Горький Максим. Бывшие люди

   И все были глубоко противны каждому, и каждый таил в себе бессмысленную злобу против всех.
   II
   Всё относительно на этом свете, и нет в нём для человека такого положения, хуже которого не могло бы ничего быть.
   Однажды в конце сентября, ясным днём, ротмистр Аристид Кувалда сидел, по обыкновению, в своём кресле у дверей ночлежки и, глядя на возведённое купцом Петунниковым каменное здание рядом с трактиром Вавилова, думал.
   Здание, ещё окружённое лесами, предназначалось под свечной завод и давно уже кололо глаза ротмистру пустыми, тёмными впадинами длинного ряда окон и паутиной дерева, окружавшей его от основания до крыши. Красное, точно кровью обмазанное, оно походило на какую-то жестокую машину, ещё не действующую, но уже разинувшую ряд глубоких, жадно зияющих пастей и готовую что-то жевать и пожирать. Серый деревянный трактир Вавилова, с кривой крышей, поросшей мхом, опёрся на одну из кирпичных стен завода и казался большим паразитом, присосавшимся к ней.
   Ротмистр думал о том, что скоро и на месте старого дома начнут строить. Сломают и ночлежку. Придётся искать другое помещение, а такого удобного и дешёвого не найдёшь. Жалко, грустно уходить с насиженного места. Уходить же придётся только потому, что некий купец пожелал производить свечи и мыло. И ротмистр чувствовал, что, если б ему представился случай чем-нибудь хоть на время испортить жизнь этому врагу, - о! с каким наслаждением он испортил бы её!
   Вчера купец Иван Андреевич Петунников был на дворе ночлежки с архитектором и своим сыном. Измерили двор и всюду натыкали в землю каких-то палочек, которые, по уходе Петунникова, ротмистр приказал Метеору вытаскать из земли и разбросать.
   Перед глазами ротмистра стоял этот купец - маленький, сухонький, в длиннополом одеянии, похожем одновременно на сюртук и на поддёвку, в бархатном картузе и высоких, ярко начищенных сапогах. Костлявое, скуластое лицо, с седой, клинообразной бородкой, с высоким, изрезанным морщинами лбом, и из-под него сверкают узкие, серые глазки, прищуренные, всегда что-то высматривающие. Острый хрящеватый нос, маленький рот с тонкими губами. В общем, у купца вид благочестиво хищный и почтенно злой.
   "Проклятая помесь лисицы и свиньи!" - выругался про себя ротмистр и вспомнил первую фразу Петунникова, касавшуюся его. Купец пришёл с членом городской управы покупать дом и, увидев ротмистра, спросил своего провожатого бойким костромским говором:
   - Энто тот самый огарок - квартирант-от ваш?
   И с той поры вот уже почти полтора года они состязаются друг с другом в своём уменье оскорблять человека.
   И вчера между ними произошло лёгонькое "упражнение в буесловии", как называл ротмистр свои разговоры с купцом. Проводив архитектора, купец подошёл к ротмистру.
   - Сидишь? - спросил он, дёргая рукой за козырёк картуза, так что нельзя было понять, поправляет ли он его или же хочет изобразить поклон.
   - Мыкаешься? - в тон ему сказал ротмистр и сделал движение нижней челюстью, отчего борода его вздрогнула и что нетребовательный человек мог принять за поклон или за желание ротмистра пересунуть свою трубку из одного угла рта в другой.
   - Денег у меня много - вот и мыкаюсь. Деньги хотят, чтоб их в жизнь пускали, вот я и даю им ход, - дразнит ротмистра купец, лукаво прищуривая глазки.
   - Не тебе, значит, рубль служит, а ты рублю, - комментирует Кувалда, борясь с желанием дать пинка в живот купцу.
   - Али это не всё равно? С ними, с деньгами-то, всяко приятно... А вот ежели без них...
   И купец с нахально подделанным состраданием оглядывает ротмистра. У того верхняя губа прыгает, обнажая крупные волчьи зубы.
   - Имея ум и совесть, можно жить и без них... Деньги, обыкновенно, являются как раз в то время, когда у человека совесть усыхать начинает... Совести меньше - денег больше...
   - Это верно... А то есть люди, у которых ни денег, ни совести...
   - Ты смолоду-то таким и был? - простодушно спрашивает Кувалда. Теперь у Петунникова вздрагивает нос. Иван Андреевич вздыхает, щурит глазки и говорит:
   - Мне смолоду о-ох большие тяжести поднять пришлось!
   - Я думаю...
   - Работал я, ох как работал!
   - А многих обработал?
   - Таких, как ты? Дворян-то? Ничего, - достаточно их от меня христовой молитве выучились...
   - Не убивал, только грабил? - режет ротмистр. Петунников зеленеет и находит нужным изменить тему.
   - А хозяин ты плохой - сидишь, а гость стоит...
   - Пусть и он сядет, - разрешает Кувалда.
   - Да не на что, вишь...
   - На землю... земля всякую дрянь принимает...
   - Я это по тебе вижу... Однако пойти от тебя, ругателя, - ровно и спокойно сказал Петунников, но глаза его излили на ротмистра холодный яд.
   Он ушёл, оставив Кувалду в приятном сознании, что купец боится его. Если б он не боялся, так уже давно бы выгнал из ночлежки. Не из-за пяти же рублей в месяц он не гонит его! Потом ротмистр следит, как купец ходит вокруг своего завода, ходит по лесам вверх и вниз. Ему очень хочется, чтоб купец упал и изломал себе кости. Сколько уже он создал остроумных комбинаций падения и всяческих увечий, глядя на Петунникова, лазившего по лесам, как паук по своей сетке. Вчера ему даже показалось, что вот одна доска дрогнула под ногами купца, и ротмистр в волнении вскочил со своего места... Но - ничего не вышло.
   И сегодня, как всегда, перед глазами Аристида Кувалды торчит это красное здание, прочное, плотное, крепко вцепившееся в землю, точно уже высасывающее из неё соки. Кажется, что оно холодно и темно смеется над ротмистром зияющими дырами своих стен. Солнце льёт на него свои осенние лучи так же щедро, как и на уродливые домики Въезжей улицы.
   "А вдруг! - мысленно воскликнул ротмистр, измеряя глазами стену завода. - Ах ты, чёрт возьми! Если бы..." Весь встрепенувшись, возбуждённый своей мыслью, Аристид Кувалда вскочил и торопливо пошёл в трактир Вавилова, улыбаясь и бормоча что-то про себя.
   Вавилов встретил его за буфетом дружеским восклицанием:
   - Вашему благородию здравия желаем!
   Среднего роста, с лысой головой, в венчике седых кудрявых волос, с бритыми щеками и с прямо торчащими усами, похожими на зубные щётки, прямой и ловкий, в кожаной куртке, он каждым своим движением позволял узнать в нём старого унтер-офицера.
   - Егор! У тебя вводный лист и план на дом есть? - торопливо спросил Кувалда.
   - Имею.
   Вавилов подозрительно сузил свои вороватые глаза и пристально уставился ими в лицо ротмистра, в котором он видел что-то особенное.
   - Покажи мне! - воскликнул ротмистр, стукая кулаком по стойке и опускаясь на табурет около неё.
   - А зачем? - спросил Вавилов, решившийся при виде возбуждения Кувалды держать ухо востро.
   - Болван, неси скорей!
   Вавилов наморщил лоб и испытующе поднял глаза к потолку.
   - Где они у меня, эти самые бумаги?
   На потолке не нашлось никаких указаний по этому вопросу; тогда унтер устремил глаза на свой живот и с видом озабоченной задумчивости стал барабанить пальцем по стойке.
   - Будет тебе кобениться, - прикрикнул на него ротмистр, не любивший его, находя, что бывшему солдату привычнее быть вором, чем трактирщиком.
   - Да я, Ристид Фомич, уж вспомнил. Кажись, они в окружном суде остались. Как я вводился во владение...
   - Егорка, брось! Ввиду твоей же пользы, покажи мне сейчас план, купчую и всё, что есть. Может быть, ты не одну сотню рублей выиграешь от этого понял?
   Вавилов ничего не понял, но ротмистр говорил так внушительно, с таким серьёзным видом, что глаза унтера загорелись любопытством, и, сказав, что посмотрит, нет ли этих бумаг у него в укладке, он ушёл в дверь за буфетом. Через две минуты он возвратился с бумагами в руках и с выражением крайнего изумления на роже.
   - Ан они, проклятые, дома!
   - Эх ты... паяц из балагана! А ещё солдат был... - не преминул укорить его Кувалда, выхватив из его рук коленкоровую папку с синей актовой бумагой. Затем, развернув перед собой бумаги и всё более возбуждая любопытство Вавилова, ротмистр стал читать, рассматривать и при этом многозначительно мычал. Вот, наконец, он решительно встал и пошёл к двери, оставив бумаги на стойке и кинув Вавилову:
   - Погоди... не прячь их...
   Вавилов собрал бумаги, положил их в ящик выручки, запер его и подёргал рукой - хорошо ли заперлось? Потом он, задумчиво потирая лысину, вышел на крыльцо харчевни. Там он увидал, что ротмистр, измерив шагами фасад харчевни, щёлкнул пальцами и снова начал измерять ту же линию, озабоченный, но довольный.
   Лицо Вавилова как-то напрягалось, потом вытянулось, вдруг радостно просияло.
   - Ристид Фомич! Неужто? - воскликнул он, когда ротмистр поравнялся с ним.
   - Вот те и неужто! Больше аршина отрезано. Это по фасаду, а вглубь сейчас узнаю...
   - Вглубь?.. Десять сажен два аршина!
   - Что, догадался, бритая харя?
   - Как же, Ристид Фомич! Ну и глазок у вас - в землю вы на три аршина видите! - с восхищением воскликнул Вавилов.
   Через несколько минут они сидели друг против друга в комнате Вавилова, и ротмистр, большими глотками уничтожая пиво, говорил трактирщику:
   - Итак, вся стена завода стоит на твоей земле. Действуй без всякой пощады. Придёт учитель, и мы накатаем прошение в окружной. Цену иска, чтобы не тратиться на гербовые, назначим самую скромную, а просить будем о сломке. Это, дурак ты мой, называется нарушением границ чужого владения, очень приятное событие для тебя! Ломай! А ломать такую махину да подвигать её - дорого стоит! Мировую! Тут ты и прижми Иуду. Мы рассчитаем, сколько будет стоить сломка самым точным образом - с битым кирпичом, с ямой под новый фундамент, - всё высчитаем! Даже время примем в счёт! И - позвольте, Иуда, две ты-ся-чи рублей!
   - Не даст! - тревожно моргая глазами, сверкавшими жадным огнём, вытянул Вавилов.
   - Врёт! Даст! Ты пошевели мозгами - что ему делать? Ломать? Но смотри, Егорка, не продешеви! Покупать тебя будут - не продавайся дёшево! Пугать будут - не бойся! Положись на нас...
   Глаза у ротмистра горели свирепой радостью, и лицо, красное от возбуждения, судорожно подёргивалось. Он разжёг алчность трактирщика и, убедив его действовать возможно скорее, ушёл торжествующий и непреклонно свирепый.
   Вечером все бывшие люди узнали об открытии ротмистра и, горячо обсуждая будущие действия Петунникова, изображали в ярких красках его изумление и злобу в тот день, когда судебный рассыльный вручит ему копию иска. Ротмистр чувствовал себя героем. Он был счастлив, и все вокруг него были довольны. Большая куча тёмных, одетых в лохмотья фигур лежала на дворе, шумела и ликовала, оживлённая событием. Все знали купца Петунникова. Презрительно щуря глаза, он дарил их таким же вниманием, как и весь другой мусор улицы. От него веяло сытостью, раздражавшей их, и даже сапоги его блестели пренебрежением ко всем. И вот теперь один из них сильно ударит этого купца по карману и самолюбию. Разве это не хорошо?
   Зло в глазах этих людей имело много привлекательного. Оно было единственным орудием по руке и по силе им. Каждый из них давно уже воспитал в себе полусознательное, смутное чувство острой неприязни ко всем людям сытым и одетым не в лохмотья, в каждом было это чувство в разных степенях его развития.
   Две недели жила ночлежка ожиданием новых событий, и за всё это время Петунников ни разу не являлся на постройку. Дознано было, что его нет в городе и что копия прошения ещё не вручена ему. Кувалда громил практику гражданского судопроизводства. Едва ли когда-нибудь и кто-либо ждал этого купца с таким напряжённым нетерпением, с которым ожидали его босяки.
   Не идёт, не идёт мой ненаглядный...
   Эх, знать, не любит он м-меня-а!
   - пел дьякон Тарас, поджав щёку и юмористически-скорбно глядя в гору.
   И вот однажды под вечер Петунников явился. Он приехал в солидной тележке с сыном в роли кучера - краснощёким малым, в длинном клетчатом пальто и в тёмных очках. Они привязали лошадь к лесам; сын вынул из кармана рулетку, подал конец её отцу, и они начали мерить землю, оба молчаливые и озабоченные.
   - Ага-а! -торжествуя, возгласил ротмистр.
   Все, кто был налицо в ночлежке, высыпали к воротам и смотрели, вслух выражая свои мнения по поводу происходившего.
   - Что значит привычка воровать - человек ворует, даже не желая украсть, рискуя потерять больше того, сколько украдёт, - соболезновал ротмистр, вызывая у своего штаба смех и ряд подобных замечаний.
   - Ой, малый! - воскликнул, наконец, Петунников, взорванный насмешками, - гляди, как бы я тебя за твои слова к мировому не потянул!
   - Без свидетелей ничего не выйдет... Родной сын не может свидетельствовать со стороны отца, - предупредил ротмистр.
   - Ну, гляди же! Атаман ты храбрый, да ведь и на тебя найдётся управа!
   Петунников грозил пальцем... Сын его, спокойный и погружённый в расчёты, не обращал внимания на кучку тёмных людей, потешавшихся над его отцом. Он даже не взглянул ни разу в их сторону.
   - Молоденький паучок имеет хорошую выдержку, - заметил Объедок, подробно проследив все действия и движения Петунникова-младшего.
   Обмерив всё, что было нужно, Иван Андреевич нахмурился, молча сел в тележку и уехал, а его сын твёрдыми шагами пошёл к трактиру Вавилова и скрылся в нём.
   - Ого! решительный молодой вор - да! Ну-ка, что будет дальше? спросил Кувалда.
   - А дальше Петунников-младший купит Егора Вавилова, - уверенно сказал Объедок и вкусно чмокнул губами, выражая полное удовольствие на своём остром лице.
   - А ты этому рад, что ли? - сурово спросил Кувалда.
   - А мне приятно видеть, как людские расчёты не оправдываются, - с наслаждением объяснил Объедок, щуря глаза и потирая руки.
   Ротмистр сердито плюнул и промолчал. И все они, стоя у ворот полуразрушенного дома, молчали и смотрели на дверь харчевни. Прошёл час и более в этом ожидающем молчании. Потом дверь харчевни отворилась, и Петунников вышел такой же спокойный, каким вошёл. Он остановился на минуту, кашлянул, приподнял воротник пальто, посмотрел на людей, наблюдавших за ним, и пошёл вверх по улице.
   Ротмистр проводил его глазами и, обращаясь к Объедку, усмехнулся.
   - А ведь, пожалуй, ты прав, сын скорпиона и мокрицы... У тебя есть нюх на всё подлое, да... Уж по харе этого юного жулика видно, что он добился своего... Сколько взял с них Егорка? Он - взял. Он их же поля ягода. Он взял, будь я трижды проклят! Это я устроил ему. Горько мне понимать мою глупость. Да, жизнь вся против нас, братцы мои, мерзавцы! И даже когда плюнешь в рожу ближнего, плевок летит обратно в твои же глаза.
   Утешив себя этой сентенцией, почтенный ротмистр посмотрел на свой штаб. Все были разочарованы, ибо все чувствовали, что Вавиловым и Петунниковым заключена сделка. Сознание неуменья причинить зло более оскорбительно для человека, чем сознание невозможности сделать добро, потому что зло делать так легко и просто.
   - Итак, - чего же мы тут торчим? Нам нечего больше ждать... кроме могарыча, который я сдёрну с Егорки, - сказал ротмистр, хмуро посматривая на харчевню. - Благоденственному и мирному житию нашему под кровлей Иуды пришёл конец. Попрёт нас Иуда вон... О чём и объявляю по вверенному мне департаменту санкюлотов.
   Конец мрачно засмеялся.
   - Тюремщик, ты чего? - спросил Кувалда.
   - Куда ж я пойду?
   - Это, душа моя, вопросище... Судьба твоя ответит на него, не беспокойся, - задумчиво сказал ротмистр, идя в ночлежку. Бывшие люди лениво двинулись за ним.
   - Мы подождём критического момента, - говорил ротмистр, шагая среди них. - Когда нас вытурят вон, тогда мы и поищем норы для себя. А пока не стоит портить жизнь такими думами... В критические моменты человек становится энергичнее... и если б жизнь, во всей её совокупности, сделать сплошным критическим моментом, если б каждую секунду человек принужден был дрожать за целость своей башки... ей-богу, жизнь была бы более живой, люди более интересными!
   - То есть с большей яростью грызли бы глотки друг другу, - пояснил Объедок, улыбаясь.
   - Ну, так что же? - задорно воскликнул ротмистр, не любивший, чтобы его мысли пояснялись.
   - А ничего, - это хорошо. Когда хотят скорее куда-то доехать, лошадей бьют кнутом, а машины раздражают огнём.
   - Ну, да! Пусть всё скачет к чёрту на кулички! Мне было бы приятно, если б земля вдруг вспыхнула и сгорела или разорвалась бы вдребезги... лишь бы я погиб последним, посмотрев сначала на других...
   - Свирепо! - усмехнулся Объедок.
   - Так что? Я - бывший человек, - так? Я отвержен - значит, я свободен от всяких пут и уз... Значит, я могу наплевать на всё! Я должен по роду своей жизни отбросить в сторону всё старое... все манеры и приемы отношений к людям, существующим сыто и нарядно и презирающим меня за то, что в сытости и костюме я отстал от них, я должен воспитать в себе что-то новое понял? Такое, знаешь, чтобы мимо меня идущие господа жизни, вроде Иуды Петунникова, при виде моей представительной фигуры - трепет хладный в печёнках ощущали!
   - Экий у тебя язык храбрый, - смеялся Объедок.
   - Эх ты!.. - презрительно оглядел его Кувалда.- Что ты понимаешь? Что ты знаешь? Умеешь ли ты думать? А я - думал... И читал книги, в которых ты не понял бы ни слова.
   - Ещё бы! Где мне щи лаптем хлебать... Но хотя ты читал и думал, а я не делал ни того, ни другого, однако недалеко же мы друг от друга ушли...
   - Пошёл к чёрту! - вскричал Кувалда.
   Его разговоры с Объедком всегда так кончались. Вообще без учителя его речи, - он сам это знал, - только воздух портили, расплываясь в нём без оценки и внимания к ним; но не говорить - он не мог. И теперь, обругав своего собеседника, он чувствовал себя одиноким среди своих людей. А говорить ему хотелось, и потому он обратился к Симцову:
   - Ну, а ты, Алексей Максимович, куда приклонишь свою седую голову?
   Старик добродушно улыбнулся, потёр рукой свой нос и объявил:
   - Не знаю... Увижу! Наше дело маленькое: выпил, да ещё!
   - Почтенная, хотя и простая задача! - похвалил его ротмистр.
   Симцов, помолчав, добавил, что он устроится скорее всех их, потому что его женщины очень любят. Это была правда: старик всегда имел двух-трёх любовниц-проституток, содержавших его по два и три дня кряду на свои скудные заработки. Они часто били его, но он относился к этому стоически; сильно избить его они почему-то не могли - может быть, жалели. Он был страстный женолюбец и рассказывал, что женщины - причина всех несчастий его жизни. Близость его отношений к женщинам и характер их отношений к нему подтверждались и частыми болезнями его, и костюмом, всегда хорошо починенным и более чистым, чем костюмы товарищей. Теперь, сидя на земле у дверей ночлежки в кругу своих товарищей, он хвастливо начал рассказывать, что его давно уже зовёт Редька жить с ней, но он не идёт к ней, не хочет уйти из компании.
   Его слушали с интересом и не без зависти. Редьку все знали - она жила недалеко под горой и недавно только отсидела несколько месяцев за вторую кражу. Это была "бывшая" кормилица, высокая и дородная деревенская баба, с рябым лицом и очень красивыми, хотя всегда пьяными глазами.
   - Ишь ты, старый чёрт! - выругался Объедок, глядя на самодовольно улыбавшегося Симцова.
   - А почему они меня любят? Потому что я знаю, чем жива их душа...
   - Н-да? - вопросительно воскликнул Кувалда.
   - Умею заставить их жалеть меня. А женщина, когда она пожалеет, - хоть зарежет из жалости. Плачь перед ней, проси её убить тебя, пожалеет и убьёт...
   - Это я убью! - решительно заявил Мартьянов, усмехаясь своей мрачной усмешкой.
   - Кого? - спросил Объедок, отодвигаясь от него в сторону.
   - Всё равно... Петунникова... Егорку... хоть тебя!
   - Зачем? - осведомился Кувалда.
   - Хочу в Сибирь... Мне надоело это... Подлая жизнь... А там уж будешь знать, как нужно жить...
   - Д-да, там укажут подробно, - меланхолически согласился ротмистр.
   О Петунникове и грядущем выселении из ночлежки больше не говорили. Все уже были уверены, что выселение близко к ним, и считали излишним утруждать себя рассуждениями на эту тему.
   Расположившись кружком на траве, эти люди лениво вели бесконечную беседу о разных разностях, свободно переходя от одной темы к другой и тратя столько внимания к чужим словам, сколько нужно было его для того, чтобы продолжать беседу, не прерывая. Молчать было скучно, но и внимательно слушать тоже скучно. Это общество бывших людей имело одно великое достоинство: в нём никто не насиловал себя, стараясь казаться лучше, чем он есть, и не возбуждал других к такому насилию над собой.
   Осеннее солнце старательно грело лохмотья этих людей, подставивших ему свои спины и нечёсаные головы - хаотическое соединение царства растительного с минеральным и животным. В углах двора рос пышный бурьян высокие лопухи, усеянные цепкими репьями, и ещё какие-то никому не нужные растения услаждали взоры никому не нужных людей...
   А в харчевне Вавилова разыгралась следующая сцена.
   Петунников-младший вошёл в неё не торопясь, осмотрелся, поморщился брезгливо и, медленно сняв с головы серую шляпу, спросил у трактирщика, встретившего его почтительным поклоном и любезной усмешкой:
   - Егор Терентьевич Вавилов - это вы и есть?
   - Точно так! - ответил унтер, опираясь о прилавок обеими руками, как бы готовый перепрыгнуть через него.
   - Имею к вам дело, - заявил Петунников.
   - Вполне приятно... Пожалуйте в комнаты!
   Они прошли в комнаты и сели - гость на клеёнчатый диван перед круглым столом, хозяин на стул против него. В одном углу комнаты горела лампада перед громадным трёхстворчатым киотом, на стене, около него, висели иконы. Ризы их были ярко вычищены, блестели, как новые. В комнате, тесно заставленной сундуками и старой разнообразной мебелью, пахло деревянным маслом, табаком, кислой капустой. Петунников осмотрелся и снова скорчил гримасу. Вавилов со вздохом взглянул на иконы, а потом они пристально осмотрели друг друга и оба взаимно произвели хорошее впечатление. Петунникову понравились откровенно вороватые глаза Вавилова, Вавилову открытое, холодное и решительное лицо Петунникова с широкими, крепкими скулами и частыми, белыми зубами.
   - Ну-с, вы, конечно, догадываетесь, насчёт чего я буду говорить! начал Петунников.
   - Насчёт иску... я так полагаю, - почтительно сказал унтер.
   - Именно. Приятно видеть, что вы не ломаетесь, а идёте к делу, как человек прямой души, - поощрил Петунников собеседника.
   - Солдат я... - скромно сказал тот.
   - Это видно. Итак, будем вести дело просто и прямо, чтобы скорее кончить его.
   - Вот именно.
   - Хорошо-с. Ваш иск вполне законен, и вы его, конечно, выиграете - это прежде всего я считаю нужным сообщить вам.
   - Покорно благодарю, - сказал унтер, моргнув, чтобы скрыть улыбку глаз.
   - Но, скажите, зачем же вам понадобилось начинать знакомство с нами, вашими будущими соседями, так резко, - прямо с суда?
   Вавилов пожал плечами и смолчал.
   - Было бы проще придти к нам и устроить всё миром - а? Как вы думаете?
   - Это, конечно, приятнее. Да видите ли... тут есть одна закорючка... не своей волей я действовал... а по наущению... После понял, как было бы лучше-то, ну, - уж поздно.
   - Так. Вас, полагаю, адвокат какой-нибудь научил?
   - В этом роде...
   - Ну-с, так желаете кончить дело миром?
   - С полным удовольствием! - воскликнул солдат. Петунников помолчал, посмотрел на него и вдруг холодно и сухо спросил:
   - А почему вы этого желаете?
   Вавилов не ожидал такого вопроса и сразу не мог ответить. По его мнению, это был пустой вопрос, и солдат, с сознанием превосходства, усмехнулся в лицо Петунникова-сына.
   - Известно почему... с людьми надо стараться жить и мире.
   - Ну, - перебил его Петунников, - это не совсем так. Вы, как я вижу, неясно понимаете, почему вам хотелось бы помириться с нами... Я расскажу вам это.
   Солдат удивился немного. Этот парень, весь одетый в клетчатую материю и довольно смешной в ней, говорил так, как, бывало, говорил ротный командир Ракшин, под сердитую руку выбивавший у рядовых сразу по три зуба.
   - Вам нужно помириться с нами потому, что наше соседство вам очень выгодно! А выгодно оно потому, что у нас на заводе будет рабочих не менее полутораста человек, со временем - более. Если сто из них после каждого недельного расчёта выпьют у вас по стакану, значит, в месяц вы продадите на четыреста стаканов больше, чем продаёте теперь. Это я взял самое меньшее. Затем у вас харчевня. Вы, кажется, неглупый и бывалый человек, сообразите-ка сами выгодность нашего соседства.
   - Это верно-с, - кивнул головой Вавилов, - это я знал.
   - И что же? - громко осведомился купец.
   - Ничего-с... Давайте помиримся...
   - Очень приятно, что вы так скоро решаете. Вот я припас заявление в суд о прекращении вами претензии против отца. Прочитайте и подпишите.
   Вавилов круглыми глазами посмотрел на своего собеседника и вздрогнул, предчувствуя что-то крайне скверное.
   - Позвольте... подписать? А как же это?
   - Просто, вот напишите имя и фамилию и больше ничего, - обязательно указывая пальцем, где подписать, объяснил Петунников.
   - Нет - это что-о! Я не про это... Я насчёт того, какое же мне вознаграждение за землю вы дадите?
   - Да ведь вам эта земля ни к чему! - успокоительно сказал Петунников.
   - Однако она моя! - воскликнул солдат.
   - Конечно... А сколько вы хотели бы?
   - Да хоть бы - по иску... Как там прописано, - робко заявил Вавилов.
   - Шестьсот? - Петунников мягко засмеялся. - Ах вы чудак!
   - Я имею право... Я могу хоть две тысячи требовать... Могу настоять, чтобы вы сломали... Я так и хочу... Потому и цена иска такая малая. Я требую - ломать!
   - Валяйте... Мы, может быть, и сломаем... года через три, втянув вас в большие издержки по суду. А заплатив, откроем свой кабачок и харчевню получше вашей - вы и пропадёте, как швед под Полтавой. Пропадёте, голубчик, уж мы об этом позаботимся.