Гор Геннадий Самойлович. Синее окно Феокрита

   Учитель поспешил увести нас.
   Мы заходили в лавчонки, где пахло мылом, колбасой и дешевыми сластями. В центре города стоял сад. В саду играл оркестр. Тут я и встретился с Тоней. Эта была девочка, почти уже девушка, с длинной косой и большими зелеными глазами.
   – Как тебя зовут? – спросила она меня.
   – Феокрит, – ответил я тихо.
   – Феокрит? Ведь это где-то и когда-то уже было. – Она рассмеялась. – Вспомнила! Это проходили а прошлом году на уроках древнегреческого языка. Так ты что же, из Древней Греции, что ли?
   – Из будущего, – сказал я. – Но ты, конечно, этому не поверишь.
   – А что, если поверю?
   Зеленые ее глаза вдруг стали синими.
   – Глядя на тебя, – продолжала она, – можно поверить, что ты из Древней Греции. Но тебе, я вижу, не хочется быть древним греком. Я это почувствовала по выражению твоего лица.
   – Ты угадала, – сказал я. – Злые языки говорят, что мой отец – древний александриец Ахилл Татий.
   – Ты оригинально шутишь. Но знаешь ли ты что-нибудь о Древней Греции? Мой отец преподает историю в мужской гимназии. Смотри, он устроит тебе экзамен. А пока я не выяснила, кто ты на самом деле, пойдем погуляем по саду.
   Оркестр играл какую-то медленную танцевальную мелодию.
   – Кто же ты на самом деле? – спросила Тоня и, не добившись ответа, продолжала: – Я догадываюсь. В городе говорят что вы труппа лилипутов.
   – А что такое лилипуты?
   – Это уродцы-карлики, у которых остановился рост из-за какой-то коварной болезни.
   Она громко рассмеялась:
   – – Не обижайся. Ты не уродец-лилипут, а мальчик. Она сделала паузу и сказала ласково:
   – Отрок. Это древнее русское слово. Оно очень нравится мне. Ты строен и красив. Ты отрок, случайно попавший в труппу карликов. Для лилипута ты слишком строен и красив. К тому же ты, кажется, и фокусник? Признавайся!
   – Фокусник и, может, даже волшебник.
   – Покажи, пожалуйста, какой-нибудь фокус. Ну не заставляй себя просить.
   Мы шли и обменивались шутками. А время бежало. И я рассказал Тоне о человеке, прыгавшем с камня на камень.
   – Это смешно или ужасно? – спросила Тоня.
   – И смешно и ужасно. Но он доволен.
   – А где это происходит? – спросила Тоня. – В Южной Америке?
   – Нет. Это происходит в двадцать втором веке.
   – Но двадцать второй век еще не наступил. Сейчас только двадцатый.
   – Не спорю. Двадцатый. Но я-то жил в двадцать втором.
   – Этого не могло быть, – сказала Тоня.
   – – Могло, – возразил я.
   – Ну вот видишь. Ты сам не уверен в том, о чем сейчас говоришь. Но мне так хотелось поверить в то, что ты из двадцать второго века.
   – Почему?
   – Потому что это невозможно.
   – А ты все-таки поверь.
   – Не могу.
   – Почему?
   – Не знаю. Я слишком взрослая, чтобы верить в сказки.
   – А ты все-таки поверь. Я тебя очень прошу. Она посмотрела на меня, ища в выражении моего лица ответ на волновавшие ее чувства.
   – Ты очень странный человек, – сказала она тихо, – очень странный. И это было бы понятно, если бы ты был лилипут, у которого вместе с ростом остановилось и сознание. Но ты не лилипут, не уродец-карлик. Ты отрок. Такие стройные отроки жили только в Древней Руси. Зачем же ты хочешь уверить меня, что ты из двадцать второго века?
   – Потому что это истина. Один философ сказал про истину, что она начинает свою жизнь как парадокс, а заканчивает как трюизм. Это трюизм, но я действительно из двадцать второго века.
   – А как ты попал сюда, к нам?
   – Через дверь. Через дверь в прошлое.
   – А что это за дверь? Где она?
   – У нас, в двадцать втором веке. В нашей школе. Но мы пользуемся ею только на уроках истории. Историк забирает нас и ведет в тот исторический период. который значится в школьной программе. Недавно наш класс побывал у хана Батыя. На очереди – Иван Грозный, Карл Двенадцатый, Екатерина Вторая и премьер Великобритании Уинстон Черчилль.
   – А кто такой этот Черчилль? Мы его не проходили.
   – Будете проходить позже. Когда он станет премьером. А пока он еще не стал и не вошел в историю. У вас история намного короче. Но зато мы можем, если захотим, встретиться с любым историческим лицом.
   – Это очень интересно.
   – Да. Но наш учитель начинает заикаться от робости. И вступает в спор. А с таким, как Иван Грозный, в спор вступать довольно опасно. Как ты думаешь?
   – Думаю, что ты прав.
   Она рассмеялась:
   – Ты заговорил меня, и я почти поверила в твою дверь и в то, что ты из двадцать второго века. Но это, к сожалению, невозможно.
   – Я тебе докажу, что это возможно.
   – Когда?
   – Не сейчас. А когда будем возвращаться в свое столетие. Мы исчезнем – и навсегда.
   – Навсегда? – спросила она.
   – Да, навсегда. Так уж устроена школьная программа. То, что мы прошли, мы уже не повторяем.
   – И тебе не захочется повторить? – спросила она с грустью.
   – Что повторить?
   – Ну, этот урок, который длится сейчас.
   – Мне очень хотелось бы, чтобы этот урок никогда не кончился. Но вечных уроков не бывает. Все кончится, и мы вернемся в свой век, в свою школу, к своим учителям, к своим родителям и к своим обязанностям.
   – Ты вернешься, а я? Я останусь здесь? В своем веке?
   – Да. У вас нет таких дверей, как у нас. Еще не изобрели. Изобретут не скоро. Через два столетия.
   – А я не верю. Я не верю, что когда-нибудь изобретут такую странную, удивительную дверь. У нас много дверей. И все они очень обыкновенные. За этими дверями нет ничего незнакомого. Откроешь их – и увидишь то, что видела вчера и увижу завтра. А у вас разве не так?
   – Тоже так. Но эти двери совсем другие. Они в прошлое. Но не думай, что они такие надежные. Иногда они могут подвести.
   – А ты не боишься, что они подведут в этот раз и ты застрянешь у нас, в нашем городке?
   – Не знаю. Все может быть. Тогда я каждый день буду видеться с тобой.
   – Каждый день – это слишком часто. Мы будем встречаться через день или два.
   Мы стали назначать друг другу свидания и писать записки, оставляя их в дупле огромной ветвистой ивы, растущей на берегу возле дома, где жила Тоня.
   Когда мы встречались, Тоня говорила:
   – Урок продолжается…
   – Какой урок?
   – Урок истории. Ты же попал ко мне через дверь в прошлое. Ты из двадцать второго века, а я из двадцатого. Знаешь, ум мой не верит, а мои чувства говорят, что это правда. Мои чувства говорят, что урок скоро кончится и ты исчезнешь. Не исчезай, Феокрит. Я тебя прошу.
   – Я бы охотно остался, – сказал я, – но наш учитель… Он не имеет права вернуться без меня. А мне не хочется его подводить. Он добродушный малый, хотя и заикается иногда. Когда мы были у мистера Клемен-са, который называл себя Марком Твеном, наш историк так растерялся, что не мог своими словами пересказать содержание «Янки при дворе короля Артура». Марк Твен нас высмеял, а потом выпроводил как непрошеных гостей.
   – А как вы попали к Марку Твену? Он ведь давно умер.
   – Но ведь ты тоже умерла, – выпалил я, – а тем не менее мы с тобой говорим и даже смеемся.
   Я спохватился и пожалел о том, что сказал, но было уже поздно.
   – Я умерла? – спросила Тоня. – Когда я умерла?
   – Через много лет, – ответил я растерянно. – Впрочем, я этого не знаю и говорю только предполагая. Ты проживешь, наверное, очень долго. Но до двадцать второго века тебе все-таки не дожить. А я пришел к тебе оттуда.
   – Значит, я умерла?
   – Нет, ты жива, жива! И нет на всем белом свете девочки более живой, чем ты. Ты живее всех, кто жил, живет и будет жить. Честное слово.
   – Верю! Верю! – сказала Тоня. – Но поговорим о чем-нибудь другом, более веселом, а не о смерти. Так Марк Твен выпроводил вас?
   – Да. И все из-за нашего учителя, который стал нести чепуху и спорить с великим писателем. А великий писатель спросил его: почему он, открывая свою дверь, не попадает в будущее или прошлое, а остается в своем веке?
   – А в самом деле, почему, Феокрит?
   – А потому, что у него обыкновенная дверь, а у нас дверь необычная, почти волшебная, как в сказке.
   – Это у Марка Твена обыкновенная дверь? Уж у него-то она должна быть почище вашей… Но что у вас есть интересного, кроме дверей, Феокрит? Про дверь я уже слышала.
   – Слышала, но не поверила.
   – Еще немножко – и поверю. Ты рассказывал мне про человека, который прыгал с камня на камень. Он и сейчас прыгает?
   – Не знаю. Наверное, прыгает. Он ведь попал в поле замедления.
   – А что это за поле замедления?
   – Об этом надо спросить у бабочки или у наших физиков. Они превратили секунды в годы.
   – А хорошо это или плохо, Феокрит?
   – Не знаю, Тоня. Может быть, это и нужно. Ведь мы живем в очень подвижном веке, легко проникаем в другие тысячелетия. А в замедленном времени, наверно, все по-иному. Я все хотел спросить это у человека, который прыгает. Но не успел. Когда вернуД в свой век, непременно спрошу.
   – А я как об этом узнаю? – спросила Тоня. Я задержался с ответом. Пауза длилась, а я молчал. Потом я сказал:
   – А разве мы больше с тобой не встретимся? Тоня тоже молчала. Потом она сказала:
   – Как же мы встретимся? Ведь я умру.
   – От чего?
   – Ни от чего. Просто от того, от чего умирают все.
   – А от чего умирают все?
   – От времени. Раз ты попадешь в свой двадцать второй век, то меня уже не будет. Мне и до конца своего века не прожить. Но все-таки во всем этом кроется какая-то загадка. Ты ведь сразу попадешь в свой век? Да?
   – Да, – ответил я. – За несколько секунд. Аппарат действует очень быстро.
   – Тогда я ничего не понимаю, – сказала Тоня. – Значит, я за эти несколько секунд успею стать взрослой, потом состариться и даже умереть? Объясни мне, пожалуйста, Феокрит.
   – Не стоит объяснять,
   – Почему?
   – Потому что этого не случится. Я останусь в вашем веке. Я не хочу возвращаться.
   – А твой учитель? – спросила она. – Ведь ему попадет. У него будут большие неприятности из-за того, что ты не вернулся.
   – Придумает что-нибудь… Скажет, что меня задавила ломовая лошадь или убил и ограбил какой-нибудь преступник. Об этом часто пишут в ваших газетах.
   – Но от него потребуют какое-нибудь доказательство, вырезку» из отдела происшествий газеты или еще что-нибудь.
   – Все знают, что ваш век беспокойный и потерять жизнь в нем легко.
   Я старался убедить Тоню, что я останусь в ее веке,, но я старался убедить не только ее, но и себя самого. Во мне боролись два чувства: желание видеть Тоню каждый день и желание повидать отца, мать, одноклассников, Дориана Грея и синее окно моего детства, оставшееся где-то далеко-далеко.
   Тоня словно угадала мои мысли. Она спросила меня:
   – Через эту дверь, о которой ты говорил, можно попасть только в чужое прошлое? А в свое прошлое можно попасть, ну, скажем, видеть свое детство?
   – Можно. Каждый раз, когда мы едем на дачу, мы оказываемся в своем прошлом. Там, в моем детстве, есть дом на берегу реки и синее, как струя речной воды, окно. Синева моего окна снимает усталость, освежает. Через это окно смотришь на мир, как сквозь речную синеву, все становится другим – как было в детстве!
   – И у тебя есть такое окно?
   – Было. Теперь уже не будет. Ведь я решил остаться здесь, с тобой, в твоем веке.
   Тоня посмотрела на меня. Я тоже посмотрел на нее. Я часто видел ее словно сквозь синее окно своего детства, сквозь то окно, которое осталось в другом веке, веке, которого еще нет, но который будет. Ради Тони я должен отказаться от того века и от синего окна? Нет, окно будет со мной. Вот и сейчас я смотрю словно сквозь речную синеву. И это оттого, что со мной рядом Тоня.
   После свидания с Тоней, вернувшись в гостиницу, я застал нашего учителя и своих одноклассников в тревоге.
   – Где ты пропадал, Феокрит? – спросил строго учитель. – Наш урок подходит к концу, все должны быть на месте. Сейчас мы отправимся в будущее, в свой век.
   Он не спускал с меня своих бдительных глаз. А потом… Потом завеса времени отделила меня От Тони, оставшейся в своем милом далеком столетии.

8

   В кармане у меня хранилась фотографическая карточка Тони, работа провинциального фотографа, жалкая, как его огромный, неуклюжий аппарат, но тем не менее сумевшая остановить мгновение и передать все очарование Тониной улыбки и больших насмешливых ее глаз.
   Тоня осталась в прошлом, а я был здесь, и слова «здесь» и «теперь» казались мне непроницаемой стеной, отделявшей меня от нее, от ее «там» и «давно». Увижу ли я ее? Встречусь ли с ней? Во всяком случае, если и встречусь, то не во время урока истории. Уроки ведь не повторялись. Но я не мог больше жить без Тони, без ее улыбки, без ее насмешливых и грустных глаз. И об этом я сказал своим родителям, которые уже давно обратили внимание, что я начал худеть от тоски.
   – Ты должен найти девушку в своем веке, – сказала мать, сделав строгое лицо. – Разве их у нас мало?
   Отец отнесся гораздо серьезнее к моему юношескому чувству. Он понял, что это была настоящая любовь, любовь, о которой когда-то писал Тургенев. В Тоне тоже было нечто тургеневское. Она была одна во всех столетиях, будущих и прошлых, чем-то похожая на всех других девушек и в то же время отличная, не такая, как другие. Отец мой это понял сразу и не стал уговаривать меня забыть Тоню и искать ее подобие среди своих современней.
   – Что же делать, Феокрит? – сказал он.
   – Что делать? – ответил я. – Вернуться в тот век, чтобы повидаться с ней. Нам с ней даже не удалось как следует поговорить. Время летело, как во время перемены в школе. А учитель боялся задержаться хотя бы на один лишний час. Он помнил, как ему попало из-за Батыя.
   – Тогда испортилась дверь.
   – А в этот раз она работала отлично. Не успели оглянуться, как снова оказались в своем классе. Мне иногда кажется, что все это приснилось. Но сон этот сильнее и реальнее любой действительности.
   – Думай, Феокрит, что это был прекрасный сон.
   – Но ведь это не был сон. Ты это знаешь не хуже меня. Дверь в прошлое существует. И мне хочется вернуться туда, где я оставил Тоню. Я представляю себе, как она пришла к дереву, возле которого мы назначали с ней свидания. Дерево на месте. И река на месте. И синее небо. И тропа, по которой мы ходили вдвоем. Но меня нет. Она ждет. Я уверен, она ждет и сейчас. Ждет и надеется. А я обманул ее.
   – Разве ты ей что-нибудь обещал?
   – Да. Я обещал остаться. Но я обманул ее. И я боюсь, что она умерла, так и не дождавшись меня.
   – Конечно, она умерла, – сказал отец. – Ведь сейчас двадцать второе столетие. А ты ее оставил в двадцатом. Прошло больше двухсот лет.
   – Но я постараюсь вернуться именно в тот момент, когда она подошла к дереву, чтобы встретиться со мной. Мне хочется, чтобы она не ждала ни одной минутки.
   – Но для этого тебе придется ждать, Феокрит, – сказал отец. – Ты еще не достиг того возраста, когда люди совершают туристские поездки в прошлое. Ты еще подросток.
   – Значит, я должен ждать?
   – Ничего другого не остается. Жди, Феокрит.
   И я стал ждать. Вся моя жизнь превратилась в ожидание. Я жил, думая о свидании с Тоней. Считал дни, недели, месяцы. Они плыли медленно, словно я прыгал с камня на камень, попав в поле замедленного времени.
   Я писал ей письма, я писал ей в прошлое. Но не с кем было их отправить. Никто не собирался лететь в 1915 год. И неотправленные письма лежали в ящике моего письменного стола.
   В одном из них я писал:

   «Тоня! Ты сейчас далеко в твоем тихом провинциальном городке, где есть гостиница, и рессорная коляска, и человек, очень похожий на Чичикова. Передай ему привет из двадцать второго века. Я вспоминаю, словно стою у синего окна своего детства и сквозь него смотрю на тебя. Но, увы, окон в прошлое нет. Есть двери, но они для меня пока закрыты. Потерпи еще несколько лет, и я увижу тебя. Тогда откроется дверь…»

9

   Этот день наступил. Открылась наконец дверь – и я оказался в том времени и в том городке, где жила Тоня.
   Я узнал гостиницу. Перед ней стояла рессорная коляска. Звонил колокол в церкви. Я снова дышал воздухом далекого провинциального десятилетия.
   Ноздри мне щекотал острый душистый запах сена. На рынке визжали поросята. Пахло конской мочой. Я купил у бабы, сидевшей возле бочонка, свежепросольный огурец и съел его тут же, на рынке, стоя возле лошади, отмахивающейся от слепней подстриженным хвостом.
   Потом я пошел к реке, где стоял домик Тонинрго отца. Я шел как во сне, словно не приближаясь, а скорей отдаляясь от того места, по которому я тосковал.
   Через полчаса я увидел ее.
   Она лежала в детской коляске. Ей было полгода. Во рту у нее была резиновая пустышка. А рядом с коляской стояла сердитая толстая кормилица.
   Кормилица смотрела на меня настороженно, словно я был вор, соблазнившийся детской коляской.
   Увидев кормилицу, коляску и ребенка, я догадался. Неточно сработал механизм. Вместо 1915 года я попал в 1899-й. В городке в сущности, все выглядело так же:
   дома, деревья, люди. Но Тоня была другой. Она еще не умела говорить, а только милыми зелеными глазами смотрела на мир, кое-что чувствуя, но еще ничего толком не понимая.
   – Тоня, – сказал я ласково, склонившись над коляской. – Тоня! Ты узнаёшь меня?
   – Она еще родную мать не признаёт, – сказала кормилица. – Как она может узнать вас, молодой человек?
   Я не отходил от коляски. И кормилица, очевидно, подумала, что коляска – это предлог, а цель у меня другая – познакомиться с ней, румяной, как яблоко, деревенской красавицей.
   Я приходил в эту часть городка в одно и то же время, когда появлялась кормилица с коляской. Я подходил к коляске и смотрел на ребенка с таким чувством, словно ожидал, что эта крошечная девочка с пустышкой вдруг превратится в девушку, которую я в прошлый раз оставил здесь, возле этого дерева, вдруг неузнаваемо помолодевшего, ставшего тоньше и стройнее, словно время потекло вспять. Но крошечная девочка сосала свою пустышку и смотрела на меня как па одну из частей большого и пока почти безразличного ей мира.
   Кормилица затеяла со мной разговор:
   – Вы бы не так часто сюда приходили, молодой человек.
   – А что?
   – Ничего. Вы – барин, а я – из простых. Да и люди осудят.
   – Почему же осудят?
   – Да потому, что я кормилица. Дите кормлю. Господа ничего, люди хорошие. Но если заметят, рассердятся.
   – Если узнают, кто я, не рассердятся.
   – А кто вы? Откудова?
   – Я из будущего. Из двадцать второго века. Кормилица недоуменно смотрела на меня.
   – Из будущего? Это как? Будущее будет. Вы какой-то не такой, как все. Видно, маленьких ребят очень любите.
   Она взяла Тоню из коляски, посадила к себе на колени и расстегнула кофту. Огромная грудь с толстым соском поразила меня. Тоня, чмокая, начала сосать.
   Такой была моя вторая встреча с Тоней. Мы были рядом и одновременно далеко-далеко друг от друга. Нас разделяло время, похожее на эту толстую, огромную грудь кормилицы.
   Иногда у меня мелькала мысль застрять в этом городке и терпеливо ждать, когда Тоня достигнет того времени, в котором я ее застал в прошлый раз.
   И я опять приходил к реке, сидел на скамейке и ждал коляску с ребенком, а потом слушал мерную речь кормилицы.
   Затем я возвращался в гостиницу. Половой приносил мне горячий самовар, яичницу и каравай теплого, пахнущего печкой хлеба.
   Позавтракав, подходил к окну, и мне сразу же вспоминались Чичиков, Манилов, Собакевич и Ноздрев, о которых я с удовольствием читал в бессмертной поэме Гоголя.
   Помню последнюю ночь в этом городке. Спал я в ту ночь плохо. Я просыпался и с тоской думал о своем преждевременном появлении в прошлом и о Тоне, той Тоне, которая, может быть, ждала меня возле старой ивы.
   Встал я рано утром, помылся из рукомойника и вышел на улицы спящего городка. Меня невыразимо тянуло к тому дому, где жили родители Тони.
   Возле дома было тихо, и в саду, и на берегу реки. Потом я услышал детский плач. Это плакала в своей кроватке Тоня.
   Воспоминание о детском плаче и тишине я унес с собой в свой век, решив не задерживаться в чужом времени.

10

   Моя третья попытка встретиться с Тоней была еще более неудачной, чем вторая. На этот раз я опоздал. Тоня оказалась шестидесятилетней старушкой, окруженной внуками.
   Она узнала меня и очень удивилась, что я так и остался юношей, почти подростком, хотя после нашей встречи прошло более сорока лет. Я, конечно, умолчал о том, что видел ее в детской коляске в прошлое мое посещение ее века.
   Да, она была еще бодрой и энергичной, но между нами, как стена, стояли эти разделявшие нас сорок лет.
   – Мой старый знакомый, – представила она меня своим детям и внукам. – С нашей встречи прошло больше сорока лет.
   Все смотрели на меня с таким видом, словно я был загримирован, но, придя со сцены, забыл стереть грим.
   Дочка Тони,, Валентина, очень похожая на мать, – сказала:
   – Для ровесника мамы вы выглядите непозволительно молодо. Кто вы?
   – Волшебник, – ответил я. – Маг. Состою в профсоюзе магов и волшебников. Я остановил собственное старение, получив на это разрешение от месткома. О том, что вся эта метафизика основана на проверенных и строго научных данных, недавно писали в журнале «Наука и религия».
   И я показал присутствующим журнал. В статье писалось обо мне как о феномене, сумевшем замедлить течение собственной жизни.
   Я зря показал присутствующим журнал. Все смотрели на меня как на уродца, хотя и не заспиртованного в банке, но тем не менее внушающего к себе некий страх, смешанный с брезгливостью.
   Тоня, вернее, не Тоня, а Антонина Николаевна, тоже смотрела на меня с полубрезгливой усмешкой, как бы подозревая меня в чем-то противоестественном. Уж не думала ли она, что я совершил мошенничество, подлог. войдя в сомнительную сделку с дьяволом? Впрочем, они жили уже в ту эпоху, когда никто не верил в дьявола. И о дьяволе писали только в журнале «Наука и религия», номер которого я так неосторожно показал Тониному семейству.
   В этом номере научно-популярного журнала была помещена статья о дьяволе, историко-литературное исследование, экскурс в средние века, когда дьявол считался не меньшей реальностью, чем теперь считаются наука и техника.
   Надеясь на то что ко мне привыкнут, я стал часто посещать гостепрнРймный дом Антонины Николаевны.
   Однажды я остался с ней наедине.
   – Я еще раз постараюсь встретиться с вами, – пробормотал я.
   – Но вы же встретились, что еще вам надо?
   – Гм… я встретился… я встретился…
   – Мы не властны над своим временем, Феокрит. Разве я виновата в том, что я постарела?
   – А кто же в этом виноват? – спросил я.
   – Никто. Годы.
   – А вот я не подчинился времени, остался таким, каким был когда-то.
   – Почему, Феокрит?
   – Потому, что я любил вас и ради встречи с вами не хотел меняться.
   – Любил? Это прошедшее время. Теперь уже не любите…
   – Не знаю. Вас же нет. Вместо вас живет на свете женщина с седыми волосами. Где же вы?
   – Тут, перед вами.
   – Да. Но вы не Тоня.
   – А кто я?
   Она произнесла эти слова грустно и неуверенно, но так, словно она никогда не была Тоней, а только выдавала себя за нее.
   – Так кто же я?
   – Не знаю. Осталось имя и еще что-то неуловимое в выражении ваших глаз. Вот этим неуловимым я и дорожу. Я жду часами, когда это выражение появится вдруг и сразу исчезнет. Оно словно играет со мной в прятки. Где-то в вас, в вашем сознании прячется то, что когда-то было юной девушкой. И это нестерпимо.
   На другой день я пришел к ней снова.
   Я никогда не отличался наблюдательностью. Мой взгляд небрежно скользил по вещам и явлениям, ни на чем долго не останавливаясь. Это было раньше. Но теперь я обращал внимание на всякую мелочь, когда приходил к Антонине Николаевне. И все напоминало об увядании, о старости. Шлепанцы в передней. Гребень с седыми вычесанными волосами, забытый возле зеркала. Лекарства на туалетном столике. Но я все-таки приходил. Разговаривали мы подолгу, перебрасывались фразами, будто слова могли нас вернуть в прошлое. в тот самый миг, когда мы стояли в саду и слушали. как играл духовой оркестр.
   Был ли этот миг?
   Был. Разумеется, был. Но он уже не повторится.
   – Ты находишь, что я очень изменилась? – спросила меня Антонина Николаевна. – Весь ужас в том, что мы не замечаем, как меняемся. В этом ужас жизни. Но как тебе удалось задержать свою молодость? Может, ты обманываешь меня, может, ты не ты?
   – А кто?
   – Сын того Феокрита, с которым я встретилась в тысяча девятьсот пятнадцатом году. Я много думала о нем. Ждала. Но он не появлялся. Почему он не появился? Я думала, он погиб. Потом я вышла замуж. Ты его сын?
   – Нет. Я – это он. И вот я явился.
   – Откуда?
   – Из будущего.
   – Он тоже говорил, что он из будущего.
   – Не он говорил.
   – А кто?
   – Я.
   Я посмотрел на ее увядшее лицо, ища на нем то, что исчезло вместе с годами. Затем я достал фотографическую карточку, подаренную мне сорок лет тому назад.
   – Ты узнаёшь себя? – спросил я.
   – Узнаю.
   – Почему же ты не можешь или не хочешь узнать меня?
   Мой вопрос остался без ответа.
   Она плакала.
   В прошлый раз плакала маленькая девочка в коляске, у которой все было впереди. Сейчас плакала старая, увядшая женщина.
   Я ушел не простившись. Это было похоже не на уход, а на бегство.
   И больше я уже не пришел к ней.

11

   Дверь открылась – и я сделал шаг, обычный человеческий шаг, но он равнялся почти целому столетию.