Страница:
Боковое зрение
Когда мы вышли от них, нас просто шатало. Катя была совершенно зеленая, да и я, наверное, выглядела не лучше, по крайней мере, у меня было такое ощущение, что вся кожа покрыта этим жутким серым налетом. Мы шли к машине молча, трудно было говорить, не хотелось открывать рта, пока не отойдем подальше, как будто с летним воздухом нам в легкие мог попасть дубильный раствор. Послушай, - сказала вдруг Катя, - у них восемь таких заводов по всей России, ты подумай, восемь мест, где они вот так... бреют и ощипывают, или как это называется. Не помню, сказала я, но жутко совершенно, даже слова жуткие. Почему нас так переклинило, ты не знаешь? - спросила она. Мне не очень хотелось отвечать, я, кажется, знала, но мне было неловко. Понимаешь, сказала я, мы все-таки явно воспринимаем части живого как живое. Но мясо же нет? - сказала она. - Даже сырое, ты вот когда видишь куриную ногу, тебе разве плохо? Нет, - сказала я, - но, ради бога, не говори со мной сейчас про куриные ноги, меня тошнит, - и тут я заметила, что что-то булькнуло сзади, и обернулась. У Кати было такое лицо, что сомневаться не приходилось, и я только успела подскочить и оттащить ее поближе к газону, и тут ее начало выворачивать. Тихо, тихо, говорила я, и одной рукой хлопала ее по спине, а другой нашаривала в сумке бутылку с минеральной водой, все, все хорошо, ну надо же так, откуда он тут взялся? Ооо, - простонала Катя и согнулась опять, я всунула ей в руки бумажный платочек и гладила ее по спине, - оооо, я подамся в зеленые, честно, - и зашлась в спазме, - буду жить на капусте, я тебе клянусь. Будешь, будешь, говорила я, держа ее за плечи, она пошатывалась и дышала тяжело. Послушай, сказала Катя, я туда не пойду, пока он там лежит. Милая, сказала я, ну что ты, ну нам тут три шага до машины, вот попей, сядешь, включим кондиционер, тебе легче будет. Нет, сказала Катя, там он, я не пойду. Хорошо, сказала я. Стой тут и смотри на машины. Не поворачивайся. Я его уберу. Катя застыла, не шевелясь, как будто боялась увидеть тротуар боковым зрением, а я вырвала из блокнота плотный лист, сложила его вдвое, еще вдвое, подошла, наклонилась, взяла его за крыло, успев подумать: "Если у него что-нибудь раздавлено, меня начнет рвать почище катиного", - но голубь был как спящий, и я отнесла его и положила за урну. Почему-то бросить его в урну я не смогла.
Тезки
Здравствуйте, добрый день, меня мама послала спросить, нет ли у вас порошка какао, она делает эклеры, и ей не хватает порошка какао. Спасибо. Нет, я апельсины не очень, а можно вот сливу? Спасибо, а то мама все на базар не соберется, а я уж истосковался весь. Да, нет, она сказала, трех ложек хватит, спасибо. Спасибо, да, очень вкусная, я их люблю вообще. Да, конечно, я подожду. А как его зовут? И меня Алик! Вот странно. До сих пор я был один Алик. Здравствуй, Алик! Алик? A почему он так странно смотрит? Он плохо видит?
Нет, Алик, он видит хорошо, это у него такая болезнь, называется аутизм. Не бойся, это совсем не опасно, с ним можно играть, он очень умный мальчик, просто он не совсем такой, как мы. Нет, нет, он слышит, у него, кстати, очень хороший слух, очень чуткий, просто он, ну, как будто нас не замечает. Как если бы мы были очень далеко отсюда. Даже не далеко, нет. Как если бы мы были близко, но говорили на непонятном языке. И были прозрачные. Как если бы мы были птицы на ветках, ты же не прислушиваешься, когда птицы чирикают, и не смотришь на них, просто идешь по своим делам, да? Вот мы для него как птицы, он нас просто не замечает, мы не можем привлечь его внимания, Алик, совершенно ничем, абсолютно, мы можем тут бить в набат и джигу танцевать, он все так же будет сидет и смотреть в стенку, понимаешь? Ему не просто все равно - нас тут нет для него, он один, абсолютно один, я могу вот сейчас лечь и умереть, вот прямо тут, на полу, и он не прореагирует, он не заметит совершенно, и так и будет тут сидеть и смотреть в стенку, и я тоже ничего не понимаю, я не знаю, что у него там внутри происходит, понимаешь, совершенно, он, может быть, болен, ему плохо, или он умирает, вот он может прямо сейчас агонизировать, я собак лучше понимаю, чем собственного сына, ты понимаешь это? И так будет всегда, абсолютно всегда, понимаешь, ничего-никогда-не изменится!
Простите, пожалуйста, я пойду, я как-то невовремя, извините меня, я не хотел, всего хорошего, до свидания.
Извини меня, Алик, скажи, пожалуйста, маме, я ей занесу какао буквально через пять минут.
Сады Семирамиды
Девочка сидела на подоконнике, перекинув ноги наружу, и на секунду у него захолонуло сердце: ему показалось, что девочка собирается выброситься из окна. "Обычно стоят, - панически подумал он, - стоят, когда выбрасываются", - но тут же заметил, что локти у девочки согнуты и голова склонена: она читала. Несколько секунд он унимал желание немедленно подойти и наорать. Было ясно, что надо заставить ее сесть по-человечески, - не дай бог, подумал он, какой-нибудь идиот подскочит в шутку... Внезапно окрикнуть девочку он боялся, опасаясь, что она сделает резкое движение и потеряет равновесие. Подойдя поближе и на всякий случай смешно расставив руки, он тихонько позвал:
- Та-ня!
Девочка обернулась нехотя, увидела учителя и тут же переменилась в лице: недовольная насупленность сменилось фальшивой улыбкой. "Как они меняются в лице, увидев нас, - подумал он, - как туземцы при виде белого человека, который хозяин и одновременно враг". Вслух же спросил:
- Не страшно?
- Страшно, - сказала девочка.
Михаил Васильевич удивился.
- Тогда чего же ты там сидишь?
- Именно потому, что страшно, - сказала девочка. - Вопросы воспитания.
Однако, - подумал он, - ничего себе.
- Ладно, на сегодня хватит, - сказала девочка, аккуратно загнула страничку и закрыла книгу.
- Помочь тебе?
- Нет, спасибо, сама. Можно?..
Учитель литературы подвинулся. Девочка вцепилась пальцами в косяк и осторожно развернулась, медленно перекинув через подоконник сначала одну ногу, потом другую. Спрыгнула на пол и пару секунд постояла, не двигаясь, потом отряхнула ладони от кусочков сухой краски.
- Что ты читаешь? - спросил он.
- Блока, - сказала Таня.
- Что именно?
Таня посмотрела с интересом.
- Удивительно, - сказала она, - обычно фамилия автора взрослых полностью удовлетворяет.
Он улыбнулся:
- Ну так?
- Не Блока, - сказала Таня, - я читаю Парни, "Войну богов".
- Это, кажется... - начал он и осекся, чтобы не сказать "порнографическая", - э... довольно откровенная книга.
- А мне кажется, - сказала Таня не без издевки, - что для автора середины восемнадцатого века Парни проявляет редкую смелость в анализе конфликта античных и христианских религиозных постулатов.
- Понимаю, - сказал он, - я для тебя дикий зверь. Серое и унылое существо, призванное отравлять тебе жизнь.
Девочка слегка смутилась.
- Читай, - сказал он, - читай, Таня. Я до двадцати лет там кое-какие вещи доосмыслял, в частности, про Руфь и Аполлона. Потом уже понял, что он говорил о гермафродитах. Можешь на олимпиаде написать сочинение по нему. Жюри, я думаю, офигеет.
Сепатит
Алло? Здравствуй-это-я. И тебе. Как вы там? Я? Я так точно ничего, что мне станется. Ну вот как-то так, да. Да-да, нет, сейчас побежишь, я как бы по делу, я вот хотел только сказать: ты если с Сережей будешь гулять, не подпускай его ни к каким животным, кошкам всяким, собакам, и руки пусть моет хорошо, да? А то в Москве сепатит, вот сейчас по радио сказали. Ну, болезнь такая, ей болеют птицы, у них это как бы воздушно-капельным, а у кошек, если такую птицу съесть. Я уже видел сегодня мертвого голубя одного. Нет, ну он-то может и от чего угодно, но неважно, ты же понимаешь, о чем я. Собака? Ну, не знаю, наверное, если кошку съест. Да, вот так. Нет, я только за этим и позвонил, хотел просто предупредить. Да не за что. Ты как? Скажи, тебе что-нибудь нужно? Я могу привезти чего-нибудь? Ну, не знаю, подгузников, еды... Жалко, я бы привез. Жалко. Но если будет нужно - ты сразу позвони. Я буду джинн. Джинн из Карачаево. Кто это у тебя там разговаривает? A, Юра... Понял. Юра - это хорошо. Привет Юре. Юра - это пять. Юра - это наше все. Ну ладно, все, отбой, давай, пока.
Дитя и демоны
"Слушайте прикол", - сказал он, повернувшись к друзьям и подсунув правую ногу под себя. - "Почему у зайца задние ноги длинней передних?" Они сидели на скамейке в неглубоком сквере, полном весны и приятной, юной тревоги, их сумки валялись в траве в перемешку с куртками, на пронизанном солнцем ветру было зябко, но зато восхитительно легко. Андрей сидел на спинке скамьи, на самом краю, ногами в не слишком чистых ботинках попирая грязно-белое сиденье, и проходящая мимо бабка не преминула сказать: "Хуже, чем свиньи." Андрей засмеялся и поерзал, а Гоша нервно переспросил: "Ну? Мужики? Кто знает, почему у зайца задние ноги длиннее передних?" Сидевший между ними Кирилл уже несколько минут молчал, странно и напряженно, а Андрей смотрел на свои ботинки с таким подчеркнутым вниманием, будто они исписаны магическими текстами. "Ну, и почему?" - сказал Андрей, - "Почему, почему? Это, знаешь, и вправду очень интересно". Ничего тебе не интересно, с тоской подумал Гоша, господи, да что же это творится, они как будто вообще перестают меня замечать, они давно уже дружат как-то без меня, сами по себе, у них происходит что-то, в чем мне совершенно нет места, где же я их потерял, как же так вышло? Внутри шевелилась разлапистая тоска, и вдруг подумалось: "Убежать бы сейчас, убежать и заплакать." Потому, сказал он отчаянно, что у зайца нет друзей. Тяжелая ворона опустилась перед скамейкой в траву. Вдруг произошло какое-то резкое, не понятое Гошей движение, Кирилл вздрогнул, а Андрей быстро спрятал в колени обе руки. "Господи, да что происходит?" - взвизгнул про себя Гоша, и тут Андрей неожиданно соскочил со скамейки и сказал: вы знаете, ребята, мне, пожалуй, пора домой, - но смотрел он при этом только на Кирилла, и Кирилл тоже встал и сказал, глядя на ворону: а мне сегодня, знаешь, в твою сторону, у меня там тетя живет, я это... по делам. Ладно, сказал Андрей, пока, Гошка, я пошел. И я, сказал Кирилл, пока, до завтра. И они пошли через влажную поляну вниз, к трамвайной остановке, на некотором тщательно выверенном расстоянии друг от друга.
Девятый подвиг Геракла
Фу, сказал мальчик, фу, немедленно отойди. Да постой ты, - сказала девочка. Она сидела на корточках посреди тротуара, люди обходили их справа и слева, а девочка все сидела и рассматривала лежащего на земле мертвого голубя. Он заразный, - уверенно сказал мальчик. Не факт, - ответила девочка и осторожно, двумя пальчиками, приподняла недвижное крыло. Фуууу, - сказал мальчик, в голосе его слышалось откровенное отвращение, - ну что ты делаешь, гадость какая. Девочка подняла глаза и резко сказала: - Перестань. Как дитя малое. Я предлагаю забрать его с собой и изучить. Совсем сдурела? - мальчик даже отошел на шаг, как будто его спутница собиралась немедленно поднять голубя и сунуть ему в руки. - Пойдем. Изучишь что-нибудь другое. Трогаешь всякую дохлятину. - Вот поэтому, - сказала девочка, выпрямляясь и поправляя приподнявшийся свитер, - вот именно поэтому я никогда тебя и не полюблю.
Территории
Вот она, сказала Алена из-под шкафа, ух ты, я впервые вижу настоящую мышиную нору, ну, давай что-нибудь, чем ее заткнуть! Что? - спросил Олег. Господи, сказала Алена, я не знаю, ну, придумай, я же не могу тут до завтра лежать, у меня и так уже шея затекла, ну давай же. Олег оглядел кухню. Ничего подходящего не наблюдалось, хорошо бы не заткнуть, подумал Олег, а замазать, цементом, или бетоном залить. Давай завтра, сказал он, я принесу тогда цемент какой-нибудь. Ну уж нет, сказала из-под шкафа Алена, все, делаем это сегодня, я больше сюда не полезу, ищи. Есть косточка от авокадо, - сказал Олег. Алена помолчала, потом спросила неуверенно: а она ее не сгрызет? Они горькие и противные, сказал Олег, не знаю, я бы не сгрыз. Стены тоже горькие и противные, возразила Алена из под шкафа, нет, это не пойдет, ну, думай, думай! Блин, сказал Олег, ну что думай-думай, я, можно подумать, всю жизнь только и занимался, что заделыванием нор мышиных. Давай ее пластилином замажем. Ух ты, сказала Алена, это ничего идея, пластилин они точно есть не будут, там у Алика в комнате есть, прямо в столе, в каком-то ящике, тащи. Шаги мужа превратились из клац-клац по линолеуму в туп-туп по ковролину детской, и она слышала, как он ширк-прр двигает ящики стола. Прр, туп-туп, клац-клац, эй, говорит Олег, ты жива еще, моя старушка? Давай сюда, говорит Алена, я уже съела тут всю пыль и теперь умру. Олег легонько подталкивает пластилин под шкаф, коробка ударяется об Аленин локоть. В течении нескольких минут Алена отламывает куски пластилина и засовывает в нору, аккуратно, большим пальцем, заглаживает края. На месте лаза образуется сравнительно гладкая пластилиновая поверхность. Алена выбирается наружу, пыхтящая и всклокоченная, и сидит, привалившись к шкафу, щурясь от света. Мышь, говорит Олег, ты большая мышь, вылезла из-под шкафа, сейчас будешь книги грызть, я тебя знаю. Послушай, говорит Алена, я все думаю, а где сейчас мышь? To-есть? Ну, внутри или снаружи. Она же теперь не только выйти не может, она и войти не может. Несколько секунд они молчат. Внутри, уверенно говорит Олег, сейчас день, она ходит только ночью, внутри. Что с ней теперь будет, спрашивает Алена. Уйдет, говорит Олег, тайными ходами в другое место. Да, говорит Алена, в детскую или в ванную. Ну, не передергивай, я имею в виду - совсем в другое место, у них куча выходов, она прийдет, тык-тык, что это такое? Это пластилин. Ах, я не ем пластилин, какая жалость, теперь этот путь мне заказан, я пойду в другое место, на кухню к Регине Львовне, и там буду сбалансированно питаться ее грохочущими табуретками. Все-то ты знаешь, сказала Алена, дай мне руку, я пойду мыться теперь вся, небось, мышь там и какала, под шкафом, и теперь я все в мышиных какашках. Фу, сказала Олег, как же я подам тебе руку? Ты поспеши, сказала Алена, а то я как обнимусь с твоей светлой штаниной... Он подал ей руку, в ванной зажгли свет, и шум горячей воды заглушил два человеческих голоса. Мышь, сидящая на подоконнике, поежилась. Из открытого окна тянуло вечером, прыгать было высоковато, и теперь надо было ждать, пока кто-нибудь откроет входную дверь. Мышь устало прикрыла глаза. Потом пододвинулась к раме и осторожно посмотрела вниз. Кривоватый проезд синел и терял четкость контуров, в тонких ветках чудились черные перепончатые крылья, пахло едой, землею, пылью, бензином и пивом. Живая кошка несла в зубах мертвого голубя. Мир шелестел.
Когда мы вышли от них, нас просто шатало. Катя была совершенно зеленая, да и я, наверное, выглядела не лучше, по крайней мере, у меня было такое ощущение, что вся кожа покрыта этим жутким серым налетом. Мы шли к машине молча, трудно было говорить, не хотелось открывать рта, пока не отойдем подальше, как будто с летним воздухом нам в легкие мог попасть дубильный раствор. Послушай, - сказала вдруг Катя, - у них восемь таких заводов по всей России, ты подумай, восемь мест, где они вот так... бреют и ощипывают, или как это называется. Не помню, сказала я, но жутко совершенно, даже слова жуткие. Почему нас так переклинило, ты не знаешь? - спросила она. Мне не очень хотелось отвечать, я, кажется, знала, но мне было неловко. Понимаешь, сказала я, мы все-таки явно воспринимаем части живого как живое. Но мясо же нет? - сказала она. - Даже сырое, ты вот когда видишь куриную ногу, тебе разве плохо? Нет, - сказала я, - но, ради бога, не говори со мной сейчас про куриные ноги, меня тошнит, - и тут я заметила, что что-то булькнуло сзади, и обернулась. У Кати было такое лицо, что сомневаться не приходилось, и я только успела подскочить и оттащить ее поближе к газону, и тут ее начало выворачивать. Тихо, тихо, говорила я, и одной рукой хлопала ее по спине, а другой нашаривала в сумке бутылку с минеральной водой, все, все хорошо, ну надо же так, откуда он тут взялся? Ооо, - простонала Катя и согнулась опять, я всунула ей в руки бумажный платочек и гладила ее по спине, - оооо, я подамся в зеленые, честно, - и зашлась в спазме, - буду жить на капусте, я тебе клянусь. Будешь, будешь, говорила я, держа ее за плечи, она пошатывалась и дышала тяжело. Послушай, сказала Катя, я туда не пойду, пока он там лежит. Милая, сказала я, ну что ты, ну нам тут три шага до машины, вот попей, сядешь, включим кондиционер, тебе легче будет. Нет, сказала Катя, там он, я не пойду. Хорошо, сказала я. Стой тут и смотри на машины. Не поворачивайся. Я его уберу. Катя застыла, не шевелясь, как будто боялась увидеть тротуар боковым зрением, а я вырвала из блокнота плотный лист, сложила его вдвое, еще вдвое, подошла, наклонилась, взяла его за крыло, успев подумать: "Если у него что-нибудь раздавлено, меня начнет рвать почище катиного", - но голубь был как спящий, и я отнесла его и положила за урну. Почему-то бросить его в урну я не смогла.
Тезки
Здравствуйте, добрый день, меня мама послала спросить, нет ли у вас порошка какао, она делает эклеры, и ей не хватает порошка какао. Спасибо. Нет, я апельсины не очень, а можно вот сливу? Спасибо, а то мама все на базар не соберется, а я уж истосковался весь. Да, нет, она сказала, трех ложек хватит, спасибо. Спасибо, да, очень вкусная, я их люблю вообще. Да, конечно, я подожду. А как его зовут? И меня Алик! Вот странно. До сих пор я был один Алик. Здравствуй, Алик! Алик? A почему он так странно смотрит? Он плохо видит?
Нет, Алик, он видит хорошо, это у него такая болезнь, называется аутизм. Не бойся, это совсем не опасно, с ним можно играть, он очень умный мальчик, просто он не совсем такой, как мы. Нет, нет, он слышит, у него, кстати, очень хороший слух, очень чуткий, просто он, ну, как будто нас не замечает. Как если бы мы были очень далеко отсюда. Даже не далеко, нет. Как если бы мы были близко, но говорили на непонятном языке. И были прозрачные. Как если бы мы были птицы на ветках, ты же не прислушиваешься, когда птицы чирикают, и не смотришь на них, просто идешь по своим делам, да? Вот мы для него как птицы, он нас просто не замечает, мы не можем привлечь его внимания, Алик, совершенно ничем, абсолютно, мы можем тут бить в набат и джигу танцевать, он все так же будет сидет и смотреть в стенку, понимаешь? Ему не просто все равно - нас тут нет для него, он один, абсолютно один, я могу вот сейчас лечь и умереть, вот прямо тут, на полу, и он не прореагирует, он не заметит совершенно, и так и будет тут сидеть и смотреть в стенку, и я тоже ничего не понимаю, я не знаю, что у него там внутри происходит, понимаешь, совершенно, он, может быть, болен, ему плохо, или он умирает, вот он может прямо сейчас агонизировать, я собак лучше понимаю, чем собственного сына, ты понимаешь это? И так будет всегда, абсолютно всегда, понимаешь, ничего-никогда-не изменится!
Простите, пожалуйста, я пойду, я как-то невовремя, извините меня, я не хотел, всего хорошего, до свидания.
Извини меня, Алик, скажи, пожалуйста, маме, я ей занесу какао буквально через пять минут.
Сады Семирамиды
Девочка сидела на подоконнике, перекинув ноги наружу, и на секунду у него захолонуло сердце: ему показалось, что девочка собирается выброситься из окна. "Обычно стоят, - панически подумал он, - стоят, когда выбрасываются", - но тут же заметил, что локти у девочки согнуты и голова склонена: она читала. Несколько секунд он унимал желание немедленно подойти и наорать. Было ясно, что надо заставить ее сесть по-человечески, - не дай бог, подумал он, какой-нибудь идиот подскочит в шутку... Внезапно окрикнуть девочку он боялся, опасаясь, что она сделает резкое движение и потеряет равновесие. Подойдя поближе и на всякий случай смешно расставив руки, он тихонько позвал:
- Та-ня!
Девочка обернулась нехотя, увидела учителя и тут же переменилась в лице: недовольная насупленность сменилось фальшивой улыбкой. "Как они меняются в лице, увидев нас, - подумал он, - как туземцы при виде белого человека, который хозяин и одновременно враг". Вслух же спросил:
- Не страшно?
- Страшно, - сказала девочка.
Михаил Васильевич удивился.
- Тогда чего же ты там сидишь?
- Именно потому, что страшно, - сказала девочка. - Вопросы воспитания.
Однако, - подумал он, - ничего себе.
- Ладно, на сегодня хватит, - сказала девочка, аккуратно загнула страничку и закрыла книгу.
- Помочь тебе?
- Нет, спасибо, сама. Можно?..
Учитель литературы подвинулся. Девочка вцепилась пальцами в косяк и осторожно развернулась, медленно перекинув через подоконник сначала одну ногу, потом другую. Спрыгнула на пол и пару секунд постояла, не двигаясь, потом отряхнула ладони от кусочков сухой краски.
- Что ты читаешь? - спросил он.
- Блока, - сказала Таня.
- Что именно?
Таня посмотрела с интересом.
- Удивительно, - сказала она, - обычно фамилия автора взрослых полностью удовлетворяет.
Он улыбнулся:
- Ну так?
- Не Блока, - сказала Таня, - я читаю Парни, "Войну богов".
- Это, кажется... - начал он и осекся, чтобы не сказать "порнографическая", - э... довольно откровенная книга.
- А мне кажется, - сказала Таня не без издевки, - что для автора середины восемнадцатого века Парни проявляет редкую смелость в анализе конфликта античных и христианских религиозных постулатов.
- Понимаю, - сказал он, - я для тебя дикий зверь. Серое и унылое существо, призванное отравлять тебе жизнь.
Девочка слегка смутилась.
- Читай, - сказал он, - читай, Таня. Я до двадцати лет там кое-какие вещи доосмыслял, в частности, про Руфь и Аполлона. Потом уже понял, что он говорил о гермафродитах. Можешь на олимпиаде написать сочинение по нему. Жюри, я думаю, офигеет.
Сепатит
Алло? Здравствуй-это-я. И тебе. Как вы там? Я? Я так точно ничего, что мне станется. Ну вот как-то так, да. Да-да, нет, сейчас побежишь, я как бы по делу, я вот хотел только сказать: ты если с Сережей будешь гулять, не подпускай его ни к каким животным, кошкам всяким, собакам, и руки пусть моет хорошо, да? А то в Москве сепатит, вот сейчас по радио сказали. Ну, болезнь такая, ей болеют птицы, у них это как бы воздушно-капельным, а у кошек, если такую птицу съесть. Я уже видел сегодня мертвого голубя одного. Нет, ну он-то может и от чего угодно, но неважно, ты же понимаешь, о чем я. Собака? Ну, не знаю, наверное, если кошку съест. Да, вот так. Нет, я только за этим и позвонил, хотел просто предупредить. Да не за что. Ты как? Скажи, тебе что-нибудь нужно? Я могу привезти чего-нибудь? Ну, не знаю, подгузников, еды... Жалко, я бы привез. Жалко. Но если будет нужно - ты сразу позвони. Я буду джинн. Джинн из Карачаево. Кто это у тебя там разговаривает? A, Юра... Понял. Юра - это хорошо. Привет Юре. Юра - это пять. Юра - это наше все. Ну ладно, все, отбой, давай, пока.
Дитя и демоны
"Слушайте прикол", - сказал он, повернувшись к друзьям и подсунув правую ногу под себя. - "Почему у зайца задние ноги длинней передних?" Они сидели на скамейке в неглубоком сквере, полном весны и приятной, юной тревоги, их сумки валялись в траве в перемешку с куртками, на пронизанном солнцем ветру было зябко, но зато восхитительно легко. Андрей сидел на спинке скамьи, на самом краю, ногами в не слишком чистых ботинках попирая грязно-белое сиденье, и проходящая мимо бабка не преминула сказать: "Хуже, чем свиньи." Андрей засмеялся и поерзал, а Гоша нервно переспросил: "Ну? Мужики? Кто знает, почему у зайца задние ноги длиннее передних?" Сидевший между ними Кирилл уже несколько минут молчал, странно и напряженно, а Андрей смотрел на свои ботинки с таким подчеркнутым вниманием, будто они исписаны магическими текстами. "Ну, и почему?" - сказал Андрей, - "Почему, почему? Это, знаешь, и вправду очень интересно". Ничего тебе не интересно, с тоской подумал Гоша, господи, да что же это творится, они как будто вообще перестают меня замечать, они давно уже дружат как-то без меня, сами по себе, у них происходит что-то, в чем мне совершенно нет места, где же я их потерял, как же так вышло? Внутри шевелилась разлапистая тоска, и вдруг подумалось: "Убежать бы сейчас, убежать и заплакать." Потому, сказал он отчаянно, что у зайца нет друзей. Тяжелая ворона опустилась перед скамейкой в траву. Вдруг произошло какое-то резкое, не понятое Гошей движение, Кирилл вздрогнул, а Андрей быстро спрятал в колени обе руки. "Господи, да что происходит?" - взвизгнул про себя Гоша, и тут Андрей неожиданно соскочил со скамейки и сказал: вы знаете, ребята, мне, пожалуй, пора домой, - но смотрел он при этом только на Кирилла, и Кирилл тоже встал и сказал, глядя на ворону: а мне сегодня, знаешь, в твою сторону, у меня там тетя живет, я это... по делам. Ладно, сказал Андрей, пока, Гошка, я пошел. И я, сказал Кирилл, пока, до завтра. И они пошли через влажную поляну вниз, к трамвайной остановке, на некотором тщательно выверенном расстоянии друг от друга.
Девятый подвиг Геракла
Фу, сказал мальчик, фу, немедленно отойди. Да постой ты, - сказала девочка. Она сидела на корточках посреди тротуара, люди обходили их справа и слева, а девочка все сидела и рассматривала лежащего на земле мертвого голубя. Он заразный, - уверенно сказал мальчик. Не факт, - ответила девочка и осторожно, двумя пальчиками, приподняла недвижное крыло. Фуууу, - сказал мальчик, в голосе его слышалось откровенное отвращение, - ну что ты делаешь, гадость какая. Девочка подняла глаза и резко сказала: - Перестань. Как дитя малое. Я предлагаю забрать его с собой и изучить. Совсем сдурела? - мальчик даже отошел на шаг, как будто его спутница собиралась немедленно поднять голубя и сунуть ему в руки. - Пойдем. Изучишь что-нибудь другое. Трогаешь всякую дохлятину. - Вот поэтому, - сказала девочка, выпрямляясь и поправляя приподнявшийся свитер, - вот именно поэтому я никогда тебя и не полюблю.
Территории
Вот она, сказала Алена из-под шкафа, ух ты, я впервые вижу настоящую мышиную нору, ну, давай что-нибудь, чем ее заткнуть! Что? - спросил Олег. Господи, сказала Алена, я не знаю, ну, придумай, я же не могу тут до завтра лежать, у меня и так уже шея затекла, ну давай же. Олег оглядел кухню. Ничего подходящего не наблюдалось, хорошо бы не заткнуть, подумал Олег, а замазать, цементом, или бетоном залить. Давай завтра, сказал он, я принесу тогда цемент какой-нибудь. Ну уж нет, сказала из-под шкафа Алена, все, делаем это сегодня, я больше сюда не полезу, ищи. Есть косточка от авокадо, - сказал Олег. Алена помолчала, потом спросила неуверенно: а она ее не сгрызет? Они горькие и противные, сказал Олег, не знаю, я бы не сгрыз. Стены тоже горькие и противные, возразила Алена из под шкафа, нет, это не пойдет, ну, думай, думай! Блин, сказал Олег, ну что думай-думай, я, можно подумать, всю жизнь только и занимался, что заделыванием нор мышиных. Давай ее пластилином замажем. Ух ты, сказала Алена, это ничего идея, пластилин они точно есть не будут, там у Алика в комнате есть, прямо в столе, в каком-то ящике, тащи. Шаги мужа превратились из клац-клац по линолеуму в туп-туп по ковролину детской, и она слышала, как он ширк-прр двигает ящики стола. Прр, туп-туп, клац-клац, эй, говорит Олег, ты жива еще, моя старушка? Давай сюда, говорит Алена, я уже съела тут всю пыль и теперь умру. Олег легонько подталкивает пластилин под шкаф, коробка ударяется об Аленин локоть. В течении нескольких минут Алена отламывает куски пластилина и засовывает в нору, аккуратно, большим пальцем, заглаживает края. На месте лаза образуется сравнительно гладкая пластилиновая поверхность. Алена выбирается наружу, пыхтящая и всклокоченная, и сидит, привалившись к шкафу, щурясь от света. Мышь, говорит Олег, ты большая мышь, вылезла из-под шкафа, сейчас будешь книги грызть, я тебя знаю. Послушай, говорит Алена, я все думаю, а где сейчас мышь? To-есть? Ну, внутри или снаружи. Она же теперь не только выйти не может, она и войти не может. Несколько секунд они молчат. Внутри, уверенно говорит Олег, сейчас день, она ходит только ночью, внутри. Что с ней теперь будет, спрашивает Алена. Уйдет, говорит Олег, тайными ходами в другое место. Да, говорит Алена, в детскую или в ванную. Ну, не передергивай, я имею в виду - совсем в другое место, у них куча выходов, она прийдет, тык-тык, что это такое? Это пластилин. Ах, я не ем пластилин, какая жалость, теперь этот путь мне заказан, я пойду в другое место, на кухню к Регине Львовне, и там буду сбалансированно питаться ее грохочущими табуретками. Все-то ты знаешь, сказала Алена, дай мне руку, я пойду мыться теперь вся, небось, мышь там и какала, под шкафом, и теперь я все в мышиных какашках. Фу, сказала Олег, как же я подам тебе руку? Ты поспеши, сказала Алена, а то я как обнимусь с твоей светлой штаниной... Он подал ей руку, в ванной зажгли свет, и шум горячей воды заглушил два человеческих голоса. Мышь, сидящая на подоконнике, поежилась. Из открытого окна тянуло вечером, прыгать было высоковато, и теперь надо было ждать, пока кто-нибудь откроет входную дверь. Мышь устало прикрыла глаза. Потом пододвинулась к раме и осторожно посмотрела вниз. Кривоватый проезд синел и терял четкость контуров, в тонких ветках чудились черные перепончатые крылья, пахло едой, землею, пылью, бензином и пивом. Живая кошка несла в зубах мертвого голубя. Мир шелестел.