Страница:
промышленности. А тут он очень удивился, что принцесса совсем не царственная
и вовсе не особа.
Ну, и серые глаза, конечно.
А что думала принцесса и почему она просидела на лугу до вечера, я не
имею ни малейшего представления. Да и она, наверное, тоже. У принцесс в
головах такая неразбериха.
А в королевстве, между тем, по поводу внезапного исчезновения принцессы
случился большой переполох. Король немедленно объявил чрезвычайное
положение, круглосуточный комендантский час и расстрел на месте в алфавитном
порядке. Кузен-принц сочинил невероятно трагическое стихотворение, которое,
к счастью, безвозвратно погибло, совершенно закапанное слезами.
А потом посреди всего этого безобразия появилась принцесса и сообщила,
что ходила дуть на одуванчики.
И все тут же успокоились. Принцессам положено иметь капризы.
Вот так и началась эта история. А что может быть лучше начала истории,
когда еще никто-никто не знает, что у нее обязательно наступит счастливый
конец?
Принцесса стала каждый день ходить в гости к свинопасу, да и у него
вдруг появились неотложные дела в дворцовой кухне. Удивительно -- раньше они
никогда не встречались, а тут стали сталкиваться нос к носу где попало по
пятнадцать раз на дню.
Умный человек сразу подумал бы, что это неспроста. А свинопас просто по
пятнадцать раз в день удивлялся. Философы, как правило, не очень хорошо
разбираются в окружающей жизни.
А вообще, все шло как нельзя лучше. Мама-королева отбыла на воды,
лечить застарелую ненависть к мужу, которую ошибочно принимала за мигрень, а
папа-король впал от этого в такую радость, что запил горькую с каким-то
безлошадным бароном.
Поэтому никто не мешал принцессе и свинопасу сидеть вечерами на
фарфоровом крылечке и разговаривать ни о чем особенном. Принцесса уютно
вышивала гобелен на патриотическую тему, а свинопас нес всякий бред и
одновременно думал о том, любит он принцессу или это ему только кажется.
А однажды принцесса вдруг его поцеловала.
Дурак свинопас, которому даже не приходило в голову, что так бывает,
совершенно растерялся и выпучил не очень выразительные глаза.
"Ну?" -- сказала принцесса нетерпеливо.
"Что ну?" -- с надеждой спросил свинопас, которому, в общем-то,
понравилось.
"Ты собираешься превращаться в принца?"
Свинопас на всякий случай пощупал свой нос и глупо сказал: "А по-моему,
я и так ничего".
Но принцесса больше ничего не сказала, свернула гобелен и ушла во
дворец.
"Хоть бы дураком обозвала", -- сидя на лугу, жаловался свинопас
супоросой свинье. Теперь-то он точно знал, что любит принцессу, причем
любовь как-то сразу оказалась несчастной.
"Нет, ты постой! -- кричал он через два дня, гоняясь за несчастной
свиньей, которой успел надоесть хуже горькой редьки. -- Она чего думала? Она
думала, я принц заколдованный. Что меня -- чмок, и людям не стыдно показать.
Пускай, вон, кузена своего целует, он ей за это стишок сочинит. А я себе и
получше найду".
Врал свинопас.
Во-первых, ничего бы он с такой рожей не нашел. А во-вторых, и не хотел
он лучше. Да и не бывает на свете ничего лучше вот этой самой принцессы. И
свинопас, хоть и дурак, но все-таки философ, уже это понял.
Жаль только, что он так и не понял, почему обиделась принцесса.
А мне кажется, что все было бы нормально, если бы свинопас ну хотя бы
попытался превратиться в прекрасного принца.
Тут все, как и заведено, пошло хуже некуда.
Вернулась королева, которой на водах до смерти надоел своими
мандаринами какой-то южный диктатор, начался дождь, а с неба куда-то пропали
все звезды.
Королева то ли учуяла что-то неладное, а может, кузен наябедничал, но
свинопаса внезапно отправили в отпуск без какого-либо содержания на все
четыре стороны. Принцесса совсем не появлялась, кузен ходил подозрительно
довольный, дождь все шел и шел, а философия почему-то больше совсем не
помогала.
Проболтавшись пару дней вокруг дворца в надежде случайно столкнуться с
принцессой и все ей простить, свинопас, в конце концов, уехал в деревню к
бабушке, где прочно улегся на печку и стал непрерывно думать о том, как ему
наплевать на принцессу.
Бабушка, от старости лет впавшая в дремучий материализм, упорно
пыталась вылечить душевные хворобы внучка блинами и борщом. Наверное, она
была права. Все, в конечном итоге, блинами с борщом и заканчивается.
Как ни странно, но эта история здесь тоже кончается. Можете назвать
меня жуликом и сказать, что никакой сказки и не было.
Ну и зря. Сказка была. Только у нее есть такое правило -- она
продолжается ровно столько, сколько ей самой хочется. А потом хоть пятьдесят
драконов в нее загони -- все равно сгорит только соседская кладовка.
Тоже, впрочем, неплохо.
Удивительно. Давным-давно эта сказка была очень длинной. В ней были
другие персонажи, например, друг свинопаса кочегар, из которого не
получилось трубочиста, но именно он в конце концов женился на принцессе.
Была там малограмотная Избушка на курьих ножках, и даже Баба Яга иногда
пролетала. В самом конце все были счастливы, кроме свинопаса, который пошел
с Избушкой в Индию, но заблудился и попал на Землю Франца-Иосифа.
Куда все подевались? И нет никакой Индии, а Землю Франца-Иосифа
придумал обмороженный Амундсен.
И свинопас никуда не ушел. Вот он сидит за столом, хлебает борщ
деревянной ложкой и думает о том, что, в сущности, тут и думать-то не о чем,
но стоит хорошенько подумать, почему он все время об этом думает. Только не
надо его спрашивать про серые глаза. Он очень удивится.
Да. Совершенно заброшенный автором, свинопас застрял в какой-то щели
повествования, в которой тот же самый автор забыл пустить время и образовать
хоть какое-нибудь окружающее пространство.
Ну и шут с ним, со свинопасом. Тоже мне сказочный герой нашелся.
Но принцесса? Куда вы дели принцессу, я вас спрашиваю?
Да ладно, это я так. Извините.
Кричать на читателя еще глупее, чем делать из него человека. Я вам не
Лев Толстой какой-нибудь.
Я лучше пойду к свинопасу. Он, хоть и дурак, но вылитый я в молодости.
Вдруг он по ошибке придумал что-нибудь путное по поводу того, о чем и
думать-то нечего?
1985-1986, 1997
Однажды оказывается, что все на свете кончается.
В самом начале в это совершенно невозможно поверить. Да вы что,
смеетесь? Какой конец?
Вот сидит новенькая принцесса без единой трещинки, и еще совершенно
никому неизвестно, что это у нее не талия, а просто удачно затянутый корсет.
Когда вы это будете знать с самого начала... да нет, это еще не
обязательно старость. Это кончилась молодость.
Просто я занялся не своим делом.
Вот, например, премьер-министр. Он приносит мне списки бунтовщиков,
которых нужно немедленно казнить, и просит подписать.
Я его спрашиваю: "А зачем их казнить?" Он смотрит на меня как на
идиота: "Для порядку в стране и всеобщего благоденствия, Ваше Величество".
"Всеобщего благоденствия... Нет, ты скажи, тебе лично от этого легче
будет?"
"Конечно, -- отвечает, -- если стране хорошо, то и мне тоже".
"Ну, тогда и казни их сам, если тебе это нужно, -- говорю я и отодвигаю
ему приговор. -- Я-то тут при чем?"
Но что-то он своей башкой думает. Не знаю уж, про страшный суд или еще
что-то, но начинает он, конечно же, трясти щеками с указательным пальцем и
пихать приговор обратно в мою сторону.
Они меня кормят и одевают, чтобы сваливать на меня все свои гадости.
А я когда-то просто любил принцессу. Тогда я еще не знал, что это
значит так много. Нет, я, конечно, все знал про любовь и ненависть, про
жизнь и смерть, про свет и тьму. Но оказалось, что между ними располагается
огромное количество совершенно неизвестных мне обязанностей, подлостей,
предметов, понятий, причин и следствий, правил и законов, кошек и мышек,
жучек и внучек. Откуда они повылезли? И где прятались раньше?
Генерал приперся. Скучно ему. Вообще-то нет, не скучно. Он боится, что
я его должность упраздню за ненадобностью. А впрочем, не так уж и боится. Он
тогда устроит военный переворот и введет хунту. Только ему этого пока не
хочется. Он любит просить у меня гречневой крупы для солдатиков. А если он
станет диктатором, то у кого ее просить?
Но, поскольку нам никто не угрожает, хоть их режь, он постоянно
придумывает всякие опасности отечеству.
"Ваше Величество, -- рапортует, -- по данным Генштаба, в окрестностях
деревни Завалинки обнаружен дракон огнедышащий, который требует трех девиц
непорочных с целью их пожирания. Или вступления с ними в брак, по другим
источникам. Предлагается послать для искоренения оного два батальона в
асбестовом обмундировании с огнетушителями".
"Ну, так посылайте", -- говорю.
"Никак невозможно, Ваше Величество, кладовщик огнетушителей без Вашего
приказа не дает, потому что пропил".
"Слушай, -- говорю я, подписывая приказ кладовщику, -- а как ваш дракон
определяет -- порочную девицу ему прислали или нет? Может, его сначала
допросить, чтобы поделился, а потом уже огнетушителями?"
"Так точно, Ваше Величество, допросим!" Он сейчас на все согласен.
Скучно ему. Теперь зато пойдет к кладовщику, будет орать, грозить саблей,
пинать его в тощий зад сияющим сапогом...
А смешно было бы, если и правда дракон. Пойти бы в лес, найти избушку
на курьих ножках... Старуха бы чего-нибудь присоветовала, если жива еще.
Да ладно, сиди уж, дурак старый. С драконами воевать -- стимул нужен. А
скука -- какой это стимул? Сожрет, и правильно сделает. Да и старуха
разговаривать не станет. Что-то она тоже себе думает.
Министры все воры. Я их понимаю, я бы тоже воровал, пока есть чего.
Королевство наше еще живое только потому, что руки у соседей не доходят. Они
там Америку какую-то делят. А как поделят, так и про нас вспомнят. Да и
соседушку нашего, Шыша Осьмнадцатого, не забудут. Он по пятницам жену свою
колотит из государственных, как уверяет, соображений. За две границы
слыхать.
Мой генерал все предлагает его завоевать. Завоевать-то можно, он и не
заметит. Так ведь солдатики пойдут за яичками мародерствовать, девок
крестьянских за груди лапать. Крестьяне разобидятся, да ну их...
Нет, не гожусь я в Александры Великие. И профиль мой никаких монет
украшать не будет. Оно и к лучшему -- совсем негодный у меня профиль, честно
сказать.
Министр внутренних дел на прием просится. Тоже, небось, про дракона
рассказывать. Подождет.
Кладовщик тоже фрукт. Ворует-ворует, а сам худой как Кащей, на колене
солидол, из подмышки пакля. Никто его ни разу в жизни трезвым не видел, но и
не спит он никогда. Сидит он в своей кладовой и желтыми глазами тьму
освещает. И все слышит, что в мире происходит. Как постное масло мешки с
сахаром заливает, как крыса свечку жует, как гриб растет и как скользкие
гады сами по себе в муке заводятся.
И верует он свято, что все превзошел, все понял, что все пыль и
плесень, и пожрут нас всех, в конце концов, тараканы да мокрицы.
Страшная у него работа. Пусть пьет.
Прошлый кладовщик тоже постигал. И ведь постиг, сукин сын. Открылись
ему тайные пропорции и суть вещей, отчего крупу он стал отмерять в аршинах,
а сукно в поллитрах. Пытались мы его отговорить, да где там... Смотрит он на
нас и жалеет, непросветленных. Пришлось прогнать.
Воровать воруй, а пространство нам не запутывай, мы и сами заблудимся.
Вон мой генерал опять пылит по плацу, аж галифе вспотели. Лица на нем
никогда не было, но сейчас и рожа красная куда-то пропала. "Ваше Величество,
-- пыхтит, -- солдатики не вернулись. Сгинули".
Вот это да... Может, и правда дракон. Или солдатики просто
реквизировали самогон у какого-нибудь крестьянина и протирают амуницию, с
них станется.
Жалко генерала, если их действительно дракон пожрал. Он и правда отец
солдатам. Столько времени потратил, чтобы из крестьянских остолопов сделать
регулярное войско. Выбивал из моих полоумных кладовщиков кальсоны, сапоги,
полевые кухни, жестяные миски.
И ведь сделал. Не отличишь, как настоящие. Воевать они, конечно, не
пробовали, но во фрунт и за отечество -- не хуже пруссаков.
Как там, интересно, Ее Величество поживает? Когда же мы виделись в
последний раз?
В эпоху беспрерывных скандалов мал был нам этот дворец, куда ни
ткнешься -- везде королева с ледяной спиной. Куда она ни зайдет -- а там я с
кирпичной рожей. А нынче что уже выяснять? Все давно понятно и ей, и мне.
Где-то она живет, что-то думает. Исчезает куда-то, потом кивает,
проходя мимо по неизвестным своим делам.
Совершенно прозевал я тот момент, когда стал говорить одни глупости и
подлости, когда походка моя стала дурацкой и пахнуть я стал чем-то
невкусным. Прозевал. На кого обижаться?
Все время я от нее отстаю. Сначала любила она так, что хоть солнце не
всходи, зато и ненавидела потом до того, что в одной кровати спать страшно.
Права она -- пресный я человек. Никакого порыва. Ни тебе на белом коне, ни в
набежавшую волну... Сейчас ей уже все равно.
Я устал от нелюбви. Никого ни к кому.
Министра внутренних дел я боюсь. У него нет ни одной иллюзии. Это бы
ничего, но он и у меня их отнять хочет. Как только он открывает рот, я не
очень удачно изображаю из себя солдафона-самодура. "Как докладываешь,
мерзавец! -- ору. -- Пшел вон, десять кругов по плацу строевым шагом!" Он
присылает мне отчеты, а я их не читаю никогда.
Очень я дорожу своими иллюзиями. Мне без них смерть. И так уже все
старые, прочные, порастащили, а новые заводить, ох, как сложно в мои-то
годы. Растут кое-как, вялые, полупрозрачные.
Я бы этого министра давно прогнал, но боюсь. Не знаю, что там ему про
меня известно. А пуще того боюсь, что он про меня знает то, чего я и сам про
себя не знаю.
Но сейчас придется с ним разговаривать.
"Ваше Величество, дракон настоящий. Хотя, конечно, ни на каких девицах
он жениться не собирается. Занимается, в основном, поджогом озимой пшеницы и
пожиранием коров и мелких домашних животных. Басня про девиц распущена
старостой деревни. По моим сведениям, на почве отвергнутых притязаний к
одной этих самых девиц".
Черт бы тебя подрал. Все-то ты знаешь. И если сказал, что дракон есть,
то он есть.
Скверно.
"А может, ему кошку отравленную подбросить?" -- спрашиваю безо всякой
надежды.
"По моим сведениям..." -- снисходительно начинает супостат. "Пшел вон!
-- ору. -- Почему воротничок не подшит? Где ремень, мать твою?"
Как будто я сам не знаю, что даже в слона столько крысиного яда не
влезет, чтобы этого дракона хотя бы понос прохватил.
От генерала толку нет. Он будет рисовать кроки, утыкает карту синими
флажками, его солдаты будут кукукать в зарослях, брать языков, он их всех
отправит на гауптвахту, сам туда сядет, но больше ни одного солдата он на
дракона не отправит. И правильно сделает.
По уставу главнокомандующим этой богадельни являюсь я. Но солдаты меня
не уважают. Я не умею ласково ткнуть их кулаком в пузо и спросить, хорошо ли
кормят.
Они со мной никуда не пойдут.
Как не вовремя... В голове мутно, хоть бы просвет какой, туман один.
Никак не додумать цепочку вытекающих друг из друга предложений -- рвется.
Может, обойдется? Рассосется как-нибудь, а тут и я в доспехах, со ржавым
мечом. "Ваше Величество, не нужно уже -- издох аспид..." И домой, домой --
улыбаться в бороду, как смешно все с этим драконом вышло.
Сижу я с пустыми глазами и думаю, думаю... Надо идти. Как-то
получилось, что кроме меня некому. Я бы с удовольствием все свалил на кого
угодно. Но никого невозможно найти.
Господи, они столько лет не давали мне побыть одному, подумать, что-то
решить и бросить, наконец, это дурацкое королевство. И теперь, когда я,
замученный и высосанный их проблемами, болезнями, сплетнями, хихиканьем за
спиной, еле волочу ноги, меня, наконец, оставили в покое.
Я пойду. Конечно же, пойду. С дурацким мечом и без героического
профиля. Я плохой, но добросовестный король. И очень боюсь, что и я тоже
перестану себя уважать.
Сожрет меня этот дракон. Это вам не Змей Горыныч с именем-отчеством, со
своими, пусть неправильными, но мыслями об этой жизни. Выходи,
чудище-поганище, биться будем... Это полкило мозгов на гору вонючего синего
мяса и заплывшие гноем бурые глаза.
Может, по дороге что-нибудь придумается? Опасность близка, кровь
взволнуется, голова прояснится.
Обязательно прояснится, а то плохи мои дела.
Дракон, по последним донесениям, сжег Завалинку дотла. Хотя староста,
сволочь, скормил ему все-таки трех девиц. С согласия деревенского схода.
Старосту повесить. Остальным -- Бог судья.
Министра внутренних дел -- в три шеи, за границу, к чертовой матери.
Ненавижу непьющих кристально чистых людей. Наделает он тут делов без меня.
Генералу -- орден, я ему еще на Пасху обещал, да забыл. Солдатам --
водки сколько выпьют и навечно запретить крючок на воротничке застегивать.
Извините, дорогой читатель. Сказка только начинается, а я уже ухожу. Я
пишу последние строки, сняв глупую железную перчатку, которой только орехи
колоть хорошо.
Если вернусь, обязательно расскажу, как там получилось с этим драконом,
и тогда слово "конец" стоять будет гораздо дальше от этого места.
Осталось самое трудное.
Дочке обещал написать длинное смешное письмо.
Я ее люблю.
Когда у нее начался переходный возраст, я взял на заметку всех юных
разбойников, обдирающих яблони в королевском саду, и всех мало-мальски
заметных дураков, уличенных в созерцательности.
Я был готов ко всему. К нищим, злодеям, поэтам и мусорщикам. Но ее
нынешний муж застал меня врасплох. Этого с детства плешивого выпрямителя
кривых линий я не ждал.
И в собственной дочке я тоже ничего не понимаю, хотя знаю ее гораздо
лучше, чем всех остальных женщин этого мира.
Впрочем, похоже, как-то она там устроилась, в его чугунном замке с
сосисками и кислой капустой.
Я всегда за нее боялся. Женщине для счастья нужно быть круглой дурой с
большими голубыми глазами.
И, наконец, Ее Величество...
"Я ухожу, -- говорю я, надеясь неизвестно на что. -- Воевать с
драконом".
Королева пожимает плечами. Если я сейчас подпрыгну к потолку и
рассыплюсь на три миллиона разноцветных шариков, она пожмет плечами еще раз.
Поздно. Никакие драконы здесь уже не помогут.
Вот и все. Я выполнил все обещания, о которых сумел вспомнить.
Осталось последнее. Выполняю.
-- Сочини мне сказку, милый, -- попросила меня королева давным-давно.
-- И чтобы она обязательно заканчивалась "вот так они и жили".
Жили-были глупый король и красавица королева. Жили они душа в душу
тридцать лет и три года. Ушел однажды король воевать с драконом и не
вернулся. Это было бы грустно, да, к счастью, никто этого не заметил.
Вот так они и жили...
К о н е ц
1998
Отправил однажды царь Ленина в село Шушенское, чтобы он там над жизнью
своей задумался.
Скучно было Ленину в селе Шушенском.
Сначала он стал крестьян агитировать, чтобы они картошку в огороде
назло царю не сажали, а те послушают, головами покивают, да и пойдут огороды
копать. Темнота, одно слово.
Книжки, которые Ленин с собой привез, он мало того что по три раза
прочитал, так еще все до единой сам и написал.
Рояль ему царь не позволил с собой взять, потому что сам Ленин умел
только чижик-пыжик одним пальцем играть, а пианиста, его-то за что в Сибирь?
Пианистам, им про жизнь свою думать не нужно, а то они сразу играть
разучатся.
Ходил Ленин, бродил из угла в угол. Книжки новые писать комары не дают.
Хотел он уже запить со скуки, даже самогону у крестьян накупил, но тут как
раз приехали к нему в гости Сталин с Троцким. Они тогда друзья еще были.
Обрадовался Ленин, накормил их хлебными чернильницами, хотя у него и
нормальных было пруд-пруди, и напоил молоком, которым царю анонимки писал.
Поговорили они про дела, про знакомых, а потом Ленин и говорит:
"Пойдемте, дгузья, в гогодки игать".
"Это что -- пальки кидать?" -- пошутил Сталин. Он уже тогда грубый был.
Стали они в городки играть, только ничего у них не выходит. Никак они в
фигуру попасть не могут, хоть лопни.
Тогда Ленин предложил кидать кто дальше.
Кинул Сталин палку -- убил курицу во дворе у попадьи. Притащил ее за
ноги: "Вах!", -- говорит и усы поглаживает.
Кинул Троцкий палку -- набил шишку свинье во дворе у старосты. "Зачем,
таки, свинья? -- кричит. -- Зачем не курочка?"
Тут и Ленин закрутился, развернулся да ка-ак кинет! Улетела палка в
черный лес. Три часа ее там искали, потому что Ленин очень хотел эту палку
для музея сохранить, будто бы он с ней по грибы ходил. Искали-искали, в
грязи все перемазались с ног до головы, потом махнули рукой и домой пошли,
самогон допивать.
Вдруг слышат -- топочет кто-то сзади. Оглядываются -- батюшки-светы, а
там лягушка пудов на шесть. Палку в зубах держит и на Ленина так
преданно-преданно смотрит глазами своими выпученными.
Обрадовался Ленин, забрал у лягушки палку, и пошли они дальше. Только
слышат -- лягушка за ними по пыли шлепает. Хотел было Ленин ее палкой
треснуть, но передумал -- больно уж у нее зубы были страшные. Так до самого
дома и дошлепали.
Да. А утром Сталин с Троцким стали в путь собираться. Сталин -- в
Туруханск, он, вообще-то, к Ленину по пути заехал, его царь тоже в ссылку
отправил. Троцкий как на себя с утра в зеркало посмотрел, так решил начать
новую жизнь. "Поеду, -- говорит, -- выучусь, таки, на гинеколога, как папаша
завещал. Буду по темной Руси аборты распространять".
А Ленин так и остался жить с лягушкой. Она сидела в углу и преданно
дышала. В первый же день она съела всех комаров в селе Шушенском, и тогда
Ленин стал писать роман "Что делать?". Напишет страничку и лягушке
прочитает. А та слушает и головой кивает. Комара проглотит и дальше слушает.
Хорошо они зажили.
Тут и Пасха наступила.
Разговелся царь утречком, яичком от Фаберже закусил и спрашивает
главного полицмейстера, как, мол, там Ленин? Угомонился?
"Угомонился, батюшка, -- отвечает полицмейстер. -- Лягушку себе завел
ученую".
"Лягушка -- это ничего, -- говорит царь. -- Лягушка -- это вам не
крокодил. Ну что ж, Христос воскресе, отпустите-ка вы Ленина на все четыре
стороны. Пускай заведет себе шарманку, да и бродит по Руси со своей
лягушкой. Может, кто копеечку и подаст".
И еще рюмочку выпил.
Вот так и стал Ленин бродить по Руси с шарманкой и лягушкой. Только зря
полицмейстер подумал, что он угомонился.
Придет, бывало, Ленин на фабрику в понедельник, станет у проходной и
шарманку крутит. Та играет "Боже, царя храни", а Ленин другое тянет: "Почему
рабочему с утра похмелиться не на что, а у фабриканта Смирнова -- водки сто
миллионов бутылок?".
И рабочие, которые собрались на дивную лягушку поглазеть, тут же
задумаются. И в самом деле -- почему? Почему не наоборот? Очень это рабочим
обидно.
Донесли это дело царю.
Тот рассердился, даже студень у него на вилке задрожал: "Гнать! --
кричит. -- Гнать его в три шеи из России! Пускай французам свои песни поет".
Отвел тогда главный полицмейстер Ленина с лягушкой на границу,
перекрестил его три раза и сказал: "Ну, ступай с Богом, пропащая твоя душа".
Стал Ленин жить за границей. Скоро к нему опять приехал Сталин. Его из
Туруханска выгнали за то, что он ко всем женщинам приставал, жениться
обещал.
Потом и Троцкий приехал. Его тоже выгнали. Он сделал какой-то
гимназистке аборт, а она, как показало вскрытие, была даже не беременная.
Сидели они как-то втроем в Лондоне. Сыро, скучно, по-английски ничего
не понятно. Придумали тогда съезд собрать -- поговорить о том, о сем,
посмотреть, у кого женщины лучше... Разослали всем телеграммы, стали ответа
ждать.
Скоро стали приходить ответы целыми мешками. Отозвались все --
большевики, меньшевики, бундовцы, эсеры...
Отказали только одному -- какому-то художнику Шиккльгруберу из Мюнхена.
"Знаю я этого Шиккльгрубера, -- стал кричать Троцкий. -- У меня сосед был
Шиккльгрубер. Так он у меня насос у велосипеда украл". Так и не позвали его.
А остальные стали срочно готовиться к съезду.
Ленин тут же побежал на почтамт давать телеграмму Инессе Арманд.
А на следующий день приходит ему из Парижа ответ: "Арманд выбыла
философом".
Может быть, это консьержка в отеле что-то напутала, но Ленин потом уже,
после революции, наловил разных философов полную баржу и отправил в море без
руля и парусов.
Пришел Ленин домой, сидит, переживает. Не ест, не пьет, только из
бороды волоски выдергивает и внимательно рассматривает. "Это же надо, --
думает, -- так перед всеми марксистами опозориться".
Как вдруг лягушка говорит человечьим голосом: "Не горюй, Ленин!"
Тот чуть со стула не упал. "Вот это да, -- думает. -- Вот вам и
материализм с эмпириокритицизмом!"
А лягушка пока дальше разговаривает: "Ты вот чего, Ленин. Иди завтра на
съезд как ни в чем не бывало. А как услышишь гром да стук, скажи -- это,
мол, моя лягушонка в коробчонке скачет. А за это можно я вас Ильичом звать
стану?"
"Отчего же, -- говорит Ленин (он уже очухался слегка), -- Ильич тоже
очень даже неплохо".
На том и порешили.
Пришел Ленин на следующий день на съезд, а там марксисты женщин навели
-- не продохнуть. Худых, толстых, страшных и не очень. Троцкий привел
брюнетку с извилистым носом. Посмотришь на нее -- и сразу видно, что в
постели очень хороша, если помолчит пять минут. А Сталин -- нет, Сталин
блондинку где-то нашел, настоящую.
Один Ленин обе руки в жилетные карманы засунул и хитро улыбается.
Марксисты над ним смеются, пальцем показывают, а он хоть бы что.
и вовсе не особа.
Ну, и серые глаза, конечно.
А что думала принцесса и почему она просидела на лугу до вечера, я не
имею ни малейшего представления. Да и она, наверное, тоже. У принцесс в
головах такая неразбериха.
А в королевстве, между тем, по поводу внезапного исчезновения принцессы
случился большой переполох. Король немедленно объявил чрезвычайное
положение, круглосуточный комендантский час и расстрел на месте в алфавитном
порядке. Кузен-принц сочинил невероятно трагическое стихотворение, которое,
к счастью, безвозвратно погибло, совершенно закапанное слезами.
А потом посреди всего этого безобразия появилась принцесса и сообщила,
что ходила дуть на одуванчики.
И все тут же успокоились. Принцессам положено иметь капризы.
Вот так и началась эта история. А что может быть лучше начала истории,
когда еще никто-никто не знает, что у нее обязательно наступит счастливый
конец?
Принцесса стала каждый день ходить в гости к свинопасу, да и у него
вдруг появились неотложные дела в дворцовой кухне. Удивительно -- раньше они
никогда не встречались, а тут стали сталкиваться нос к носу где попало по
пятнадцать раз на дню.
Умный человек сразу подумал бы, что это неспроста. А свинопас просто по
пятнадцать раз в день удивлялся. Философы, как правило, не очень хорошо
разбираются в окружающей жизни.
А вообще, все шло как нельзя лучше. Мама-королева отбыла на воды,
лечить застарелую ненависть к мужу, которую ошибочно принимала за мигрень, а
папа-король впал от этого в такую радость, что запил горькую с каким-то
безлошадным бароном.
Поэтому никто не мешал принцессе и свинопасу сидеть вечерами на
фарфоровом крылечке и разговаривать ни о чем особенном. Принцесса уютно
вышивала гобелен на патриотическую тему, а свинопас нес всякий бред и
одновременно думал о том, любит он принцессу или это ему только кажется.
А однажды принцесса вдруг его поцеловала.
Дурак свинопас, которому даже не приходило в голову, что так бывает,
совершенно растерялся и выпучил не очень выразительные глаза.
"Ну?" -- сказала принцесса нетерпеливо.
"Что ну?" -- с надеждой спросил свинопас, которому, в общем-то,
понравилось.
"Ты собираешься превращаться в принца?"
Свинопас на всякий случай пощупал свой нос и глупо сказал: "А по-моему,
я и так ничего".
Но принцесса больше ничего не сказала, свернула гобелен и ушла во
дворец.
"Хоть бы дураком обозвала", -- сидя на лугу, жаловался свинопас
супоросой свинье. Теперь-то он точно знал, что любит принцессу, причем
любовь как-то сразу оказалась несчастной.
"Нет, ты постой! -- кричал он через два дня, гоняясь за несчастной
свиньей, которой успел надоесть хуже горькой редьки. -- Она чего думала? Она
думала, я принц заколдованный. Что меня -- чмок, и людям не стыдно показать.
Пускай, вон, кузена своего целует, он ей за это стишок сочинит. А я себе и
получше найду".
Врал свинопас.
Во-первых, ничего бы он с такой рожей не нашел. А во-вторых, и не хотел
он лучше. Да и не бывает на свете ничего лучше вот этой самой принцессы. И
свинопас, хоть и дурак, но все-таки философ, уже это понял.
Жаль только, что он так и не понял, почему обиделась принцесса.
А мне кажется, что все было бы нормально, если бы свинопас ну хотя бы
попытался превратиться в прекрасного принца.
Тут все, как и заведено, пошло хуже некуда.
Вернулась королева, которой на водах до смерти надоел своими
мандаринами какой-то южный диктатор, начался дождь, а с неба куда-то пропали
все звезды.
Королева то ли учуяла что-то неладное, а может, кузен наябедничал, но
свинопаса внезапно отправили в отпуск без какого-либо содержания на все
четыре стороны. Принцесса совсем не появлялась, кузен ходил подозрительно
довольный, дождь все шел и шел, а философия почему-то больше совсем не
помогала.
Проболтавшись пару дней вокруг дворца в надежде случайно столкнуться с
принцессой и все ей простить, свинопас, в конце концов, уехал в деревню к
бабушке, где прочно улегся на печку и стал непрерывно думать о том, как ему
наплевать на принцессу.
Бабушка, от старости лет впавшая в дремучий материализм, упорно
пыталась вылечить душевные хворобы внучка блинами и борщом. Наверное, она
была права. Все, в конечном итоге, блинами с борщом и заканчивается.
Как ни странно, но эта история здесь тоже кончается. Можете назвать
меня жуликом и сказать, что никакой сказки и не было.
Ну и зря. Сказка была. Только у нее есть такое правило -- она
продолжается ровно столько, сколько ей самой хочется. А потом хоть пятьдесят
драконов в нее загони -- все равно сгорит только соседская кладовка.
Тоже, впрочем, неплохо.
Удивительно. Давным-давно эта сказка была очень длинной. В ней были
другие персонажи, например, друг свинопаса кочегар, из которого не
получилось трубочиста, но именно он в конце концов женился на принцессе.
Была там малограмотная Избушка на курьих ножках, и даже Баба Яга иногда
пролетала. В самом конце все были счастливы, кроме свинопаса, который пошел
с Избушкой в Индию, но заблудился и попал на Землю Франца-Иосифа.
Куда все подевались? И нет никакой Индии, а Землю Франца-Иосифа
придумал обмороженный Амундсен.
И свинопас никуда не ушел. Вот он сидит за столом, хлебает борщ
деревянной ложкой и думает о том, что, в сущности, тут и думать-то не о чем,
но стоит хорошенько подумать, почему он все время об этом думает. Только не
надо его спрашивать про серые глаза. Он очень удивится.
Да. Совершенно заброшенный автором, свинопас застрял в какой-то щели
повествования, в которой тот же самый автор забыл пустить время и образовать
хоть какое-нибудь окружающее пространство.
Ну и шут с ним, со свинопасом. Тоже мне сказочный герой нашелся.
Но принцесса? Куда вы дели принцессу, я вас спрашиваю?
Да ладно, это я так. Извините.
Кричать на читателя еще глупее, чем делать из него человека. Я вам не
Лев Толстой какой-нибудь.
Я лучше пойду к свинопасу. Он, хоть и дурак, но вылитый я в молодости.
Вдруг он по ошибке придумал что-нибудь путное по поводу того, о чем и
думать-то нечего?
1985-1986, 1997
Однажды оказывается, что все на свете кончается.
В самом начале в это совершенно невозможно поверить. Да вы что,
смеетесь? Какой конец?
Вот сидит новенькая принцесса без единой трещинки, и еще совершенно
никому неизвестно, что это у нее не талия, а просто удачно затянутый корсет.
Когда вы это будете знать с самого начала... да нет, это еще не
обязательно старость. Это кончилась молодость.
Просто я занялся не своим делом.
Вот, например, премьер-министр. Он приносит мне списки бунтовщиков,
которых нужно немедленно казнить, и просит подписать.
Я его спрашиваю: "А зачем их казнить?" Он смотрит на меня как на
идиота: "Для порядку в стране и всеобщего благоденствия, Ваше Величество".
"Всеобщего благоденствия... Нет, ты скажи, тебе лично от этого легче
будет?"
"Конечно, -- отвечает, -- если стране хорошо, то и мне тоже".
"Ну, тогда и казни их сам, если тебе это нужно, -- говорю я и отодвигаю
ему приговор. -- Я-то тут при чем?"
Но что-то он своей башкой думает. Не знаю уж, про страшный суд или еще
что-то, но начинает он, конечно же, трясти щеками с указательным пальцем и
пихать приговор обратно в мою сторону.
Они меня кормят и одевают, чтобы сваливать на меня все свои гадости.
А я когда-то просто любил принцессу. Тогда я еще не знал, что это
значит так много. Нет, я, конечно, все знал про любовь и ненависть, про
жизнь и смерть, про свет и тьму. Но оказалось, что между ними располагается
огромное количество совершенно неизвестных мне обязанностей, подлостей,
предметов, понятий, причин и следствий, правил и законов, кошек и мышек,
жучек и внучек. Откуда они повылезли? И где прятались раньше?
Генерал приперся. Скучно ему. Вообще-то нет, не скучно. Он боится, что
я его должность упраздню за ненадобностью. А впрочем, не так уж и боится. Он
тогда устроит военный переворот и введет хунту. Только ему этого пока не
хочется. Он любит просить у меня гречневой крупы для солдатиков. А если он
станет диктатором, то у кого ее просить?
Но, поскольку нам никто не угрожает, хоть их режь, он постоянно
придумывает всякие опасности отечеству.
"Ваше Величество, -- рапортует, -- по данным Генштаба, в окрестностях
деревни Завалинки обнаружен дракон огнедышащий, который требует трех девиц
непорочных с целью их пожирания. Или вступления с ними в брак, по другим
источникам. Предлагается послать для искоренения оного два батальона в
асбестовом обмундировании с огнетушителями".
"Ну, так посылайте", -- говорю.
"Никак невозможно, Ваше Величество, кладовщик огнетушителей без Вашего
приказа не дает, потому что пропил".
"Слушай, -- говорю я, подписывая приказ кладовщику, -- а как ваш дракон
определяет -- порочную девицу ему прислали или нет? Может, его сначала
допросить, чтобы поделился, а потом уже огнетушителями?"
"Так точно, Ваше Величество, допросим!" Он сейчас на все согласен.
Скучно ему. Теперь зато пойдет к кладовщику, будет орать, грозить саблей,
пинать его в тощий зад сияющим сапогом...
А смешно было бы, если и правда дракон. Пойти бы в лес, найти избушку
на курьих ножках... Старуха бы чего-нибудь присоветовала, если жива еще.
Да ладно, сиди уж, дурак старый. С драконами воевать -- стимул нужен. А
скука -- какой это стимул? Сожрет, и правильно сделает. Да и старуха
разговаривать не станет. Что-то она тоже себе думает.
Министры все воры. Я их понимаю, я бы тоже воровал, пока есть чего.
Королевство наше еще живое только потому, что руки у соседей не доходят. Они
там Америку какую-то делят. А как поделят, так и про нас вспомнят. Да и
соседушку нашего, Шыша Осьмнадцатого, не забудут. Он по пятницам жену свою
колотит из государственных, как уверяет, соображений. За две границы
слыхать.
Мой генерал все предлагает его завоевать. Завоевать-то можно, он и не
заметит. Так ведь солдатики пойдут за яичками мародерствовать, девок
крестьянских за груди лапать. Крестьяне разобидятся, да ну их...
Нет, не гожусь я в Александры Великие. И профиль мой никаких монет
украшать не будет. Оно и к лучшему -- совсем негодный у меня профиль, честно
сказать.
Министр внутренних дел на прием просится. Тоже, небось, про дракона
рассказывать. Подождет.
Кладовщик тоже фрукт. Ворует-ворует, а сам худой как Кащей, на колене
солидол, из подмышки пакля. Никто его ни разу в жизни трезвым не видел, но и
не спит он никогда. Сидит он в своей кладовой и желтыми глазами тьму
освещает. И все слышит, что в мире происходит. Как постное масло мешки с
сахаром заливает, как крыса свечку жует, как гриб растет и как скользкие
гады сами по себе в муке заводятся.
И верует он свято, что все превзошел, все понял, что все пыль и
плесень, и пожрут нас всех, в конце концов, тараканы да мокрицы.
Страшная у него работа. Пусть пьет.
Прошлый кладовщик тоже постигал. И ведь постиг, сукин сын. Открылись
ему тайные пропорции и суть вещей, отчего крупу он стал отмерять в аршинах,
а сукно в поллитрах. Пытались мы его отговорить, да где там... Смотрит он на
нас и жалеет, непросветленных. Пришлось прогнать.
Воровать воруй, а пространство нам не запутывай, мы и сами заблудимся.
Вон мой генерал опять пылит по плацу, аж галифе вспотели. Лица на нем
никогда не было, но сейчас и рожа красная куда-то пропала. "Ваше Величество,
-- пыхтит, -- солдатики не вернулись. Сгинули".
Вот это да... Может, и правда дракон. Или солдатики просто
реквизировали самогон у какого-нибудь крестьянина и протирают амуницию, с
них станется.
Жалко генерала, если их действительно дракон пожрал. Он и правда отец
солдатам. Столько времени потратил, чтобы из крестьянских остолопов сделать
регулярное войско. Выбивал из моих полоумных кладовщиков кальсоны, сапоги,
полевые кухни, жестяные миски.
И ведь сделал. Не отличишь, как настоящие. Воевать они, конечно, не
пробовали, но во фрунт и за отечество -- не хуже пруссаков.
Как там, интересно, Ее Величество поживает? Когда же мы виделись в
последний раз?
В эпоху беспрерывных скандалов мал был нам этот дворец, куда ни
ткнешься -- везде королева с ледяной спиной. Куда она ни зайдет -- а там я с
кирпичной рожей. А нынче что уже выяснять? Все давно понятно и ей, и мне.
Где-то она живет, что-то думает. Исчезает куда-то, потом кивает,
проходя мимо по неизвестным своим делам.
Совершенно прозевал я тот момент, когда стал говорить одни глупости и
подлости, когда походка моя стала дурацкой и пахнуть я стал чем-то
невкусным. Прозевал. На кого обижаться?
Все время я от нее отстаю. Сначала любила она так, что хоть солнце не
всходи, зато и ненавидела потом до того, что в одной кровати спать страшно.
Права она -- пресный я человек. Никакого порыва. Ни тебе на белом коне, ни в
набежавшую волну... Сейчас ей уже все равно.
Я устал от нелюбви. Никого ни к кому.
Министра внутренних дел я боюсь. У него нет ни одной иллюзии. Это бы
ничего, но он и у меня их отнять хочет. Как только он открывает рот, я не
очень удачно изображаю из себя солдафона-самодура. "Как докладываешь,
мерзавец! -- ору. -- Пшел вон, десять кругов по плацу строевым шагом!" Он
присылает мне отчеты, а я их не читаю никогда.
Очень я дорожу своими иллюзиями. Мне без них смерть. И так уже все
старые, прочные, порастащили, а новые заводить, ох, как сложно в мои-то
годы. Растут кое-как, вялые, полупрозрачные.
Я бы этого министра давно прогнал, но боюсь. Не знаю, что там ему про
меня известно. А пуще того боюсь, что он про меня знает то, чего я и сам про
себя не знаю.
Но сейчас придется с ним разговаривать.
"Ваше Величество, дракон настоящий. Хотя, конечно, ни на каких девицах
он жениться не собирается. Занимается, в основном, поджогом озимой пшеницы и
пожиранием коров и мелких домашних животных. Басня про девиц распущена
старостой деревни. По моим сведениям, на почве отвергнутых притязаний к
одной этих самых девиц".
Черт бы тебя подрал. Все-то ты знаешь. И если сказал, что дракон есть,
то он есть.
Скверно.
"А может, ему кошку отравленную подбросить?" -- спрашиваю безо всякой
надежды.
"По моим сведениям..." -- снисходительно начинает супостат. "Пшел вон!
-- ору. -- Почему воротничок не подшит? Где ремень, мать твою?"
Как будто я сам не знаю, что даже в слона столько крысиного яда не
влезет, чтобы этого дракона хотя бы понос прохватил.
От генерала толку нет. Он будет рисовать кроки, утыкает карту синими
флажками, его солдаты будут кукукать в зарослях, брать языков, он их всех
отправит на гауптвахту, сам туда сядет, но больше ни одного солдата он на
дракона не отправит. И правильно сделает.
По уставу главнокомандующим этой богадельни являюсь я. Но солдаты меня
не уважают. Я не умею ласково ткнуть их кулаком в пузо и спросить, хорошо ли
кормят.
Они со мной никуда не пойдут.
Как не вовремя... В голове мутно, хоть бы просвет какой, туман один.
Никак не додумать цепочку вытекающих друг из друга предложений -- рвется.
Может, обойдется? Рассосется как-нибудь, а тут и я в доспехах, со ржавым
мечом. "Ваше Величество, не нужно уже -- издох аспид..." И домой, домой --
улыбаться в бороду, как смешно все с этим драконом вышло.
Сижу я с пустыми глазами и думаю, думаю... Надо идти. Как-то
получилось, что кроме меня некому. Я бы с удовольствием все свалил на кого
угодно. Но никого невозможно найти.
Господи, они столько лет не давали мне побыть одному, подумать, что-то
решить и бросить, наконец, это дурацкое королевство. И теперь, когда я,
замученный и высосанный их проблемами, болезнями, сплетнями, хихиканьем за
спиной, еле волочу ноги, меня, наконец, оставили в покое.
Я пойду. Конечно же, пойду. С дурацким мечом и без героического
профиля. Я плохой, но добросовестный король. И очень боюсь, что и я тоже
перестану себя уважать.
Сожрет меня этот дракон. Это вам не Змей Горыныч с именем-отчеством, со
своими, пусть неправильными, но мыслями об этой жизни. Выходи,
чудище-поганище, биться будем... Это полкило мозгов на гору вонючего синего
мяса и заплывшие гноем бурые глаза.
Может, по дороге что-нибудь придумается? Опасность близка, кровь
взволнуется, голова прояснится.
Обязательно прояснится, а то плохи мои дела.
Дракон, по последним донесениям, сжег Завалинку дотла. Хотя староста,
сволочь, скормил ему все-таки трех девиц. С согласия деревенского схода.
Старосту повесить. Остальным -- Бог судья.
Министра внутренних дел -- в три шеи, за границу, к чертовой матери.
Ненавижу непьющих кристально чистых людей. Наделает он тут делов без меня.
Генералу -- орден, я ему еще на Пасху обещал, да забыл. Солдатам --
водки сколько выпьют и навечно запретить крючок на воротничке застегивать.
Извините, дорогой читатель. Сказка только начинается, а я уже ухожу. Я
пишу последние строки, сняв глупую железную перчатку, которой только орехи
колоть хорошо.
Если вернусь, обязательно расскажу, как там получилось с этим драконом,
и тогда слово "конец" стоять будет гораздо дальше от этого места.
Осталось самое трудное.
Дочке обещал написать длинное смешное письмо.
Я ее люблю.
Когда у нее начался переходный возраст, я взял на заметку всех юных
разбойников, обдирающих яблони в королевском саду, и всех мало-мальски
заметных дураков, уличенных в созерцательности.
Я был готов ко всему. К нищим, злодеям, поэтам и мусорщикам. Но ее
нынешний муж застал меня врасплох. Этого с детства плешивого выпрямителя
кривых линий я не ждал.
И в собственной дочке я тоже ничего не понимаю, хотя знаю ее гораздо
лучше, чем всех остальных женщин этого мира.
Впрочем, похоже, как-то она там устроилась, в его чугунном замке с
сосисками и кислой капустой.
Я всегда за нее боялся. Женщине для счастья нужно быть круглой дурой с
большими голубыми глазами.
И, наконец, Ее Величество...
"Я ухожу, -- говорю я, надеясь неизвестно на что. -- Воевать с
драконом".
Королева пожимает плечами. Если я сейчас подпрыгну к потолку и
рассыплюсь на три миллиона разноцветных шариков, она пожмет плечами еще раз.
Поздно. Никакие драконы здесь уже не помогут.
Вот и все. Я выполнил все обещания, о которых сумел вспомнить.
Осталось последнее. Выполняю.
-- Сочини мне сказку, милый, -- попросила меня королева давным-давно.
-- И чтобы она обязательно заканчивалась "вот так они и жили".
Жили-были глупый король и красавица королева. Жили они душа в душу
тридцать лет и три года. Ушел однажды король воевать с драконом и не
вернулся. Это было бы грустно, да, к счастью, никто этого не заметил.
Вот так они и жили...
К о н е ц
1998
Отправил однажды царь Ленина в село Шушенское, чтобы он там над жизнью
своей задумался.
Скучно было Ленину в селе Шушенском.
Сначала он стал крестьян агитировать, чтобы они картошку в огороде
назло царю не сажали, а те послушают, головами покивают, да и пойдут огороды
копать. Темнота, одно слово.
Книжки, которые Ленин с собой привез, он мало того что по три раза
прочитал, так еще все до единой сам и написал.
Рояль ему царь не позволил с собой взять, потому что сам Ленин умел
только чижик-пыжик одним пальцем играть, а пианиста, его-то за что в Сибирь?
Пианистам, им про жизнь свою думать не нужно, а то они сразу играть
разучатся.
Ходил Ленин, бродил из угла в угол. Книжки новые писать комары не дают.
Хотел он уже запить со скуки, даже самогону у крестьян накупил, но тут как
раз приехали к нему в гости Сталин с Троцким. Они тогда друзья еще были.
Обрадовался Ленин, накормил их хлебными чернильницами, хотя у него и
нормальных было пруд-пруди, и напоил молоком, которым царю анонимки писал.
Поговорили они про дела, про знакомых, а потом Ленин и говорит:
"Пойдемте, дгузья, в гогодки игать".
"Это что -- пальки кидать?" -- пошутил Сталин. Он уже тогда грубый был.
Стали они в городки играть, только ничего у них не выходит. Никак они в
фигуру попасть не могут, хоть лопни.
Тогда Ленин предложил кидать кто дальше.
Кинул Сталин палку -- убил курицу во дворе у попадьи. Притащил ее за
ноги: "Вах!", -- говорит и усы поглаживает.
Кинул Троцкий палку -- набил шишку свинье во дворе у старосты. "Зачем,
таки, свинья? -- кричит. -- Зачем не курочка?"
Тут и Ленин закрутился, развернулся да ка-ак кинет! Улетела палка в
черный лес. Три часа ее там искали, потому что Ленин очень хотел эту палку
для музея сохранить, будто бы он с ней по грибы ходил. Искали-искали, в
грязи все перемазались с ног до головы, потом махнули рукой и домой пошли,
самогон допивать.
Вдруг слышат -- топочет кто-то сзади. Оглядываются -- батюшки-светы, а
там лягушка пудов на шесть. Палку в зубах держит и на Ленина так
преданно-преданно смотрит глазами своими выпученными.
Обрадовался Ленин, забрал у лягушки палку, и пошли они дальше. Только
слышат -- лягушка за ними по пыли шлепает. Хотел было Ленин ее палкой
треснуть, но передумал -- больно уж у нее зубы были страшные. Так до самого
дома и дошлепали.
Да. А утром Сталин с Троцким стали в путь собираться. Сталин -- в
Туруханск, он, вообще-то, к Ленину по пути заехал, его царь тоже в ссылку
отправил. Троцкий как на себя с утра в зеркало посмотрел, так решил начать
новую жизнь. "Поеду, -- говорит, -- выучусь, таки, на гинеколога, как папаша
завещал. Буду по темной Руси аборты распространять".
А Ленин так и остался жить с лягушкой. Она сидела в углу и преданно
дышала. В первый же день она съела всех комаров в селе Шушенском, и тогда
Ленин стал писать роман "Что делать?". Напишет страничку и лягушке
прочитает. А та слушает и головой кивает. Комара проглотит и дальше слушает.
Хорошо они зажили.
Тут и Пасха наступила.
Разговелся царь утречком, яичком от Фаберже закусил и спрашивает
главного полицмейстера, как, мол, там Ленин? Угомонился?
"Угомонился, батюшка, -- отвечает полицмейстер. -- Лягушку себе завел
ученую".
"Лягушка -- это ничего, -- говорит царь. -- Лягушка -- это вам не
крокодил. Ну что ж, Христос воскресе, отпустите-ка вы Ленина на все четыре
стороны. Пускай заведет себе шарманку, да и бродит по Руси со своей
лягушкой. Может, кто копеечку и подаст".
И еще рюмочку выпил.
Вот так и стал Ленин бродить по Руси с шарманкой и лягушкой. Только зря
полицмейстер подумал, что он угомонился.
Придет, бывало, Ленин на фабрику в понедельник, станет у проходной и
шарманку крутит. Та играет "Боже, царя храни", а Ленин другое тянет: "Почему
рабочему с утра похмелиться не на что, а у фабриканта Смирнова -- водки сто
миллионов бутылок?".
И рабочие, которые собрались на дивную лягушку поглазеть, тут же
задумаются. И в самом деле -- почему? Почему не наоборот? Очень это рабочим
обидно.
Донесли это дело царю.
Тот рассердился, даже студень у него на вилке задрожал: "Гнать! --
кричит. -- Гнать его в три шеи из России! Пускай французам свои песни поет".
Отвел тогда главный полицмейстер Ленина с лягушкой на границу,
перекрестил его три раза и сказал: "Ну, ступай с Богом, пропащая твоя душа".
Стал Ленин жить за границей. Скоро к нему опять приехал Сталин. Его из
Туруханска выгнали за то, что он ко всем женщинам приставал, жениться
обещал.
Потом и Троцкий приехал. Его тоже выгнали. Он сделал какой-то
гимназистке аборт, а она, как показало вскрытие, была даже не беременная.
Сидели они как-то втроем в Лондоне. Сыро, скучно, по-английски ничего
не понятно. Придумали тогда съезд собрать -- поговорить о том, о сем,
посмотреть, у кого женщины лучше... Разослали всем телеграммы, стали ответа
ждать.
Скоро стали приходить ответы целыми мешками. Отозвались все --
большевики, меньшевики, бундовцы, эсеры...
Отказали только одному -- какому-то художнику Шиккльгруберу из Мюнхена.
"Знаю я этого Шиккльгрубера, -- стал кричать Троцкий. -- У меня сосед был
Шиккльгрубер. Так он у меня насос у велосипеда украл". Так и не позвали его.
А остальные стали срочно готовиться к съезду.
Ленин тут же побежал на почтамт давать телеграмму Инессе Арманд.
А на следующий день приходит ему из Парижа ответ: "Арманд выбыла
философом".
Может быть, это консьержка в отеле что-то напутала, но Ленин потом уже,
после революции, наловил разных философов полную баржу и отправил в море без
руля и парусов.
Пришел Ленин домой, сидит, переживает. Не ест, не пьет, только из
бороды волоски выдергивает и внимательно рассматривает. "Это же надо, --
думает, -- так перед всеми марксистами опозориться".
Как вдруг лягушка говорит человечьим голосом: "Не горюй, Ленин!"
Тот чуть со стула не упал. "Вот это да, -- думает. -- Вот вам и
материализм с эмпириокритицизмом!"
А лягушка пока дальше разговаривает: "Ты вот чего, Ленин. Иди завтра на
съезд как ни в чем не бывало. А как услышишь гром да стук, скажи -- это,
мол, моя лягушонка в коробчонке скачет. А за это можно я вас Ильичом звать
стану?"
"Отчего же, -- говорит Ленин (он уже очухался слегка), -- Ильич тоже
очень даже неплохо".
На том и порешили.
Пришел Ленин на следующий день на съезд, а там марксисты женщин навели
-- не продохнуть. Худых, толстых, страшных и не очень. Троцкий привел
брюнетку с извилистым носом. Посмотришь на нее -- и сразу видно, что в
постели очень хороша, если помолчит пять минут. А Сталин -- нет, Сталин
блондинку где-то нашел, настоящую.
Один Ленин обе руки в жилетные карманы засунул и хитро улыбается.
Марксисты над ним смеются, пальцем показывают, а он хоть бы что.