Страница:
Она рассмеялась. Потом сказала: «Все-таки они тебя заинтересовали! Эти апельсины помогли мне заманить тебя на Юнгсторгет. Эти апельсины заставили тебя заговорить о лыжном походе через Гренландию. Восемь собак в упряжке и десять килограммов апельсинов».
Я не мог этого отрицать. Однако повторил: «Что ты с ними делала?»
Она посмотрела мне в глаза, так же как смотрела мне в глаза в Осло. И очень медленно сказала: «Я собиралась их писать».
Писать апельсины? Я был поражен. «Все сразу?»
Она изящно кивнула. Потом сказала: «Мне нужно было научиться писать апельсины перед отъездом в Севилью».
«Но так много?»
«Да, так много. Я упражнялась».
Я недоуменно покачал головой. Может, она меня дурачит? Я сказал: «Но ведь ты могла купить один апельсин и писать его много раз».
Она с огорченным видом склонила голову набок: «Нам с тобой предстоит еще о многом поговорить в ближайшее время, боюсь, ты слеп на один глаз».
«На какой?»
«Не существует двух одинаковых апельсинов, Ян Улав. Даже травинки, и те отличаются друг от друга. Поэтому ты и приехал сюда».
Я чувствовал себя дураком. Мне было непонятно, что она имеет в виду. «Значит, это все потому, что на свете не бывает двух одинаковых апельсинов?»
Она сказала: «Ты проделал весь этот долгий путь в Севилью не для того, чтобы встретить просто девушку. Если так, значит, ты из-за деревьев леса не видишь. В Европе полно девушек, и леса тоже хватает. Ты приехал, чтобы найти меня. А я — одна-единственная. Открытку с приветом из Севильи я тоже посылала не какому-то человеку в Осло. Я послала ее тебе. Я просила тебя удержать меня. Просила оказать мне доверие».
Мы долго разговаривали уже после закрытия кафе. Когда мы наконец встали, она подвела меня к апельсиновому дереву, под которым мы сидели, или это я подвел ее, уже не помню. Но она сказала: «А теперь можешь поцеловать меня. Потому что в конце концов мне удалось взять тебя в плен».
Я положил руки ей на спину и легко прикоснулся губами к ее губам. Она сказала: «Нет, поцелуй меня по-настоящему! И обними меня покрепче».
Я так и сделал. Ведь правила диктовала Апельсиновая Девушка. У ее губ был вкус ванили. А от волос свежо пахло лимоном.
Мне вдруг показалось, что на вершине апельсинового дерева играют две веселые белки. Не знаю, в какую игру они играли, но, видно, что-то их там занимало.
Больше я не буду писать о том вечере, Георг, от этого я тебя избавлю. Но послушай, как закончилась та ночь.
Я не успел до полуночи вернуться в свой пансион. Апельсиновая Девушка снимала маленькую комнату с кухонькой у одной старой дамы. На стенах у нее висели акварели с изображением апельсиновых цветов и деревьев. А в углу комнаты стоял большой мой портрет, написанный ею по памяти. Я ничего не сказал об этом портрете. Она тоже. Нам не хотелось слишком близко прикасаться к магии этой сказки. Не все можно выразить словами. Таковы правила. Но мне казалось, что глаза у меня на портрете были слишком большие и слишком синие. Словно все, что во мне было, она сосредоточила в моих глазах.
Ночью я лежал и рассказывал Верунике разные истории со множеством забавных подробностей. О болезненной пасторской дочери, у которой были четыре сестры, два брата и Лабрадор. Длинную историю о драматическом походе на лыжах по гренландскому льду. Об упряжке с восемью собаками и десятью килограммами апельсинов. Об энергичной девушке, которая была тайным агентом Апельсиновой секции ООН и в одиночестве отважно боролась против нового и опасного апельсинового вируса. Я рассказал все, что знал о девушке, которая работала в детском саду и каждый день приходила на рынок, чтобы купить тридцать шесть совершенно одинаковых апельсинов. И о молодой даме, которая готовила апельсиновое желе для сотни студентов Института экономики и организации производства. И о жизни девятнадцатилетней девушки, которая была замужем за одним из этих студентов и уже родила от него дочку, хотя многие находили студента непривлекательным. И еще я рассказал о храброй самоотверженной девушке, которая тайком пересылала апельсины и лекарства больным детям в Африку.
Веруника внесла свою лепту, рассказав несколько историй о детстве на Хюмлевейен и Ирисвейен. Я сам почти все это забыл, но вспомнил по ходу ее рассказа.
Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Первой проснулась она, и я никогда не забуду, какое у меня было чувство, когда она разбудила меня. Я перестал понимать, где вымысел, а где правда, может быть, между ними больше не существовало границы. Я знал только, что больше мне не надо ходить и искать Апельсиновую Девушку. Я уже нашел ее.
Я тоже нашел ее. Теперь я знал, кто была эта Апельсиновая Девушка, мне следовало понять это сразу, как только я узнал, что ее зовут Веруника…
Когда я дочитал до этого места, мама снова постучала ко мне. Она сказала: «Уже одиннадцать часов, Георг. Мы накрыли на стол. Тебе еще много осталось?»
Я ответил немного торжественно: «Дорогая Апельсиновая Девушка, я думаю о тебе. Можешь подождать еще немного?»
Я не видел за дверью ее лица. Но слышал, что она притихла. Я сказал: «Иногда в жизни надо уметь ждать».
Не получив никакого ответа, я сказал нараспев: «Девочка с мальчиком жили вдвоем…»
За дверью по-прежнему было тихо. Но вскоре я услыхал, что мама прижалась к двери. Она тихонько пропела: «…в сказочном царстве своем… »
Дальше она не смогла петь и заплакала. Она плакала шепотом.
Я шепнул ей через закрытую дверь: «День напролет им хотелось играть в сказочном царстве своем… »
Она тяжело дышала, потом спросила, всхлипнув: «Неужели он… написал и это?»
«Да, написал».
Она промолчала, но по дверной ручке я видел, что она стоит, прижавшись к двери.
«Я скоро приду, мама, — прошептал я. — Мне осталось всего пятнадцать страниц».
Она опять помолчала, наверное, просто не могла говорить. Я не совсем понимал, к чему могли привести мои слова.
Бедный Йорген, думал я. На этот раз ему придется смириться с второстепенной ролью. Мириам спала. Сейчас разговор шел между моим родным отцом, мамой и мной. Когда-то мы составляли маленькую семью, жившую на Хюмлевейен. А в гостиной нас ждали дедушка с бабушкой, давным-давно построившие этот дом. Йорген был у нас только гостем.
Я хорошо продумал все, что прочитал. Кое-что важное уже прояснилось. Отец вовсе не дурачил меня. Он вовсе не сочинил сказку про Апельсиновую Девушку. Может, он рассказал и не все. Но то, что он рассказал, было правдой.
Почему-то я никак не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел в холле картину, на которой были изображены апельсиновые деревья. Не мог вспомнить вообще ни одной картины с апельсинами. У нас висели другие картины, написанные мамой. Акварели — сирень и вишня в нашем саду.
Мне хотелось о многом поговорить с мамой. Или самому пошарить на чердаке. Но я всегда знал, что мама в детстве жила на Ирисвейен. Я даже был однажды в том доме, отдал письмо, которое по ошибке попало в наш. почтовый ящик.
Может, я узнаю больше про все апельсиновые картины, если дочитаю письмо до конца? Меня интересовала и еще одна вещь: напишет ли отец еще что-нибудь про телескоп Хаббл?
Этот телескоп назван в честь астронома Эдвина Пауэла Хаббла. Того, который доказал, что Вселенная расширяется. Сперва он открыл, что туманность Андромеды — это не только газопылевое облако в нашей галактике, но что она является самостоятельной галактикой вне Млечного Пути. Открытие, что Млечный Путь — это только одна из многих галактик, перевернуло весь взгляд астрономов на космос.
Самое важное открытие Хаббла заключалось в том, что в 1929 году он констатировал, что чем дальше галактика отстоит от Млечного Пути, тем быстрее она должна двигаться. Это открытие легло в основу того, что мы называем теорией Big Bang, или теорией Большого Взрыва. По этой теории, которую теперь разделяют почти все астрономы, наша Вселенная появилась в результате мощнейшего взрыва, случившегося или 14 миллиардов лет тому назад. То есть очень давно, чудовищно давно.
Если все, что случилось в истории космоса, сжать в одну временную схему до суток, то можно сказать, что Земля возникла к вечеру. Динозавры появились ближе к полуночи. А человечество существует только последние две секунды.
Ты следишь за моим рассказом, Георг? Вот я опять сижу за компьютером, только что проводив тебя в детский сад. Сегодня понедельник.
Ты был не в духе. Я поставил тебе термометр, температура была нормальная. Горло, уши — все в порядке, я проверил лимфатические узлы, но ничего не нашел. Наверное, ты просто немного простудился и, может быть, слишком устал за выходные. Мне даже хотелось, чтобы ты оказался больным и остался бы со мной на весь день. Но ведь мне нужно было еще и писать.
Выходные мы провели во Фьелльстёлене. В субботу рано утром мама убежала из дому со старым молочным бидоном и вернулась обратно с четырьмя килограммами морошки. Ты обиделся. Тебе тоже хотелось собирать в горах морошку, и после полудня ты совершенно самостоятельно насобирал полкилограмма вороники. Конечно, мы все время наблюдали за тобой из окна. Мама приготовила желе из вороники. Мы съели его в воскресенье. По-моему, оно показалось тебе слишком кислым, но отказаться от него ты не мог — ведь ты сам насобирал эти ягоды.
В то лето было много лемминга, и мы разрешили тебе нарисовать лемминга цветными карандашами — желтым и черным — в нашем дачном дневнике. Ты очень старался, и при желании в нарисованном тобой зверьке можно было узнать лемминга. Только хвост ты ему нарисовал слишком длинный. Для верности мама под рисунком написала: «ЛЕММИНГ». А ты написал: «Георг 1/9 1990».
Интересно, сохранился ли у вас этот дачный дневник?
Весь тот вечер я сидел и читал его с самого первого дня. Тебя уже уложили. Я прочитал дневник несколько раз. Закончив читать последнюю страницу и бросив взгляд на твой рисунок, я начинал читать сначала. Я понимал, что до Рождества мы больше сюда не приедем.
В конце концов Веруника отняла у меня дневник. Она положила его сверху на книги, хотя обычно он лежал на каминной полке.
«Давай выпьем немного вина», — предложила она.
Но вернемся обратно в Испанию.
Я пробыл у Веруники в Севилье два дня. Потом я должен был возвратиться домой, так считали и Веруника, и ее хозяйка. Мне предстояло ждать еще три месяца, пока Веруника закончит школу живописи. Но теперь я уже научился ждать. Научился доверять Апельсиновой Девушке.
Разумеется, я не мог не спросить у нее, остается ли в силе ее обещание, что во второе полугодие мы будем видеться каждый день. После того как я нарушил правила, это уже не могло считаться само собой разумеющимся. Она ответила не сразу. По-моему, ей хотелось придумать какой-нибудь занятный ответ. Наконец она сказала с улыбкой: «Думаю, я ограничусь тем, что вычту из общего числа эти два дня, которые ты провел здесь».
Когда она провожала меня к поезду, она увидела в придорожной канаве мертвого белого голубя. Она остановилась и поежилась. Меня удивила ее реакция. Но она повернулась ко мне, прижалась головой к ямке у меня на шее и заплакала. Я тоже заплакал. Мы были так молоды. Мы жили в сказке. В сказках мертвые голуби не лежат в придорожных канавах. По крайней мере, не белые. Таковы правила. Мы оба плакали. Белый голубь был плохой знак.
В Осло я сосредоточился на занятиях. Мне нужно было многое наверстать, потому что в последнюю неделю я пропустил важные лекции, да и вообще я многое пропустил за последние месяцы из-за своих лыжных прогулок и скитаний по городу. Зато у меня появился досуг — ведь мне больше не нужно было бегать по городу в поисках таинственной Апельсиновой Девушки. И вообще думать о том, чтобы найти себе подружку. Мои сокурсники тратили на это много времени.
Я по-прежнему вздрагивал при виде женщин в черном пальто или в красном платье, ведь стало уже тепло. При виде апельсинов я всегда думал о Верунике. Зайдя в магазин за продуктами, я мог размечтаться, стоя у прилавка с апельсинами. Но теперь я видел, что все они не похожи друг на друга. А когда я покупал апельсины, я долго, не спеша, выбирал самые красивые. Иногда я делал себе апельсиновый сок, а однажды приготовил апельсиновое желе и угостил им Гюннара и других своих друзей. В тот вечер мы сидели у меня дома и играли в бридж.
Гюннар в том году занимался политической экономией и, собственно, был у нас поваром. Он каждый день готовил нам на обед бифштексы или треску. И хотя он никогда не ждал никакой благодарности, мне было приятно поразить его своим апельсиновым желе. Я вложил в это желе всю душу. Это моя мама, твоя бабушка, помогла мне найти рецепт апельсинового желе в старой поваренной книге. Она даже предложила приготовить его для меня. Ведь она не знала, что смысл был именно в том, чтобы я приготовил его самостоятельно. Не думаю, чтобы она догадалась, что вся эта затея имеет отношение к Верунике.
Наконец Веруника вернулась в Норвегию из Севильи. Была середина июля. Я поехал в аэропорт Форнебю, чтобы встретить ее. Многие были свидетелями нашего великого воссоединения, когда она вышла после таможенного досмотра с двумя большими чемоданами и огромной папкой для рисунков. Полминуты мы просто стояли и смотрели друг на друга, может быть, для того, чтобы показать, что у нас хватает силы воли подождать еще несколько секунд. Потом мы слились в объятии, как мне показалось, слишком горячем для аэропорта. Проходящая мимо старая дама по-своему оценила наше объятие. «Постыдились бы людей!» — буркнула она. Мы только смеялись. Нам нечего было стыдиться. Мы ждали друг друга полгода.
Там же в зале прибытия Веруника открыла папку и показала мне свои работы. Она быстро перевернула портрет Яна Улава, но я успел его заметить и опять был поражен глубоким синим светом, исходившим из глаз. Я ничего не мог сказать об этом портрете, но Веруника весело комментировала свои другие работы. Слова сыпались из нее как горох. Она не скрывала, что гордится картинами, которые мне показывала. И была довольна тем, чему научилась за эти полгода.
Остаток лета мы, можно сказать, перепархивали с места на место. Мы побывали на всех островах Осло-фьорда, ездили на север, посещали музеи и художественные выставки и гуляли теплыми летними вечерами по дорожкам между виллами Тосена.
Видел бы ты ее в то время! Видел бы, как она носилась по городу! Как вела себя на художественных выставках! И слышал бы ты, как она смеялась! Я и сам смеялся не менее заливисто. Самое заразительное из всего, что я знаю, это смех.
Мы все чаще пользовались местоимением «мы». Смешное слово. Завтра я сделаю то-то или то-то, говорит человек. Или спрашивает у другого, что он будет делать. Это легко понять. Но мы с не подлежащей сомнению очевидностью говорили «мы». «Мы поедем купаться на Лангёйене?» «Или мы лучше останемся дома и почитаем?» «Мы с удовольствием смотрели эту пьесу». И наконец: «Мы счастливы!»
Когда употребляется местоимение «мы», за этим всегда стоят два человека, словно они являются одним существом. Во многих языках есть особое число, когда речь идет о двух — и только о двух — людях. Такое число называется dualis, или двойственное, и это означает, что речь идет только о двоих. На мой взгляд, это полезное число, ведь часто человек бывает один или людей бывает много. Но когда говорится «мы вдвоем», кажется, что это «мы» нельзя разъединить. Сие сказочное правило вступает в силу, лишь когда это местоимение неожиданно появляется в нашей речи. «Мы готовим обед». «Мы пьем вино». «Мы ложимся спать». Тебе не кажется, что в этом есть что-то чуть ли не бесстыдное? Во всяком случае, это совсем не то, что сказать, что ты поедешь домой на автобусе, так как хочешь лечь спать.
При пользовании dualis, или двойственным числом, вводятся совсем новые правила. «Мы пошли гулять!» Как это просто, Георг, всего три слова, а между тем они означают исполненный смысла ход событий, который меняет всю жизнь двух жителей Земли. И дело здесь не в количестве слов, не в экономии энергии. «Мы принимаем душ!» — говорила Веруника. «Мы обедаем!» «Мы ложимся спать!» Когда так говорят, требуется только одна шапочка для душа, одна кухня и одна кровать.
Меня потряс этот новый смысл знакомого местоимения. «Мы» — и круг словно замкнулся. И весь мир сплавился в некоем более высоком единстве.
Юность, Георг, юношеское легкомыслие!
Мне запомнился один теплый августовский вечер, когда мы сидели на Бюгдё и смотрели на фьорд. Не знаю, откуда я это взял, но у меня вдруг вырвалось: «Мы живем в мире только в этот раз».
«Да, сейчас», — откликнулась Веруника, как будто считала, что это следует запомнить.
Но мне показалось, что она хочет отмахнуться от того, что я пытался выразить, и потому сказал: «Я думаю о вечерах, когда меня уже не будет…» Я знал, что Веруника помнит эту строчку из стихотворения Улава Булля[7]. Мы не раз читали вслух его стихи.
Она быстро обернулась ко мне и схватила меня за ухо. «Но все-таки ты был здесь, Lucky you![8]»
Осенью Веруника начала заниматься в Академии художеств, а я продолжал свои занятия медициной. После первых подготовительных курсов они стали по-настоящему интересными. Вечера мы старались проводить вместе, во всяком случае, старались видеться каждый день. Хотя Апельсиновая Девушка и в самом деле вычла те два дня, которые я был ей должен. Наверное, главным образом, чтобы подразнить меня, а может, чтобы просто укрепить свой статус. Нам все еще приходилось придерживаться правил, потому что сказка еще не кончилась, и в ней все время возникали новые правила. Помнишь, что я писал о таких правилах? Это очень важные вещи, их надо выполнять или не выполнять, но вовсе не обязательно понимать. О них можно даже не говорить.
Веруника и в Осло сняла себе комнату с кухонькой у одной старой дамы. Оплачивала она ее тем, что летом должна была подстригать лужайку, зимой — расчищать снег и два раза в неделю покупать хозяйке продукты, включая бутылку портвейна из винного магазина. Зато хозяйка, ее звали фру Мовинкель, не возражала, чтобы иногда эти услуги оказывал ей я. И это было замечательно, потому что так ей было легче привыкнуть к тому, что я иногда остаюсь ночевать в маленькой комнатке Веруники. Ведь я уже заплатил за ночлег.
Настало Рождество, и мы пошли в собор на рождественскую службу, это мы должны были друг другу. На Верунике было то же самое черное пальто, и в волосах та же сказочная серебряная пряжка. В этом году мы, естественно, сидели на одной скамье, и мне не нужно было вертеться, нервно оглядывая людей в церкви. Это они должны были оглядываться, чтобы посмотреть на Верунику, некоторые так и делали. Я был горд. А Веруника сияла, она была счастлива. И я, конечно, тоже был счастлив. Может, и она тоже немного гордилась мною.
После службы мы пошли той же дорогой, как в прошлом году. Мы заранее договорились об этом. Нам уже было ясно, как важны традиции. Почти молча мы подошли к Дворцовому парку. Хотя о молчании мы заранее не договаривались, оно воцарилось само собой.
Обнявшись, мы постояли на том месте, где год назад она села в такси, потому что и в этом году нам предстояло расстаться. Веруника должна была встретиться с отцом у своей старой тети, жившей в Скиллебекке, оттуда они собирались поехать в Аскер, где жили ее родители. Я же и это Рождество должен был отмечать дома на Хюмлевейен вместе с отцом, матерью и дядей Эйнаром.
Сцена точь-в-точь напоминала прошлогоднюю. Мы должны были расстаться здесь, на Вергеланнсвейен, как только подойдет свободное такси. Но что случится, когда такси уже будет здесь? Вдруг магия нарушится? Мы об этом не говорили. В последние полгода мы виделись каждый день, не считая тех двух дней, когда я был наказан. Апельсиновая Девушка точно исполнила свое обещание. Но какие правила будут действовать в новом году?
Это Рождество было холоднее прошлогоднего, и Веруника озябла. Я обнял ее и растирал ей спину. И случайно рассказал ей о том, что после Нового года Гюннар собирается съехать с квартиры, которую мы с ним снимали вместе. Он собирается продолжить учение в Бергене, сказал я. И прибавил, что мне придется найти нового студента, чтобы делить с ним плату за квартиру.
Я проявил трусость, Георг. По-моему, Веруника тоже так решила. Она даже разволновалась. Гюннар уезжает? И я собираюсь найти нового студента, который займет его место? Неужели я действительно строил такие планы, предварительно не поговорив об этом с ней? Она даже рассердилась. Я испугался, что мы поссоримся на Рождество. Но она сказала: «Лучше я сама перееду к тебе. Почему бы нам не жить вместе? Ты не против, Ян Улав?»
Ни о чем таком я и мечтать не смел. Она была смелее меня. А я все еще боялся нарушить правила.
Мы договорились, что Веруника переедет на Адамстюен в начале января, и она засияла, как апельсиновое дерево на Plaza de la Alianza. И получалось, что в наступающем году мы сможем быть вместе не только каждый день, но и каждую ночь! Таковы были новые правила.
Неожиданно Веруника нахмурилась. Уж не гложет ли ее сомнение, подумал я, может, ее все-таки что-то удерживает? Или у нее есть свои планы, о которых она не хочет говорить? «В чем дело, Веруника?» — прошептал я. Теперь я хорошо ее знал.
Она сказала: «Значит, комната Гюннара освободится?»
Я кивнул, но не понял, что она имела в виду. Ведь я уже сказал, что Гюннар освобождает комнату.
Она продолжала: «Не будем же мы с тобой спать в разных комнатах!»
«Конечно нет!» Я по-прежнему не понимал, куда она клонит.
Наконец ее сомнения рассеялись. И она прямо сказала то, о чем думала. «Тогда, наверное, я смогу использовать его комнату как ателье», — проговорила она, бросив на меня беглый взгляд, чтобы понять, как я к этому отнесусь. Я положил руку на ее серебряную пряжку и сказал, что буду горд жить вместе с художником.
Через пару минут показалось такси. Веруника взмахнула рукой и остановила его. В этом году, сев в машину, она обернулась ко мне и замахала обеими руками. Подумать только, прошел всего один год!
Мне не нужно было смотреть, не осталось ли на дороге бальной туфельки. Мы больше не были связаны этой сказкой. Больше не зависели от непонятных правил старомодной феи, диктовавшей, что можно делать, а что — нет. Теперь счастье принадлежало нам.
Как думаешь, Георг, что такое человек? Какова его ценность? Не пыль ли мы, которую кружит и разносит ветер?
Пока я пишу эти строки, телескоп Хаббл вращается вокруг Земли по своей орбите. Он находится на ней уже больше четырех месяцев и с конца мая смог переслать нам много ценных снимков Вселенной, то есть того беспредельного пространства, к которому принадлежим и мы. Правда, довольно скоро обнаружилось, что у телескопа имеется серьезный фабричный брак. Хотели даже отправить к нему корабль с космонавтами, которые устранили бы этот дефект, чтобы мы еще больше узнали о мировом пространстве.
Тебе известно, чем кончилось дело с телескопом Хаббл? Смогли ли его исправить?
Иногда этот космический телескоп представляется мне Оком Вселенной. Оно озирает всю Вселенную и потому по праву может носить такое имя. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду? Сама Вселенная родила этот непостижимый инструмент. Телескоп Хаббл — космический орган чувств.
Что за великую сказку мы переживаем, хотя каждому из нас она дается лишь на короткий миг? Может быть, со временем космический телескоп поможет нам немного проникнуть в природу этой сказки? Может, там, за галактиками, кроется ответ на вопрос, что же такое человек?
В этом письме я часто употреблял слово «загадка». Наверное, попытки понять Вселенную можно сравнить с укладыванием камешков в большую мозаику. Хотя не исключено, что в такой же степени можно говорить об умозрительной, или духовной, загадке, и, возможно, ответ на нее находится внутри нас. Ведь мы живем здесь. Мы и есть эта Вселенная.
Я допускаю, что создание человека еще не закончено. Его физическое развитие должно опережать и опережает умственное. Так может, и физическая природа нашего космоса есть лишь нечто внешнее — необходимый материал для самопознания Мировой Вселенной.
У меня перед глазами мелькают невероятные картины: Ньютон неожиданно открывает закон гравитации. Прекрасно! Также неожиданно Дарвин открывает закон биологического развития на нашей планете. Великолепно! Идем дальше. Эйнштейн обнаруживает связь между массой, энергией и скоростью света. Отлично! И вот в 1953 году Крик и Уотсон создают модель структуры ДНК, то есть наследственного материала растений и живых организмов. Блестяще! Но также вполне вероятно, Георг, что однажды — в один прекрасный день! — какая-нибудь въедливая душа вдруг разгадает загадку мироздания. Я допускаю мысль, что такое возможно. (Хотел бы я в тот день работать над заголовками в какой-нибудь крупной газете!)
Помнишь, я начал это письмо с того, что хочу задать тебе один вопрос? Мне очень важно знать, как ты на него ответишь. Но прежде надо еще кое-что рассказать.
Телескоп Хаббл! Опять этот телескоп. Теперь я не сомневался, что важный вопрос, который мне хотел задать отец, имеет что-то общее с мировым пространством.
Я встал с кровати и выглянул в окно. Все еще валил густой снег. Но это не имеет значения, думал я. Хотя Земля и затянута облаками, телескоп Хаббл может делать четкие снимки галактик, отстоящих от нашей на много миллиардов световых лет. И он работает двадцать четыре часа в сутки. Он уже дал нам сотни тысяч снимков и исследовал более десяти тысяч небесных тел. Каждый Божий день телескоп Хаббл снабжает нас данными, которых с лихвой хватит, чтобы загрузить целый компьютер.
Я не мог этого отрицать. Однако повторил: «Что ты с ними делала?»
Она посмотрела мне в глаза, так же как смотрела мне в глаза в Осло. И очень медленно сказала: «Я собиралась их писать».
Писать апельсины? Я был поражен. «Все сразу?»
Она изящно кивнула. Потом сказала: «Мне нужно было научиться писать апельсины перед отъездом в Севилью».
«Но так много?»
«Да, так много. Я упражнялась».
Я недоуменно покачал головой. Может, она меня дурачит? Я сказал: «Но ведь ты могла купить один апельсин и писать его много раз».
Она с огорченным видом склонила голову набок: «Нам с тобой предстоит еще о многом поговорить в ближайшее время, боюсь, ты слеп на один глаз».
«На какой?»
«Не существует двух одинаковых апельсинов, Ян Улав. Даже травинки, и те отличаются друг от друга. Поэтому ты и приехал сюда».
Я чувствовал себя дураком. Мне было непонятно, что она имеет в виду. «Значит, это все потому, что на свете не бывает двух одинаковых апельсинов?»
Она сказала: «Ты проделал весь этот долгий путь в Севилью не для того, чтобы встретить просто девушку. Если так, значит, ты из-за деревьев леса не видишь. В Европе полно девушек, и леса тоже хватает. Ты приехал, чтобы найти меня. А я — одна-единственная. Открытку с приветом из Севильи я тоже посылала не какому-то человеку в Осло. Я послала ее тебе. Я просила тебя удержать меня. Просила оказать мне доверие».
Мы долго разговаривали уже после закрытия кафе. Когда мы наконец встали, она подвела меня к апельсиновому дереву, под которым мы сидели, или это я подвел ее, уже не помню. Но она сказала: «А теперь можешь поцеловать меня. Потому что в конце концов мне удалось взять тебя в плен».
Я положил руки ей на спину и легко прикоснулся губами к ее губам. Она сказала: «Нет, поцелуй меня по-настоящему! И обними меня покрепче».
Я так и сделал. Ведь правила диктовала Апельсиновая Девушка. У ее губ был вкус ванили. А от волос свежо пахло лимоном.
Мне вдруг показалось, что на вершине апельсинового дерева играют две веселые белки. Не знаю, в какую игру они играли, но, видно, что-то их там занимало.
Больше я не буду писать о том вечере, Георг, от этого я тебя избавлю. Но послушай, как закончилась та ночь.
Я не успел до полуночи вернуться в свой пансион. Апельсиновая Девушка снимала маленькую комнату с кухонькой у одной старой дамы. На стенах у нее висели акварели с изображением апельсиновых цветов и деревьев. А в углу комнаты стоял большой мой портрет, написанный ею по памяти. Я ничего не сказал об этом портрете. Она тоже. Нам не хотелось слишком близко прикасаться к магии этой сказки. Не все можно выразить словами. Таковы правила. Но мне казалось, что глаза у меня на портрете были слишком большие и слишком синие. Словно все, что во мне было, она сосредоточила в моих глазах.
Ночью я лежал и рассказывал Верунике разные истории со множеством забавных подробностей. О болезненной пасторской дочери, у которой были четыре сестры, два брата и Лабрадор. Длинную историю о драматическом походе на лыжах по гренландскому льду. Об упряжке с восемью собаками и десятью килограммами апельсинов. Об энергичной девушке, которая была тайным агентом Апельсиновой секции ООН и в одиночестве отважно боролась против нового и опасного апельсинового вируса. Я рассказал все, что знал о девушке, которая работала в детском саду и каждый день приходила на рынок, чтобы купить тридцать шесть совершенно одинаковых апельсинов. И о молодой даме, которая готовила апельсиновое желе для сотни студентов Института экономики и организации производства. И о жизни девятнадцатилетней девушки, которая была замужем за одним из этих студентов и уже родила от него дочку, хотя многие находили студента непривлекательным. И еще я рассказал о храброй самоотверженной девушке, которая тайком пересылала апельсины и лекарства больным детям в Африку.
Веруника внесла свою лепту, рассказав несколько историй о детстве на Хюмлевейен и Ирисвейен. Я сам почти все это забыл, но вспомнил по ходу ее рассказа.
Когда мы проснулись, солнце было уже высоко. Первой проснулась она, и я никогда не забуду, какое у меня было чувство, когда она разбудила меня. Я перестал понимать, где вымысел, а где правда, может быть, между ними больше не существовало границы. Я знал только, что больше мне не надо ходить и искать Апельсиновую Девушку. Я уже нашел ее.
Я тоже нашел ее. Теперь я знал, кто была эта Апельсиновая Девушка, мне следовало понять это сразу, как только я узнал, что ее зовут Веруника…
Когда я дочитал до этого места, мама снова постучала ко мне. Она сказала: «Уже одиннадцать часов, Георг. Мы накрыли на стол. Тебе еще много осталось?»
Я ответил немного торжественно: «Дорогая Апельсиновая Девушка, я думаю о тебе. Можешь подождать еще немного?»
Я не видел за дверью ее лица. Но слышал, что она притихла. Я сказал: «Иногда в жизни надо уметь ждать».
Не получив никакого ответа, я сказал нараспев: «Девочка с мальчиком жили вдвоем…»
За дверью по-прежнему было тихо. Но вскоре я услыхал, что мама прижалась к двери. Она тихонько пропела: «…в сказочном царстве своем… »
Дальше она не смогла петь и заплакала. Она плакала шепотом.
Я шепнул ей через закрытую дверь: «День напролет им хотелось играть в сказочном царстве своем… »
Она тяжело дышала, потом спросила, всхлипнув: «Неужели он… написал и это?»
«Да, написал».
Она промолчала, но по дверной ручке я видел, что она стоит, прижавшись к двери.
«Я скоро приду, мама, — прошептал я. — Мне осталось всего пятнадцать страниц».
Она опять помолчала, наверное, просто не могла говорить. Я не совсем понимал, к чему могли привести мои слова.
Бедный Йорген, думал я. На этот раз ему придется смириться с второстепенной ролью. Мириам спала. Сейчас разговор шел между моим родным отцом, мамой и мной. Когда-то мы составляли маленькую семью, жившую на Хюмлевейен. А в гостиной нас ждали дедушка с бабушкой, давным-давно построившие этот дом. Йорген был у нас только гостем.
Я хорошо продумал все, что прочитал. Кое-что важное уже прояснилось. Отец вовсе не дурачил меня. Он вовсе не сочинил сказку про Апельсиновую Девушку. Может, он рассказал и не все. Но то, что он рассказал, было правдой.
Почему-то я никак не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь видел в холле картину, на которой были изображены апельсиновые деревья. Не мог вспомнить вообще ни одной картины с апельсинами. У нас висели другие картины, написанные мамой. Акварели — сирень и вишня в нашем саду.
Мне хотелось о многом поговорить с мамой. Или самому пошарить на чердаке. Но я всегда знал, что мама в детстве жила на Ирисвейен. Я даже был однажды в том доме, отдал письмо, которое по ошибке попало в наш. почтовый ящик.
Может, я узнаю больше про все апельсиновые картины, если дочитаю письмо до конца? Меня интересовала и еще одна вещь: напишет ли отец еще что-нибудь про телескоп Хаббл?
Этот телескоп назван в честь астронома Эдвина Пауэла Хаббла. Того, который доказал, что Вселенная расширяется. Сперва он открыл, что туманность Андромеды — это не только газопылевое облако в нашей галактике, но что она является самостоятельной галактикой вне Млечного Пути. Открытие, что Млечный Путь — это только одна из многих галактик, перевернуло весь взгляд астрономов на космос.
Самое важное открытие Хаббла заключалось в том, что в 1929 году он констатировал, что чем дальше галактика отстоит от Млечного Пути, тем быстрее она должна двигаться. Это открытие легло в основу того, что мы называем теорией Big Bang, или теорией Большого Взрыва. По этой теории, которую теперь разделяют почти все астрономы, наша Вселенная появилась в результате мощнейшего взрыва, случившегося или 14 миллиардов лет тому назад. То есть очень давно, чудовищно давно.
Если все, что случилось в истории космоса, сжать в одну временную схему до суток, то можно сказать, что Земля возникла к вечеру. Динозавры появились ближе к полуночи. А человечество существует только последние две секунды.
Ты следишь за моим рассказом, Георг? Вот я опять сижу за компьютером, только что проводив тебя в детский сад. Сегодня понедельник.
Ты был не в духе. Я поставил тебе термометр, температура была нормальная. Горло, уши — все в порядке, я проверил лимфатические узлы, но ничего не нашел. Наверное, ты просто немного простудился и, может быть, слишком устал за выходные. Мне даже хотелось, чтобы ты оказался больным и остался бы со мной на весь день. Но ведь мне нужно было еще и писать.
Выходные мы провели во Фьелльстёлене. В субботу рано утром мама убежала из дому со старым молочным бидоном и вернулась обратно с четырьмя килограммами морошки. Ты обиделся. Тебе тоже хотелось собирать в горах морошку, и после полудня ты совершенно самостоятельно насобирал полкилограмма вороники. Конечно, мы все время наблюдали за тобой из окна. Мама приготовила желе из вороники. Мы съели его в воскресенье. По-моему, оно показалось тебе слишком кислым, но отказаться от него ты не мог — ведь ты сам насобирал эти ягоды.
В то лето было много лемминга, и мы разрешили тебе нарисовать лемминга цветными карандашами — желтым и черным — в нашем дачном дневнике. Ты очень старался, и при желании в нарисованном тобой зверьке можно было узнать лемминга. Только хвост ты ему нарисовал слишком длинный. Для верности мама под рисунком написала: «ЛЕММИНГ». А ты написал: «Георг 1/9 1990».
Интересно, сохранился ли у вас этот дачный дневник?
Весь тот вечер я сидел и читал его с самого первого дня. Тебя уже уложили. Я прочитал дневник несколько раз. Закончив читать последнюю страницу и бросив взгляд на твой рисунок, я начинал читать сначала. Я понимал, что до Рождества мы больше сюда не приедем.
В конце концов Веруника отняла у меня дневник. Она положила его сверху на книги, хотя обычно он лежал на каминной полке.
«Давай выпьем немного вина», — предложила она.
Но вернемся обратно в Испанию.
Я пробыл у Веруники в Севилье два дня. Потом я должен был возвратиться домой, так считали и Веруника, и ее хозяйка. Мне предстояло ждать еще три месяца, пока Веруника закончит школу живописи. Но теперь я уже научился ждать. Научился доверять Апельсиновой Девушке.
Разумеется, я не мог не спросить у нее, остается ли в силе ее обещание, что во второе полугодие мы будем видеться каждый день. После того как я нарушил правила, это уже не могло считаться само собой разумеющимся. Она ответила не сразу. По-моему, ей хотелось придумать какой-нибудь занятный ответ. Наконец она сказала с улыбкой: «Думаю, я ограничусь тем, что вычту из общего числа эти два дня, которые ты провел здесь».
Когда она провожала меня к поезду, она увидела в придорожной канаве мертвого белого голубя. Она остановилась и поежилась. Меня удивила ее реакция. Но она повернулась ко мне, прижалась головой к ямке у меня на шее и заплакала. Я тоже заплакал. Мы были так молоды. Мы жили в сказке. В сказках мертвые голуби не лежат в придорожных канавах. По крайней мере, не белые. Таковы правила. Мы оба плакали. Белый голубь был плохой знак.
В Осло я сосредоточился на занятиях. Мне нужно было многое наверстать, потому что в последнюю неделю я пропустил важные лекции, да и вообще я многое пропустил за последние месяцы из-за своих лыжных прогулок и скитаний по городу. Зато у меня появился досуг — ведь мне больше не нужно было бегать по городу в поисках таинственной Апельсиновой Девушки. И вообще думать о том, чтобы найти себе подружку. Мои сокурсники тратили на это много времени.
Я по-прежнему вздрагивал при виде женщин в черном пальто или в красном платье, ведь стало уже тепло. При виде апельсинов я всегда думал о Верунике. Зайдя в магазин за продуктами, я мог размечтаться, стоя у прилавка с апельсинами. Но теперь я видел, что все они не похожи друг на друга. А когда я покупал апельсины, я долго, не спеша, выбирал самые красивые. Иногда я делал себе апельсиновый сок, а однажды приготовил апельсиновое желе и угостил им Гюннара и других своих друзей. В тот вечер мы сидели у меня дома и играли в бридж.
Гюннар в том году занимался политической экономией и, собственно, был у нас поваром. Он каждый день готовил нам на обед бифштексы или треску. И хотя он никогда не ждал никакой благодарности, мне было приятно поразить его своим апельсиновым желе. Я вложил в это желе всю душу. Это моя мама, твоя бабушка, помогла мне найти рецепт апельсинового желе в старой поваренной книге. Она даже предложила приготовить его для меня. Ведь она не знала, что смысл был именно в том, чтобы я приготовил его самостоятельно. Не думаю, чтобы она догадалась, что вся эта затея имеет отношение к Верунике.
Наконец Веруника вернулась в Норвегию из Севильи. Была середина июля. Я поехал в аэропорт Форнебю, чтобы встретить ее. Многие были свидетелями нашего великого воссоединения, когда она вышла после таможенного досмотра с двумя большими чемоданами и огромной папкой для рисунков. Полминуты мы просто стояли и смотрели друг на друга, может быть, для того, чтобы показать, что у нас хватает силы воли подождать еще несколько секунд. Потом мы слились в объятии, как мне показалось, слишком горячем для аэропорта. Проходящая мимо старая дама по-своему оценила наше объятие. «Постыдились бы людей!» — буркнула она. Мы только смеялись. Нам нечего было стыдиться. Мы ждали друг друга полгода.
Там же в зале прибытия Веруника открыла папку и показала мне свои работы. Она быстро перевернула портрет Яна Улава, но я успел его заметить и опять был поражен глубоким синим светом, исходившим из глаз. Я ничего не мог сказать об этом портрете, но Веруника весело комментировала свои другие работы. Слова сыпались из нее как горох. Она не скрывала, что гордится картинами, которые мне показывала. И была довольна тем, чему научилась за эти полгода.
Остаток лета мы, можно сказать, перепархивали с места на место. Мы побывали на всех островах Осло-фьорда, ездили на север, посещали музеи и художественные выставки и гуляли теплыми летними вечерами по дорожкам между виллами Тосена.
Видел бы ты ее в то время! Видел бы, как она носилась по городу! Как вела себя на художественных выставках! И слышал бы ты, как она смеялась! Я и сам смеялся не менее заливисто. Самое заразительное из всего, что я знаю, это смех.
Мы все чаще пользовались местоимением «мы». Смешное слово. Завтра я сделаю то-то или то-то, говорит человек. Или спрашивает у другого, что он будет делать. Это легко понять. Но мы с не подлежащей сомнению очевидностью говорили «мы». «Мы поедем купаться на Лангёйене?» «Или мы лучше останемся дома и почитаем?» «Мы с удовольствием смотрели эту пьесу». И наконец: «Мы счастливы!»
Когда употребляется местоимение «мы», за этим всегда стоят два человека, словно они являются одним существом. Во многих языках есть особое число, когда речь идет о двух — и только о двух — людях. Такое число называется dualis, или двойственное, и это означает, что речь идет только о двоих. На мой взгляд, это полезное число, ведь часто человек бывает один или людей бывает много. Но когда говорится «мы вдвоем», кажется, что это «мы» нельзя разъединить. Сие сказочное правило вступает в силу, лишь когда это местоимение неожиданно появляется в нашей речи. «Мы готовим обед». «Мы пьем вино». «Мы ложимся спать». Тебе не кажется, что в этом есть что-то чуть ли не бесстыдное? Во всяком случае, это совсем не то, что сказать, что ты поедешь домой на автобусе, так как хочешь лечь спать.
При пользовании dualis, или двойственным числом, вводятся совсем новые правила. «Мы пошли гулять!» Как это просто, Георг, всего три слова, а между тем они означают исполненный смысла ход событий, который меняет всю жизнь двух жителей Земли. И дело здесь не в количестве слов, не в экономии энергии. «Мы принимаем душ!» — говорила Веруника. «Мы обедаем!» «Мы ложимся спать!» Когда так говорят, требуется только одна шапочка для душа, одна кухня и одна кровать.
Меня потряс этот новый смысл знакомого местоимения. «Мы» — и круг словно замкнулся. И весь мир сплавился в некоем более высоком единстве.
Юность, Георг, юношеское легкомыслие!
Мне запомнился один теплый августовский вечер, когда мы сидели на Бюгдё и смотрели на фьорд. Не знаю, откуда я это взял, но у меня вдруг вырвалось: «Мы живем в мире только в этот раз».
«Да, сейчас», — откликнулась Веруника, как будто считала, что это следует запомнить.
Но мне показалось, что она хочет отмахнуться от того, что я пытался выразить, и потому сказал: «Я думаю о вечерах, когда меня уже не будет…» Я знал, что Веруника помнит эту строчку из стихотворения Улава Булля[7]. Мы не раз читали вслух его стихи.
Она быстро обернулась ко мне и схватила меня за ухо. «Но все-таки ты был здесь, Lucky you![8]»
Осенью Веруника начала заниматься в Академии художеств, а я продолжал свои занятия медициной. После первых подготовительных курсов они стали по-настоящему интересными. Вечера мы старались проводить вместе, во всяком случае, старались видеться каждый день. Хотя Апельсиновая Девушка и в самом деле вычла те два дня, которые я был ей должен. Наверное, главным образом, чтобы подразнить меня, а может, чтобы просто укрепить свой статус. Нам все еще приходилось придерживаться правил, потому что сказка еще не кончилась, и в ней все время возникали новые правила. Помнишь, что я писал о таких правилах? Это очень важные вещи, их надо выполнять или не выполнять, но вовсе не обязательно понимать. О них можно даже не говорить.
Веруника и в Осло сняла себе комнату с кухонькой у одной старой дамы. Оплачивала она ее тем, что летом должна была подстригать лужайку, зимой — расчищать снег и два раза в неделю покупать хозяйке продукты, включая бутылку портвейна из винного магазина. Зато хозяйка, ее звали фру Мовинкель, не возражала, чтобы иногда эти услуги оказывал ей я. И это было замечательно, потому что так ей было легче привыкнуть к тому, что я иногда остаюсь ночевать в маленькой комнатке Веруники. Ведь я уже заплатил за ночлег.
Настало Рождество, и мы пошли в собор на рождественскую службу, это мы должны были друг другу. На Верунике было то же самое черное пальто, и в волосах та же сказочная серебряная пряжка. В этом году мы, естественно, сидели на одной скамье, и мне не нужно было вертеться, нервно оглядывая людей в церкви. Это они должны были оглядываться, чтобы посмотреть на Верунику, некоторые так и делали. Я был горд. А Веруника сияла, она была счастлива. И я, конечно, тоже был счастлив. Может, и она тоже немного гордилась мною.
После службы мы пошли той же дорогой, как в прошлом году. Мы заранее договорились об этом. Нам уже было ясно, как важны традиции. Почти молча мы подошли к Дворцовому парку. Хотя о молчании мы заранее не договаривались, оно воцарилось само собой.
Обнявшись, мы постояли на том месте, где год назад она села в такси, потому что и в этом году нам предстояло расстаться. Веруника должна была встретиться с отцом у своей старой тети, жившей в Скиллебекке, оттуда они собирались поехать в Аскер, где жили ее родители. Я же и это Рождество должен был отмечать дома на Хюмлевейен вместе с отцом, матерью и дядей Эйнаром.
Сцена точь-в-точь напоминала прошлогоднюю. Мы должны были расстаться здесь, на Вергеланнсвейен, как только подойдет свободное такси. Но что случится, когда такси уже будет здесь? Вдруг магия нарушится? Мы об этом не говорили. В последние полгода мы виделись каждый день, не считая тех двух дней, когда я был наказан. Апельсиновая Девушка точно исполнила свое обещание. Но какие правила будут действовать в новом году?
Это Рождество было холоднее прошлогоднего, и Веруника озябла. Я обнял ее и растирал ей спину. И случайно рассказал ей о том, что после Нового года Гюннар собирается съехать с квартиры, которую мы с ним снимали вместе. Он собирается продолжить учение в Бергене, сказал я. И прибавил, что мне придется найти нового студента, чтобы делить с ним плату за квартиру.
Я проявил трусость, Георг. По-моему, Веруника тоже так решила. Она даже разволновалась. Гюннар уезжает? И я собираюсь найти нового студента, который займет его место? Неужели я действительно строил такие планы, предварительно не поговорив об этом с ней? Она даже рассердилась. Я испугался, что мы поссоримся на Рождество. Но она сказала: «Лучше я сама перееду к тебе. Почему бы нам не жить вместе? Ты не против, Ян Улав?»
Ни о чем таком я и мечтать не смел. Она была смелее меня. А я все еще боялся нарушить правила.
Мы договорились, что Веруника переедет на Адамстюен в начале января, и она засияла, как апельсиновое дерево на Plaza de la Alianza. И получалось, что в наступающем году мы сможем быть вместе не только каждый день, но и каждую ночь! Таковы были новые правила.
Неожиданно Веруника нахмурилась. Уж не гложет ли ее сомнение, подумал я, может, ее все-таки что-то удерживает? Или у нее есть свои планы, о которых она не хочет говорить? «В чем дело, Веруника?» — прошептал я. Теперь я хорошо ее знал.
Она сказала: «Значит, комната Гюннара освободится?»
Я кивнул, но не понял, что она имела в виду. Ведь я уже сказал, что Гюннар освобождает комнату.
Она продолжала: «Не будем же мы с тобой спать в разных комнатах!»
«Конечно нет!» Я по-прежнему не понимал, куда она клонит.
Наконец ее сомнения рассеялись. И она прямо сказала то, о чем думала. «Тогда, наверное, я смогу использовать его комнату как ателье», — проговорила она, бросив на меня беглый взгляд, чтобы понять, как я к этому отнесусь. Я положил руку на ее серебряную пряжку и сказал, что буду горд жить вместе с художником.
Через пару минут показалось такси. Веруника взмахнула рукой и остановила его. В этом году, сев в машину, она обернулась ко мне и замахала обеими руками. Подумать только, прошел всего один год!
Мне не нужно было смотреть, не осталось ли на дороге бальной туфельки. Мы больше не были связаны этой сказкой. Больше не зависели от непонятных правил старомодной феи, диктовавшей, что можно делать, а что — нет. Теперь счастье принадлежало нам.
Как думаешь, Георг, что такое человек? Какова его ценность? Не пыль ли мы, которую кружит и разносит ветер?
Пока я пишу эти строки, телескоп Хаббл вращается вокруг Земли по своей орбите. Он находится на ней уже больше четырех месяцев и с конца мая смог переслать нам много ценных снимков Вселенной, то есть того беспредельного пространства, к которому принадлежим и мы. Правда, довольно скоро обнаружилось, что у телескопа имеется серьезный фабричный брак. Хотели даже отправить к нему корабль с космонавтами, которые устранили бы этот дефект, чтобы мы еще больше узнали о мировом пространстве.
Тебе известно, чем кончилось дело с телескопом Хаббл? Смогли ли его исправить?
Иногда этот космический телескоп представляется мне Оком Вселенной. Оно озирает всю Вселенную и потому по праву может носить такое имя. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду? Сама Вселенная родила этот непостижимый инструмент. Телескоп Хаббл — космический орган чувств.
Что за великую сказку мы переживаем, хотя каждому из нас она дается лишь на короткий миг? Может быть, со временем космический телескоп поможет нам немного проникнуть в природу этой сказки? Может, там, за галактиками, кроется ответ на вопрос, что же такое человек?
В этом письме я часто употреблял слово «загадка». Наверное, попытки понять Вселенную можно сравнить с укладыванием камешков в большую мозаику. Хотя не исключено, что в такой же степени можно говорить об умозрительной, или духовной, загадке, и, возможно, ответ на нее находится внутри нас. Ведь мы живем здесь. Мы и есть эта Вселенная.
Я допускаю, что создание человека еще не закончено. Его физическое развитие должно опережать и опережает умственное. Так может, и физическая природа нашего космоса есть лишь нечто внешнее — необходимый материал для самопознания Мировой Вселенной.
У меня перед глазами мелькают невероятные картины: Ньютон неожиданно открывает закон гравитации. Прекрасно! Также неожиданно Дарвин открывает закон биологического развития на нашей планете. Великолепно! Идем дальше. Эйнштейн обнаруживает связь между массой, энергией и скоростью света. Отлично! И вот в 1953 году Крик и Уотсон создают модель структуры ДНК, то есть наследственного материала растений и живых организмов. Блестяще! Но также вполне вероятно, Георг, что однажды — в один прекрасный день! — какая-нибудь въедливая душа вдруг разгадает загадку мироздания. Я допускаю мысль, что такое возможно. (Хотел бы я в тот день работать над заголовками в какой-нибудь крупной газете!)
Помнишь, я начал это письмо с того, что хочу задать тебе один вопрос? Мне очень важно знать, как ты на него ответишь. Но прежде надо еще кое-что рассказать.
Телескоп Хаббл! Опять этот телескоп. Теперь я не сомневался, что важный вопрос, который мне хотел задать отец, имеет что-то общее с мировым пространством.
Я встал с кровати и выглянул в окно. Все еще валил густой снег. Но это не имеет значения, думал я. Хотя Земля и затянута облаками, телескоп Хаббл может делать четкие снимки галактик, отстоящих от нашей на много миллиардов световых лет. И он работает двадцать четыре часа в сутки. Он уже дал нам сотни тысяч снимков и исследовал более десяти тысяч небесных тел. Каждый Божий день телескоп Хаббл снабжает нас данными, которых с лихвой хватит, чтобы загрузить целый компьютер.