Страница:
размножались они удивительно быстро. Применить их к какой-нибудь пользе тоже
никому не удалось. Однажды экспедиция людоедов с соседнего острова наловила
восемь мешков этих младенцев и торжественно зажарила под бой тамтамов, но
есть их никто не стал -- вкусом младенцы больше всего напоминали грибы.
Людоеды, они, конечно, люди с широкими взглядами на жизнь, но для них грибы
-- все равно, что кошке огурцы. Есть можно, но противно.
***
"А я всегда завидовал тем, кто твердо уверен в своем существовании.
Как это, должно быть, прекрасно -- проснуться утром, посмотреть в
зеркало и обрадоваться: "Вот он я, Вася Печкин!"
А я... Я смотрю на зеркальное существо, пытаюсь напялить его на себя,
втиснуться в него, а оно не лезет, морщит и лопается на спине, и мои глаза
никак не желают совмещаться с дырками в его резиновом лице. Так и хожу весь
день, как дурацкий кенгуру из детского парка, выглядывая через проеденную
мышами прореху в душном костюме, чтобы не растянуться от чьей-то дружелюбной
подножки".
***
Так думал сумчатый енот, крупно дрожа в редком кустарнике. Он никак не
мог решиться на то, что все равно неизбежно -- выйти из кустов и появиться
перед папуасом, наперед зная, что все напрасно, что тот будет напряженно
смотреть насквозь, и, уже навсегда, остаться ничем.
И тогда зачем это все? Зачем эта дрожь в сырых кустах на никому не
нужном острове, зачем это ежедневное выламывание суставов для того, чтобы
найти с этим миром ну хоть какие-то точки соприкосновения?
***
"Все это глупости, мой мальчик, -- говорил Миклухо-Маклай, задумчиво
ковыряя дырку на колене. -- Тебе, сынок, повыдерут перья, отмоют добела и
заставят поливать помидорную рассаду. Можно бороться с наступлением зимы или
с дрейфом материков, но с этим миром бороться нельзя. Он одушевлен и начисто
лишен иллюзий".
"Иллюзий... Что останется от этого мира, если убрать все эти глупые
веру-надежду-любовь? -- думал юный папуас, сидя в засаде. -- Зачем он мне
без иллюзий? И зачем он тогда себе, раз он все-таки одушевлен?"
Папуас подергал мокрую провисшую тетиву, и тут из кустов на мягких
непослушных лапах выполз сумчатый енот.
1993, 1998
Только не надо на меня кричать.
Да, я разрушил этот город. Сам придумал, сам разрушил. Мой город -- что
хочу, то и делаю. Одним городом больше, одним меньше.
Все равно вы не знаете ни одного обвинения, о котором я бы уже не
подумал.
Никакого плана не было. Все сочинялось на ходу.
Собака задирала ногу, и вырастало дерево с русалкой на самой толстой
ветке, а другая ветка, плавно изгибаясь, заканчивалась удавленником. И все
это мимо, мимо, как декорация, призванная изображать движение повозки в
бездарно драматическом театре моего самого первого и неудачного города. Я
тогда еще ничего не разрушал сам и поэтому, выхватив из реберной части
толстомясой империи солидный кусок, сделал свой первый город столицей этой
грудинки, нагнав туда подневольных переселенцев в шелковых шарфах с сотовыми
телефонами, от всей души ненавидевших это пыльное образование с морозами в
августе и комарами в январе. А уже эти переселенцы сами позвали разноцветных
турков, которые и не оставили от того города камня на камне. Не то еще две
тысячи лет я спотыкался бы на одной и той же кочке, родной и тошнотворной,
как детсадовское какао.
А этот город был уже третьим. Мне казалось, что я чему-то научился на
первых двух.
Я старался. Придумал медленный снег на трамвайных путях, а самих
трамваев нарочно придумывать не стал, они сами потом откуда-то появились, от
какой-то моей же незаметной подлости, а может, на стене начеркал
какую-нибудь каббалистическую загогулину, не знаю... Эти трамваи невозможно
было выследить и уничтожить, потому что появлялись они только один раз, в
пять часов утра, грохоча чугунными колесами и разрушая мой дом тогда, когда
не открыть глаз и не оторвать головы, когда ночь уже кончена, а утро еще
неизвестно, настанет ли.
Посреди города я сочинил дерево, ветки которого на этот раз были
слишком тонкими и поэтому бледная русалка с бесцветными глазами уже не
сидела на них, а тянулась к нескончаемой черешне под неусыпным надзором
библейски распутной матушки в халате с одной пуговицей на все случаи жизни.
Однажды я напустил на город небольшой потоп, который затушил в нем все огни,
кроме моей неотвратимой свечки, и русалка, впервые в жизни оторвавшись от
черешни, пришла посмотреть ко мне в окно.
Еще в первом городе я узнал о шарообразности этого мира. Помню, как я
смотрел в спину уходящему навсегда человеку, наблюдая, как сначала исчезают
его ноги, потом плечи, голова... И вдруг я понял, что он никуда не уйдет, а
будет появляться из-за спины снова и снова, до скончания времен. Поэтому
свой третий город я окружил горами. Нет, не для того, чтобы защититься ими
от все возрастающего числа ушедших людей, на самом деле эти горы были всего
лишь оптической иллюзией, я проверял -- сколько ни иди, они отодвигаются все
дальше и дальше, как радуга. Но, во всяком случае, они хотя бы закрывали
отвратительную в своей непрерывности линию горизонта.
Я потихоньку обживал свое новое пространство, размечая улицы и кварталы
желтыми каракулями на снегу и пеплом, сыпавшимся с измятых сигарет.
Но уже тогда город стал вести себя неправильно. Однажды я проснулся
ночью на совершенно незнакомой улице, до того темной и прямой, что она
просто не могла бы прийти мне в голову. На ней жили кашляющие от злобы
собаки, и когда она все же закончилась, я снова увидел ненавистную линию
горизонта, из-за которой выползала на бесконечную помойку алюминиевая луна.
Крекс, фекс, пекс. Я порылся в карманах, да где там... Папа Карло опять
остался без новой куртки.
Из города в разные стороны уходили рельсы, и, отправившись по ним
путешествовать, в самом конце я обнаружил своего высохшего предшественника с
неестественно настоящими ногтями на черных перебинтованных ногах и покрытый
мелкими трещинами портрет дамы с глазами русалки, смотрящей на свечку в моем
окне.
А на обратном пути меня подкараулил и схватил невзаправдашний горбун в
белом халате. Он смешивал в пробирках волшебные жидкости и разрешил мне
подуть в стеклянную трубочку, чтобы жидкость в пробирке задымилась и
окрасилась в рубиновый цвет, ух ты!
Очевидная банальность горбуна предлагала усомниться в его реальности, и
я ушел от него, уже не помню как, позволив ему пытать до скончания времен
усталых путников с рюкзаками, полными жухлых трав. Это была чужая
территория, там я был не хозяин.
Но пока я путешествовал по рельсам, город усомнился уже в моем
существовании. Возможно, виной тому была та же самая банальность, на которую
с идиотской настойчивостью указывали зеркало в затоптанной прихожей и черный
бюстгальтер, третий месяц сохнущий на трубе в ванной.
Город торопливо переделывал придуманных мной людей, он задавил машиной
счастливую бабушку с белым платочком, плясавшую возле пивного ларька,
замусорил все улицы и перегородил их троллейбусами со сваренными коротким
замыканием рогами. Он населил город близнецами-милиционерами, которые
размножались простым делением. Я сам однажды видел -- стоял на углу сержант,
потоптался как-то странно, глядь -- а их уже двое. И лица у них одинаковые,
и звания, и фамилии даже.
И прохожие, которых я придумывал, чтобы было не скучно ходить по
улицам, стали какими-то пыльными и застиранными. Их по утрам вывозили
древними растрескавшимися автобусами из каких-то хранилищ на краю города и
туда же свозили по вечерам, сваливая как попало, вперемешку с прохудившимися
молочными пакетами.
Я ходил по своему городу и не узнавал его. Неужели все это сочинил я?
Хотя вон она -- пуговица от моей рубашки в асфальтовой трещине.
Какой-то злой Мебиус успел склеить свое кольцо с односторонней
поверхностью, из которой невозможно уйти. Декорации совершили круг сквозь
паутину кулис, и на сцену опять выползло дерево с развешенными для просушки
агрессивно сиреневыми рейтузами примадонны.
Опять война.
Ну почему, почему все и всегда кончается войной? Ну, любовь -- понятно,
но ведь и ненависть тоже. Да что там говорить, валенок в мусоропровод
выбросишь -- и на тебя уже идет хорошо организованный манипул соседских
пенсионеров, лязгающих крепкими железными зубами.
Как-то раз в бане ко мне подошел голый кривоногий человечек и протянул
младенческую молочную бутылку, уверяя, что эта мутная жидкость сделает меня
бессмертным. Мне стало смешно -- я и так был бессмертен -- и глотнул из
бутылочки. Последнее, что я помню из той жизни -- это клок чьей-то кожи с
толстыми поросячьими волосами, оставшийся на плохо забитом в деревянную
ступеньку гвозде.
Все рассыпалось, растрескалось и разъехалось по швам, а я все никак не
мог приподнять то, что осталось от моего лица и навести, наконец, порядок.
Впрочем, никогда я не умел его наводить.
Вырванный с корнем и разбитый об стену телефон, давным-давно
отключенный за неуплату, звонил теперь только для того, чтобы расхохотаться
в лицо, и город навалился на меня всеми своими домами, деревьями и тенями,
намертво придавив к полу, чтобы я не извернулся, не выскользнул и не ушел от
него в окно седьмого этажа. Зачем? Я никуда не собирался.
Открывалась дверь и заходил человек с горчичным баллончиком, чтобы,
наступив на мою рубашку ногой, оторвать ей рукав и унести неизвестно куда. В
шкафу, в стариковской затхлости отмучившихся штанов и ботинок, поселился
призрак старушки-учительницы с нижнего этажа, захлебнувшейся в крутом
кипятке, хлещущем в моем туалете из треснувшего унитазного бачка.
Холодильник со скрипом раскрывал заржавленные двери, выставляя напоказ
плесневелые внутренности, мертвых животных и разноцветные отравы, не
леденеющие среди малахитовых пельменей и сталагмитов окровавленной
морозилки.
Как-то раз, вынося среди ночи свой постыдный мусор, я встретил на
лестнице давних искалеченных путников. Они курили иссохшие и раскрошившиеся
за многие годы травы из своих рюкзаков и, когда я проходил мимо, они
спрятали от меня свои воспаленные глаза. Как они попали сюда? Они не умели
убегать, они вообще ничего не умели. Только говорить медленные слова и
слюнить нечувствительным пальцем пылающие кончики своих папирос.
Я тут же подумал, что, пока валялся в бане, злой горбун завоевал город,
и его тихие войска передушили всех моих жителей, да-да, я сам видел, как их
костлявые руки по локоть торчат из чужих треснувших пиджаков. Но нет, так
было бы слишком просто. Победить горбуна, сбросить его в жерло недалекого
вулкана, а смерть в яйце, ну и яйцо туда же... Совершать одноразовые подвиги
умеет любой дурак, способный взять себя за шиворот и дернуть покрепче. Но
попробуйте-ка просто подержать себя за шиворот хотя бы пару дней...
Я разорвал и сжег черный бюстгальтер, но вместо него появилась пыльная
зубная щетка, я отравил призрак старушки жидкостью "Раптор", от которой в
доме завелись тысячи белых тараканов, я купил себе новые штаны и опрокинул
на них банку с безголовыми шпротами. Каждое утро я рвал на себе паутину, но
к вечеру, опять облепленный ею с головы до ног, засыпал в ботинках, не в
силах доползти до дивана.
Господи, думал я, ну почему? Я же помню, я же переворачивал эту жизнь,
почему же я не могу сдвинуть сейчас эту скользкую многотонную тушу,
расползшуюся по улицам этого города как забытое кислое тесто? Если бы то,
что я сделал сегодня, оставалось хотя бы до завтра... Но оно равнодушно
шлепалось назад и лениво расползалось в ту же бесформенную лепешку.
И так будет всегда, понял я. Отныне и присно. И никто не уйдет отсюда,
потому что самолеты будут летать только в гнусный город Константинополь, а
поезда все давно сошли с рельсов, и последний, покрытый сосульками Летучий
Голландец с седым проводником, застрявшим вместе с мусорным баком в
автоматической сцепке, будет выть, проносясь мимо безлюдных разъездов.
Ненужная война была проиграна. Мне ли, тысячи раз говорившему "все
будет хорошо", было этого не знать? Это лицо не стоило того, чтобы его
сохранять. Такие лица, объеденные крысами, валялись в каждой канаве бывшего
города.
***
И что?
Я роюсь в карманах -- в пальто их четыре, в пиджаке -- пять, в штанах
-- три, да еще два на рубашке. Слишком много для последней двадцатки,
которую все равно разменял еще позавчера...
Нет, так нечестно. Я не покладал рук, валился с ног, совершал с утра по
четыре подвига натощак, без единого перекура, и что осталось? Сломанная
сигарета в кармане старой куртки?
И сентиментально-картонная русалка, без которой этот город вообще не
имеет никакого смысла, выползла из-за спины. Она совершила кругосветное
путешествие, прыгая из лужи в лужу. Господи, что же с тобой сделалось? Под
какими грузовиками ты валялась? Да, я понимаю, что путь вокруг света
неблизкий, но почему же ты первым делом побросала именно то, что ты
побросала, и почему ты так гордишься тем, что от тебя осталось?
Я знаю, почему они всегда уходят, но так и не понял, зачем они
обязательно возвращаются.
Рассказать мне, что никакого дерева не было?
Зачем? Его давно спилили и построили киоск, торгующий презервативами из
гусиной кожи.
Ну и сжег я этот город.
Извините, так уж вышло... Бросил в речку сигарету, все как
заполыхало... Пожарные набежали с пирогами и блинами, да где там...
Все бред. Пыль и пепел.
1999
Как обычно, Алексей проснулся как раз вовремя, чтобы опоздать на работу
на законные десять минут. Если три раза последовательно опоздать, например,
на пятнадцать, двенадцать и двадцать две, то пообещают уволить. Не уволят,
конечно, но зачем дразнить гусей?
Зубная паста опять кончается. "Если прогладить тюбик утюгом, то вы
просто поразитесь..." Дураки, он же пластиковый. Ну, на сегодня надавилось.
А носки, уважаемый, надо с вечера стирать. Ладно, труба в ванной горячая, за
десять минут высохнут.
Так, три минуты десятого, времени впритык. А вон и наш клиент
глушителем на веревочке громыхает -- шестерка восьмидесятого года. Мне до
Мира-Гоголя. Курить можно?
Да, дороги... Ничего, как снег выпадет, начнут заплатки ставить...
Душно, может, дождик... Врут они, эти синоптики, сами в газете жаловались,
что все барометры еще при коммунистах сломались... Да нет, мне сейчас больше
нравится... И пусть себе воруют, я бы тоже воровал... Ну да, вы бы не стали,
конечно... А наоборот, всех бы пересажали... Полтинника хватит?
На работе все серьезные по случаю понедельника. Привет, Наташенька, а
кофе еще нет? Ночью спать надо... Замуж тебе пора, вот что я тебе скажу...
Ну, еще лучше дурака найдешь, он тебя будет колотить черенком от лопаты, вот
тебе и женское счастье... Все женщины об этом мечтают, только не
сознаются... Ладно-ладно, пошел-пошел... Ты звякни, как кофе накаплет.
Что там нам Джонатан Кэйнер обещает? "Если вы, смотрясь в зеркало,
поднимете левую руку, ваше отражение поднимет правую... Плутон сегодня
побуждает вас...", ага, понятно, сегодня надо все делать наоборот. А роза
упала на лапу Азора.
Подруга прислала письмо. Как дела, что новенького... Сегодня не
вырвусь, сумасшедший день... Сын кашляет... У меня ЧП... Все как обычно.
Прошел новый начальник. У него лицо убийцы из советского фильма про
западную жизнь с литовскими артистами. С кустиком выше лба. А сам, как все
американцы, пресный какой-то, в хлорке вымоченный. Набор готовых фраз,
желтый галстук и ботики за двести пятьдесят. Хау ар ю дуинг, Алекс?
Вандерфул, Пол. Удивился, как положено. Надо отвечать "файн". Переживет. Уже
пережил.
В буфете толпа, как всегда. На летней площадке жара. Пенсионер с
юбилейной медалью покупает сто грамм теплой водки в мягком дрожащем
стаканчике. И ведь выпьет, глазом не моргнет... Оса полюбила селедку под
шубой. Кушай, милая, поправляйся, а то вон худая какая...
Переводчица Света спит, откинув голову назад, совершенно не переживая
от того, что выглядит очень глупо и некрасиво. А может, она просто об этом
не догадывается. Неделю назад она приехала из отпуска в Испании. Почему не
хочется в Испанию? А после Светиных рассказов и вовсе... Да и вообще никуда
особенно не хочется. Разве что в Шотландию, на родину... Чью родину,
Аверкин? Видите ли, в прошлой жизни... Ах, в прошлой жизни...
Вот и Галина Францевна пришла, уборщица. Значит, домой пора. Надо бы
молока купить и хлопьев. Толку от них -- дорогие, а хватает на два раза...
Девушка, мне Ариэль и Комэт... Черт, пасту опять не купил.
Вон эрдельтерьер тащит на поводке тетку. Тетке неинтересно. Она уже не
испытывает энтузиазма по поводу окружающей жизни. Вероятно, у нее не такое
острое обоняние. Хотя, как раз она всегда учует, что от хозяина пахнет
табаком и пивом.
ТВ-6, как всегда, дерьмово показывает. Пусть себе эм-ти-ви блямкает...
Турецкая женщина притворяется Майклом Джексоном -- звуков мало, а ногами
чего выделывает... Для нас даже эм-ти-ви -- турецкое...
На кухне в стакане со вчерашней колой плавает разлезшийся таракан. Для
чего ему крылья? Вы когда-нибудь видели летающего таракана?
Вот и закончился день Алексея Аверкина. И зачем мы на него столько
времени угробили?
Что-то он, впрочем, долго из ванной не возвращается, может, хоть
повеситься догадался -- было бы нам развлечение минут на пять...
Да нет -- валяется себе в ванне, полный рукомойник пепла натряс,
булькает глубокомысленно.
Аверки-ин! Ты что себе думаешь? Какого мира судьбы решаешь? Ах, про то,
что надо бы борной кислоты купить да тараканов повывести? Ты про это уже
пятый год думаешь.
Аверкин, ты не знаешь, зачем мы на тебя столько времени потратили?
Зачем все это -- борная кислота, тараканы, селедка под шубой, глушитель на
веревочке? На хрена, Аверкин, а? Не знаешь, конечно...
Ну да ладно.
Пока. Спокойной ночи.
1998
Я потрясающе, фантастически красив.
Моя красота относится к той же категории явлений окружающего мира, что
восход солнца на горе Килиманджаро, рисунок созвездий в июльском небе или
кудрявые березки во ржи. То есть она вечна и безусловна. Никаких сомнений
она вызывать не может.
Каждое утро я стараюсь на нее полюбоваться. Тогда день обязательно
будет удачным и светлым, даже если на дворе слякоть и мерзость и денег, как
всегда, нету.
Иногда, правда, мне не удается этого сделать. Тут может быть несколько
объяснений. Возможно, я вчера выпил лишнего, и глаза с утра открываются с
трудом и неполностью. Или зеркало нужно наконец-то протереть. А может быть,
лампочка в прихожей опять перегорела. Но, так или иначе, это означает, что
день уже пропал, прожит будет наверняка бездарно, и хорошо еще, если морду
не набьют.
Каждый день я стараюсь сделать для своей красоты что-нибудь хорошее. То
причешусь, то умоюсь. Или хотя бы волосок из бороды выдерну. А в
торжественных случаях я натираю свою красоту особой суконкой, чтобы она
блестела под лучами солнца. Я даже собираюсь однажды купить для этого
специальную пасту, но спешить мне некуда, потому что красота моя и так
никуда не денется.
Но на самом деле жить с такой красотой не так уж просто.
Женщины, стыдясь своего ложного совершенства рядом с моими чистыми и
прекрасными линиями, уходят к уродливым мужчинам, чтобы блистать на их
волосатом и кособоком фоне.
Начальство, остро чувствуя в моем присутствии собственную плешивость и
морщинистость, орет на меня, выпучив глаза. Оно не добавляет мне зарплату,
не продвигает по службе и вообще грозится уволить.
Милиция, та вообще не может мимо меня спокойно пройти. Она понимает,
что такая красота просто так по улице ходить не станет, и наверняка тут не
обошлось без мафии или других высших сил. Она долго сличает мою красоту с ее
жалким оттиском в измятом паспорте, понимая, что придраться тут не к чему, а
вот так взять и отпустить тоже не годится. Потом она со вздохом отдает мне
свою, никому не нужную, честь, чтобы, обойдя квартал, снова спросить
паспорт.
Все это очень неприятно на самом деле.
Но я не отчаиваюсь. Я знаю, что завтра утром вновь увижу настоящую
неподдельную красоту. Если, конечно, лампочка в прихожей не перегорит. А
зеркало я сегодня же непременно протру.
Вот приду с работы и протру, для меня это сущий пустяк.
1999
Если чему не бывать, то так оно и заведено.
Вот трава растет, а сама не знает. Вот пуля пролетела, а куда?
Разбежишься, а вот уже и приехали, здрасьте. Рот пошире разинешь, а закрыть
некому. И ничего не попишешь, да и взять откуда? Свое, небось, тоже даром не
дается.
Так-то оно так, да не все чужой каравай. Иной раз и свой-то поперек
горла. А уж ветра в поле -- полные штаны. И откуда что взялось? Раньше и то
лучше было. А теперь иной раз так завернет, что хоть из гроба вставай. Хоть
святых вон выноси, но и тут меру знай, не то хвать -- а там пусто, раньше
надо было головой своей думать.
Потому что если все знать наперед, то какой с тебя спрос? Нет, надо
так, чтобы в глаза смотреть -- и все тебе Божья роса. Чтоб не спрашивали
потом, где был, что делал. Жизнь одна, а все кушать просят. Люди же, не
звери. Зверю-то что -- ни детей у него, ничего, а съел корку хлеба -- вот
тебе и кров, и дом. А тут -- ни сесть, ни встать, до утра так напляшешься,
что спасибо сроду не дождешься. Другие, вон, пальцем не шевельнут, а живут
как свиньи, на всем готовом.
Если бы все было по справедливости, то у каждого давно бы уже голова в
кустах. А так -- зубы стиснул, и поминай, как звали.
Вот оно как, если хорошенько подумать. А не подумать -- так ведь не
поле же перейти? Иному и семь верст не крюк, а не получается, хоть плачь.
Так что если по-людски рассудить, то всем по сусалам и спать от сих до
сих. И не гавкать, а то шибко умные все стали.
2000
Вероятно, этот труд следовало озаглавить: "За что меня так не любят
женщины", но я подумал, что, хотя комбинаторика человеческих архетипов
достаточно велика, она все же не безгранична и почти наверняка есть еще на
свете хотя бы один бедолага, которого женщины не любят по тем же причинам.
Увы, сам я с этим бедолагой не знаком, поскольку всех известных мне мужчин
женщины любят практически беспрерывно и огромными толпами, зная при этом
свое, единственно правильное, место подавальщиц закуски и безотказных
потребительниц их неиссякаемого мужского либидо. К вам, уважаемые
счастливцы, это "мы" ни в коем случае не относится. Представляю, как смешно
будет вам читать это узкоспециализированное исследование.Кроме того,
употребляя термин "женщины", я, безусловно, подразумеваю только тех из них,
кого знаю лично. К сожалению, я пока знаком не со всеми из ныне живущих
женщин, хотя и продолжаю очень активно работать в этом направлении.
***
Итак, за что же нас так не любят женщины?
Во-первых, и прежде всего, они не любят нас за сам факт нашего
существования.
С другой стороны, женщины не любят, когда нас нет.
Это два краеугольных камня нелюбви женщин к нам. Остальное -- не более
чем кирпичи, но всегда нужно помнить о том, что в женской постройке нет ни
одного кирпича, который можно было бы вынуть без опасности быть немедленно и
безнадежно погребенным под рухнувшими стенами. Посему никакой иерархии
нижеприведенных причин не существует.
Женщины не любят, когда мы их любим.
никому не удалось. Однажды экспедиция людоедов с соседнего острова наловила
восемь мешков этих младенцев и торжественно зажарила под бой тамтамов, но
есть их никто не стал -- вкусом младенцы больше всего напоминали грибы.
Людоеды, они, конечно, люди с широкими взглядами на жизнь, но для них грибы
-- все равно, что кошке огурцы. Есть можно, но противно.
***
"А я всегда завидовал тем, кто твердо уверен в своем существовании.
Как это, должно быть, прекрасно -- проснуться утром, посмотреть в
зеркало и обрадоваться: "Вот он я, Вася Печкин!"
А я... Я смотрю на зеркальное существо, пытаюсь напялить его на себя,
втиснуться в него, а оно не лезет, морщит и лопается на спине, и мои глаза
никак не желают совмещаться с дырками в его резиновом лице. Так и хожу весь
день, как дурацкий кенгуру из детского парка, выглядывая через проеденную
мышами прореху в душном костюме, чтобы не растянуться от чьей-то дружелюбной
подножки".
***
Так думал сумчатый енот, крупно дрожа в редком кустарнике. Он никак не
мог решиться на то, что все равно неизбежно -- выйти из кустов и появиться
перед папуасом, наперед зная, что все напрасно, что тот будет напряженно
смотреть насквозь, и, уже навсегда, остаться ничем.
И тогда зачем это все? Зачем эта дрожь в сырых кустах на никому не
нужном острове, зачем это ежедневное выламывание суставов для того, чтобы
найти с этим миром ну хоть какие-то точки соприкосновения?
***
"Все это глупости, мой мальчик, -- говорил Миклухо-Маклай, задумчиво
ковыряя дырку на колене. -- Тебе, сынок, повыдерут перья, отмоют добела и
заставят поливать помидорную рассаду. Можно бороться с наступлением зимы или
с дрейфом материков, но с этим миром бороться нельзя. Он одушевлен и начисто
лишен иллюзий".
"Иллюзий... Что останется от этого мира, если убрать все эти глупые
веру-надежду-любовь? -- думал юный папуас, сидя в засаде. -- Зачем он мне
без иллюзий? И зачем он тогда себе, раз он все-таки одушевлен?"
Папуас подергал мокрую провисшую тетиву, и тут из кустов на мягких
непослушных лапах выполз сумчатый енот.
1993, 1998
Только не надо на меня кричать.
Да, я разрушил этот город. Сам придумал, сам разрушил. Мой город -- что
хочу, то и делаю. Одним городом больше, одним меньше.
Все равно вы не знаете ни одного обвинения, о котором я бы уже не
подумал.
Никакого плана не было. Все сочинялось на ходу.
Собака задирала ногу, и вырастало дерево с русалкой на самой толстой
ветке, а другая ветка, плавно изгибаясь, заканчивалась удавленником. И все
это мимо, мимо, как декорация, призванная изображать движение повозки в
бездарно драматическом театре моего самого первого и неудачного города. Я
тогда еще ничего не разрушал сам и поэтому, выхватив из реберной части
толстомясой империи солидный кусок, сделал свой первый город столицей этой
грудинки, нагнав туда подневольных переселенцев в шелковых шарфах с сотовыми
телефонами, от всей души ненавидевших это пыльное образование с морозами в
августе и комарами в январе. А уже эти переселенцы сами позвали разноцветных
турков, которые и не оставили от того города камня на камне. Не то еще две
тысячи лет я спотыкался бы на одной и той же кочке, родной и тошнотворной,
как детсадовское какао.
А этот город был уже третьим. Мне казалось, что я чему-то научился на
первых двух.
Я старался. Придумал медленный снег на трамвайных путях, а самих
трамваев нарочно придумывать не стал, они сами потом откуда-то появились, от
какой-то моей же незаметной подлости, а может, на стене начеркал
какую-нибудь каббалистическую загогулину, не знаю... Эти трамваи невозможно
было выследить и уничтожить, потому что появлялись они только один раз, в
пять часов утра, грохоча чугунными колесами и разрушая мой дом тогда, когда
не открыть глаз и не оторвать головы, когда ночь уже кончена, а утро еще
неизвестно, настанет ли.
Посреди города я сочинил дерево, ветки которого на этот раз были
слишком тонкими и поэтому бледная русалка с бесцветными глазами уже не
сидела на них, а тянулась к нескончаемой черешне под неусыпным надзором
библейски распутной матушки в халате с одной пуговицей на все случаи жизни.
Однажды я напустил на город небольшой потоп, который затушил в нем все огни,
кроме моей неотвратимой свечки, и русалка, впервые в жизни оторвавшись от
черешни, пришла посмотреть ко мне в окно.
Еще в первом городе я узнал о шарообразности этого мира. Помню, как я
смотрел в спину уходящему навсегда человеку, наблюдая, как сначала исчезают
его ноги, потом плечи, голова... И вдруг я понял, что он никуда не уйдет, а
будет появляться из-за спины снова и снова, до скончания времен. Поэтому
свой третий город я окружил горами. Нет, не для того, чтобы защититься ими
от все возрастающего числа ушедших людей, на самом деле эти горы были всего
лишь оптической иллюзией, я проверял -- сколько ни иди, они отодвигаются все
дальше и дальше, как радуга. Но, во всяком случае, они хотя бы закрывали
отвратительную в своей непрерывности линию горизонта.
Я потихоньку обживал свое новое пространство, размечая улицы и кварталы
желтыми каракулями на снегу и пеплом, сыпавшимся с измятых сигарет.
Но уже тогда город стал вести себя неправильно. Однажды я проснулся
ночью на совершенно незнакомой улице, до того темной и прямой, что она
просто не могла бы прийти мне в голову. На ней жили кашляющие от злобы
собаки, и когда она все же закончилась, я снова увидел ненавистную линию
горизонта, из-за которой выползала на бесконечную помойку алюминиевая луна.
Крекс, фекс, пекс. Я порылся в карманах, да где там... Папа Карло опять
остался без новой куртки.
Из города в разные стороны уходили рельсы, и, отправившись по ним
путешествовать, в самом конце я обнаружил своего высохшего предшественника с
неестественно настоящими ногтями на черных перебинтованных ногах и покрытый
мелкими трещинами портрет дамы с глазами русалки, смотрящей на свечку в моем
окне.
А на обратном пути меня подкараулил и схватил невзаправдашний горбун в
белом халате. Он смешивал в пробирках волшебные жидкости и разрешил мне
подуть в стеклянную трубочку, чтобы жидкость в пробирке задымилась и
окрасилась в рубиновый цвет, ух ты!
Очевидная банальность горбуна предлагала усомниться в его реальности, и
я ушел от него, уже не помню как, позволив ему пытать до скончания времен
усталых путников с рюкзаками, полными жухлых трав. Это была чужая
территория, там я был не хозяин.
Но пока я путешествовал по рельсам, город усомнился уже в моем
существовании. Возможно, виной тому была та же самая банальность, на которую
с идиотской настойчивостью указывали зеркало в затоптанной прихожей и черный
бюстгальтер, третий месяц сохнущий на трубе в ванной.
Город торопливо переделывал придуманных мной людей, он задавил машиной
счастливую бабушку с белым платочком, плясавшую возле пивного ларька,
замусорил все улицы и перегородил их троллейбусами со сваренными коротким
замыканием рогами. Он населил город близнецами-милиционерами, которые
размножались простым делением. Я сам однажды видел -- стоял на углу сержант,
потоптался как-то странно, глядь -- а их уже двое. И лица у них одинаковые,
и звания, и фамилии даже.
И прохожие, которых я придумывал, чтобы было не скучно ходить по
улицам, стали какими-то пыльными и застиранными. Их по утрам вывозили
древними растрескавшимися автобусами из каких-то хранилищ на краю города и
туда же свозили по вечерам, сваливая как попало, вперемешку с прохудившимися
молочными пакетами.
Я ходил по своему городу и не узнавал его. Неужели все это сочинил я?
Хотя вон она -- пуговица от моей рубашки в асфальтовой трещине.
Какой-то злой Мебиус успел склеить свое кольцо с односторонней
поверхностью, из которой невозможно уйти. Декорации совершили круг сквозь
паутину кулис, и на сцену опять выползло дерево с развешенными для просушки
агрессивно сиреневыми рейтузами примадонны.
Опять война.
Ну почему, почему все и всегда кончается войной? Ну, любовь -- понятно,
но ведь и ненависть тоже. Да что там говорить, валенок в мусоропровод
выбросишь -- и на тебя уже идет хорошо организованный манипул соседских
пенсионеров, лязгающих крепкими железными зубами.
Как-то раз в бане ко мне подошел голый кривоногий человечек и протянул
младенческую молочную бутылку, уверяя, что эта мутная жидкость сделает меня
бессмертным. Мне стало смешно -- я и так был бессмертен -- и глотнул из
бутылочки. Последнее, что я помню из той жизни -- это клок чьей-то кожи с
толстыми поросячьими волосами, оставшийся на плохо забитом в деревянную
ступеньку гвозде.
Все рассыпалось, растрескалось и разъехалось по швам, а я все никак не
мог приподнять то, что осталось от моего лица и навести, наконец, порядок.
Впрочем, никогда я не умел его наводить.
Вырванный с корнем и разбитый об стену телефон, давным-давно
отключенный за неуплату, звонил теперь только для того, чтобы расхохотаться
в лицо, и город навалился на меня всеми своими домами, деревьями и тенями,
намертво придавив к полу, чтобы я не извернулся, не выскользнул и не ушел от
него в окно седьмого этажа. Зачем? Я никуда не собирался.
Открывалась дверь и заходил человек с горчичным баллончиком, чтобы,
наступив на мою рубашку ногой, оторвать ей рукав и унести неизвестно куда. В
шкафу, в стариковской затхлости отмучившихся штанов и ботинок, поселился
призрак старушки-учительницы с нижнего этажа, захлебнувшейся в крутом
кипятке, хлещущем в моем туалете из треснувшего унитазного бачка.
Холодильник со скрипом раскрывал заржавленные двери, выставляя напоказ
плесневелые внутренности, мертвых животных и разноцветные отравы, не
леденеющие среди малахитовых пельменей и сталагмитов окровавленной
морозилки.
Как-то раз, вынося среди ночи свой постыдный мусор, я встретил на
лестнице давних искалеченных путников. Они курили иссохшие и раскрошившиеся
за многие годы травы из своих рюкзаков и, когда я проходил мимо, они
спрятали от меня свои воспаленные глаза. Как они попали сюда? Они не умели
убегать, они вообще ничего не умели. Только говорить медленные слова и
слюнить нечувствительным пальцем пылающие кончики своих папирос.
Я тут же подумал, что, пока валялся в бане, злой горбун завоевал город,
и его тихие войска передушили всех моих жителей, да-да, я сам видел, как их
костлявые руки по локоть торчат из чужих треснувших пиджаков. Но нет, так
было бы слишком просто. Победить горбуна, сбросить его в жерло недалекого
вулкана, а смерть в яйце, ну и яйцо туда же... Совершать одноразовые подвиги
умеет любой дурак, способный взять себя за шиворот и дернуть покрепче. Но
попробуйте-ка просто подержать себя за шиворот хотя бы пару дней...
Я разорвал и сжег черный бюстгальтер, но вместо него появилась пыльная
зубная щетка, я отравил призрак старушки жидкостью "Раптор", от которой в
доме завелись тысячи белых тараканов, я купил себе новые штаны и опрокинул
на них банку с безголовыми шпротами. Каждое утро я рвал на себе паутину, но
к вечеру, опять облепленный ею с головы до ног, засыпал в ботинках, не в
силах доползти до дивана.
Господи, думал я, ну почему? Я же помню, я же переворачивал эту жизнь,
почему же я не могу сдвинуть сейчас эту скользкую многотонную тушу,
расползшуюся по улицам этого города как забытое кислое тесто? Если бы то,
что я сделал сегодня, оставалось хотя бы до завтра... Но оно равнодушно
шлепалось назад и лениво расползалось в ту же бесформенную лепешку.
И так будет всегда, понял я. Отныне и присно. И никто не уйдет отсюда,
потому что самолеты будут летать только в гнусный город Константинополь, а
поезда все давно сошли с рельсов, и последний, покрытый сосульками Летучий
Голландец с седым проводником, застрявшим вместе с мусорным баком в
автоматической сцепке, будет выть, проносясь мимо безлюдных разъездов.
Ненужная война была проиграна. Мне ли, тысячи раз говорившему "все
будет хорошо", было этого не знать? Это лицо не стоило того, чтобы его
сохранять. Такие лица, объеденные крысами, валялись в каждой канаве бывшего
города.
***
И что?
Я роюсь в карманах -- в пальто их четыре, в пиджаке -- пять, в штанах
-- три, да еще два на рубашке. Слишком много для последней двадцатки,
которую все равно разменял еще позавчера...
Нет, так нечестно. Я не покладал рук, валился с ног, совершал с утра по
четыре подвига натощак, без единого перекура, и что осталось? Сломанная
сигарета в кармане старой куртки?
И сентиментально-картонная русалка, без которой этот город вообще не
имеет никакого смысла, выползла из-за спины. Она совершила кругосветное
путешествие, прыгая из лужи в лужу. Господи, что же с тобой сделалось? Под
какими грузовиками ты валялась? Да, я понимаю, что путь вокруг света
неблизкий, но почему же ты первым делом побросала именно то, что ты
побросала, и почему ты так гордишься тем, что от тебя осталось?
Я знаю, почему они всегда уходят, но так и не понял, зачем они
обязательно возвращаются.
Рассказать мне, что никакого дерева не было?
Зачем? Его давно спилили и построили киоск, торгующий презервативами из
гусиной кожи.
Ну и сжег я этот город.
Извините, так уж вышло... Бросил в речку сигарету, все как
заполыхало... Пожарные набежали с пирогами и блинами, да где там...
Все бред. Пыль и пепел.
1999
Как обычно, Алексей проснулся как раз вовремя, чтобы опоздать на работу
на законные десять минут. Если три раза последовательно опоздать, например,
на пятнадцать, двенадцать и двадцать две, то пообещают уволить. Не уволят,
конечно, но зачем дразнить гусей?
Зубная паста опять кончается. "Если прогладить тюбик утюгом, то вы
просто поразитесь..." Дураки, он же пластиковый. Ну, на сегодня надавилось.
А носки, уважаемый, надо с вечера стирать. Ладно, труба в ванной горячая, за
десять минут высохнут.
Так, три минуты десятого, времени впритык. А вон и наш клиент
глушителем на веревочке громыхает -- шестерка восьмидесятого года. Мне до
Мира-Гоголя. Курить можно?
Да, дороги... Ничего, как снег выпадет, начнут заплатки ставить...
Душно, может, дождик... Врут они, эти синоптики, сами в газете жаловались,
что все барометры еще при коммунистах сломались... Да нет, мне сейчас больше
нравится... И пусть себе воруют, я бы тоже воровал... Ну да, вы бы не стали,
конечно... А наоборот, всех бы пересажали... Полтинника хватит?
На работе все серьезные по случаю понедельника. Привет, Наташенька, а
кофе еще нет? Ночью спать надо... Замуж тебе пора, вот что я тебе скажу...
Ну, еще лучше дурака найдешь, он тебя будет колотить черенком от лопаты, вот
тебе и женское счастье... Все женщины об этом мечтают, только не
сознаются... Ладно-ладно, пошел-пошел... Ты звякни, как кофе накаплет.
Что там нам Джонатан Кэйнер обещает? "Если вы, смотрясь в зеркало,
поднимете левую руку, ваше отражение поднимет правую... Плутон сегодня
побуждает вас...", ага, понятно, сегодня надо все делать наоборот. А роза
упала на лапу Азора.
Подруга прислала письмо. Как дела, что новенького... Сегодня не
вырвусь, сумасшедший день... Сын кашляет... У меня ЧП... Все как обычно.
Прошел новый начальник. У него лицо убийцы из советского фильма про
западную жизнь с литовскими артистами. С кустиком выше лба. А сам, как все
американцы, пресный какой-то, в хлорке вымоченный. Набор готовых фраз,
желтый галстук и ботики за двести пятьдесят. Хау ар ю дуинг, Алекс?
Вандерфул, Пол. Удивился, как положено. Надо отвечать "файн". Переживет. Уже
пережил.
В буфете толпа, как всегда. На летней площадке жара. Пенсионер с
юбилейной медалью покупает сто грамм теплой водки в мягком дрожащем
стаканчике. И ведь выпьет, глазом не моргнет... Оса полюбила селедку под
шубой. Кушай, милая, поправляйся, а то вон худая какая...
Переводчица Света спит, откинув голову назад, совершенно не переживая
от того, что выглядит очень глупо и некрасиво. А может, она просто об этом
не догадывается. Неделю назад она приехала из отпуска в Испании. Почему не
хочется в Испанию? А после Светиных рассказов и вовсе... Да и вообще никуда
особенно не хочется. Разве что в Шотландию, на родину... Чью родину,
Аверкин? Видите ли, в прошлой жизни... Ах, в прошлой жизни...
Вот и Галина Францевна пришла, уборщица. Значит, домой пора. Надо бы
молока купить и хлопьев. Толку от них -- дорогие, а хватает на два раза...
Девушка, мне Ариэль и Комэт... Черт, пасту опять не купил.
Вон эрдельтерьер тащит на поводке тетку. Тетке неинтересно. Она уже не
испытывает энтузиазма по поводу окружающей жизни. Вероятно, у нее не такое
острое обоняние. Хотя, как раз она всегда учует, что от хозяина пахнет
табаком и пивом.
ТВ-6, как всегда, дерьмово показывает. Пусть себе эм-ти-ви блямкает...
Турецкая женщина притворяется Майклом Джексоном -- звуков мало, а ногами
чего выделывает... Для нас даже эм-ти-ви -- турецкое...
На кухне в стакане со вчерашней колой плавает разлезшийся таракан. Для
чего ему крылья? Вы когда-нибудь видели летающего таракана?
Вот и закончился день Алексея Аверкина. И зачем мы на него столько
времени угробили?
Что-то он, впрочем, долго из ванной не возвращается, может, хоть
повеситься догадался -- было бы нам развлечение минут на пять...
Да нет -- валяется себе в ванне, полный рукомойник пепла натряс,
булькает глубокомысленно.
Аверки-ин! Ты что себе думаешь? Какого мира судьбы решаешь? Ах, про то,
что надо бы борной кислоты купить да тараканов повывести? Ты про это уже
пятый год думаешь.
Аверкин, ты не знаешь, зачем мы на тебя столько времени потратили?
Зачем все это -- борная кислота, тараканы, селедка под шубой, глушитель на
веревочке? На хрена, Аверкин, а? Не знаешь, конечно...
Ну да ладно.
Пока. Спокойной ночи.
1998
Я потрясающе, фантастически красив.
Моя красота относится к той же категории явлений окружающего мира, что
восход солнца на горе Килиманджаро, рисунок созвездий в июльском небе или
кудрявые березки во ржи. То есть она вечна и безусловна. Никаких сомнений
она вызывать не может.
Каждое утро я стараюсь на нее полюбоваться. Тогда день обязательно
будет удачным и светлым, даже если на дворе слякоть и мерзость и денег, как
всегда, нету.
Иногда, правда, мне не удается этого сделать. Тут может быть несколько
объяснений. Возможно, я вчера выпил лишнего, и глаза с утра открываются с
трудом и неполностью. Или зеркало нужно наконец-то протереть. А может быть,
лампочка в прихожей опять перегорела. Но, так или иначе, это означает, что
день уже пропал, прожит будет наверняка бездарно, и хорошо еще, если морду
не набьют.
Каждый день я стараюсь сделать для своей красоты что-нибудь хорошее. То
причешусь, то умоюсь. Или хотя бы волосок из бороды выдерну. А в
торжественных случаях я натираю свою красоту особой суконкой, чтобы она
блестела под лучами солнца. Я даже собираюсь однажды купить для этого
специальную пасту, но спешить мне некуда, потому что красота моя и так
никуда не денется.
Но на самом деле жить с такой красотой не так уж просто.
Женщины, стыдясь своего ложного совершенства рядом с моими чистыми и
прекрасными линиями, уходят к уродливым мужчинам, чтобы блистать на их
волосатом и кособоком фоне.
Начальство, остро чувствуя в моем присутствии собственную плешивость и
морщинистость, орет на меня, выпучив глаза. Оно не добавляет мне зарплату,
не продвигает по службе и вообще грозится уволить.
Милиция, та вообще не может мимо меня спокойно пройти. Она понимает,
что такая красота просто так по улице ходить не станет, и наверняка тут не
обошлось без мафии или других высших сил. Она долго сличает мою красоту с ее
жалким оттиском в измятом паспорте, понимая, что придраться тут не к чему, а
вот так взять и отпустить тоже не годится. Потом она со вздохом отдает мне
свою, никому не нужную, честь, чтобы, обойдя квартал, снова спросить
паспорт.
Все это очень неприятно на самом деле.
Но я не отчаиваюсь. Я знаю, что завтра утром вновь увижу настоящую
неподдельную красоту. Если, конечно, лампочка в прихожей не перегорит. А
зеркало я сегодня же непременно протру.
Вот приду с работы и протру, для меня это сущий пустяк.
1999
Если чему не бывать, то так оно и заведено.
Вот трава растет, а сама не знает. Вот пуля пролетела, а куда?
Разбежишься, а вот уже и приехали, здрасьте. Рот пошире разинешь, а закрыть
некому. И ничего не попишешь, да и взять откуда? Свое, небось, тоже даром не
дается.
Так-то оно так, да не все чужой каравай. Иной раз и свой-то поперек
горла. А уж ветра в поле -- полные штаны. И откуда что взялось? Раньше и то
лучше было. А теперь иной раз так завернет, что хоть из гроба вставай. Хоть
святых вон выноси, но и тут меру знай, не то хвать -- а там пусто, раньше
надо было головой своей думать.
Потому что если все знать наперед, то какой с тебя спрос? Нет, надо
так, чтобы в глаза смотреть -- и все тебе Божья роса. Чтоб не спрашивали
потом, где был, что делал. Жизнь одна, а все кушать просят. Люди же, не
звери. Зверю-то что -- ни детей у него, ничего, а съел корку хлеба -- вот
тебе и кров, и дом. А тут -- ни сесть, ни встать, до утра так напляшешься,
что спасибо сроду не дождешься. Другие, вон, пальцем не шевельнут, а живут
как свиньи, на всем готовом.
Если бы все было по справедливости, то у каждого давно бы уже голова в
кустах. А так -- зубы стиснул, и поминай, как звали.
Вот оно как, если хорошенько подумать. А не подумать -- так ведь не
поле же перейти? Иному и семь верст не крюк, а не получается, хоть плачь.
Так что если по-людски рассудить, то всем по сусалам и спать от сих до
сих. И не гавкать, а то шибко умные все стали.
2000
Вероятно, этот труд следовало озаглавить: "За что меня так не любят
женщины", но я подумал, что, хотя комбинаторика человеческих архетипов
достаточно велика, она все же не безгранична и почти наверняка есть еще на
свете хотя бы один бедолага, которого женщины не любят по тем же причинам.
Увы, сам я с этим бедолагой не знаком, поскольку всех известных мне мужчин
женщины любят практически беспрерывно и огромными толпами, зная при этом
свое, единственно правильное, место подавальщиц закуски и безотказных
потребительниц их неиссякаемого мужского либидо. К вам, уважаемые
счастливцы, это "мы" ни в коем случае не относится. Представляю, как смешно
будет вам читать это узкоспециализированное исследование.Кроме того,
употребляя термин "женщины", я, безусловно, подразумеваю только тех из них,
кого знаю лично. К сожалению, я пока знаком не со всеми из ныне живущих
женщин, хотя и продолжаю очень активно работать в этом направлении.
***
Итак, за что же нас так не любят женщины?
Во-первых, и прежде всего, они не любят нас за сам факт нашего
существования.
Практически единственный способ добиться хотя бы кратковременного
оживления любви -- это исчезнуть навеки. Для этого совсем не обязательно, и
даже противопоказано, вешаться на трубе в ванной (женщина скажет: "Ну и
дурак", и будет совершенно права), достаточно теплого прощания с выражением,
по возможности, искренней благодарности за счастливо проведенные минуты и
пожелания успехов в дальнейшей жизни. Важно при этом всегда помнить, что
десять Станиславских в подметки не годятся даже самой захудалой женщине,
поэтому умышленное расставание с целью пробуждения любви заранее обречено на
полный провал, ибо ничего, кроме смеха и раздражения, не вызовет. Нужно
действительно расставаться навеки. Проблема тут в том, что где-то на
четырнадцатом прощании вам самому будет крайне сложно поверить в серьезность
происходящего.
С другой стороны, женщины не любят, когда нас нет.
Им постоянно нужно иметь поблизости существо, несущее прямую
ответственность за все происходящие с ними безобразия и являющееся прямым
виновником печального несовершенства этого мира. Кто-то ведь должен понести
наказание, если их облила грязью проезжающая мимо машина? Трагедия одинокой
женщины состоит в том, что в ее жизни нет торжества справедливости, и некому
ответить за творящиеся вокруг преступления.
Это два краеугольных камня нелюбви женщин к нам. Остальное -- не более
чем кирпичи, но всегда нужно помнить о том, что в женской постройке нет ни
одного кирпича, который можно было бы вынуть без опасности быть немедленно и
безнадежно погребенным под рухнувшими стенами. Посему никакой иерархии
нижеприведенных причин не существует.
Женщины не любят, когда мы их любим.
Действительно -- что может быть хуже неизменной собачей преданности в
глазах, назойливых поцелуйчиков некстати и вопроса: "А что ты такая
грустная?" Ничего. Разве что заботливо заштопанное нижнее белье любимой,
выстиранное и развешенное на батарее.
Кстати, о белье. О мужском, естественно.
Вы себе не представляете, какое воздействие на женщину может произвести
мужчина примерно моей комплекции в черных сатиновых трусах чуть выше колена.
Я даже планировал провести специальный опыт: сажают женщину
продуктивного возраста в кресло и замеряют у нее уровень эстрогена в крови.