13. - ПРОСЬБА
На утро, как только дверь за Савелием закрылась, Асунта откинула простыни, вскочила, подошла к окну и растворила его. Все было по старому: и дом по ту сторону улицы, и бледный свет. Утренний воздух, который она вдохнула полной грудью, показался ей, после того, как всю ночь ее терзали или бессонница, или бессвязные сны, особенно живительным.
- Любовь? - спросила она себя, наверное зная, что ответ может быть один: "да, конечно". И добавила: "Едва очнувшись он подумал обо мне.
Теперь я ему скажу, что согласна на все, что стоит ему меня позвать".
Она стала поспешно умывать и одевать Христину, после чего, с такою же поспешностью, занялась своим туалетом. Посмотревшись в зеркало она нашла себя непомерно бледной и подумала, что плохой вид может испугать больного, затруднить выздоровление, послужить причиной отсрочки, - хотя бы и небольшой.
Одно за другим стали тогда вырисовываться затруднения: кому поручить Христину? Как ехать? Друг Крозье ничего не сказал о средствах сообщения, он всего только назвал местность, в которой находится госпиталь. Взять такси? Но денег оставалось в обрез на провизию, такси было явно недоступно.
- Метро и автобус, - повторяла она, - и вот еще Христина. До друзей, живших на улице Васко де Гама, было далеко, а другие ее знакомые жили в Левалуа и в Бианкуре, т. е. еще дальше. Попросить соседку? Соседка по утрам занималась хозяйственным священнодействием, чистила, натирала, наводила блеск. В лучшем случае она могла согласиться посмотреть за девочкой после завтрака, о том же, чтобы она из-за нее отменила натирание пола, вытряхивание простынь и одеял, наващивание мебели, не могло быть и речи. Ждать до после завтрака Асунта не могла, - о нет! - ей это было просто не по силам. Она рассердилась на Савелия, который, с удивительной для него непреклонностью, всегда запрещал отдавать Христину в детский сад.
- Это противоречить материнским обязанностям, - говорил он.
{38} Все больше расстраиваясь, нервничая, видя, что время бежит и бежит, Асунта подчинилась роду инстинкта, исключающего размышление. Она провела гребешком но волосам, чуть-чуть накрасила губы, надела пальто, оглянула неубранную комнату, закутала девочку в теплый платок, взяла ее на руки и стремительно вышла, бормоча:
- Тяжело, ну пусть тяжело! Тем хуже, если оторвутся руки. На улице она обратилась к первому встреченному полисмэну, прося указать какие нужны лиши метро и пригородного автобуса. Чтобы дать справку полисмэн довольно долго рылся в указателе. В подземных коридорах была толпа, Асунте, к тому же, пришлось пересаживаться, подниматься и спускаться по лестницам. Дули сквозняки. Автоматические дверцы захлопывались перед носом. Христина становилась все тяжелей и тяжелей, руки Асунты ныли и затекали. Линий пригородных автобусов было несколько, отыскать нужную было трудно, все спешили, не отвечали на вопросы или отвечали невнятно и неохотно. Афишки с расписанием были неразборчиво написаны, невразумительно составлены и слишком высоко приклеены. Ей пришлось ждать добрых двадцать минут, потом, проникнув в автобус, шарить в сумке чтобы достать мелочь, держа в то же время Христину, которая принялась хныкать. Беспокойство Асунты начало превращаться в томление, она себя спрашивала, что с Филиппом, мучается ли он, ждет ли ее? Как выглядит? Не опоздает ли она, не увезли ли его уже в клинику? Допустят ли ее до него в неприемный час? На какую срочную сослаться причину, если будут отказывать? Но больше всего ее заботило его здоровье. Все ли рассказал вчера его друг? Может быть на самом деле он ранен гораздо тяжелей, может ему отняли ногу, может он изуродован? Правильно ли она сама поняла значение того, что он о ней в первую очередь, едва очнувшись, подумал? Не рассердится ли он увидав ее с девочкой на руках?
- И что еще? - думала она.
И упрекала себя в сомнении, в малодушии, в неверии. Не было ли все определено, взвешено и решено самой судьбой? У края жизни он, в одно мгновение, осознал свою любовь и тотчас захотел дать ей знать, что для нее остался в живых.
Кондуктор напомнил ей, что на ближайшей остановке надо выходить. Стоя у шоссе она беспомощно озиралась и никого не было, чтобы указать, как пройти до госпиталя. Холодный ветер пронизывал ее насквозь. Христина уже не хныкала, а плакала, да и сама Асунта насилу сдерживала слезы. Совсем расстроенная она была готова упрекнуть себя в неосмотрительности и легкомыслии, когда заметила на фонарном столбе стрелку с надписью: "Госпиталь". Она пошла тогда по немощеной и прямой улице, которой, казалось, не было конца. Ни одного прохожего, ни одной лавки, где можно было бы спросить: далеко ли еще? Верное ли направление? Через минут двадцать ходьбы она вышла на перекресток и увидала, немного в стороне, сквер и за ним низкое здание с большими окнами, которое показалось ей слишком светлым, {39} чуть что не ранящим своим нарочито веселым видом. Неуместным показался Асунте этот показной оптимизм. "В том ли дело, чтобы скрыть за нарядным и пестрым фасадом всяческие мучения, даже если они временны, тем более, если они безысходны", - думала она. Когда, проникнув в переднюю, она сказала, что приехала навестить больного, ей тотчас же ответили, что в неприемные часы это невозможно. Так как она настаивала, то ее проводили в бюро, где она, подавив волнение, объяснила, что хочет видеть, раненого во вчерашнем железнодорожном крушении, друга. Сестра ее выслушала со вниманием и довольно сухо подтвердила, что в неприемные часы к больным не допускают никого.
- Но я приехала из Парижа с девочкой на руках, я не могу уйти не повидав м-сье Крозье, я только вчера, поздно вечером, узнала, что он ранен, - почти умоляла Асунта. Сестра протелефонировала какой-то коллеге, объяснив в чем дело и спросив, нельзя ли сделать исключение. Ответ последовал через две минуты, которые, по-видимому, были нужны для наведения справки. Асунту провели тогда по длинному коридору, в конце которого сидела за столом другая сестра, с несколькими нашивками на косынке. Она оглянула молодую женщину с ребенком на руках с улыбкой не то соболезнующей, не то любопытной.
- М-сье Крозье лучше, - проговорила она, - и сегодня вечером его перевезут в клинику.
Из-за внезапного сердцебиения Асунта не могла выговорить ни одного слова.
- Вы непременно хотите его повидать? - продолжала сестра.
- Он прислал ко мне вчера вечером своего друга, чтобы известить о крушении. Он поручил ему мне про это сказать, едва придя в себя...
- У м-сье Крозье сейчас дама, - промолвила сестра. - Она вошла к нему четверть часа назад.
Говоря это, она казалась стесненной, почти даже чего-то опасающейся. Но взгляд Асунты был таким выразительным, так темно поблескивали ее глаза, что она решилась и попросила Асунту за ней последовать до двери, которую и распахнула. В глубине довольно просторной комнаты, ближе к левой стороне, стояла кровать и все, что бросилось в глаза Асунте, было белым: и сама комната, и кровать, и простыни, и огромная повязка на голове Крозье, доходившая почти до бровей. Из под повязки этой на Асунту блеснул взгляд, выражение которого она определить не могла: вопрос? боль? тревога? усилие? может быть упрек?
Асунта крепко прижала к груди Христину и, чувствуя, как сердце ее еще раз слишком часто стало биться, молчала. У кровати, спиной к двери, сидела полная дама в старомодной шляпе. Соскользнувши с плечей к локтям мех обнажил короткую и жирноватую шею. Дама держала Филиппа за руки и повторяла:
{40} - Милый, милый мой, мой бедный милый...
Христина вздрогнула и стала хныкать. Тогда дама обернулась и Асунта увидала бледные круглые щеки, грустные глаза, тонкогубый. широкий рот и слегка вздернутый нос.
На непомерно большой груди поблескивали три жемчужных нити. Возраст дамы казался неопределимым и привлекательности в ней не было решительно никакой. Только голос - хотя и незвонкий - был приятен, как приятна была и сквозившая в каждой интонации искренность.
- Моя жена, - проговорил Крозье. - Мадам Болдырева.
Мадлэн оглянула вновь пришедшую рассеянно; охваченная потребностью делить боль мужа, она не придала появление Асунты никакого значения. Снова наклонившись к Филиппу, она повторила:
- Милый мой, бедный, милый, - и замолкла.
Теперь тишину нарушал лишь плач Христины. Сестра затворила дверь.
Тогда произошло нечто выходящее за пределы обычного, целиком заполнившее духовный и мысленный кругозор трех участников.
Мадлэн встала, приблизилась к Асунте, робко на нее взглянула и так смиренно улыбнулась, точно просила не осудить. На мгновение лицо ее озарили и доброта, и ясность непередаваемые.
- Я не знаю, кто вы, - тихонько сказала она, - и не хочу догадываться. Но как бы там ни было, я от глубины сердца прошу вас не сделать его несчастным.
Асунта растерялась, Асунта с трудом держалась на ногах, Асунта не знала, куда смотреть. Точно щит прижала она тогда к сердцу Христину. Мадлэн заметила ее движение.
- Его перевезут в клинику, - продолжала она, так же робко. - Если вы его будете навещать, помните мою просьбу: не надо, чтобы он был несчастлив. От всего сердца, от всей души прошу вас: не сделайте его несчастным.
Она вернулась к стулу, села, снова взяла руку мужа и больше не двинулась.
"Мне надо с собой совладать, мне непременно надо с собой совладать", думала Асунта. Она была охвачена доселе ей неведомым сочетанием чувств, отчего и душа ее, и сердце были взбудоражены до последнего предела. Но когда она сделала шаг в направлении постели, наступило спокойствие, столь же внезапное, каким было волнение. Она встретилась взглядом с Филиппом и поняла, что он не стремится отвести глаза, что ему всего-навсего мешает очень низкая и очень большая повязка. Она видела, что он ей улыбнулся.
- Благодарю вас за то, что меня известили так сразу, - сказала она. Рада найти вас в состоянии лучшем, чем опасалась. Ваш друг мне все рассказал, подробно. Что вы спаслись - это просто чудо.
- Я об этом тоже подумал, - промолвил он, - спасибо, что навестили меня.
{41} - По словам вашего друга, доктора уверены в скором выздоровлении?
- Не думаю, что придется долго пробыть в клинике. Но уверен, что бегать смогу еще не скоро.
- А голова?
- Там швы. Покровы порядочно повреждены, я как бы слегка скальпирован, - улыбнулся он, - крови вышло очень много. Оттого и повязка такая большая. Но кость не треснула, это главное.
Водворилось молчание. Потом Асунта услыхала свой голос:
- Не хочу вас утомлять. Мне стало немного спокойней. Вчера ваш друг меня очень испугал, рада, что это было напрасным страхом. Поправляйтесь скорей.
Внутренне она удивилась собственному хладнокровию, своей выдержке, тому, что смогла не задать шевелившихся вопросов, своему вежливо-условному тону, даже своему голосу, который звучал по-иному, чём всегда, по-незнакомому. Но она чувствовала, что подошла к самому краю сил, что долго такого напряжения не выдержит, что вот-вот разрыдается и что тогда будет лишняя мука, и ей самой, и ему, и... его жене.
- Меня перевезут, вероятно, завтра, - произнес он и опустил, потом снова поднял глаза. Она поняла, что он просит ее уйти. Сделав над собой еще усилие, она молча поклонилась, повернулась и вышла. В коридоре сестра задавала ей какие-то вопросы, но она, ничего не понимая, ничего не ответила. Наружи светило ясное солнце, воздух был чист и свеж. Целиком обращенная к своему сердцу, которое рвалось на части, к душе, которая трепетала, к нервам, которые натянулись, к нетерпеливо напрягавшимся мускулам, к горячему потоку крови, она на это ясное солнце, и на этот чистый воздух, не обратила никакого внимания.
14. - ВОЗВРАЩЕНИЕ
По дороге домой неудач было гораздо меньше и долго ждать ни на остановках, ни в толпе, ни в подземных коридорах не пришлось. Асунта, с досадой, говорила себе, что когда спешишь, непременно натыкаешься на задержки, а когда спешить незачем, все складывается удачно: точно указание в этом какое-то ей мерещилось, что вот, мол, к дому все пути свободны, а из дому - загромождены. Но перспектива оказаться среди четырех стен лицом к лицу с собой подавляла. Пока кругом было движение, были чьи-то лица и слышались отрывки каких-то разговоров - можно было не сосредоточиваться на мыслях о Мадлэн, не пытаться вникнуть в смысл ее слов. Дома малейшие подробности поездки, все оттенки интонаций слов Филиппа и слов Мадлэн грозили все себе подчинить.
{42} - О чем она меня в сущности просила? - думала Асунта, - и о чем он промолчал? Да и промолчал ли? Что мог он сказать? И что я могла сказать? Ничего, ни он, ни я. Только его жена могла что-то сказать, и сказала. Но что эти слова значат?
Со все больше и больше оттягивавшей ей руки Христиной, поднялась она но лестнице и, найдя в сумочке ключ, только начала его всовывать в скважину, как дверь открылась: Савелий был дома.
Так как Асунта была. очень бледной и тяжело дышала, он сказал:
- Я не знал, что лестница так тебя утомляет.
Он взял с рук Асунты дочку, донес ее до кроватки и стал раздавать, бормоча:
- Придется, кажется, пересмотреть вопрос о детском саде. А когда обернулся, то увидал, что жена его сидит у стола, с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, оперев голову на руки.
- Что с тобой? - спросил он. - Ты больна?
- Не обращай внимания. Это пройдет. Почему ты дома?
- Парикмахерская закрыта по случаю смерти матери хозяина.
- Но что с тобой? Скажи же?
- Я ездила навестить м-сье Крозье. С Христиной на руках. Она тяжелая. Я устала.
Савелий промолчал.
- М-сье Крозье лучше, - продолжала Асунта, безразличным голосом. Она думала о словах Мадлэн, которые ей казались все непонятней, о которых точно мог судить, по ее мнению, только сам Филипп. На фоне таких мыслей вопросы Савелия были почти неуместными.
- Ранение, стало быть, не тяжелое? - осведомился он.
- Ступня раздроблена.
- Он останется хромым?
- Не знаю. Я у него пробыла две минуты.
- Я иду за провизией, - проговорил Савелий. Он выдвинул ящик и увидал, что денег больше нет. Он молча обернулся к Асунте.
- Ты должен был получить жалованье, - сказала, она.
- Я же объяснил, что парикмахерская закрыта.
- Возьми в сумочке.
Когда он выходил, у него было чувство, что он оставляет в комнате тяжело больную. На улице его внимание привлекли автомобильные колеса и, вскользь, он подумал, что видеть как приближаются колеса паровоза и ждать, что сейчас-сейчас будешь раздавленным, должно быть довольно страшно.
- Никогда не помышлял о самоубийстве, - пробормотал он, и вдруг, точно сорвавшись с нарезов, воскликнул:
- Может быть было бы лучше, если бы его убило? И тотчас признался себе, что это неверно, что это неправда. Смерть Крозье повергла бы Асунту в отчаяние, которое, при ее вспыльчивости и порывистости, недисциплинированности было бы {43} катастрофой. И без того не слишком радужную совместную их жизнь это отравило бы окончательно. - "Но вот, Филиппа не убило. Филипп, израненный, остался в живых, - думал Савелий, как теперь все сложится? Любовь Асунты требовательна, любовь Асунты может стать беспощадной. Правда, конечно, и то, что у жизни есть ресурсы, которыми смерть не располагает. Боюсь ли я смерти? Каким может быть последний отрезок последнего мгновения? Что шевельнется в душе? Ужас? Возмущение? Покорность? Самой-то смерти, вероятно, не заметишь ".
15. - СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ
Сделав покупки, Савелий вернулся домой. Христина хныкала и он, как мог, стал ее утешать. Тощий завтрак протек в молчании и, едва собрав со стола, Асунта сослалась на головную боль и легла. Время, для Савелия, потянулось с медленностью необыкновенной. Он стал тщательно вытирать пыль, убирать, подметать, попробовал играть с дочкой. Он был немного как в осажденной крепости, когда защитникам только и остается, что рассчитывать на прочность укреплений и на склады пищевых и огнестрельных запасов.
- Да еще на помощь извне, - сказал он себе. - Но мне-то кто и какую может оказать помощь? Советы мне, конечно, готовы дать многие: все выяснить, расставить точки над i, принять энергическое решение, вскрыть нарыв, устранить обиняки... что еще? Только разбивать, рубить, ломать, рвать, вскрывать, вытаскивать на освещенное место - к чему это все приводит? Какими могут быть результаты? Разве не проще, не лучше, не разумней предохранить, сохранить, избежать боли и шума?
Ему очень хотелось повидать старичка. Он, внутренне, был совсем готов отправиться с ним на розыски котловины с пестрыми бабочками. Старичок произвел на него очень хорошее, даже трогательное впечатление, хотя внешность его и была чуть ли не комической: он был небольшого роста и сгорбленный, но как-то странно, больше с одной стороны, чем с другой. Когда ходил, то немного загребал левой ногой. У него были очень густые брови, из-под которых он словно выглядывал. Он всегда был очень чисто одет, платье его было тщательно выглажено, рубашка белоснежной, обувь сверкающей, галстук хорошо завязанным. Сначала он представлялся удивительным, располагающим к усмешке, может быть даже к ироническому недоверии. Но впечатление это рассеивалось при первой его улыбке, всегда приветливой, и первой встрече с его взглядом, всегда добрым, благорасположенным, немного застенчивым. Голос тоже был симпатичным. Речь его, часто загроможденная лишними словами, легко принимала характер монолога, который не всегда и не во всем бывал убедительным. Но задушевные интонации заполняли пробелы в логике и построении. Рассказ о котловине и {44} пестрых бабочках запомнился Савелию, как запоминаются слышанные в детстве сказки. За бабочками, в воображении Савелия, как естественное их продолжение, проникали мечты о заросших тростниками болотах, ущельях, перевалах, дремучих лесах, пещерах, в которых ютятся столь же таинственные, как души-бабочки, существа, прячущиеся за обликом птиц, ежиков, куниц, змей, жаб, ящериц, тарантулов, пауков-крестоносцев, стрекоз - живых носителей тысячелетних преданий, устоявших в схватках с разумом и просвещением, проводников необъяснимых явлений, вдохновителей несокрушимых тайных обрядов и приношений. И была у Савелия догадка - а может быть только желание догадки? - что много, много есть еще во Франции неведомого, не открытого, нетронутого.
- Если, - говорил он себе, - надо считаться только с наверное установленным, то что же останется? Ничего не останется.
Встреча со старичком оживляла надежду на избавление от скуки и точности оскопленного существования, была вехой на пути к убежищу, у порога которого можно откинуть все недоумия, все заботы.
В таких мыслях текли часы. Ранние сумерки приблизили к окнам пласты мутной сырости и, навстречу им, из углов потянулись тени. Христина уснула и из спаленки не доносилось никаких звуков. Противопоставление царившего в комнате тепла со стужей, которую можно было угадать за стеклами, было успокаивающим. Савелий грустил, но несчастным себя не чувствовал и раздражения в себе не находил. Отдаваться течению непроизвольных мыслей убаюкивало. Савелий и не подозревал, что в двух шагах от него, в спаленке, жена его ни на секунду не забылась, что она напряженно ждала стука в дверь, появления почтового рассыльного с пневматическим письмом, или с телеграммой, или того посланца, который уже раз появился, или другого какого-нибудь посланца, что она перебирала в памяти малейшие
подробности посещения Крозье, старалась проникнуть в точный смысл слов Мадлэн. На что ей надо было решиться, чтобы Крозье не был несчастлив? Исчезнуть? Пожертвовать собой, помочь ему ее забыть? Себя пересилить? Или, наоборот, пренебречь всякими условностями, и даже не условностями, а прочно установленными, настоящими правилами, разбить все препятствия и отдать ему все: сердце, душу, все, все, без всяких оговорок, целиком? Как проникнуть в то, чего он сам хочет? Как быть уверенной в том, что он о ней подумал прежде чем о других, и что это ему любовь подсказала? Спросить у него завтра, в клинике, прямо, просто, в упор, по-деловому, практически, чтобы ничего не осталось в тени? И все в ней съеживалось от такой мысли. Вообразимо ли, чтобы женщина была вынуждена ставить такие вопросы? Он, а не она, должен начать объяснение. А тут вышло, что первой заговорила его жена и что когда она сказала, ничего не прояснилось.
Когда она, наконец, вышла из спаленки, Савелий сидел у стола и писал. Она оглянула его с враждебностью, сказав себе, что он ничего {45} не понял, что он не заметил в каком она состоянии и оттого спокоен и равнодушен.
- Что ты пишешь? - спросила она.
Он положил стило, внимательно на нее посмотрел: ее расстроенный вид и синяки под глазами причинили ему боль, а то, что она была непричесана, что блузка ее была сбита и юбка измята, было ему неприятно.
- Я пробую, - сказал он, - описать котловину с бабочками. Но ничего не выходит.
- А-а, - протянула она равнодушно и занялась Христиной.
Он смял и бросил в корзину лежавший перед ним лист бумаги.
16. -АЛЛО! АЛЛО!
На другое утро Асунта делала вид, что спит до тех пор, пока Савелий не закрыл за собой дверь. Тогда, вскочив, она стала ходить по комнате, босая, в одной рубашке, со спутанными волосами, бесцельно переставляя предметы с одного места на другое, заглядывая на себя в зеркало и сейчас же отворачиваясь. Христина следила за ней испуганными глазками.
Когда она, наконец, стала хныкать, Асунта обратила на нее некоторое внимание. Мысленно она прикидывала, сколько времени может уйти на переезд из госпиталя к клинику и когда можно будет решиться протелефонировать. Стоял еще вопрос денег, так как накануне Савелий истратил все, что оставалось, а ведь нужно было еще на телефон, на автобус. Она с раздражением обшарила всё карманы всех костюмов и пальто, - но не нашла ни одного сантима. С досады она бросилась в постель, завернулась в простыни, спрятала голову под подушку, стала плакать и только через четверть часа, кое-как с собой совладав, приступила к туалету. Холодная вода хлестнула ее щеки, ее шею, плечи, грудь, и чтобы оживить кровообращение, которое и так было отличным, но почему-то казалось ей вялым, она стала тереть себя мохнатым полотенцем. Напрасно! Когда же, на улице, со ставшей совсем робкой дочкой своей, она вдохнула полной грудью свежий воздух, и он показался ей не живительным, а кислым и затхлым. Иронически усмехнувшись она пробормотала:
- Не в теле дело. В душе.
После этого она стала как бы метаться. Прогуляла Христину, направилась было к лавке, вспомнила, что денег нет, рассердилась на Савелия за то, что он так мало зарабатывает, подумала, не лучше ли провести утро на скамье у Сены, чем убирать, вытирать, готовить. Но не пошла на набережную, а вернулась домой, проникла в комнату, почувствовала себя до последней степени несчастной, заподозрила было мужа в каких-то тайных происках, потом в том же жену Крозье, потом друга Крозье, потом старичка с бабочками.
{46} - Да, да, в бабочках все дело, - бормотала она, - именно в бабочках. И все они, и люди, и бабочки, всё перемешались. И прибавила:
- Ничего у них не выйдет. Ничего не может у них выйти! Я знаю, что он меня любит. Знаю, знаю, знаю! Немного терпения и все выяснится. Но, Господи Боже мой, до чего же трудно иметь немного терпения !
Она занялась уборкой, решив сходить за провизией позже, взять ее в долг и занять, сославшись на то, что забыла кошелек, несколько франков на телефон.
- И справлюсь в госпитале насчет точного часа переезда, - думала она.
Она уже совсем собиралась выходить, когда заскрипел ключ и вошел Савелий.
- Цирюльня все закрыта, - почти извинился он, - из-за похорон, которые на сегодня.
На лице Асунты отразилась досада, которую он, попросту, объяснил новой задержкой с получением жалования. Несмело улыбнувшись он произнес:
- Не беспокойся насчет денег. Я занял. И знаешь у кого? У старичка.
Асунта молчала.
- Представь себе, - продолжал он, - что он как раз был у дверей цирюльни, когда я пришел. От швейцарихи мы оба узнали, что похороны сегодня. Я заметил тогда, что мне выходят затруднения из-за запоздания с жалованием и милый мой старичок сейчас же предложил пятьдесят франков.
- Дома никаких запасов больше нет, я иду за провизией, - отрезала она, беря деньги.
На пороге, испытав некоторое угрызение, обернулась и спросила, не купить ли ему иллюстрированный журнал?
- Нет, нет, не надо, я сегодня приглашен.
- К кому?
- К старичку, - сказал он радостно, но тотчас же огорчился, заметив, что Асунта приняла это известие с полным равнодушием.
- И когда же ты уходишь? - осведомилась она.
- Сразу после завтрака. Он живет далеко.
Она, в это время, обдумывала, как все расположить, спрашивая себя, что лучше: умолчать о предполагаемой поездке в клинику, или сказать? И решила умолчать.
- Ты завтракаешь дома? - спросила она.
Он удивился.
- Конечно, дома. Где бы еще я мог завтракать?
- Я иду за покупками.
До ближайшей табачной лавки, где был телефон, она почти бежала. Каждая секунда казалась ей наполненной особым значением: пока Савелий будет толковать со своим старичком о бабочках, она сама произнесет и выслушает слова, от которых все зависит. {47} "Его жена доварила мне его счастье, думала, она, - и он теперь ждет меня, С этим счастьем".
На соединение ушло несколько минут и сначала было очень плохо слышно. Пришлось повторить сакраментальное "алло" с добрый десяток раз. Наконец, голос в трубке прояснился и Асунта спросила, не перевезли ли м-сье Крозье в клинику, и если нет, то когда перевезут, добавив, что речь идет о раненом в голову и ногу в недавнем железнодорожном крушении и оперированном. Она старалась все изложить как можно ясней. Но там плохо понимали.
На утро, как только дверь за Савелием закрылась, Асунта откинула простыни, вскочила, подошла к окну и растворила его. Все было по старому: и дом по ту сторону улицы, и бледный свет. Утренний воздух, который она вдохнула полной грудью, показался ей, после того, как всю ночь ее терзали или бессонница, или бессвязные сны, особенно живительным.
- Любовь? - спросила она себя, наверное зная, что ответ может быть один: "да, конечно". И добавила: "Едва очнувшись он подумал обо мне.
Теперь я ему скажу, что согласна на все, что стоит ему меня позвать".
Она стала поспешно умывать и одевать Христину, после чего, с такою же поспешностью, занялась своим туалетом. Посмотревшись в зеркало она нашла себя непомерно бледной и подумала, что плохой вид может испугать больного, затруднить выздоровление, послужить причиной отсрочки, - хотя бы и небольшой.
Одно за другим стали тогда вырисовываться затруднения: кому поручить Христину? Как ехать? Друг Крозье ничего не сказал о средствах сообщения, он всего только назвал местность, в которой находится госпиталь. Взять такси? Но денег оставалось в обрез на провизию, такси было явно недоступно.
- Метро и автобус, - повторяла она, - и вот еще Христина. До друзей, живших на улице Васко де Гама, было далеко, а другие ее знакомые жили в Левалуа и в Бианкуре, т. е. еще дальше. Попросить соседку? Соседка по утрам занималась хозяйственным священнодействием, чистила, натирала, наводила блеск. В лучшем случае она могла согласиться посмотреть за девочкой после завтрака, о том же, чтобы она из-за нее отменила натирание пола, вытряхивание простынь и одеял, наващивание мебели, не могло быть и речи. Ждать до после завтрака Асунта не могла, - о нет! - ей это было просто не по силам. Она рассердилась на Савелия, который, с удивительной для него непреклонностью, всегда запрещал отдавать Христину в детский сад.
- Это противоречить материнским обязанностям, - говорил он.
{38} Все больше расстраиваясь, нервничая, видя, что время бежит и бежит, Асунта подчинилась роду инстинкта, исключающего размышление. Она провела гребешком но волосам, чуть-чуть накрасила губы, надела пальто, оглянула неубранную комнату, закутала девочку в теплый платок, взяла ее на руки и стремительно вышла, бормоча:
- Тяжело, ну пусть тяжело! Тем хуже, если оторвутся руки. На улице она обратилась к первому встреченному полисмэну, прося указать какие нужны лиши метро и пригородного автобуса. Чтобы дать справку полисмэн довольно долго рылся в указателе. В подземных коридорах была толпа, Асунте, к тому же, пришлось пересаживаться, подниматься и спускаться по лестницам. Дули сквозняки. Автоматические дверцы захлопывались перед носом. Христина становилась все тяжелей и тяжелей, руки Асунты ныли и затекали. Линий пригородных автобусов было несколько, отыскать нужную было трудно, все спешили, не отвечали на вопросы или отвечали невнятно и неохотно. Афишки с расписанием были неразборчиво написаны, невразумительно составлены и слишком высоко приклеены. Ей пришлось ждать добрых двадцать минут, потом, проникнув в автобус, шарить в сумке чтобы достать мелочь, держа в то же время Христину, которая принялась хныкать. Беспокойство Асунты начало превращаться в томление, она себя спрашивала, что с Филиппом, мучается ли он, ждет ли ее? Как выглядит? Не опоздает ли она, не увезли ли его уже в клинику? Допустят ли ее до него в неприемный час? На какую срочную сослаться причину, если будут отказывать? Но больше всего ее заботило его здоровье. Все ли рассказал вчера его друг? Может быть на самом деле он ранен гораздо тяжелей, может ему отняли ногу, может он изуродован? Правильно ли она сама поняла значение того, что он о ней в первую очередь, едва очнувшись, подумал? Не рассердится ли он увидав ее с девочкой на руках?
- И что еще? - думала она.
И упрекала себя в сомнении, в малодушии, в неверии. Не было ли все определено, взвешено и решено самой судьбой? У края жизни он, в одно мгновение, осознал свою любовь и тотчас захотел дать ей знать, что для нее остался в живых.
Кондуктор напомнил ей, что на ближайшей остановке надо выходить. Стоя у шоссе она беспомощно озиралась и никого не было, чтобы указать, как пройти до госпиталя. Холодный ветер пронизывал ее насквозь. Христина уже не хныкала, а плакала, да и сама Асунта насилу сдерживала слезы. Совсем расстроенная она была готова упрекнуть себя в неосмотрительности и легкомыслии, когда заметила на фонарном столбе стрелку с надписью: "Госпиталь". Она пошла тогда по немощеной и прямой улице, которой, казалось, не было конца. Ни одного прохожего, ни одной лавки, где можно было бы спросить: далеко ли еще? Верное ли направление? Через минут двадцать ходьбы она вышла на перекресток и увидала, немного в стороне, сквер и за ним низкое здание с большими окнами, которое показалось ей слишком светлым, {39} чуть что не ранящим своим нарочито веселым видом. Неуместным показался Асунте этот показной оптимизм. "В том ли дело, чтобы скрыть за нарядным и пестрым фасадом всяческие мучения, даже если они временны, тем более, если они безысходны", - думала она. Когда, проникнув в переднюю, она сказала, что приехала навестить больного, ей тотчас же ответили, что в неприемные часы это невозможно. Так как она настаивала, то ее проводили в бюро, где она, подавив волнение, объяснила, что хочет видеть, раненого во вчерашнем железнодорожном крушении, друга. Сестра ее выслушала со вниманием и довольно сухо подтвердила, что в неприемные часы к больным не допускают никого.
- Но я приехала из Парижа с девочкой на руках, я не могу уйти не повидав м-сье Крозье, я только вчера, поздно вечером, узнала, что он ранен, - почти умоляла Асунта. Сестра протелефонировала какой-то коллеге, объяснив в чем дело и спросив, нельзя ли сделать исключение. Ответ последовал через две минуты, которые, по-видимому, были нужны для наведения справки. Асунту провели тогда по длинному коридору, в конце которого сидела за столом другая сестра, с несколькими нашивками на косынке. Она оглянула молодую женщину с ребенком на руках с улыбкой не то соболезнующей, не то любопытной.
- М-сье Крозье лучше, - проговорила она, - и сегодня вечером его перевезут в клинику.
Из-за внезапного сердцебиения Асунта не могла выговорить ни одного слова.
- Вы непременно хотите его повидать? - продолжала сестра.
- Он прислал ко мне вчера вечером своего друга, чтобы известить о крушении. Он поручил ему мне про это сказать, едва придя в себя...
- У м-сье Крозье сейчас дама, - промолвила сестра. - Она вошла к нему четверть часа назад.
Говоря это, она казалась стесненной, почти даже чего-то опасающейся. Но взгляд Асунты был таким выразительным, так темно поблескивали ее глаза, что она решилась и попросила Асунту за ней последовать до двери, которую и распахнула. В глубине довольно просторной комнаты, ближе к левой стороне, стояла кровать и все, что бросилось в глаза Асунте, было белым: и сама комната, и кровать, и простыни, и огромная повязка на голове Крозье, доходившая почти до бровей. Из под повязки этой на Асунту блеснул взгляд, выражение которого она определить не могла: вопрос? боль? тревога? усилие? может быть упрек?
Асунта крепко прижала к груди Христину и, чувствуя, как сердце ее еще раз слишком часто стало биться, молчала. У кровати, спиной к двери, сидела полная дама в старомодной шляпе. Соскользнувши с плечей к локтям мех обнажил короткую и жирноватую шею. Дама держала Филиппа за руки и повторяла:
{40} - Милый, милый мой, мой бедный милый...
Христина вздрогнула и стала хныкать. Тогда дама обернулась и Асунта увидала бледные круглые щеки, грустные глаза, тонкогубый. широкий рот и слегка вздернутый нос.
На непомерно большой груди поблескивали три жемчужных нити. Возраст дамы казался неопределимым и привлекательности в ней не было решительно никакой. Только голос - хотя и незвонкий - был приятен, как приятна была и сквозившая в каждой интонации искренность.
- Моя жена, - проговорил Крозье. - Мадам Болдырева.
Мадлэн оглянула вновь пришедшую рассеянно; охваченная потребностью делить боль мужа, она не придала появление Асунты никакого значения. Снова наклонившись к Филиппу, она повторила:
- Милый мой, бедный, милый, - и замолкла.
Теперь тишину нарушал лишь плач Христины. Сестра затворила дверь.
Тогда произошло нечто выходящее за пределы обычного, целиком заполнившее духовный и мысленный кругозор трех участников.
Мадлэн встала, приблизилась к Асунте, робко на нее взглянула и так смиренно улыбнулась, точно просила не осудить. На мгновение лицо ее озарили и доброта, и ясность непередаваемые.
- Я не знаю, кто вы, - тихонько сказала она, - и не хочу догадываться. Но как бы там ни было, я от глубины сердца прошу вас не сделать его несчастным.
Асунта растерялась, Асунта с трудом держалась на ногах, Асунта не знала, куда смотреть. Точно щит прижала она тогда к сердцу Христину. Мадлэн заметила ее движение.
- Его перевезут в клинику, - продолжала она, так же робко. - Если вы его будете навещать, помните мою просьбу: не надо, чтобы он был несчастлив. От всего сердца, от всей души прошу вас: не сделайте его несчастным.
Она вернулась к стулу, села, снова взяла руку мужа и больше не двинулась.
"Мне надо с собой совладать, мне непременно надо с собой совладать", думала Асунта. Она была охвачена доселе ей неведомым сочетанием чувств, отчего и душа ее, и сердце были взбудоражены до последнего предела. Но когда она сделала шаг в направлении постели, наступило спокойствие, столь же внезапное, каким было волнение. Она встретилась взглядом с Филиппом и поняла, что он не стремится отвести глаза, что ему всего-навсего мешает очень низкая и очень большая повязка. Она видела, что он ей улыбнулся.
- Благодарю вас за то, что меня известили так сразу, - сказала она. Рада найти вас в состоянии лучшем, чем опасалась. Ваш друг мне все рассказал, подробно. Что вы спаслись - это просто чудо.
- Я об этом тоже подумал, - промолвил он, - спасибо, что навестили меня.
{41} - По словам вашего друга, доктора уверены в скором выздоровлении?
- Не думаю, что придется долго пробыть в клинике. Но уверен, что бегать смогу еще не скоро.
- А голова?
- Там швы. Покровы порядочно повреждены, я как бы слегка скальпирован, - улыбнулся он, - крови вышло очень много. Оттого и повязка такая большая. Но кость не треснула, это главное.
Водворилось молчание. Потом Асунта услыхала свой голос:
- Не хочу вас утомлять. Мне стало немного спокойней. Вчера ваш друг меня очень испугал, рада, что это было напрасным страхом. Поправляйтесь скорей.
Внутренне она удивилась собственному хладнокровию, своей выдержке, тому, что смогла не задать шевелившихся вопросов, своему вежливо-условному тону, даже своему голосу, который звучал по-иному, чём всегда, по-незнакомому. Но она чувствовала, что подошла к самому краю сил, что долго такого напряжения не выдержит, что вот-вот разрыдается и что тогда будет лишняя мука, и ей самой, и ему, и... его жене.
- Меня перевезут, вероятно, завтра, - произнес он и опустил, потом снова поднял глаза. Она поняла, что он просит ее уйти. Сделав над собой еще усилие, она молча поклонилась, повернулась и вышла. В коридоре сестра задавала ей какие-то вопросы, но она, ничего не понимая, ничего не ответила. Наружи светило ясное солнце, воздух был чист и свеж. Целиком обращенная к своему сердцу, которое рвалось на части, к душе, которая трепетала, к нервам, которые натянулись, к нетерпеливо напрягавшимся мускулам, к горячему потоку крови, она на это ясное солнце, и на этот чистый воздух, не обратила никакого внимания.
14. - ВОЗВРАЩЕНИЕ
По дороге домой неудач было гораздо меньше и долго ждать ни на остановках, ни в толпе, ни в подземных коридорах не пришлось. Асунта, с досадой, говорила себе, что когда спешишь, непременно натыкаешься на задержки, а когда спешить незачем, все складывается удачно: точно указание в этом какое-то ей мерещилось, что вот, мол, к дому все пути свободны, а из дому - загромождены. Но перспектива оказаться среди четырех стен лицом к лицу с собой подавляла. Пока кругом было движение, были чьи-то лица и слышались отрывки каких-то разговоров - можно было не сосредоточиваться на мыслях о Мадлэн, не пытаться вникнуть в смысл ее слов. Дома малейшие подробности поездки, все оттенки интонаций слов Филиппа и слов Мадлэн грозили все себе подчинить.
{42} - О чем она меня в сущности просила? - думала Асунта, - и о чем он промолчал? Да и промолчал ли? Что мог он сказать? И что я могла сказать? Ничего, ни он, ни я. Только его жена могла что-то сказать, и сказала. Но что эти слова значат?
Со все больше и больше оттягивавшей ей руки Христиной, поднялась она но лестнице и, найдя в сумочке ключ, только начала его всовывать в скважину, как дверь открылась: Савелий был дома.
Так как Асунта была. очень бледной и тяжело дышала, он сказал:
- Я не знал, что лестница так тебя утомляет.
Он взял с рук Асунты дочку, донес ее до кроватки и стал раздавать, бормоча:
- Придется, кажется, пересмотреть вопрос о детском саде. А когда обернулся, то увидал, что жена его сидит у стола, с закрытыми глазами, плотно сжатыми губами, оперев голову на руки.
- Что с тобой? - спросил он. - Ты больна?
- Не обращай внимания. Это пройдет. Почему ты дома?
- Парикмахерская закрыта по случаю смерти матери хозяина.
- Но что с тобой? Скажи же?
- Я ездила навестить м-сье Крозье. С Христиной на руках. Она тяжелая. Я устала.
Савелий промолчал.
- М-сье Крозье лучше, - продолжала Асунта, безразличным голосом. Она думала о словах Мадлэн, которые ей казались все непонятней, о которых точно мог судить, по ее мнению, только сам Филипп. На фоне таких мыслей вопросы Савелия были почти неуместными.
- Ранение, стало быть, не тяжелое? - осведомился он.
- Ступня раздроблена.
- Он останется хромым?
- Не знаю. Я у него пробыла две минуты.
- Я иду за провизией, - проговорил Савелий. Он выдвинул ящик и увидал, что денег больше нет. Он молча обернулся к Асунте.
- Ты должен был получить жалованье, - сказала, она.
- Я же объяснил, что парикмахерская закрыта.
- Возьми в сумочке.
Когда он выходил, у него было чувство, что он оставляет в комнате тяжело больную. На улице его внимание привлекли автомобильные колеса и, вскользь, он подумал, что видеть как приближаются колеса паровоза и ждать, что сейчас-сейчас будешь раздавленным, должно быть довольно страшно.
- Никогда не помышлял о самоубийстве, - пробормотал он, и вдруг, точно сорвавшись с нарезов, воскликнул:
- Может быть было бы лучше, если бы его убило? И тотчас признался себе, что это неверно, что это неправда. Смерть Крозье повергла бы Асунту в отчаяние, которое, при ее вспыльчивости и порывистости, недисциплинированности было бы {43} катастрофой. И без того не слишком радужную совместную их жизнь это отравило бы окончательно. - "Но вот, Филиппа не убило. Филипп, израненный, остался в живых, - думал Савелий, как теперь все сложится? Любовь Асунты требовательна, любовь Асунты может стать беспощадной. Правда, конечно, и то, что у жизни есть ресурсы, которыми смерть не располагает. Боюсь ли я смерти? Каким может быть последний отрезок последнего мгновения? Что шевельнется в душе? Ужас? Возмущение? Покорность? Самой-то смерти, вероятно, не заметишь ".
15. - СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГ
Сделав покупки, Савелий вернулся домой. Христина хныкала и он, как мог, стал ее утешать. Тощий завтрак протек в молчании и, едва собрав со стола, Асунта сослалась на головную боль и легла. Время, для Савелия, потянулось с медленностью необыкновенной. Он стал тщательно вытирать пыль, убирать, подметать, попробовал играть с дочкой. Он был немного как в осажденной крепости, когда защитникам только и остается, что рассчитывать на прочность укреплений и на склады пищевых и огнестрельных запасов.
- Да еще на помощь извне, - сказал он себе. - Но мне-то кто и какую может оказать помощь? Советы мне, конечно, готовы дать многие: все выяснить, расставить точки над i, принять энергическое решение, вскрыть нарыв, устранить обиняки... что еще? Только разбивать, рубить, ломать, рвать, вскрывать, вытаскивать на освещенное место - к чему это все приводит? Какими могут быть результаты? Разве не проще, не лучше, не разумней предохранить, сохранить, избежать боли и шума?
Ему очень хотелось повидать старичка. Он, внутренне, был совсем готов отправиться с ним на розыски котловины с пестрыми бабочками. Старичок произвел на него очень хорошее, даже трогательное впечатление, хотя внешность его и была чуть ли не комической: он был небольшого роста и сгорбленный, но как-то странно, больше с одной стороны, чем с другой. Когда ходил, то немного загребал левой ногой. У него были очень густые брови, из-под которых он словно выглядывал. Он всегда был очень чисто одет, платье его было тщательно выглажено, рубашка белоснежной, обувь сверкающей, галстук хорошо завязанным. Сначала он представлялся удивительным, располагающим к усмешке, может быть даже к ироническому недоверии. Но впечатление это рассеивалось при первой его улыбке, всегда приветливой, и первой встрече с его взглядом, всегда добрым, благорасположенным, немного застенчивым. Голос тоже был симпатичным. Речь его, часто загроможденная лишними словами, легко принимала характер монолога, который не всегда и не во всем бывал убедительным. Но задушевные интонации заполняли пробелы в логике и построении. Рассказ о котловине и {44} пестрых бабочках запомнился Савелию, как запоминаются слышанные в детстве сказки. За бабочками, в воображении Савелия, как естественное их продолжение, проникали мечты о заросших тростниками болотах, ущельях, перевалах, дремучих лесах, пещерах, в которых ютятся столь же таинственные, как души-бабочки, существа, прячущиеся за обликом птиц, ежиков, куниц, змей, жаб, ящериц, тарантулов, пауков-крестоносцев, стрекоз - живых носителей тысячелетних преданий, устоявших в схватках с разумом и просвещением, проводников необъяснимых явлений, вдохновителей несокрушимых тайных обрядов и приношений. И была у Савелия догадка - а может быть только желание догадки? - что много, много есть еще во Франции неведомого, не открытого, нетронутого.
- Если, - говорил он себе, - надо считаться только с наверное установленным, то что же останется? Ничего не останется.
Встреча со старичком оживляла надежду на избавление от скуки и точности оскопленного существования, была вехой на пути к убежищу, у порога которого можно откинуть все недоумия, все заботы.
В таких мыслях текли часы. Ранние сумерки приблизили к окнам пласты мутной сырости и, навстречу им, из углов потянулись тени. Христина уснула и из спаленки не доносилось никаких звуков. Противопоставление царившего в комнате тепла со стужей, которую можно было угадать за стеклами, было успокаивающим. Савелий грустил, но несчастным себя не чувствовал и раздражения в себе не находил. Отдаваться течению непроизвольных мыслей убаюкивало. Савелий и не подозревал, что в двух шагах от него, в спаленке, жена его ни на секунду не забылась, что она напряженно ждала стука в дверь, появления почтового рассыльного с пневматическим письмом, или с телеграммой, или того посланца, который уже раз появился, или другого какого-нибудь посланца, что она перебирала в памяти малейшие
подробности посещения Крозье, старалась проникнуть в точный смысл слов Мадлэн. На что ей надо было решиться, чтобы Крозье не был несчастлив? Исчезнуть? Пожертвовать собой, помочь ему ее забыть? Себя пересилить? Или, наоборот, пренебречь всякими условностями, и даже не условностями, а прочно установленными, настоящими правилами, разбить все препятствия и отдать ему все: сердце, душу, все, все, без всяких оговорок, целиком? Как проникнуть в то, чего он сам хочет? Как быть уверенной в том, что он о ней подумал прежде чем о других, и что это ему любовь подсказала? Спросить у него завтра, в клинике, прямо, просто, в упор, по-деловому, практически, чтобы ничего не осталось в тени? И все в ней съеживалось от такой мысли. Вообразимо ли, чтобы женщина была вынуждена ставить такие вопросы? Он, а не она, должен начать объяснение. А тут вышло, что первой заговорила его жена и что когда она сказала, ничего не прояснилось.
Когда она, наконец, вышла из спаленки, Савелий сидел у стола и писал. Она оглянула его с враждебностью, сказав себе, что он ничего {45} не понял, что он не заметил в каком она состоянии и оттого спокоен и равнодушен.
- Что ты пишешь? - спросила она.
Он положил стило, внимательно на нее посмотрел: ее расстроенный вид и синяки под глазами причинили ему боль, а то, что она была непричесана, что блузка ее была сбита и юбка измята, было ему неприятно.
- Я пробую, - сказал он, - описать котловину с бабочками. Но ничего не выходит.
- А-а, - протянула она равнодушно и занялась Христиной.
Он смял и бросил в корзину лежавший перед ним лист бумаги.
16. -АЛЛО! АЛЛО!
На другое утро Асунта делала вид, что спит до тех пор, пока Савелий не закрыл за собой дверь. Тогда, вскочив, она стала ходить по комнате, босая, в одной рубашке, со спутанными волосами, бесцельно переставляя предметы с одного места на другое, заглядывая на себя в зеркало и сейчас же отворачиваясь. Христина следила за ней испуганными глазками.
Когда она, наконец, стала хныкать, Асунта обратила на нее некоторое внимание. Мысленно она прикидывала, сколько времени может уйти на переезд из госпиталя к клинику и когда можно будет решиться протелефонировать. Стоял еще вопрос денег, так как накануне Савелий истратил все, что оставалось, а ведь нужно было еще на телефон, на автобус. Она с раздражением обшарила всё карманы всех костюмов и пальто, - но не нашла ни одного сантима. С досады она бросилась в постель, завернулась в простыни, спрятала голову под подушку, стала плакать и только через четверть часа, кое-как с собой совладав, приступила к туалету. Холодная вода хлестнула ее щеки, ее шею, плечи, грудь, и чтобы оживить кровообращение, которое и так было отличным, но почему-то казалось ей вялым, она стала тереть себя мохнатым полотенцем. Напрасно! Когда же, на улице, со ставшей совсем робкой дочкой своей, она вдохнула полной грудью свежий воздух, и он показался ей не живительным, а кислым и затхлым. Иронически усмехнувшись она пробормотала:
- Не в теле дело. В душе.
После этого она стала как бы метаться. Прогуляла Христину, направилась было к лавке, вспомнила, что денег нет, рассердилась на Савелия за то, что он так мало зарабатывает, подумала, не лучше ли провести утро на скамье у Сены, чем убирать, вытирать, готовить. Но не пошла на набережную, а вернулась домой, проникла в комнату, почувствовала себя до последней степени несчастной, заподозрила было мужа в каких-то тайных происках, потом в том же жену Крозье, потом друга Крозье, потом старичка с бабочками.
{46} - Да, да, в бабочках все дело, - бормотала она, - именно в бабочках. И все они, и люди, и бабочки, всё перемешались. И прибавила:
- Ничего у них не выйдет. Ничего не может у них выйти! Я знаю, что он меня любит. Знаю, знаю, знаю! Немного терпения и все выяснится. Но, Господи Боже мой, до чего же трудно иметь немного терпения !
Она занялась уборкой, решив сходить за провизией позже, взять ее в долг и занять, сославшись на то, что забыла кошелек, несколько франков на телефон.
- И справлюсь в госпитале насчет точного часа переезда, - думала она.
Она уже совсем собиралась выходить, когда заскрипел ключ и вошел Савелий.
- Цирюльня все закрыта, - почти извинился он, - из-за похорон, которые на сегодня.
На лице Асунты отразилась досада, которую он, попросту, объяснил новой задержкой с получением жалования. Несмело улыбнувшись он произнес:
- Не беспокойся насчет денег. Я занял. И знаешь у кого? У старичка.
Асунта молчала.
- Представь себе, - продолжал он, - что он как раз был у дверей цирюльни, когда я пришел. От швейцарихи мы оба узнали, что похороны сегодня. Я заметил тогда, что мне выходят затруднения из-за запоздания с жалованием и милый мой старичок сейчас же предложил пятьдесят франков.
- Дома никаких запасов больше нет, я иду за провизией, - отрезала она, беря деньги.
На пороге, испытав некоторое угрызение, обернулась и спросила, не купить ли ему иллюстрированный журнал?
- Нет, нет, не надо, я сегодня приглашен.
- К кому?
- К старичку, - сказал он радостно, но тотчас же огорчился, заметив, что Асунта приняла это известие с полным равнодушием.
- И когда же ты уходишь? - осведомилась она.
- Сразу после завтрака. Он живет далеко.
Она, в это время, обдумывала, как все расположить, спрашивая себя, что лучше: умолчать о предполагаемой поездке в клинику, или сказать? И решила умолчать.
- Ты завтракаешь дома? - спросила она.
Он удивился.
- Конечно, дома. Где бы еще я мог завтракать?
- Я иду за покупками.
До ближайшей табачной лавки, где был телефон, она почти бежала. Каждая секунда казалась ей наполненной особым значением: пока Савелий будет толковать со своим старичком о бабочках, она сама произнесет и выслушает слова, от которых все зависит. {47} "Его жена доварила мне его счастье, думала, она, - и он теперь ждет меня, С этим счастьем".
На соединение ушло несколько минут и сначала было очень плохо слышно. Пришлось повторить сакраментальное "алло" с добрый десяток раз. Наконец, голос в трубке прояснился и Асунта спросила, не перевезли ли м-сье Крозье в клинику, и если нет, то когда перевезут, добавив, что речь идет о раненом в голову и ногу в недавнем железнодорожном крушении и оперированном. Она старалась все изложить как можно ясней. Но там плохо понимали.