Страница:
По образу и подобию механики нужно строить социологию, говорил Сен-Симон. И у него была даже такая идея: есть закон всемирного тяготения, который объясняет все на свете как взаимодействия тела. И надо такой же закон открыть в социальной жизни. Он называл это «закон тяготения по страстям». Один человек симпатичен, другой отталкивает. И нужно найти формулу и описать все с помощью этой формулы. И тогда все будет понятно в этом мире.
Вот такая была программа, она шла от механической картины мира. Такова была исследовательская программа, с которой начинал Конт, и только потом у него появляются совершенно новые идеи, почерпнутые уже из биологии. Он говорит, что социальная жизнь – это целостный организм. Это не просто набор каких-то механически действующих субъектов, которых нужно описывать по закону всемирного тяготения, тяготениям по страстям. Дальше у него возникает идея, что это историческая изменчивость. Потом Спенсер сказал: «эволюция». А дальше пошло-поехало. Дальше Дельтей говорит, что вообще науки о духе и науки о природе – это разные вещи, у них разные методы и так далее. То есть, нащупывается специфика объекта.
То же самое и в биологии, кстати, происходило. Это только кажется, что биология не так как физика развивалась. Ничего подобного. Вначале она причесывалась под механику. Посмотрим как, допустим, Ламарк формулирует первый, эскизный вариант теории эволюции. Мы все знаем, что идея эволюции Ламарка – это медленное изменение органа путем упражнения. Упражнения создают органы, появляются эволюционные ряды, возникает эволюция. Тут, правда, возникает проблема наследования этих изменений. В общем, это выход дальше к Дарвину. И у Дарвина возникают парадоксы, поэтому потом происходит выход к генетике.
Но мало кто знает о том, что начинал-то Ламарк с чисто механической парадигмы. У него была следующая идея. В это время механическая картина мира была дополнена идеей «типа сил». И каждому типу сил соответствовал свой флюид, носитель силы. Ламарк считал, что в жизни большую роль играет нервный флюид, и эти флюиды накапливаются благодаря упражнению органов – они чисто механически его меняют, и отсюда возникают эволюционные ряды. Потом, правда, от этой концепции отказались, но идею эволюции оставили. Но поначалу все шло отсюда.
Так что в те времена дисциплинарной науки еще не было. Доминировала механика, остальные науки были еще в зародышевом, пеленочном состоянии. Хотя жизнь изучали с древности, у Аристотеля есть интереснейший трактат «О живом». Но, тем не менее, науки биологии в подлинном понимании, когда у нее есть свой предмет, свои методы, еще не было. А потом происходит механическая прививка и перенос парадигмы, потом обнаруживается несоответствие материала этой парадигме, и она начинает модифицироваться, трансформироваться. Возникает идея эволюции, потом концепция Дарвина. Потом, кстати, и у Дарвина возникают парадоксы – знаменитый кошмар Дженкинса. Если весь организм – носитель наследственности, единицей отбора является организм, тогда возникает парадоксальный вывод, что при первом скрещивании видов наследственный признак делится пополам, при втором – еще раз пополам. И дальше он просто исчезает, признаки становятся неустойчивыми. Дарвин не знал, как решить этот вопрос. И решился он благодаря эволюции науки, благодаря открытию генетики, открытию генов, созданию синтетической теории эволюции, где единицей естественного отбора является не организм, а популяции.
А.Г. Используя эту схему и сканируя состояние современного научного знания, можно ожидать революции? Предреволюционная ситуация ведь уже есть.
В.С. Я думаю, она уже началась. И началась по второму типу революции, типу парадигмального переноса. Есть несколько типов революций в науке. Есть глобальные революции, когда меняется все – картина мира, идеалы и нормы, философские и мировоззренческие основания. Так вот, я бы выделил такие революции.
Это возникновение самой науки, здесь тоже нужно выделять несколько исторических стадий. Первая математика – это первая революция, еще в древности: открытие эвклидовой геометрии, создание теоретической математики. Это особая, очень интересная стадия, связанная с культурой своей эпохи. Надо понять, как это связано с греческим полисом, с принятыми там нормативами обоснования и демонстрации, доказательности знания.
У историка математики Якова Выгодского есть такая мысль: уже в египетской математике был рецепт вычисления объема усеченной пирамиды. И он говорит, что методом проб и ошибок эмпирическое обоснование этого рецепта не получишь. Значит, у жрецов было доказательство. Но вся соль в том, что жрецы, получившие это доказательство, никогда его не демонстрировали. Это была их тайна. В египетской культуре не было образца, задававшего необходимость обосновать знания, доказывать их. Этот образец возникает в античной культуре, где требуют отличать знания от мнения, где доказательства становятся решающим фактором обоснования знаний. Это определенные предпосылки становления математики. Вернее, одна из предпосылок становления математики как науки, которая от эмпирических рецептов решения задач, а такой была вавилонская, египетская, китайская математика, переходит к теоретическому видению. Первый пример – это эвклидова геометрия, где образцы решения задач являются доказательством теорем.
Вторая революция – это возникновение естествознания с методом эксперимента. Здесь тоже страшно интересный вопрос. Почему, например, греки не открыли эксперимент? Как культура табулировала это открытие? На эту тему есть очень интересные исследования Гайденко, Косаревой, Ахутина, много есть на эту тему материала. На мой взгляд, самое интересное здесь то, что греки видели природу совсем не так, как видели ее в Новое время, это у Ахутина хорошо показано. Для них природа – это «фюзис», а там – «natura». Natura – это природа, отделенная от человека, когда я со стороны наблюдаю и изучаю ее, когда она является полем для переделки и моего действия. А у греков природа – это «космос» и «фюзис». Каждая вещь качественна, неповторима, я включен в космос, космос – это гармония. Вмешиваться в гармонию – это значит ее нарушить. Поэтому никакое активное экспериментальное действие не даст вам знания о том, как устроена природа. Греки различали искусственное и естественное. «Технэ» – это искусственное, а знания научные относятся к естественному. И только умозрение может дать знание о естественном.
А вот в Новое время эта грань стирается. Там можно проследить, как менялось отношение между искусственным и естественным, какие религиозные были предпосылки, крайне интересные, были у этих процессов – это идея о том, что человек продолжает творение Бога, что он по образу и подобию Бога творит мир. На эту тему есть много исследований.
Следующим этапом было возникновение технических и, позднее, в 19-м веке, гуманитарно-социальных наук. Это основные крупные научные революции. А когда сложилась современная, дисциплинарно организованная наука, можно обозначить, как становятся три типа научной рациональности. Первая – это классическая рациональность: механика и ее парадигмы. Вторая – не-классическая рациональность – о ней мы говорили.
И третий тип рождается сейчас. Я его назвал постнеклассическим. Что это такое? Схематично его можно изобразить так. Итак, деятельность и объект. Объект всегда рассматривается через деятельность. А деятельность предполагает субъекта с его внутринаучными ценностями и целями. Эти ценности и цели говорят: ищи истину, наращивай истинное знание. Отсюда два этических запрета: запрет на искажение истины и запрет на плагиат. Это первое – субъект с его ценностями и целями.
Затем – средства деятельности и операции. Это то, с помощью чего осваивается объект. И, наконец, сам объект. Складывается ряд – субъект, средства/операции и объект, как то, что преобразуется в некий продукт, из одного состояния с помощью операций и деятельности переводится в другое. Так вот классика брала только объект, а все остальное выносила за скобки. Неклассика взяла средства и объект, отношение объекта к средствам, и сказала, что условием получения истины является четко осознание, рефлексия над средствами и операциями деятельности. А сейчас постнеклассика делает еще один ход, очень интересный ход. Она говорит, что этого мало, что еще нужно ценности науки связать с социальными ценностями и целями, с гуманистическими идеалами, что не всякая установка на поиск истины проходит.
Почему это так? А потому что есть три типа системных объектов, которые можно осваивать в этих трех типах рациональности. Первый тип – это малые системы, простые, это механические системы, прежде всего. Второй тип объекта – это сложные системы с саморегуляцией, это большие целостные системы. А третий тип – это особый тип систем, он называется саморазвивающиеся системы. Это система, которая может наращивать уровень своей организации. И каждый новый уровень воздействует на нижний и меняет композицию элементов. Поэтому система все время работает, как целое.
Переход от одного гомеостатического состояния к другому осуществляется как переход через стадию динамического хаоса. Тут появляются синергетические эффекты, рождаются странные аттракторы и вообще аттракторы, возникает сценарий развития. Человек и его деятельность при работе с таким объектом становится частью этой системы, система становится человекоразмерной. А если человек в нее входит, то там оказывается запрещенным целый ряд экспериментов. Возникает необходимость дополнительной этической регуляции. Возникают этические комитеты. Возникает этическая экспертиза научных программ. Предметное исследование дисциплинарной науки дополняется программно ориентированными междисциплинарными исследованиями. Это и есть современная наука.
Поскольку времени осталось мало, я просто приведу пример таких человекоразмерных систем. Это все объекты современных биотехнологий, генетической инженерии, прежде всего. Это биоценозы и биосфера, как целое. (Такие объекты часто уникальны, даны в одном экземпляре – пример тому как раз биосфера, это развивающийся объект в одном экземпляре.) Это современные системы технического проектирования, где проектируется не только машина и даже не система человек – машина, а еще более сложный объект. Человек – машина – плюс экосреда и плюс культурная среда, которые эту технологию должны принять. Тогда возникает такая рамка: машина – человек, работающий с машиной – экосреда – культурная среда. И все это проектируется в развитии. Такое проектирование сейчас происходит, с такими объектами столкнулись современные технологии проектирования.
Сюда относятся все сложные компьютерные сети – Интернет. Ну, и, конечно же, все социальные объекты. На этой базе сейчас происходит сращивание и переброски методов и из естествознания в общественные науки, и наоборот: из социальных наук в естествознание. Это начало очень интересного взаимодействия, это сейчас передний край науки, сейчас это начинается. В таких исследованиях часто фундаментальные и прикладные вещи неотделимы друг от друга. Все находится на столе у теоретика – тут эксперимент, тут же и технология. Пример – генная инженерия. Расшифровка генома…
Душа
Участник:
Зинченко Владимир Петрович – доктор психологических наук
Александр Гордон: …Воспроизвожу по памяти, поэтому могу ошибиться. Я думаю, звучит это так:
Владимир Зинченко: А я вам тоже отвечу стихотворением.
А.Г. Пожалуйста.
В.З.
Это загадка, как, впрочем, загадка и сам человек до сих пор. Ведь Протагор две с половиной тысячи лет тому назад обратился к нам с просьбой – познай самого себя, а я чего-то не слышал, чтобы кому-то удалось эту просьбу выполнить.
А.Г. Были случаи, просто они нам об этом не рассказывали.
В.З. Может быть. Тем не менее, душа – это нечто сложнейшее из того, что человек познает. Хотя ведь это и самое очевидное – наличие души. Правда, оно занятное – наличие души. Каждый человек отличает, скажем, душевную боль от зубной, и главное в этой душевной боли то, что эта боль может быть и беспричинной.
Вопрос я понимаю, меня сюда и позвали, потому что я психолог. Хотя должен честно сказать, что, после богословия и медицины, психология самая «точная» наука. Так что я не хотел бы внушать телезрителям какие-то избыточные ожидания от нашей с вами беседы. Психология в самом деле когда-то была наукой о душе, а потом стала наукой об ее отсутствии – это не мои слова, эти слова произнес наш замечательный историк Василий Осипович Ключевский. Это было в начале 20-го столетия, большевики, слава Богу, к изгнанию души из психологии отношения не имеют – так зарождалась психология.
Психология, когда она появилась как наука, у нее, пардон за тавтологию, появился комплекс неполноценности: что-то такое у всех наук есть в руках, а здесь что-то, что нельзя пощупать. Тогда говорили: «душевное водолейство», и для того чтобы изучить душу, построили очень разумную, на первый взгляд, программу – решили расчленить душу, выделить в ней какие-то свойства, атрибуты, тем более что большого ума для этого не требовалось, это за нас сделали древние. Они сказали, что есть познание, есть чувства, есть воля, это главные атрибуты человеческой души. И давайте тогда возьмем отдельно познания, отдельно чувство, отдельно волю, начнем их исследовать. Ценой этого анатомирования, расчленения возникла, я могу даже с гордостью сказать, в общем, великая наука – классическая психология.
И классическая психология очень многое узнала, узнала о глазе, о слухе, об обонянии, о памяти, о мышлении, о внимании, о чувствах. Этот горох, так сказать, имеется. Но он не желает собираться воедино, одно дело анатомировать, а другое дело – собрать. Гете великий говорил, что анализ и синтез – это как систола и диастола. Но мы не Гете, расчленить мы можем, но душа не желает собираться из тех осколков, на которые наука ее расчленила. И, тем не менее, как преступника влечет на место преступления, так и многие психологи, поупражнявших на исследованиях восприятия, на исследованиях движения, эмоций и так далее, все-таки время от времени возвращаются к этой проблеме, к этой загадке души. И со мной тоже это случилось, не могу сказать, что очень давно. Три года назад меня японские коллеги попросили выступить на конференции о воспитании души, это было незадолго до моего семидесятилетия. Я сначала решил отказаться, а потом согласился, и более того, я их поблагодарил, я начал свой доклад в Японии с того, что впервые за 50 лет моей научной работы ко мне обратились с вопросом по моей прямой специальности – чтобы я рассказал о душе.
Я начал собирать материал… И сейчас я шпильку вставлю своей родной психологии. Меня давно привлекал замечательный ученый, мыслитель Алексей Алексеевич ́Ухтомский, как себя он называл, мы его зовем Ухт́омский, я тоже, наверное, буду ошибаться, оговариваться. Он был князь. Жаль, его нельзя показать, картинок как-то не предусмотрели мы. Осип Мандельштам когда-то сказал:
Алексей Алексеевич Ухтомский закончил в Сергиевом Посаде Духовную академию, стал кандидатом богословия, и у него возник дерзкий замысел, который состоял в том, чтобы познать анатомию и физиологию человеческого духа. Заметьте, не тела, не мозга. Для этого он поступил в Санкт-Петербургский университет, его окончил, стал учеником нашего великого, замечательного физиолога Николая Евгеньевича Введенского. И самое поразительное – он показал нам дорожку, по которой имеет смысл идти.
Каждый человек знает, что у него есть руки, у него есть ноги, у него есть голова. И даже когда мы говорим кому-то «безрукий», «безголовый» и «бессердечный», то это не более чем метафора, все у него вроде бы на месте. Но чего-то такого не хватает. И древние говорили, что есть что-то, что нельзя свести к телу, нельзя поместить в теле, и это «что-то» определяет наше поведение. Кто-то отождествлял это с «Я», но чаще всего говорили о душе. Представление древних о ней (которое, между прочим, соответствует и вполне современным представлениям о душе) таково: это что-то, что болит, радуется, плачет, стенает, но что не есть тело.
И Алексей Алексеевич выдвинул такую замечательную идею – у человека имеются анатомические, морфологические органы, а на их базе мы строим наши функциональные органы. Человек ведь не двурукое существо, и даже не как Будда – шестирукое, человек – тысячерукое существо, в смысле того, что он умеет. Он умеет очень многое, он не подозревает даже, как много он умеет. Наша походка, наша поза, между прочим, наши воспоминания, более того, наши знания – это органы, которые мы построили на протяжении своей жизни, естественно, с помощью какой-то, робинзонады здесь быть не может. По определению Ухтомского, функциональный орган – это есть временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение. Эти органы существуют виртуально, мы их можем наблюдать только тогда, когда они в действии. Например, я могу узнать – китаец может пользоваться нашими приборами или только палочками? – только предложив ему эти приборы.
Человек в машине – это функциональный орган. Д`Артаньян и его шпага – это функциональный орган, всадник на лошади – это функциональный орган, все это суть временные сочетания сил.
Хотел бы обратить ваше внимание на энергийную характеристику органа как сочетания сил. И здесь мы можем переброситься снова на две с половиной тысячи лет тому назад к замечательной метафоре Платона, который говорил о том, что душа подобна упряжке коней и вознице. Один конь – это разум, другой конь – это «соединенная сила коней и возницы», возница – воля, а кони – разум и чувства, аффекты. Значит, у Платона мы встречаемся с энергийной характеристикой души. И у Ухтомского тоже. Я не хочу сказать, что любой построенный нами функциональный орган – это и есть душа, но это уже есть подход, ход к духовному, а не телесному организму.
Мне говорили, что у вас участвовал в одной из передач замечательный Сергей Сергеевич Хоружий, который восстанавливает исихастскую традицию православной патристики, в которой была предложена энергийная модель человека. Я убежден, что Ухтомский, имевший богословское образование, он не мог этого не знать. Кстати, в 20-е годы его упрекали в том, что он религиозен, и он был религиозен, он был старобрядцем и не очень это скрывал. Итак, возможен ход к душе как к некоторому энергийному образованию. Но как все-таки это представить более конкретно, как это сделать предметом изучения, а не только поэтического познания? Хотя поэтические вещи, они сами по себе замечательные, они очень часто не хуже, а прозорливее и лучше, чем научные выводы и заключения.
И здесь я хочу обратиться еще к одной традиции, которая существовала прежде, чем традиция Ухтомского. У нас был замечательный Иван Михайлович Сеченов, которого справедливо называют отцом русской физиологии. А мы называем его еще и отцом русской психологии, он написал замечательную работу «Кому и как разрабатывать психологию», поставив проблему, которая, между прочим, до сих пор не имеет однозначного решения. И вот в какую-то из юбилейных дат, уже в советское время, академик Самойлов, биофизик, делал доклад о Сеченове, о его вкладе в науку, и он использовал такой ход мысли. Наш замечательный естествоиспытатель Климент Аркадьевич Тимирязев как-то сказал: «лист – это есть растение». Конечно, он не был сумасшедшим, он понимал, что есть корни, клубни, ствол, ветки и так далее – но лист концентрирует, собирает, комплицирует в себе все свойства растения. А дальше он сказал, что «мышца – есть животное». Мышца сделала животное животным, мышца сделала человека человеком – это вывод Сеченова.
И вот мы смотрим на организм: лист занят, это растение. Мышца? У нас есть не только мышца, у нас есть скелетная система, кровеносная, нервная. Мышца – есть животное, у животных душа есть, это отрицать никто не будет, особенно зрители, у которых есть кошки и собаки дома. А душа – что такое? И вот возникает лихое предположение: а может быть, душа есть живое движение? Мы знаем, что есть живое вещество, есть живое движение. Я вспоминаю еще одного нашего замечательного ученого Николая Александровича Бернштейна, который ввел понятие «живое движение». Его трудно определить, но его можно исследовать.
И это же живое движение мы можем рассматривать как орган, функциональный орган, потому что в соответствии с Бернштейном живое движение эволюционирует: ребенок учится ходить, бегать, прыгать, мы учимся каким-то движениям. Живое движение инволюционирует: я сейчас уже не побегу, как я бегал в молодости, даже если есть за кем. Живое движение реактивно: я одним способом иду по паркету, другим – по скользкому льду, третьим – по глубокому следу. Мало того, живое движение чувствительно. То есть живое движение Бернштейн уподобил живому существу. Но живое движение, между прочим, энергийно, и даже паузы, которые есть в нашем живом движении, – это же накопленная энергия, энергия, которая может развернуться в дальнейшем в действие. Опять-таки, я не хочу сказать, что живое движение и есть душа. Хотя Александр Сергеевич Пушкин, как вы помните, писал: «…партер уж полон, ложи блещут…» и так далее, «…узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полет?» – душой, а не ногами. Когда вы смотрите на балерину, то ее тело-то исчезает, мы же видим душу. А когда вы читаете стихотворение, то вольно или невольно, приходит на память Иосиф Бродский, который сказал, что стихотворения можно рассматривать как фотографии души поэта – не самого поэта, а его души.
Итак, энергийность. Но и какая-то реальность, моторика, движение. Это реальность, мы ее можем зафиксировать, мы ее можем воспроизвести. В ней много непонятного, мы до сих пор не можем как следует отличать живое движение от механического, хотя мы догадываемся, что механическое движение есть перемещение в пространстве, а живое движение есть преодоление пространства и времени.
Я опять укоряю психологов – мне обидно, что не они сказали это. Великий английский физиолог Чарльз Шерингтон написал, что на конечных стадиях осуществления действия есть место элементам памяти, есть место элементам предвидения, которые в дальнейшем своем развитии могут превратиться в то, что мы называем умственными способностями. Я обращаю ваше внимание, это как раз для данного сюжета важно – великий физиолог ищет память, мышление, то есть психические процессы, не в мозгу. Как он сам сказал, тоже замечательно: не ищите сознание в мозгу – не обрящете, нет его там. Может быть, живое движение – это есть душа души?
Ну, а теперь: а что она есть все-таки сама и в нашей жизни? Михаил Михайлович Бахтин, великий гуманитарий, просто сказал: «душа это есть дар, это есть дар моего духа другому человеку, когда я думаю о другом человеке, я думаю о его душе. Что касается меня самого, то сам я живу в духе». То же самое говорил и Пастернак, помните – «растворение нас в других, как бы им в даренье». Причем, это дар замечательный, потому что это не презенты, которыми мы с вами обмениваемся, а это дар, который не скудеет от дарения. Каждый человек, обратившись к самому себе, может обнаружить в себе дар, который ему дали родители, дали учителя, дали близкие люди, друзья и так далее. И если он приличный человек, то он сумеет передать этот дар другому. И в этом смысле душа, я уж не говорю, что она бессмертна, но она передается из поколения в поколение. В этом состоит, между прочим, память души, и это нечто иное, по сравнению с памятью истории. История ведь разрушает традицию, история разрушает душу, многое делает для того, чтобы разрушить. Помните: «любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу» – в этом смысле душа и память сопротивляются истории, хранят другую историю, хранят человечность. И следует надеется, что эта человечность будет продолжать передаваться из поколения в поколение.
Итак, дар. Далее, где все-таки мы должны искать душу? Но прежде об еще одной важной вещи, о которой я должен упомянуть в связи с движением. В древнегреческом языке слово «грация» означало не «спасибо», и даже не «грация» в нашем понимании – как «движение», а означало «великодушие». Кто-то из философов говорил, что самое красивое мертвое лицо менее красиво, чем некрасивое живое лицо, потому что в этом живом лице есть своя грация и есть душа.
Вот такая была программа, она шла от механической картины мира. Такова была исследовательская программа, с которой начинал Конт, и только потом у него появляются совершенно новые идеи, почерпнутые уже из биологии. Он говорит, что социальная жизнь – это целостный организм. Это не просто набор каких-то механически действующих субъектов, которых нужно описывать по закону всемирного тяготения, тяготениям по страстям. Дальше у него возникает идея, что это историческая изменчивость. Потом Спенсер сказал: «эволюция». А дальше пошло-поехало. Дальше Дельтей говорит, что вообще науки о духе и науки о природе – это разные вещи, у них разные методы и так далее. То есть, нащупывается специфика объекта.
То же самое и в биологии, кстати, происходило. Это только кажется, что биология не так как физика развивалась. Ничего подобного. Вначале она причесывалась под механику. Посмотрим как, допустим, Ламарк формулирует первый, эскизный вариант теории эволюции. Мы все знаем, что идея эволюции Ламарка – это медленное изменение органа путем упражнения. Упражнения создают органы, появляются эволюционные ряды, возникает эволюция. Тут, правда, возникает проблема наследования этих изменений. В общем, это выход дальше к Дарвину. И у Дарвина возникают парадоксы, поэтому потом происходит выход к генетике.
Но мало кто знает о том, что начинал-то Ламарк с чисто механической парадигмы. У него была следующая идея. В это время механическая картина мира была дополнена идеей «типа сил». И каждому типу сил соответствовал свой флюид, носитель силы. Ламарк считал, что в жизни большую роль играет нервный флюид, и эти флюиды накапливаются благодаря упражнению органов – они чисто механически его меняют, и отсюда возникают эволюционные ряды. Потом, правда, от этой концепции отказались, но идею эволюции оставили. Но поначалу все шло отсюда.
Так что в те времена дисциплинарной науки еще не было. Доминировала механика, остальные науки были еще в зародышевом, пеленочном состоянии. Хотя жизнь изучали с древности, у Аристотеля есть интереснейший трактат «О живом». Но, тем не менее, науки биологии в подлинном понимании, когда у нее есть свой предмет, свои методы, еще не было. А потом происходит механическая прививка и перенос парадигмы, потом обнаруживается несоответствие материала этой парадигме, и она начинает модифицироваться, трансформироваться. Возникает идея эволюции, потом концепция Дарвина. Потом, кстати, и у Дарвина возникают парадоксы – знаменитый кошмар Дженкинса. Если весь организм – носитель наследственности, единицей отбора является организм, тогда возникает парадоксальный вывод, что при первом скрещивании видов наследственный признак делится пополам, при втором – еще раз пополам. И дальше он просто исчезает, признаки становятся неустойчивыми. Дарвин не знал, как решить этот вопрос. И решился он благодаря эволюции науки, благодаря открытию генетики, открытию генов, созданию синтетической теории эволюции, где единицей естественного отбора является не организм, а популяции.
А.Г. Используя эту схему и сканируя состояние современного научного знания, можно ожидать революции? Предреволюционная ситуация ведь уже есть.
В.С. Я думаю, она уже началась. И началась по второму типу революции, типу парадигмального переноса. Есть несколько типов революций в науке. Есть глобальные революции, когда меняется все – картина мира, идеалы и нормы, философские и мировоззренческие основания. Так вот, я бы выделил такие революции.
Это возникновение самой науки, здесь тоже нужно выделять несколько исторических стадий. Первая математика – это первая революция, еще в древности: открытие эвклидовой геометрии, создание теоретической математики. Это особая, очень интересная стадия, связанная с культурой своей эпохи. Надо понять, как это связано с греческим полисом, с принятыми там нормативами обоснования и демонстрации, доказательности знания.
У историка математики Якова Выгодского есть такая мысль: уже в египетской математике был рецепт вычисления объема усеченной пирамиды. И он говорит, что методом проб и ошибок эмпирическое обоснование этого рецепта не получишь. Значит, у жрецов было доказательство. Но вся соль в том, что жрецы, получившие это доказательство, никогда его не демонстрировали. Это была их тайна. В египетской культуре не было образца, задававшего необходимость обосновать знания, доказывать их. Этот образец возникает в античной культуре, где требуют отличать знания от мнения, где доказательства становятся решающим фактором обоснования знаний. Это определенные предпосылки становления математики. Вернее, одна из предпосылок становления математики как науки, которая от эмпирических рецептов решения задач, а такой была вавилонская, египетская, китайская математика, переходит к теоретическому видению. Первый пример – это эвклидова геометрия, где образцы решения задач являются доказательством теорем.
Вторая революция – это возникновение естествознания с методом эксперимента. Здесь тоже страшно интересный вопрос. Почему, например, греки не открыли эксперимент? Как культура табулировала это открытие? На эту тему есть очень интересные исследования Гайденко, Косаревой, Ахутина, много есть на эту тему материала. На мой взгляд, самое интересное здесь то, что греки видели природу совсем не так, как видели ее в Новое время, это у Ахутина хорошо показано. Для них природа – это «фюзис», а там – «natura». Natura – это природа, отделенная от человека, когда я со стороны наблюдаю и изучаю ее, когда она является полем для переделки и моего действия. А у греков природа – это «космос» и «фюзис». Каждая вещь качественна, неповторима, я включен в космос, космос – это гармония. Вмешиваться в гармонию – это значит ее нарушить. Поэтому никакое активное экспериментальное действие не даст вам знания о том, как устроена природа. Греки различали искусственное и естественное. «Технэ» – это искусственное, а знания научные относятся к естественному. И только умозрение может дать знание о естественном.
А вот в Новое время эта грань стирается. Там можно проследить, как менялось отношение между искусственным и естественным, какие религиозные были предпосылки, крайне интересные, были у этих процессов – это идея о том, что человек продолжает творение Бога, что он по образу и подобию Бога творит мир. На эту тему есть много исследований.
Следующим этапом было возникновение технических и, позднее, в 19-м веке, гуманитарно-социальных наук. Это основные крупные научные революции. А когда сложилась современная, дисциплинарно организованная наука, можно обозначить, как становятся три типа научной рациональности. Первая – это классическая рациональность: механика и ее парадигмы. Вторая – не-классическая рациональность – о ней мы говорили.
И третий тип рождается сейчас. Я его назвал постнеклассическим. Что это такое? Схематично его можно изобразить так. Итак, деятельность и объект. Объект всегда рассматривается через деятельность. А деятельность предполагает субъекта с его внутринаучными ценностями и целями. Эти ценности и цели говорят: ищи истину, наращивай истинное знание. Отсюда два этических запрета: запрет на искажение истины и запрет на плагиат. Это первое – субъект с его ценностями и целями.
Затем – средства деятельности и операции. Это то, с помощью чего осваивается объект. И, наконец, сам объект. Складывается ряд – субъект, средства/операции и объект, как то, что преобразуется в некий продукт, из одного состояния с помощью операций и деятельности переводится в другое. Так вот классика брала только объект, а все остальное выносила за скобки. Неклассика взяла средства и объект, отношение объекта к средствам, и сказала, что условием получения истины является четко осознание, рефлексия над средствами и операциями деятельности. А сейчас постнеклассика делает еще один ход, очень интересный ход. Она говорит, что этого мало, что еще нужно ценности науки связать с социальными ценностями и целями, с гуманистическими идеалами, что не всякая установка на поиск истины проходит.
Почему это так? А потому что есть три типа системных объектов, которые можно осваивать в этих трех типах рациональности. Первый тип – это малые системы, простые, это механические системы, прежде всего. Второй тип объекта – это сложные системы с саморегуляцией, это большие целостные системы. А третий тип – это особый тип систем, он называется саморазвивающиеся системы. Это система, которая может наращивать уровень своей организации. И каждый новый уровень воздействует на нижний и меняет композицию элементов. Поэтому система все время работает, как целое.
Переход от одного гомеостатического состояния к другому осуществляется как переход через стадию динамического хаоса. Тут появляются синергетические эффекты, рождаются странные аттракторы и вообще аттракторы, возникает сценарий развития. Человек и его деятельность при работе с таким объектом становится частью этой системы, система становится человекоразмерной. А если человек в нее входит, то там оказывается запрещенным целый ряд экспериментов. Возникает необходимость дополнительной этической регуляции. Возникают этические комитеты. Возникает этическая экспертиза научных программ. Предметное исследование дисциплинарной науки дополняется программно ориентированными междисциплинарными исследованиями. Это и есть современная наука.
Поскольку времени осталось мало, я просто приведу пример таких человекоразмерных систем. Это все объекты современных биотехнологий, генетической инженерии, прежде всего. Это биоценозы и биосфера, как целое. (Такие объекты часто уникальны, даны в одном экземпляре – пример тому как раз биосфера, это развивающийся объект в одном экземпляре.) Это современные системы технического проектирования, где проектируется не только машина и даже не система человек – машина, а еще более сложный объект. Человек – машина – плюс экосреда и плюс культурная среда, которые эту технологию должны принять. Тогда возникает такая рамка: машина – человек, работающий с машиной – экосреда – культурная среда. И все это проектируется в развитии. Такое проектирование сейчас происходит, с такими объектами столкнулись современные технологии проектирования.
Сюда относятся все сложные компьютерные сети – Интернет. Ну, и, конечно же, все социальные объекты. На этой базе сейчас происходит сращивание и переброски методов и из естествознания в общественные науки, и наоборот: из социальных наук в естествознание. Это начало очень интересного взаимодействия, это сейчас передний край науки, сейчас это начинается. В таких исследованиях часто фундаментальные и прикладные вещи неотделимы друг от друга. Все находится на столе у теоретика – тут эксперимент, тут же и технология. Пример – генная инженерия. Расшифровка генома…
Душа
25.12.03
(хр.00:40:17)
Участник:
Зинченко Владимир Петрович – доктор психологических наук
Александр Гордон: …Воспроизвожу по памяти, поэтому могу ошибиться. Я думаю, звучит это так:
Вот что это за странная такая субстанция, которой анатомически место не находится у нас, и тем не менее вся история человека и вся культура посвящена все-таки завоеванию этой странной субстанции? Считается доблестью обладать ею и бесконечным поражением и унынием, когда она вдруг отходит, отлетает или меняется. Что такое душа?
Пробочка над крепким йодом,
Как ты быстро перетлела,
Так вот и душа незримо
Жжет и разъедает тело.
Владимир Зинченко: А я вам тоже отвечу стихотворением.
А.Г. Пожалуйста.
В.З.
Это не Ходасевич, это поэт средней руки, но великолепный писатель, это Владимир Набоков.
Моя душа, как женщина,
Скрывает и возраст свой и опыт от меня.
Это загадка, как, впрочем, загадка и сам человек до сих пор. Ведь Протагор две с половиной тысячи лет тому назад обратился к нам с просьбой – познай самого себя, а я чего-то не слышал, чтобы кому-то удалось эту просьбу выполнить.
А.Г. Были случаи, просто они нам об этом не рассказывали.
В.З. Может быть. Тем не менее, душа – это нечто сложнейшее из того, что человек познает. Хотя ведь это и самое очевидное – наличие души. Правда, оно занятное – наличие души. Каждый человек отличает, скажем, душевную боль от зубной, и главное в этой душевной боли то, что эта боль может быть и беспричинной.
Вопрос я понимаю, меня сюда и позвали, потому что я психолог. Хотя должен честно сказать, что, после богословия и медицины, психология самая «точная» наука. Так что я не хотел бы внушать телезрителям какие-то избыточные ожидания от нашей с вами беседы. Психология в самом деле когда-то была наукой о душе, а потом стала наукой об ее отсутствии – это не мои слова, эти слова произнес наш замечательный историк Василий Осипович Ключевский. Это было в начале 20-го столетия, большевики, слава Богу, к изгнанию души из психологии отношения не имеют – так зарождалась психология.
Психология, когда она появилась как наука, у нее, пардон за тавтологию, появился комплекс неполноценности: что-то такое у всех наук есть в руках, а здесь что-то, что нельзя пощупать. Тогда говорили: «душевное водолейство», и для того чтобы изучить душу, построили очень разумную, на первый взгляд, программу – решили расчленить душу, выделить в ней какие-то свойства, атрибуты, тем более что большого ума для этого не требовалось, это за нас сделали древние. Они сказали, что есть познание, есть чувства, есть воля, это главные атрибуты человеческой души. И давайте тогда возьмем отдельно познания, отдельно чувство, отдельно волю, начнем их исследовать. Ценой этого анатомирования, расчленения возникла, я могу даже с гордостью сказать, в общем, великая наука – классическая психология.
И классическая психология очень многое узнала, узнала о глазе, о слухе, об обонянии, о памяти, о мышлении, о внимании, о чувствах. Этот горох, так сказать, имеется. Но он не желает собираться воедино, одно дело анатомировать, а другое дело – собрать. Гете великий говорил, что анализ и синтез – это как систола и диастола. Но мы не Гете, расчленить мы можем, но душа не желает собираться из тех осколков, на которые наука ее расчленила. И, тем не менее, как преступника влечет на место преступления, так и многие психологи, поупражнявших на исследованиях восприятия, на исследованиях движения, эмоций и так далее, все-таки время от времени возвращаются к этой проблеме, к этой загадке души. И со мной тоже это случилось, не могу сказать, что очень давно. Три года назад меня японские коллеги попросили выступить на конференции о воспитании души, это было незадолго до моего семидесятилетия. Я сначала решил отказаться, а потом согласился, и более того, я их поблагодарил, я начал свой доклад в Японии с того, что впервые за 50 лет моей научной работы ко мне обратились с вопросом по моей прямой специальности – чтобы я рассказал о душе.
Я начал собирать материал… И сейчас я шпильку вставлю своей родной психологии. Меня давно привлекал замечательный ученый, мыслитель Алексей Алексеевич ́Ухтомский, как себя он называл, мы его зовем Ухт́омский, я тоже, наверное, буду ошибаться, оговариваться. Он был князь. Жаль, его нельзя показать, картинок как-то не предусмотрели мы. Осип Мандельштам когда-то сказал:
И лицо Ухтомского, как лицо Бехтерева, как лицо Павлова, из последних – как лицо Мераба Мамардашвили или самого Мандельштама, – это же живой дух. Когда смотришь на это лицо, не сомневаешься ни в наличии души, ни в силе духа этого человека.
Духовное доступно взорам
И очертания живут.
Алексей Алексеевич Ухтомский закончил в Сергиевом Посаде Духовную академию, стал кандидатом богословия, и у него возник дерзкий замысел, который состоял в том, чтобы познать анатомию и физиологию человеческого духа. Заметьте, не тела, не мозга. Для этого он поступил в Санкт-Петербургский университет, его окончил, стал учеником нашего великого, замечательного физиолога Николая Евгеньевича Введенского. И самое поразительное – он показал нам дорожку, по которой имеет смысл идти.
Каждый человек знает, что у него есть руки, у него есть ноги, у него есть голова. И даже когда мы говорим кому-то «безрукий», «безголовый» и «бессердечный», то это не более чем метафора, все у него вроде бы на месте. Но чего-то такого не хватает. И древние говорили, что есть что-то, что нельзя свести к телу, нельзя поместить в теле, и это «что-то» определяет наше поведение. Кто-то отождествлял это с «Я», но чаще всего говорили о душе. Представление древних о ней (которое, между прочим, соответствует и вполне современным представлениям о душе) таково: это что-то, что болит, радуется, плачет, стенает, но что не есть тело.
И Алексей Алексеевич выдвинул такую замечательную идею – у человека имеются анатомические, морфологические органы, а на их базе мы строим наши функциональные органы. Человек ведь не двурукое существо, и даже не как Будда – шестирукое, человек – тысячерукое существо, в смысле того, что он умеет. Он умеет очень многое, он не подозревает даже, как много он умеет. Наша походка, наша поза, между прочим, наши воспоминания, более того, наши знания – это органы, которые мы построили на протяжении своей жизни, естественно, с помощью какой-то, робинзонады здесь быть не может. По определению Ухтомского, функциональный орган – это есть временное сочетание сил, способное осуществить определенное достижение. Эти органы существуют виртуально, мы их можем наблюдать только тогда, когда они в действии. Например, я могу узнать – китаец может пользоваться нашими приборами или только палочками? – только предложив ему эти приборы.
Человек в машине – это функциональный орган. Д`Артаньян и его шпага – это функциональный орган, всадник на лошади – это функциональный орган, все это суть временные сочетания сил.
Хотел бы обратить ваше внимание на энергийную характеристику органа как сочетания сил. И здесь мы можем переброситься снова на две с половиной тысячи лет тому назад к замечательной метафоре Платона, который говорил о том, что душа подобна упряжке коней и вознице. Один конь – это разум, другой конь – это «соединенная сила коней и возницы», возница – воля, а кони – разум и чувства, аффекты. Значит, у Платона мы встречаемся с энергийной характеристикой души. И у Ухтомского тоже. Я не хочу сказать, что любой построенный нами функциональный орган – это и есть душа, но это уже есть подход, ход к духовному, а не телесному организму.
Мне говорили, что у вас участвовал в одной из передач замечательный Сергей Сергеевич Хоружий, который восстанавливает исихастскую традицию православной патристики, в которой была предложена энергийная модель человека. Я убежден, что Ухтомский, имевший богословское образование, он не мог этого не знать. Кстати, в 20-е годы его упрекали в том, что он религиозен, и он был религиозен, он был старобрядцем и не очень это скрывал. Итак, возможен ход к душе как к некоторому энергийному образованию. Но как все-таки это представить более конкретно, как это сделать предметом изучения, а не только поэтического познания? Хотя поэтические вещи, они сами по себе замечательные, они очень часто не хуже, а прозорливее и лучше, чем научные выводы и заключения.
И здесь я хочу обратиться еще к одной традиции, которая существовала прежде, чем традиция Ухтомского. У нас был замечательный Иван Михайлович Сеченов, которого справедливо называют отцом русской физиологии. А мы называем его еще и отцом русской психологии, он написал замечательную работу «Кому и как разрабатывать психологию», поставив проблему, которая, между прочим, до сих пор не имеет однозначного решения. И вот в какую-то из юбилейных дат, уже в советское время, академик Самойлов, биофизик, делал доклад о Сеченове, о его вкладе в науку, и он использовал такой ход мысли. Наш замечательный естествоиспытатель Климент Аркадьевич Тимирязев как-то сказал: «лист – это есть растение». Конечно, он не был сумасшедшим, он понимал, что есть корни, клубни, ствол, ветки и так далее – но лист концентрирует, собирает, комплицирует в себе все свойства растения. А дальше он сказал, что «мышца – есть животное». Мышца сделала животное животным, мышца сделала человека человеком – это вывод Сеченова.
И вот мы смотрим на организм: лист занят, это растение. Мышца? У нас есть не только мышца, у нас есть скелетная система, кровеносная, нервная. Мышца – есть животное, у животных душа есть, это отрицать никто не будет, особенно зрители, у которых есть кошки и собаки дома. А душа – что такое? И вот возникает лихое предположение: а может быть, душа есть живое движение? Мы знаем, что есть живое вещество, есть живое движение. Я вспоминаю еще одного нашего замечательного ученого Николая Александровича Бернштейна, который ввел понятие «живое движение». Его трудно определить, но его можно исследовать.
И это же живое движение мы можем рассматривать как орган, функциональный орган, потому что в соответствии с Бернштейном живое движение эволюционирует: ребенок учится ходить, бегать, прыгать, мы учимся каким-то движениям. Живое движение инволюционирует: я сейчас уже не побегу, как я бегал в молодости, даже если есть за кем. Живое движение реактивно: я одним способом иду по паркету, другим – по скользкому льду, третьим – по глубокому следу. Мало того, живое движение чувствительно. То есть живое движение Бернштейн уподобил живому существу. Но живое движение, между прочим, энергийно, и даже паузы, которые есть в нашем живом движении, – это же накопленная энергия, энергия, которая может развернуться в дальнейшем в действие. Опять-таки, я не хочу сказать, что живое движение и есть душа. Хотя Александр Сергеевич Пушкин, как вы помните, писал: «…партер уж полон, ложи блещут…» и так далее, «…узрю ли русской Терпсихоры душой исполненный полет?» – душой, а не ногами. Когда вы смотрите на балерину, то ее тело-то исчезает, мы же видим душу. А когда вы читаете стихотворение, то вольно или невольно, приходит на память Иосиф Бродский, который сказал, что стихотворения можно рассматривать как фотографии души поэта – не самого поэта, а его души.
Итак, энергийность. Но и какая-то реальность, моторика, движение. Это реальность, мы ее можем зафиксировать, мы ее можем воспроизвести. В ней много непонятного, мы до сих пор не можем как следует отличать живое движение от механического, хотя мы догадываемся, что механическое движение есть перемещение в пространстве, а живое движение есть преодоление пространства и времени.
Я опять укоряю психологов – мне обидно, что не они сказали это. Великий английский физиолог Чарльз Шерингтон написал, что на конечных стадиях осуществления действия есть место элементам памяти, есть место элементам предвидения, которые в дальнейшем своем развитии могут превратиться в то, что мы называем умственными способностями. Я обращаю ваше внимание, это как раз для данного сюжета важно – великий физиолог ищет память, мышление, то есть психические процессы, не в мозгу. Как он сам сказал, тоже замечательно: не ищите сознание в мозгу – не обрящете, нет его там. Может быть, живое движение – это есть душа души?
Ну, а теперь: а что она есть все-таки сама и в нашей жизни? Михаил Михайлович Бахтин, великий гуманитарий, просто сказал: «душа это есть дар, это есть дар моего духа другому человеку, когда я думаю о другом человеке, я думаю о его душе. Что касается меня самого, то сам я живу в духе». То же самое говорил и Пастернак, помните – «растворение нас в других, как бы им в даренье». Причем, это дар замечательный, потому что это не презенты, которыми мы с вами обмениваемся, а это дар, который не скудеет от дарения. Каждый человек, обратившись к самому себе, может обнаружить в себе дар, который ему дали родители, дали учителя, дали близкие люди, друзья и так далее. И если он приличный человек, то он сумеет передать этот дар другому. И в этом смысле душа, я уж не говорю, что она бессмертна, но она передается из поколения в поколение. В этом состоит, между прочим, память души, и это нечто иное, по сравнению с памятью истории. История ведь разрушает традицию, история разрушает душу, многое делает для того, чтобы разрушить. Помните: «любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу» – в этом смысле душа и память сопротивляются истории, хранят другую историю, хранят человечность. И следует надеется, что эта человечность будет продолжать передаваться из поколения в поколение.
Итак, дар. Далее, где все-таки мы должны искать душу? Но прежде об еще одной важной вещи, о которой я должен упомянуть в связи с движением. В древнегреческом языке слово «грация» означало не «спасибо», и даже не «грация» в нашем понимании – как «движение», а означало «великодушие». Кто-то из философов говорил, что самое красивое мертвое лицо менее красиво, чем некрасивое живое лицо, потому что в этом живом лице есть своя грация и есть душа.