Горький Максим. Мужик

   - Чего уж там! Понимаю я... отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый! Очень вы безжалостные люди, ученые... Рассудили... Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?
   Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:
   - Ты, однако, не подумай, что я милости прошу... смотри!
   - Ну вот ещё! Что это вы?
   - То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет... и никто ничего понимать не может, окромя бога... А что я говорю с тобой этак... по откровенности души - так это оттого, что нравишься ты мне... За жизнь твою нравишься... очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить... оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь... Бог он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя... За ум, да... А первее всего в тебе - правду ты любишь... Это, брат, тоже зачтется... Кто ее любит, правду-то? Н-да-а... А ты любишь... и любишь - не боишься. И вот, что не боишься ты - очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким...- Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди - у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.
   - Вот ты вчера говорил мне... дерзкости твои и всё это... умное твое... Как молотком, по голове меня, старика, стукал... И сидел я и думал про себя: "Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому - тебе-то: "Уйди от меня прочь!"" Подумал, а не сказал... Не сказал... и ты это цени... Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..
   Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти. Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.
   - А хорошо на детишек глядеть...- снова заговорил Чечевииын.- Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай... Ничего... Умрем мы, а они жить будут... до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у пас теперь... Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет... А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет - так?
   - Так! - сказал Шебуев.
   - Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут... Вот это в них и есть главное самое... это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут... это и привлекательно сердцу... И даже - боязно... Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут,- сторонюсь, дорогу им даю... А мне шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется... а? Хо-хо! Смешно... А вот поди-ка - сторонюсь... Потому - дети... Они будут, а я уж был, да вот весь вышел... Вон доктора-то говорят - за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?
   - Слушаю... Вы вот насчет порядка сказали... что всё к порядку идет... Это - какой же порядок будет, по-вашему?
   - А такой, что все люди правильно разделятся... каждый по своему месту... Это уж началось...
   - Не видать что-то! - с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына,
   - А ты гляди в оба - и увидишь... Купец-от всё множится да богатеет? Верно?
   - Верно...
   - Вот видишь! А мужик становится умнее... себя понимать начал?
   - Это откуда видно?
   - Ты кто родом?
   - Крестьянин... да-а, вот вы о чем!..
   - Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет... даром что житье у него тяжелое...
   - О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! - разнесся в воздухе дружный крик рабочих.
   - Ишь галдят...- заговорил Чечевицын,- Ты за границей бывал?
   - Бывал! Недолго...
   - Ну, что там - при работе поют?
   - Иногда ноют...
   - Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?
   - Нет... едва ли... Там кричат.
   - С натуги, значит... силы не хватает. А у нас вот поют... У нас силы вдоволь. У нас - все лучше... Эх, заболтался я с тобой... Ну, что - рад ты, что ломать начал?
   - Мне чего же радоваться особенно? Работе - рад. Работать я люблю.
   - Велика работа! Ходи да поглядывай... А не нравится мне эта твоя затея... как хочешь!
   - Театр-то?
   - Вот он самый... Разврат это... Пляс да песня, да смех... Что туг нужного для человека?
   - Для человека, Марк Федорович, всё нужно! - внушительно, с уверенностью в голосе и на лице сказал Шебуев.- Нужно" чтоб он и пел и плясал, нужно, чтоб смеялся, чтоб веселее жилось. Но театр не для одного веселья, он и для пользы... в театр 6удут ходить - в кабак не будут.
   - И в церкву не будут,
   - Кому нужно в церковь - театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете - значит, церковь не уважаете.
   Вот, Яким Андреич,- сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева,- заговоришь ты вот этак и удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу,- я старый воробей, и меня не обманешь! - вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя... она - сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?
   - Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко... И от других того же требую... Веришь,- ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь...
   - И опять верно! - с удовольствием воскликнул Чечевицын.- Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову...
   - Вот видите...
   - А все-таки театр этот твой - затея пустая... Вот разве для ребятишек устроишь в нем, как обещал... разное там, веселое... ну и пение духовное тоже...
   - И детям и взрослым от этой затеи только польза будет, а вам памятник на сто лет... Хороший памятник, поверьте! Выше всякой колокольни... От колокольни только звон, а из театра свет... Ведь вы согласились со мной, что чем больше человек видит, тем больше умнеет?
   - Слыхал я это от тебя. И очень понимаю, что от ума человеку вреда не состоится... ежели ему воли не давать... Первее всего нужно, чтоб человек во всем сдерживать себя умел, да! И уж коли театр - пускай его! Дуй тебя горой!..
   Чечевицын развеселился, глазки у него довольно заблестели, и даже его желтые щеки стали бурыми от оживления, а может быть, от воздуха весны и блеска солнца.
   - Ну, я поеду на биржу... Поедем? Завтраком накормлю...
   - Минуточку подождите, Марк Федорович,- озабоченно сказал Шебуев.Есть у меня к вам большая просьба...
   - Ну-у опять... Чего еще?
   - Вот что - дайте мне денег...
   - Э! А я думал - насчет этого всё...
   Он кивнул головой на театр и, расстегнув сюртук на груди, сунул руку за пазуху, говоря:
   - Сколько же тебе денег-то этих? Смотри, многого со мной нет...
   - Мне нужно тридцать восемь тысяч...- спокойно сказал Шебуев, но скулы у него покраснели и глаза сузились в ожидании.
   Чечевицын вынул руку из-за пазухи, тщательно застегнул сюртук, поглядел на архитектора и - удивленно протянул:
   - Ого-го! Это ты... тово... ничего! Это, знаешь, кусок немалый... На кой те ляд такую уйму? Это на первый раз голому человеку можно шубенку сшить... да-а!
   - Мне нужно тридцать восемь тысяч,- повторил Шебуев, понизив голос и не глядя на купца.
   - Слыхал... цифра хорошая!.. В аккурат тридцать восемь? А не тридцать пять и не сорок? Верно счел?
   В глазах купца искрился острый смешок, и губы у него вздрагивали.
   - За тридцать пять я куплю здесь в уезде имение...
   - Чье это?
   - Скуратова...
   - Мм... Сорок две он желает взять... Тридцать пять - это цена законная... Ничего цена... Только не тово, неважное это дело, помещичать-то. Какой ты помещик?
   - Мне для ценза нужно...
   - А! Вон оно что! Да ты, чудак, болотце у меня купи... У меня хорошее болотце есть - десятин около двухсот... лесок еловый... клюква, грибы-козляки там... вот те и поместье будет! По чину... хо-хо! И Скуратову будешь сосед притом же!
   - Мне, Марк Федорович, необходимо Скуратове купить... Оно сразу в земство меня пустит...
   - Пустит,- это что и говорить! Верно рассчитал, пустит... Ах, голова! Верно всё у тебя... и очень ты этим побеждаешь!
   - Дальше я соображаю так: болото ваше вы тоже мне продайте...
   - Мм... И болото? Ах ты... пострели те горой! На что оно при Скуратове?
   - Я завод сухой перегонки дерева устрою, лес сведу, а болото высушу...
   - Правильно!.. Н-да-а... Вот оно как... Это будет... братец ты мой... это, Аким Андреевич, выйдет так, что Скуратово-то тогда тыщ около двухсот оценится... мм!..
   Шебуев сложил руки ладонями вместе и, сунув их между колен, крепко стиснул колени. Чечевицын внимательно и серьезно поглядел на его широкую согнутую спину, на крепкую шею и покачал головой. Потом поджал губы, потрогал себя за бороду и, сбоку глядя на архитектора, заговорил, как бы рассуждая сам с собой:
   - Земля там наклонна к реке... м-да... Ежели через большую дорогу канавочку проковырять - вода сбежит, верно! А я вот - дурак... Семнадцать лет владел, а не догадался... Вот она, наука-то... Нет, в ней тоже есть применимость... Что ни говори... Пес те возьми, а? Правильно! И заводишко у места будет... хм! Подвел рекой дощаничишко и грузи себе полегоньку... а в половодь - к самому заводу подъедешь... ловко! Эх, кабы не пора мне умирать! Кабы у меня печенки покрепче были... Взял бы я тебя, Аким Андреевич, в управляющие - получи двенадцать тыщ!
   - А я пошел бы? - спокойно спросил Шебуев, не изменяя своей позы.
   - Н-да-а... ты бы не пошел... хо-хо! Где тебе чужим делом править? Ах ты... сделай милость! Обидный для меня твой план, Аким Андреевич! Очень обидный... так вышло у нас, что вроде как ты меня дураком обругал... да-а... А я должен чувствовать, что правильно ругаешься...
   - Ну так как же? Даете денег, Марк Федорович? - спросил Шебуев, выпрямившись и глядя купцу прямо в глаза.
   - Денег-то? Это так нельзя... Это непорядок... так сразу и дай тебе! Надо подумать... Надо очень подумать...
   - Да ведь дело правильное!..
   - Ну что ж? Твое дело... а деньги мои. Н-да... Так сразу нельзя... "Дай!" - "Изволь!" Нет, этак не ведется...
   Шебуев вдруг весело и искренно расхохотался.
   - Да ведь дадите же!
   Купец чмокнул губами и, как бы сам себе не веря, вскричал:
   - А... дам! Ну те к лешему! Дам... живи! Вали! Не могу не помочь умному парню... Стыдно не помочь. Ах ты... Как не дашь? Только ты погоди... я подумаю... для прилику... Ну и прощай... прощай, брат! Уйти от тебя скорее, а то мильон выпросишь - хо-хо!
   Чечевицын смеялся, щеки у него вздрагивали, и, встав со скамьи, он как-то нерешительно переступал с ноги на ногу. Но в глазах у него было что-то пораженное, какое-то смятение. Он похлопывал Шебуева по плечу большой пухлой лапой, и глазки его беспокойно бегали по твердому лицу Шебуева.
   - Иду... еду на биржу... скоро двенадцать... уж не зову тебя: некогда завтракать-то,- говорил он, усмехаясь, и вдруг как бы против своего желания закончил свою речь; - А... а опасный человек, Яким Андреич... охо-хо какой! М-много ты нагрешишь на земле... ей-богу, правда!
   - Ничего, не бойтесь! - сказал Шебуев, спокойно тряхнув головой.
   - Да я... не боюсь! Не сын ты мне... не сын... Прощай же!
   - До свиданья!
   Чечевицын пошел из сада, тяжело передвигая огромные ноги. Корпус его был странно неподвижен и похож на большую черную бочку. А Шебуев снова сел на лавку, крепко провел рукой по лицу и облегченно вздохнул. Но он не стер рукой с лица своего ни озабоченности, ни той неприятной и неприязненной усмешки, которой он проводил купца. Он и теперь с этой же улыбкой разглядывал землю пред собою, низко наклонив голову и не замечая, что по дорожке сада к нему тихо идет Малинин. Он вскинул голову уже тогда, как увидал пред собою ноги врача
   - А! Павел Иванович! - воскликнул он, и выражение его лица тотчас же стало искренно приветливым.
   - Экую вы пылищу пустили! - сказал Малинин, пожимая его руку и указывая глазами на разрушаемый дом.
   - Уж потерпите! Не водой же поливать этот ковчег ветхозаветный... Куда вы?
   - Гуляю... Я уже давно здесь хожу... да вы тут с Чечевицыным сидели...
   - Сидел...
   Лицо Шебуева снова дрогнуло, и он с ожесточением и злорадно воскликнул:
   - Заглотался, подавился, старый волк! Смерть чувствует и - подло трусит... га-адина!.. А я его всё наталкиваю на мысль о ней... И, ей-богу, мне приятно видеть, как он корчится от страха...
   Малинин уже сел рядом с ним на скамью, но при этих словах вдруг поднялся и с крайним изумлением на лице взглянул в лицо архитектора.
   - Что вы... так смотрите? - спросил Шебуев.
   Видя, как слова его подействовали на Малинина, он вдруг осекся, даже смутился, и его злорадно сверкавшие глаза погасли. Он даже улыбался немножко конфузливо, но уже весело.
   - Вы меня...- заговорил Малинин медленно, опускаясь на лавку и не сводя с него глаз,- вы страшно удивили меня...
   - Уж вижу, вижу... но чем - не понимаю!
   - Этой... жестокостью... Послушайте! Значит, вам среди них не легко?
   - Какой вы наивный, Павел Иванович! - вздохнул Шебуев.
   - Но вы всегда так защищаете их... и я думал - Чечевицын искренно нравится вам...
   - Он? В нем есть кое-что... Он лучше других... А все они тем хороши, что жить умеют... звери! Хорошо знают цену жизни... Эх, Павел Иванович! Я сейчас этому Чечевицыну сражение проиграл... Глупо проиграл, знаете... Обидно глупо... да! Нашло на меня что-то... бросился сразу, и... он мне не даст денег, старый чёрт!
   Архитектор махнул рукой я замолчал. Малинин смотрел на него с сожалением и упреком.
   - Что вы? - спросил архитектор.- Думаете - звереть начинаю? Нет еще... рано еще! Хотя среди них озвереешь.. Я вот уже две недели не отдыхал от них... Сегодня вечером иду к Варваре Васильевне... Вы что такой бледный?..
   - Не спал ночь...
   - Стихи писали?
   - Доклад о кладбищах...
   - Бедняжка!
   - Потом лег спать... но не спалось. В голове какая-то муть... Лежал, глядя в потолок, и, слушая, как бьется сердце, думал в такт его биению: "Жизнь идет, жизнь идет!" Скучное занятие!
   Павел Иванович не спеша достал папиросницу, закурил и, выпустив изо рта клуб дыма, стал следить, как дым колеблется и тает в воздухе.
   - Н-да, вы избрали себе невеселую специальность,- сказал Шебуев, ласково поглядывая на его лицо.
   - Это вы про санитарию?
   - Нет, про мечтания...
   В доме, сзади них, что-то с грохотом повалилось: раздались громкие крики, Лязг железа, дребезг стекол, и все звуки тучей поплыли над садом.
   - О, чёрт... что там? - вскричал Малинин, побледнев и вскакивая со скамьи.
   Шебуев взял его за рукав пальто и потянул вниз, с усмешкой говоря:
   - Не беспокойтесь... Самое обыкновенное дело... жизнь идет и разрушает старые постройки...
   - Вы уверены... никого не задавило? - нервозно подергиваясь, спросил врач.
   - Уверен, уверен! Вам бы холодненькой вод имей полечиться, а?
   - Мне и так холодно... жить...
   - Тогда влюбитесь... Это согревает...
   Малинин мельком взглянул на него и, не сказав ни слова, стал тихо сдувать пепел с папиросы.
   - Быть влюбленным - славно! - заговорил Шебуев негромко и глядя куда-то в глубь сада.- Сейчас - это захочется... улучшить себя... прибраться... нарядить душу во всё яркое... захочешь быть лучше всех людей для любимой женщины... всех умнее, всех сильнее... Славно!
   - А потом праздничный костюм долой, и - бедная женщина вместо рыцаря увидит пред собой грубого виллана с претензиями владыки...
   - Может, и увидит... Это уж ее дело... Захочет она - и праздничный костюм не износится во всю жизнь... Пусть только чинит вовремя, пусть не дает рыцарю обноситься и расстегнуться...
   - Вы читали "Без догмата"? - спросил Малинин.
   - Читал... Отвратительная книга! Вот где, батенька, гипертрофия интеллекта изображена во всей гнусности...
   - Вы шутите? - с изумлением воскликнул врач.
   - Нимало.
   - Не может быть! Да неужели вам чужда эта тонкость психики, острота чувств, духовная сложность героя?
   - И никаких чувств там нет, а есть одни разнузданные умствования бескровного человека.
   - Да ведь это вопль всё познавшей души.
   - Ого! Это писк трусливой плоти, которая хочет жить, но боится жить...
   - Ну, вы сели на своего конька! Я не спорю больше... у меня голова болит!..- воскликнул Малинин, раздраженно отвертываясь от собеседника.
   Тот помолчал несколько секунд и спокойно предложил:
   - Пойдемте завтракать?
   - Идемте!..- согласился Малинин. А потом почти с удовольствием воскликнул: - Ну, право же, нет ни одного пункта, на котором мы сошлись бы!
   - Верно! Но - и пускай не будет, да?
   - Н-не знаю...
   - Ну, идемте...
   - Посидим еще минут пять?
   Они взглянули друг на друга, и оба дружно расхохотались.
   - А весело мне с вами! - вскричал Шебуев.
   Малинин с улыбкой взглянул на него и, помолчав, сказал:
   - Ну, пойдемте!.. В самом деле хочется есть...
   Они встали и, не торопясь, пошли по дорожке сада. Малинин шел, покачиваясь, наклонив голову и глядя себе под ноги, а Шебуев, глубоко вдыхая весенний воздух, поглядывал на врача сбоку и, добродушно улыбаясь, шагал твердо. Шебуеву нравился этот задумчивый и прямой человек, хотя порою его искренность казалась архитектору болезненно вспухшей, никому не нужной и тягостной даже для самого Павла Ивановича... Порою он ловил себя на чувстве жалости к Малинину; иногда его печальные речи представлялись архитектору похожими на теплый пепел. Но в то же время он замечал за Павлом Ивановичем настойчивое желание встать ближе к нему; это было почему-то лестно для Шебуева и усиливало его симпатию к врачу.
   - Вы о чем думаете? - дружески спросил он его минуты через две молчания.
   - О вас,- с улыбкой ответил Малинин.- Что это вы проиграли Чечевицыну?
   - Э, немного... то есть не особенно много... Обидно, что натолкнул его на мысль увеличить капитал... Чёрт знает, зачем мне это понадобилось... Молод еще я... И тороплюсь там, где надо бы поспешать медленно...
   Малинин снова задумался, помолчал и, заглянув в лицо Шебуева, ласково заговорил:
   - Я... хочу спросить вас... но боюсь, что это неловко.
   - Ну, вот еще! Спрашивайте, не стесняясь... В чем дело?
   - Говорят... у вас на стройке работает плотник... ваш родной дядя... у которого вы воспитывались? Вы извините...
   - В чем это извинить? Работает дядя - и хороший плотник. Будь он грамотен - я б его десятником сделал... А почему он вас интересует?
   Малинин помолчал.
   - Почему? Да... мне думается, что это неловко... то есть должно стеснять вас... меня бы стесняло...
   - Что же собственно стесняло бы вас? - с искренним удивлением спросил архитектор.
   - Да... эта разница положений... Старик - ведь он уже стар? - работает за несколько рублей в месяц... тогда как я... архитектор... зарабатываю сотни...
   Шебуев с острым блеском в глазах осмотрел собеседника и серьезно сказал:
   - Н-да, при таких чувствах вам для уравнения с дядюшкой в заработке пришлось бы тоже пойти в плотники...
   - Зачем же? - задумчиво возразил Павел Иванович,- Можно бы отправить его в деревню, на покой... Дать ему несколько сот...
   - А, вон что! - воскликнул Шебуев.- Но я не филантроп и не охотник плодить в деревне кулаков, находя, что их и без моего дядюшки достаточно...
   Малинин быстро взглянул на него и смутился.
   - Аким Андреевич! - торопливо и мягко заговорил он.- Я, кажется, сделал неловкость? Вы обиделись, да? Ведь вы же знаете... я всегда говорю... вслух то, что не говорят.
   - Да вы не беспокойтесь! - искренним тоном воскликнул Шебуев,- разве я вас не понимаю? И если б я обиделся, то не на вас, а за вас. Действительно, обидно видеть людей хороших и честных, когда они ставят себя в зависимость от пустяков. Ведь что такое дядя-плотник? Пустяк!..
   - О, что это вы? - тихонько проговорил Малинин.
   - Ну да! Пустяк, мелочь! Да разве я учился и работал для того, чтобы устроить беспечальную жизнь моему дядюшке?
   Малинин тихонько дотронулся рукой до его плеча и спросил:
   - Вы ясно, вполне ясно представляете себе, для чего вы учились и работали?
   - Да, ясно, вполне! - твердо ответил архитектор.
   - Я так и думал... Это... хорошо, должно быть... А вот мне так становится ужасно скучно и... даже смешно, когда я вспомню, что двенадцать лет учился лишь для того, чтобы потом обнюхивать помойные ямы, колбасные, разные мастерские...
   - Слушайте, милейший Поль! Хотите, я вас научу сделать солидное и очень нужное дело? Хотите, ну?
   - Господи! Как он вспыхнул!
   - Вы вот что: вы обнюхивайте мастерские, обнюхивайте их! И штрафуйте хозяев - беспрестанно штрафуйте, высшей мерой штрафа! Бейте их по карманам сегодня, завтра, всегда! Бейте без пощады, жестоко разоряйте, если можно! А я - зайду с другой стороны! Я подъеду с проектом дешевых жилищ для рабочих... вы понимаете? И ручаюсь вам, что в пять лет рабочие в городе будут жить в прекрасных квартирах! Я таких казарм настрою, что все Западные Европы рты поразевают от зависти... Да еще от хозяев за это благодарность получим... Вы только слушайте меня, вы только действуйте!
   Шебуев даже вздрагивал весь от возбуждения, а глаза у него так и сверкали. Санитарный врач смотрел на него с грустью и наконец прервал его речь, тихо и с сожалением сказав:
   - Сколько у вас энергии! И как жаль, что вам приходится тратить себя на мелочи... Это ужасно, знаете. Это даже трагично... Вы представьте себе ваше положение с того момента, в который для вас станет ясно, что всю жизнь вы истратили на маленькие полезности и что все они растворились в жизни, но не обогатили ее, не облагородили человека... Как страшно станет вам тогда и как вы пожалеете себя! А силы уже будут подорваны трудом, уже разменяются на устройство театров, скотобоен, бараков... Удовлетворения нет... Захочется что-то сделать, чем-то завершить свою жизнь... но ничего нельзя сделать. Нечем делать!
   - Черт вас возьми, Малинин! - раздраженно пробормотал архитектор, толкая ногой дверь в ресторан.- Неужели вы не понимаете, что вся эта ваша лирическая размазня обращается у вас в самовнушение, что вы гипнотизируете себя своими вздохами?
   - Лакеи слушают,- тише! - остановил Малинин громкое и сердитое ворчание архитектора.
   Они поднимались по широкой лестнице ресторана, и навстречу им сверху лились ручьи густых и тягучих звуков оркестриона. Октавы и басы гудели однообразно, и что-то мутное, усталое чувствовалось в их протяжном реве, медленно колебавшемся в пахучем воздухе высокого и большого зала. Альты и дисканты то нервозно вскрикивали, заглушая Друг друга, то начинали петь какую-то заунывную, но неясную русскую мелодию. Большой барабан бухал пессимистическим и роковым звуком, а маленький судорожно трещал, и в трелях его чувствовалось что-то лихорадочно торопливое, точно он стремился как можно больше натрещать и - лопнуть.
   - Вот чёртова музыка! - сказал Шебуев, усаживаясь за столик под окном.- Терпеть не могу! Точно в этом чулане компания хороших русских людей сидит и судьбы мира решает... Ей-богу, похоже! Вы вслушайтесь - вот это Кирмалов ревет - чу! Бум! Это он... А барабан - это Сурков рассыпается... А эта тоненькая и милая дискантовая дудочка - вы... ха-ха! Ей-богу, вы! И мелодия ваша - слышите? Душа с богом прощается...
   Малинин рассматривал пальмы на окне и тихо смеялся.
   - И какого они чёрта играют, эти дурацкие медяшки? Слушай, дядя! обратился Шебуев к лакею, стоявшему у стола, почтительно склонив голову.Прекрати, брат, музыку!
   - Никак нельзя-с! - сказал лакей, улыбаясь.- Публике нравится...
   - Скверный вкус у публики... Павел Иванович! Бифштекс?
   - Пожарскую котлету!..- сказал Малинин и, усевшись за стол, задумчиво произнес: - Ужасно люблю пальмы...
   - А мне в ресторанах раки нравятся...- пробормотал Шебуев, просматривая карточку вин.
   - В них есть что-то странное и так чуждое нам... нашим печальным березам...
   - Вот этого бутылку! - сказал Шебуев лакею, тыкая пальцем в карточку.Вы что-то насчет эстетики говорите?
   - Я - о пальмах...
   - Ага! Н-да-с... пальмы - это... красивые цветы...
   - Это деревья...
   - Ну, хорошо, деревья... Деревья, конечно, лучше... На дереве повеситься можно... А желал бы я видеть русского человека, повешенного на африканской пальме. У меня, знаете, своеобразный эстетический вкус... Вы как думаете, Павел Иванович, Чечевицын даст мне денег?
   - Не знаю... Думаю - не даст...
   - А я думаю - даст... да! Спрашивать вас о таких вещах - всё равно, как спрашивать соловья, любит ли он оладьи...
   И оба они добродушно улыбнулись друг другу... Но Малинин тотчас же снова стал серьезен, подумал немножко и сказал:
   - А замечаете вы, как быстро русские люди, о чем бы они ни говорили, соскакивают на шутку?..
   - Они на всё наскакивают и от всего быстро отскакивают. Уж такое у них блохоподобное поведение... А! Этот идет... как его? Черт его дери... противная рожа! Нагрешин...
   Этот идет... как его: черт его дери... противная рожа! Нагрешив...
   К ним шел высокий человек с черной клинообразной бородкой, одетый в щегольски сшитый мундир судебного ведомства. На ходу он как-то особенно вывертывал ноги и громко шаркал ими о паркет пола. Его длинное лицо любезно улыбалось, и на висках около глаз собрались лучистые морщинки, что придавало ему вид сияющий и счастливый. Прищуривая свои голубые, немножко нахальные глаза, он пожал руку Малинина и вместо приветствия сказал:
   - Новость!
   И тотчас же, быстрым движением корпуса обернувшись к Шебуеву, повторил:
   - Крупная новость!
   Затем согнулся, с ловкостью акробата подбросил под себя стул, сел и, упираясь руками в колени, начал говорить, повертывая голову то направо к архитектору, то налево к врачу.
   - Траур у Лаптевых кончился - понимаете? Надежда Петровна вступает в общество. Первого мая она устраивает поездку в лес и просила меня пригласить вас, господа! Понимаете? Едут доктор, Скуратов, Ломакин, Редозубов и еще много народу... Будет очень, очень весело! Вы приглашены, господа. Так? Великолепно!