Страница:
* * *
В свою очередь пятнадцатилетний Харри Матсо был слишком занят, чтобы бояться, – он вел своих одноклассников в укрытие. Он тоже читал свои утренние молитвы – еврейские молитвы, – когда русские сбросили свой груз из зажигательных бомб и пропаганды.Так получилось, что школа была расположена в пятистах метрах от Хиетаниеми, главного кладбища Хельсинки, куда двести школьников и были срочно эвакуированы под присмотром учителя гимнастики. «Харри, – сказал учитель Матсо, после того, как колонна школьников дошла до пункта назначения, – заведи всех детей под деревья и за надгробья». Учитель справедливо боялся того, что яркая детская одежда привлечет внимание низколетящих советских самолетов. Затем, когда стервятник просвистел мимо на высоте нескольких сотен метров, учитель сам бросился в укрытие, и Матсо последовал его примеру.
Когда Матсо осторожно поднялся на ноги после сигнала отбоя воздушной тревоги, дети увидели, что дом рядом с кладбищем был разрушен. Появился мужчина с обездоленным видом. Он нес на руках изуродованное тело маленькой девочки, очевидно, дочери. Она была одной из девяноста шести жителей Хельсинки, погибших в тот ужасный день.
* * *
Финский премьер-министр А.К. Каяндер, тот самый, которого «Правда» несколькими днями ранее обозвала «мелким хищником без зубов и силы, но с большим аппетитом», готовился начать заседание финского правительства в большой комнате с зеркалами в центральном здании правительства в тот момент, когда первая эскадрилья советских бомбардировщиков вторглась в финское воздушное пространство в 9.00 утра. На самом деле налет был должен совпасть по времени с заседанием правительства – и это стало одним из немногих элементов советского вторжения, который пошел по плану.Целью этого внеочередного заседания было обсуждение внезапного и резкого решения Кремля о прекращении дипломатических отношений предыдущим вечером. Это было донесено до финского правительства в достаточно запутанной ноте, которую резко вручили финскому послу в Москве, экс-министру иностранных дел Аарно Ирье-Коскинену десятью часами ранее. «Единственной целью нашей страны является обеспечение безопасности Советского Союза, – гласило шокирующее коммюнике, подписанное Молотовым, – и в особенности Ленинграда с населением в три с половиной миллиона человек».
Разумеется, вопрос уязвимости Ленинграда с запада вызывал озабоченность, которая вызвала консультации с Борисом Ярцевым в Хельсинки годом ранее. В конце концов, второй по величине город Советского Союза был расположен очень близко к границе между двумя странами – и у Финляндии были очень тесные отношения с кайзером Вильгельмом, который отправил войска в Финляндию во время финской гражданской войны, чтобы обеспечить победу белых. Достаточно хорошие отношения у финнов были и с его нынешним преемником, Адольфом Гитлером. Финны могли понять эту озабоченность – которая оказалась верной в июне 1941 года, когда немцы использовали «Карельские ворота» для нападения на северо-запад России. Но совсем непонятное содержалось в следующей части ноты Молотова.
Обвинив правительство Финляндии в недобрых намерениях, этот резкий аппаратчик, который сменил более благосклонного Максима Литвинова на посту наркома иностранных дел в мае, продолжил: «Мы больше не можем терпеть нынешнюю ситуацию, ответственность за которую полностью лежит на финском правительстве. Наше правительство решило, что оно больше не может поддерживать нормальные отношения с Финляндией».
Это, разумеется, звучало как объявление войны. Донесения с границы подтверждали, что Финляндия подверглась нападению. С другой стороны, Молотов, казалось, оставлял какую-то возможность улучшить отношения между двумя странами путем переговоров, таинственно заявив, что его страна оставалась готовой принять «более половины финских территориальных вопросов», включая Карельский полуостров, наполовину разделенный между Финляндией и СССР. Он также подчеркнул, что он готов рассмотреть вопрос «объединения всего карельского народа и Карелии с ее братским финским народом». (Этого результата Молотов в конечном итоге добился после присоединения финской Карелии и эвакуации на Запад всего населения, хотя, разумеется, не в том виде, в котором он это имел в виду.)
Заявление также подчеркивало советское уважение к независимости и суверенитету Финляндии, что еще больше запутывало дело.
Так хотела Москва войны или нет? Понять было сложно. Обсуждение вопроса шло своим чередом. Затем прозвучали взрывы первых советских бомб. Теперь все стало понятно. Подбежав к окну и увидел дым, поднимающийся из центра города, Каяндер и его коллеги поняли, что Финляндия находилась в состоянии войны.
* * *
На самом деле правительство слегка отстало от жизни. Финляндия и Советский Союз вступили в состояние войны в 6:50 утра, когда большая часть 2000 советских полевых орудий, которые подкатили к границе незамеченными расхлябанной финской разведкой, открыли огонь. Этот массированный артобстрел, самый массированный со времен Первой мировой войны, дополнялся мощными выстрелами дальнобойных орудий из крепости Кронштадт, в 30 километрах западнее Ленинграда, в окончании Финского залива.Несколько мгновений спустя тихая заснеженная граница превратилась в ревущий, кипящий, огненный котел. Гигантские березы внезапно превратились в щепки. В воздух взлетели валуны. Рассеянные по приграничной зоне хутора и здания, из которых уже спешно были эвакуированы жители, разлетелись на снег и пыль. К сожалению, ни финская разведка, возглавляемая в то время некомпетентным полковником Ларсом Рафаэлем Меландером, ни столь же слепые гражданские власти не верили, что война начнется, и не провели эвакуацию тщательно. Результатом было пленение около 4000 финских гражданских лиц.
Затем в черное небо взмыли зеленые ракеты, подавая сигнал к началу атаки, и тысячи красноармейцев, с песнями и громкими криками, прыгнули в реку Раяйоки (реку, которая разделяет финскую и русскую Карелию), держа оружие над головой. За ними последовало то, чего большинство финнов раньше никогда не видели: танки. Очевидно, Кремль взялся за дело серьезно.
* * *
Как вспоминал Харри Бернер, в то время капрал в древнем пограничном городе Терийоки: «28 ноября мы вернулись в казармы с недельных сборов в лесу. На следующий день мы были разбужены массированным артобстрелом, в шуме которого мы четко слышали главные калибры Кронштадта. Никто из нас никогда с таким не сталкивался, и даже не мог себе представить такое».Подразделение Бернера, как и большинство финских частей, на которые обрушилось советское наступление, оправились от первоначального шока и завязали арьергардные бои. «Нам было приказано задержать противника как можно дольше. Я стоял около универмага. Затем я увидел русских солдат на окраине города, видел, как они шли от Раяйоки. Мы завязали с ними перестрелку. Такой был приказ: бей, задержи, отступи. Конечно, выбора у нас другого не было».
* * *
В тот момент, когда Харри Бернер и его товарищи отступали перед лицом наступающих красных орд в Раяйоки, в 200 километрах северо-восточнее минометчик по имени Рейно Оксанен пытался согреться. Большинство солдат в его батальоне были из города Мессукюля, что неподалеку от южного промышленного города Тампере. Одной из сильных черт финской армии было то, что большинство солдат в подразделении призывались из одного района. «Было хорошо, что мы знали друг друга, когда начались бои. Мы знали качества и характер друг друга».Оксанен отслужил в армии в 1935 году. Тогда он был обучен обслуживать легкий 81-мм миномет, в каждой роте было по девять таких минометов. Но использовать полученные знания на практике в обозримом будущем он не ожидал. В конце концов, между Россией и Финляндией был мир. Все изменилось осенью 1939 года. «Проблемы накапливались долгое время. Но когда призвали на внеочередные маневры в октябре, мы поняли, что все серьезно. Нам было сказано взять с собой зимнюю одежду. И оружие. У нас должны были быть автоматы, но в реальности их было мало. Мне выдали стандартную винтовку “пюстюкорва”, как и всем»[1].
Оксанен и его однополчане из Мессукюля были собраны на текстильной фабрике «Тампере», где расположился 16-й пехотный полк под командованием майора Ааро Паяри, позднее отличившегося в сражении при Толваярви. Оксанен спал на полу фабричных цехов вместе со своими товарищами. Днем позже, 15 ноября, полк был направлен по железной дороге в район Луумяки – Тааветти в Ладожской Карелии, где окопалась вся их дивизия.
Как и большинство финнов, мужчины из Мессукюля скептично относились к перспективе начала войны. «Даже тогда мы обсуждали между собой, придется ли Финляндии воевать». Несмотря ни на что, настроение было боевое. «Мы по очереди хвастали, как мы уничтожим рюсся, по крайней мере, некоторые из нас так делали», – вспоминал Оксанен, используя распространенное презрительное наименование, используемое финнами и поныне для описания их почти повсеместно ненавидимых восточных соседей. «Был у нас один мужчина из Тампере, который был полон боевого духа, когда шли переговоры. Он сказал, что будет разочарован, если сохранится мир. Он жаждал крови рюсся. Разумеется, когда началась война, он оказался ни на что не годным».
* * *
Маршал Карл Густав Эмиль Маннергейм завтракал с Бьерном Векманом в своем доме в Кайвопуисто, фешенебельном дипломатическом районе Хельсинки, когда оба вздрогнули от взрывов бомб.Можно подозревать, что эти звуки почтенный финский генерал в возрасте 72 лет и боялся, и ожидал услышать. Боялся, потому что это было началом дорогой войны, к которой Финляндия не была готова и не могла победить. Он это очень хорошо знал как председатель финского оборонительного совета.
Еще раз, как и двадцатью годами ранее, он был нужен Родине. Сначала в 1918 году, когда Финляндия объявила независимость от большевистской России, финское правительство обратилось к Маннергейму с просьбой возглавить финские белые контрреволюционные силы и уничтожить зарождающийся красный бунт, разработанный Лениным. В дополнение к этому ему пришлось разоружить русские войска, которые до сих пор располагались в Финляндии. Мало кому из генералов приходилось выполнять более сложные задания. Но Маннергейм, проживший большую часть своей сознательной жизни в России, представитель шведскоговорящего меньшинства Финляндии, фактически не известный никому в своей родной стране, сумел закончить кровавую Гражданскую войну и закрепить независимость республики. Гражданская война, по оценкам, обошлась Финляндии в тридцать семь тысяч убитых и была отмечена проявлениями жестокости с обеих сторон.
После этого Маннергейм, покинувший страну годом позже из-за неприятия растущей германофилии, получил просьбу от финского правительства закрепить суверенитет страны и получить признание независимости Финляндии от скептичной Антанты. Откликнувшись на эту просьбу, солдат-дипломат посетил и Лондон, и Париж, где произвел впечатление своим импозантным видом и аристократическими манерами. «Он ехал из столицы в столицу ради Финляндии, – писал Герберт Эллистон, – он не только сумел получить признание Финляндии, он также получил друзей для нее».
* * *
В этом деле Маннергейм столь преуспел, что его отозвали в декабре 1918 года и назначили регентом. Были разговоры о том, чтобы сделать его королем; и на эту роль он бы, конечно, подошел. Однако, как и Джордж Вашингтон, деятель, с которым его часто сравнивали, Маннергейм отказался.Вместо этого он решил выдвинуть свою кандидатуру на президентских выборах. Однако Маннергейм все еще нес на себе кровавую печать террора, развязанного белыми в Гражданской войне, в ходе которого тысячи финских коммунистов были расстреляны без суда и следствия. Считалось, что Маннергейм косвенно несет за это ответственность, и в результате он проиграл выборы более знакомому финнам и более простому Каарло Юхо Стольбергу. Большинству финнов холодный, высокомерный, явно антикоммунистический генерал казался слишком сложным деятелем для того, чтобы доверить ему мирную жизнь молодой хрупкой республики.
Итак, «Освободитель», как его теперь звали, в достаточно раннем возрасте пятидесяти одного года отправился на заслуженный покой. Он был рад тому, что не нужно больше иметь дело с грязной финской политикой, и посвятил себя гуманитарным занятиям, стал одним из главных деятелей в финском Красном Кресте и основал первый в Финляндии детский благотворительный фонд. Как сказал Дуглас Макартур, великий американский генерал и во многом духовный родственник Маннергейма, старые генералы никогда не умирают, они медленно уходят в тень.
В дополнение к этому Маннергейм, как и многие рано ушедшие в отставку военачальники, не был особо рад уходу в тень. Фотографии Маннергейма межвоенного периода, когда он был главой совета директоров в коммерческом банке в Хельсинки, показывают, насколько он напряжен и недоволен. В сердце своем он все еще был солдатом. Это были годы затворничества Маннергейма. По некоторым данным, в конце 1920-х годов ему так надоела гражданская жизнь, что он собирался вступить во французский Иностранный легион.
В любом случае, если Маннергейм хотел уйти на покой, он сделал это так, чтобы с расстояния все же наблюдать за событиями. Он взял в аренду большой особняк в дипломатическом районе Хельсинки (сейчас там располагается Музей Маннергейма) и заполнил особняк всеми трофеями и военными регалиями, которые он собрал за свою долгую жизнь, включая один год, который он провел в седле в Китае по заданию русской разведки. Он тихо ждал, когда стране снова потребуются его услуги.
* * *
Они потребовались в 1931 году, когда возрождающаяся Россия начала бряцать оружием. Только что избранный президент Пер Эвинд Свинхувуд попросил Маннергейма стать председателем финского оборонительного совета, консультативного органа по надзору за строительством финских оборонительных сил и приграничных укреплений. Особое внимание уделялось Карельской оборонительной линии, частично рукотворной, частично природной, шедшей от Финского залива через Сумма к реке Вуокси и заканчивающейся в Тайпале. Эта оборонительная полоса отделяла Финляндию от России, и ее строительство Маннергейм лично инициировал в 1918 году, и в результате эта линия стала носить его имя, хотя в конечном итоге Маннергейм почти не имел отношения к ее разработке[2].Итак, Маннергейм снова откликнулся на призыв. Незадолго до этих события, когда кризис с Россией достиг апогея, он также руководил частичной мобилизацией финских вооруженных сил. Это была самая неприятная работа, которая ему доставалась. Разозленный отказами правительства, которое скептически относилось к угрозе вторжения и не выделяло средств, в том числе на достройку Карельской оборонительной линии, он несколько раз уходил с этого поста. В последний раз он ушел с поста в июне 1939 года. Когда он узнал о переговорах между правительством и Москвой еще до того, как переговоры были прерваны, Маннергейм призвал кабинет найти какой-нибудь способ удовлетворить Кремль без войны. «Мы должны обязательно прийти к соглашению мирным путем», – призывал он.
«Маннергейм умел бояться, – отметил финский историк Вейо Мери, – хорошее качество для солдата». Он также понимал и принимал легитимные стратегические озабоченности Кремля, хотя и неуклюже заявленные, о защите подступов к Ленинграду в грядущем конфликте. Удивительно для человека, который отказывался пожать руку коммунисту.
«Белый генерал, которого коммунистические пропагандисты называли “убийцей рабочего класса”, был, наверное, последним человеком, кого русские могли ожидать увидеть в рядах сторонников их требований, – отмечает Макс Якобсон. – Однако Маннергейм и тогда, и позже стоял за умеренность и гибкость во внешней политике, и как бывший царский офицер понимал проблемы оборонительного планирования России».
В конце концов, как отметил Сталин на переговорах в Москве, британцы использовали Койвисто в качестве стоянки при успешной торпедной атаке на Кронштадт в 1919 году в качестве своей неофициальной, но решающей помощи Эстонии, которая в то время вела бой против своего красного мятежа. Финляндия тоже успешно подавила его с немецкой помощью годом ранее. У русских тоже были веские причины бояться. Как Сталин сказал скептичным финским делегатам, которые не верили в возможность другой великой державы использовать территорию Финляндии для нападения на Россию, «все в этом мире может измениться» (и действительно, это Сталин вскоре узнал на своем опыте в июне 1941 года, когда его предполагаемый нацистский союзник повернул оружие против СССР).
За несколько месяцев до переговоров в Москве Маннергейм продолжил увещевать правительство Каяндера отдать русским как можно больше земли без угрозы национальной безопасности. Он предложил отдать Советам несколько крупных островов в Финском заливе, передвинуть границу на запад и передать часть территории в Карелии. Когда кабинет сообщил ему, что он не переживет возмущения общественности при таких уступках, Маннергейм пошел даже дальше и предложил поставить на карту свой престиж и поручиться за необходимость таких уступок. (Правительство не приняло это предложение.)
Более того, он сказал: «Армия не может сражаться». Конечно, это было преувеличение. Маннергейм имел в виду, что у финнов было мало оружия, чтобы сражаться, и это было чистой правдой. К осени 1939 года, после энергичного перевооружения армии, которое он сумел продавить, финская армия могла выставить 265 000 солдат – выдающееся достижение для страны в 3,7 миллиона человек. Но каким оружием они должны были сражаться? В армии было всего 10 боеготовых танков «Виккерс» (половина из них была уничтожена в катастрофичном бою в феврале 1940 года). Часть винтовок была 1890-х годов.
Конечно, армия все равно будет сражаться. Да будет так. Хотя никаких явных соглашений об этом не было, всем было ясно, что если случится худшее и война все же разразится, то Маннергейм станет главнокомандующим.
Теперь, в это роковое утро, когда русские бомбардировщики затмили небо над Хельсинки, Маннергейм понял, что худшее все же наконец случилось. Теперь его страна снова нуждалась в нем, и более ничего не имело значения. В конце концов, он не был таким сложным человеком. Маннергейм был должен сделать то, для чего он родился и рос, и эта возможность вернула ему былую энергию.
В особняке Маннергейма, заваленном трофеями, находилась и картина его старого друга и брата по оружию, Акселя Галлен-Каллела. На картине были изображены финские солдаты на лыжах, в белом, идущие по лесу для того, чтобы нанести удар по своему историческому противнику – русским. Художник написал полотно сорок лет назад, в 1899 году, в протест против печально известного указа Николая II об отмене финской автономии. Галлен-Каллела умер в 1931 году и считал картину слишком провокационной, не выставлял ее и хранил у себя. После Гражданской войны, в которой этот пылкий националист служил в качестве адъютанта Маннергейма, художник подарил картину своему главнокомандующему.
Маннергейм повесил холст на видном месте у себя в кабинете. Смотрел ли он на полотно в тот день, 30 ноября 1939 года, когда эта фантазия становилась реальностью, а он становился новым командующим? Или же, может быть, он думал о сыне Галлен-Каллела Йорме, который служил в офицерском звании на фронте в Карелии и которого он опекал?
* * *
С дымом от первых русских бомб на заднем плане, Маннергейм, при полном параде, прошел в Министерство обороны на Коркеавуоренкату, в нескольких минутах ходьбы от его дома. Это был другой Маннергейм, не такой, какого мы только что видели. Исчезли депрессия и старческая усталость. «Сим я уведомляю Вас, что принимаю назначение на должность Верховного главнокомандующего, о чем так много говорили», – безапелляционно заявил Маннергейм.Министр сообщил главнокомандующему об обстановке. Она была плохой. Советы, которые, очевидно, несколько недель сосредотачивали силы, вторлись на территорию Финляндии в девяти местах вдоль всей шестисоткилометровой границы. Основной удар наносился на перешейке. Ниукканен оценил силы вторжения в два миллиона человек, пять тысяч тяжелых орудий и несколько сотен танков, плюс тысячу самолетов. (Данные Ниукканена были неточны: первоначальные силы вторжения включали в себя 400 000 солдат, 2000 танков, 2000 полевых орудий и 2000 самолетов, а к концу войны все эти числа удвоились или утроились.) Помимо Хельсинки, доложил министр, многие другие финские большие и малые города, включая Виипури и Лахти, сообщили о налетах.
Были еще новости. Советские военно-морские силы тоже начали боевые действия и нанесли артиллерийские удары по нескольким островам и береговым фортам. Если Маннергейм и был шокирован масштабами вторжения или огромными задачами, которые на него свалились, он этого не показал. После посещения Ниукканена Маннергейм нанес визит президенту Каллио. Там Маннергейм отозвал свою просьбу об отставке и формально вступил в должность главнокомандующего финской армией. Затем Маннергейм вернулся домой.
Молва о назначении Маннергейма быстро распространилась. Большинству финнов только это и было нужно знать. В ту ночь, когда Хельсинки пылал, Эллистон записал о том, как это назначение повлияло на финскую публику: «Когда я шел по руинам Хельсинки, по разбомбленным улицам, я видел, как на стены домов наклеивали плакаты с объявлением о назначении Маннергейма, – написал он. – Я могу засвидельствовать, что ни одна прокламация не могла так поднять боевой дух нации, как назначение Маннергейма главнокомандующим».
* * *
Второй налет, более короткий, но более смертельный и массированный, начался в 14.55, как раз когда Хельсинки все еще приходил в себя после первого налета. На этот раз советские самолеты несли только бомбы и зажигалки.Опять, как и во время первого налета, во время которого целились, очевидно, в недавно открытый аэропорт Мальми, цель стервятников была ужасна. Целясь в железнодорожный вокзал, откуда Паасикиви уезжал на длительные и сложные переговоры, бомбардировщики попали по площади перед вокзалом. Попали в том числе и в автобус, который только что взял на борт пассажиров. Автобус был моментально охвачен пламенем, а шокирующая фотография автобуса с обгоревшими останками нескольких финских граждан обошла все газеты мира на следующий день.
Несколько зажигательных бомб было сброшено на престижный Технологический университет Хельсинки на Бульварной улице, который был почти полностью сровнен с землей. Было убито несколько преподавателей и студентов; при этом были выбиты почти все окна в советском посольстве неподалеку, к большому удовольствию горожан.
Сбросив бомбы, самолеты спикировали и открыли огонь из пулеметов по всему, что двигалось, в большинстве по разбегающимся горожанам, ранив и убив еще несколько десятков. После этого самолеты вернулись на свои базы в Эстонии, в то время как далее на восток советские пилоты вернулись на свои базы в Ленинграде после разрушительного налета на Выборг.
* * *
Советские самолеты на бреющем полете, чуть ли не задевающие верхушки деревьев, – вот что запомнилось выборжанину Олави Эронену, связному из полка в районе Куолемаярви. Как и многие другие однополчане, Эронен был захвачен началом войны врасплох.«Мы не верили, что начнется война, – вспоминал он позднее. – У нас с русскими был договор о ненападении, и люди оставались дома до последнего момента. Вечером перед днем начала войны я был дома и пошел в сауну. В семь утра ушел в полк. Когда я спускался по лестнице, отец открыл окно и крикнул мне, что началась война. Ему позвонил станционный смотритель из Терийоки и сообщил, что крупнокалиберная артиллерия из Кронштадта открыла огонь».
Канонада не утихала, а Эронен помчался в маленький городок Сейвасто, который находился неподалеку от обстреливаемого района. Он должен был эвакуировать шокированных жителей. Подняв голову, он увидел эскадру советских бомбардировщиков, направляющихся на Виипури и другие места на западе. «В небе было черно от самолетов». Несколькими часами позже стервятники вернулись, но летели гораздо ниже. «По какой-то причине им было приказано лететь очень низко, чуть выше деревьев. Очевидно, они считали, что это самый безопасный способ вернуться. Как бы там ни было, я сопровождал жителей деревни и обернулся на странный шум. Тут я увидел, что один из красных самолетов летел прямо на меня. Он летел так низко, что мне показалось – я могу его достать рукой.
Я несколько раз выстрелил по нему из винтовки, но, очевидно, ничего важного не задел. – Вскоре он понял, что вел себя глупо. – Только после до меня дошло, что на этих самолетах было много стрелков и я был для них легкой добычей, так как стоял на открытом месте». Со своей стороны, советские ВВС, которые потеряли много бомбардировщиков от огня с земли в три последующих дня, изменили свою манеру полета. «Позднее они не летали так низко», – отметил Эронен.