Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 1)

   На четвертый день явилась Лидия.
   - О, приехал! - сказала она, удивленно подняв брови. Удивление ее, нерешительно протянутая рука и взгляд, быстро скользнувший по лицу Клима, все это заставило его нахмурясь отойти от нее. Она пополнела, но глаза ее, обведенные тенями, углубились и лицо казалось болезненным. На ней серое платье, перехваченное поясом, соломенная шляпа, подвязанная белой вуалью; в таком виде английские дамы путешествуют по Египту. С Верой Петровной она поздоровалась тоже небрежно, минут пять капризно жаловалась на скуку монастыря, пыль и грязь дороги и ушла переодеваться, укрепив неприятное впечатление Клима.
   - Как ты нашел ее? - спросила мать, глядя в зеркало, поправляя прическу, и сейчас же подсказала ответ:
   - Она уже немножко играет, это влияние школы. К вечернему чаю пришла Алина. Она выслушала комплименты Самгина, как дама, хорошо знакомая со всеми комбинациями льстивых слов, ленивые глаза ее смотрели в лицо Клима с легкой усмешечкой.
   - Подумайте, - он говорит со мною на вы! - вскричала она. - Это чего-нибудь стоит. Ax, - вот как? Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? - И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: - Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним - досотрясения мозгов.
   - И богат...
   - Это - всего лучше, конечна! Слизнув с пышных губ своих быструю улыбочку, она спросила:
   - Осуждаешь?
   Она выработала певучую речь, размашистые, но мягкие и уверенные жесты, - ту свободу движений, которая в купеческом круге именуется вальяжностью. Каждым оборотом тела она ловко и гордо подчеркивала покоряющую силу его красоты. Клим видел, что мать любуется Алиной с грустью в глазах.
   - Подруги упрекают меня, дескать - польстилась девушка на деньги, говорила Телепнева, добывая щипчиками конфекты из коробки. - Особенно язвит Лидия, по ее законам необходимо жить с милым и чтобы - в шалаше. Но - я бытовая и водевильная, для меня необходим приличный домик и свои лошади. Мне заявлено:
   "У вас, Телепнева, совершенно отсутствует понимание драматизма". Это сказал не кто-нибудь, а - сам, он, который сочиняет драмы. А с милым без драмы - не прожить, как это доказано в стихах и прозе...
   "Эту школа испортила больше, чем Лидию", - подумал Клим. Мать, выпив чашку чая, незаметно ушла. Лидия слушала сочный голос подруги, улыбаясь едва заметной улыбкой тонких губ, должно быть, очень жгучих. Алина смешно рассказывала драматический роман какой-то гимназистки, которая влюбилась в интеллигентного переплетчика.
   - Настоящий интеллигентный, в очках, с бородкой, брюки на коленях пузырями, кисленькие стишки Надсона славословил, да! Вот, Лидочка, как это страшно, когда интеллигент и шалаш? А мой Лютов - старовер, купчишка, обожает Пушкина; это тоже староверство - Пушкина читать. Теперь ведь в моде этот - как его? - Витебский, Виленский?
   Розовыми пальцами, ногти которых блестели, как перламутр, она брала конфекты и, откусывая от них маленькие кусочки, хвасталась белизною зубов. Голос ее звучал добродушно, масляные глаза ласково поблескивали.
   - Мы с Лютовым угрожающих стихов не любим:
   Верь: воскреснет Ваал И пожрет идеал...
   Ну, и пусть кушает, на здоровье.
   Она вдруг вспыхнула, даже немножко подскочила на стуле.
   - Ой, Лидуша, какие стишки я сегодня получила из Москвы! Какой-то новый поэт Брусов, Бросов - удивительно! Они несколько... нескромные, но музыка, музыка!
   Она торопливо рылась в складках юбки, отыскивая карман, нашла, взмахнула измятым конвертом.
   - Вот...
   В столовую шумно вбежала кругленькая Сомова, а за нею, точно идя вброд по скользким камням, осторожно шагал высокий юноша в синих штанах, в рубахе небеленого холста, в каких-то сандалиях на босых ногах.
   - Милые подруги, это - свинство! - кричала Сомова. - Приехали и молчите, зная, что я без вас жить не могу.
   - И без меня, - глухим басом сказал юноша дикого вида.
   - И без тебя, наказание божие, и без тебя, да! Знакомьтесь, девушки: Иноков, дитя души моей, бродяга, будет писателем.
   Расцеловав подруг, Сомова села рядом с Климом, отирая потное лицо свое концом головного платка, ощупывая Самгина веселым взглядом.
   - Какой ты стал игрушечкой!
   Она тотчас перекатилась к Лидии, говоря:
   - Ну, из учительниц меня высадили, - как это тебе нравится?
   На ее место тяжело сел Иноков; немного отодвинув стул в сторону от Клима, он причесал пальцами рыжеватые, длинные волосы и молча уставил голубые глаза на Алину.
   Клим не видел Сомову больше трех лет; за это время она превратилась из лимфатического, неуклюжего подростка в деревенскую ситцевую девушку. Ее волосы, выгоревшие на висках, были повязаны белым платком, щеки упруго округлились, глаза блестели оживленно. Говорила она громко, щедро пересыпая речь простонародными словечками, румяно улыбаясь. Было в ней нечто вульгарное, от чего Клим внутренне морщился. Иноков похож на придурковатого сельского пастуха. В нем тоже ничего не осталось от гимназиста, каким вспомнил его Клим. На скуластом лице его, обрызганном веснушками, некрасиво торчал тупой нос, нервно раздувались широкие ноздри, на верхней губе туго росли реденькие, татарские усы. Взгляд голубых глаз часто и противоречиво изменялся - то слишком, по-женски, мягкий, то неоправданно суров. Выпуклый лоб уже изрезан морщинами.
   - Махорку курить нельзя здесь? - тихонько спросил он Клима; Самгин предложил ему отойти к окну, открытому в сад, и сам отошел с ним. Там, вынув из кармана кисет, бумагу, Иноков свернул собачью ножку, закурил, помахал в воздухе спичкой, гася ее, и сказал со вздохом:
   - Какая дьявольская...
   - Кто?
   Иноков показал глазами на Алину.
   - Эта. Как сон.
   Сдержав улыбку, Клим спросил:
   - Вы чем занимаетесь? Иноков пошевелил плечом.
   - Так, вообще... работаю. Осенью рыбу ловил на Каспии. Интересно. Корреспонденции пишу. Иногда,
   - Печатают?
   - Мало. Резко пишу будто бы.
   Когда Иноков стоял, в нем обнаруживалось нечто клинообразное: плечи. широкие, а таз - узкий, ноги - тонкие.
   - Думаю серьезно заняться рыбным делом... ихтиологией.
   Девицы за столом очень шумели, но Сомова все-таки поймала слова Инокова:
   - Писать будешь, - крикнула она. Иноков швырнул в окно недокуренную папиросу, сильно выдул изо рта едкий дым и пошел к столу, говоря:
   - Писать надо, как Флобер, или совсем не надо писать. У нас не пишут, а для души лапти плетут.
   Он схватился обеими руками за спинку тяжелого стула и с великим жаром заговорил, густо подчеркивая "о":
   - Мы вот первая страна в Европе по обилию рыбы, а рыбоводство у нас варварское, промышляем рыбу - хищно, грабительски. В Астрахань приезжал профессор Гримм, ихтиолог, я его сопровождал по промыслам, так он - слепой, нарочито слепой...
   - Разве селедка нужна народу? - кричала Сомова, отирая упругие щеки свои неприятно желтеньким платочком.
   Алина бесцеремонно хохотала, глядя на нее, косясь на Инокова; Лидия смотрела на него прищурясь, как рассматривают очень отдаленное и непонятное, а он, пристукивая тяжелым стулом по полу, самозабвенно долбил:
   - Аральское море, Каспийское море, Азовское, Черное моря, да северные, да реки...
   - Высохнуть бы им! - ожесточилась Сомова. - Слышать не могу!
   Лидия встала и пригласила всех наверх, к себе. Клим задержался на минуту у зеркала, рассматривая прыщик на губе. Из гостиной вышла мать; очень удачно сравнив Инокова и Сомову с любителями драматического искусства, которые разыгрывают неудачный водевиль, она положила руку на плечо Клима, спросила:
   - Какова Алина?
   - Ослепительна.
   - И - не глупа, хотя шалит... грубовато. Гладя плечо, она тихо сказала:
   - Вот бы невеста тебе, а?
   - Но, мама, ведь это - идол! - ответил сын, усмехаясь. - Нужно иметь десятки тысяч в год, чтоб достойно украсить его.
   - Это - да! - серьезно сказала мать и вздохнула. - Ты - прав.
   Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели, как в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим- сел на стул.
   - Он все такой же - посторонний, - сказала Сомова подругам, толкнув стул ногою в неуклюжем башмаке. Алина предложила Климу рассказать о Петербурге.
   - Да, - какие там люди живут? - пробормотал Иноков, сидя на валике дивана с толстой сигарой Варавки в зубах.
   Клим начал рассказывать не торопясь, осторожно выбирая слова, о музеях, театрах, о литературных вечерах и артистах, но скоро и с досадой заметил, что говорит неинтересно, слушают его невнимательно.
   - Люди там не лучше, не умнее, чем везде, - продолжал он. - Редко встретишь человека, для которого основным вопросом бытия являются любовь, смерть-Лидия поправила прядь волос, опустившуюся на ухо и щеку ее. Иноков вынул сигару изо рта, стряхнул пепел в горсть левой руки и, сжав ее в кулак, укоризненно заметил:
   - Это Лев Толстой внушает...
   - Меньше других. - Есть и другие?
   - Вы относитесь отрицательно к вопросам этого порядка?
   Иноков сунул левую руку в карман, вытер ее там.
   - Не знаю.
   Клим почувствовал, что этот парень раздражает его, мешая завладеть вниманием девиц.
   "Вероятно - пропагандист и, должно быть, глуп".
   Он стал говорить более задорными словами, но старался, чтоб слова звучали мягко и убедительно. Рассказав о Метерлинке, о "Слепых", о "Прялке туманов" Роденбаха, он, посматривая на Инокова, строго заговор ил о политике:
   - Наши отцы слишком усердно занимались решением вопросов материального характера, совершение игнорируя загадки духовной жизни. Политика - область самоуверенности, притупляющей наиболее глубокие чувства людей. Политик это ограниченный человек, он считает тревоги духа чем-то вроде накожной болезни. Все эти народники, марксисты - люди ремесла, а жизнь требует художников, творцов. Иноков, держа сигару, как свечку, пальцем левой руки разрубал синие спирали дыма.
   - Вот явились люди иного строя мысли, они открывают пред нами таинственное безграничие нашей внутренней жизни, они обогащают мир чувства, воображения. Возвышая человека над уродливой действительностью, они показывают ее более ничтожной, менее ужасной, чем она кажется, когда стоишь на одном уровне с нею.
   - В воздухе - не проживешь, - негромко сказал Иноков и сунул сигару в землю цветочного горшка.
   Клим замолчал. Ему показалось, что он выговорил нечто неверное, даже не знакомое ему. Он не доверял случайным мыслям, которые изредка являлись у него откуда-то со стороны, без связи с определенным лицом или книгой. То, что, исходя от других людей, совпадало с его основным настроением и легко усваивалось памятью его, казалось ему более надежным, чем эти бродячие, вдруг вспыхивающие мысли, в них было нечто опасное, они как бы грозили оторвать и увлечь в сторону от запаса уже прочно усвоенных мнений. Клим Самгин смутно догадывался, что боязнь пред неожиданными мыслями противоречит какому-то его чувству, но противоречие это было тоже неясно и поглощалось сознанием необходимости самозащиты против потока мнений, органически враждебных ему.
   Несколько взволнованный, он посмотрел на слушателей, их внимание успокоило его, а пристальный взгляд Лидии очень польстил.
   Задумчиво расплетая и заплетая конец косы своей, Сомова сказала:
   - Дронов тоже философствует, несчастный.
   - Да, жалкий, - подтвердил Иноков, утвердительно качнув курчавой головой. - А в гимназии был бойким мальчишкой. Я уговариваю его: иди в деревню учителем.
   Сомова возмутилась:
   - Какой же он учитель! Он - злой!.. Иноков отошел, покачиваясь, встал у окна и оттуда сказал:
   - Я его мало знаю. И не люблю. Когда меня выгнали из гимназии, я думал, что это по милости Дронова, он донес на меня. Даже спросил недавно: "Ты донес?" - "Нет", - говорит. - "Ну, ладно. Не ты, так - не ты. Я спрашивал из любопытства".
   Говоря, Иноков улыбался, хотя слова его не требовали улыбки. От нее вся кожа на скуластом лице мягко и лучисто сморщилась, веснушки сдвинулись ближе одна к другой, лицо стало темнее.
   "Конечно - глуп", - решил Клим.
   - Да, Дронов - злой, - задумчиво сказала Лидия. - Но он - скучно злится, как будто злость - ремесло его и надоело ему...
   - Умненькая ты, Лидуша, - вздохнула Телепнева.
   - Девушка - с перцем, - согласилась Сомова, обняв Лидию.
   - Послушайте, - обратился к ней Иноков. - От сигары киргизом пахнет. Можно мне махорки покурить? Я - в окно буду.
   Клим вдруг встал, подошел к нему и спросил:
   - Вы меня не помните?
   - Нет, - ответил Иноков, не взглянув на него, раскуривая папиросу.
   - Мы вместе учились, - настаивал Клим. Выпустив изо рта длинную струю дыма, Иноков потряс головою.
   - Не помню вас. В разных классах, что ли?
   - Да, - сказал Клим, отходя от него. "Что это я, зачем?" - подумал он.
   Лидия исчезла из комнаты, на диване шумно спорили Сомова и Алина.
   - Вовсе не каждая женщина для того, чтоб детей родить, - обиженно кричала Алина. - Самые уродливые и самые красивые не должны делать это.
   Сомова, сквозь смех, возразила:
   - Дурочка! Что же: меня - в монастырь или в каторгу, а на тебя - богу молиться?
   Клим шагал по комнате, думая: как быстро и неузнаваемо изменяются все. А он вот "все такой же - посторонний", заметила Сомова.
   "Этим надо гордиться", - напомнил он себе. Но все-таки ему было грустно.
   Вошла Таня Куликова с зажженной лампой в руках, тихая и плоская, как тень.
   - Закройте окно, а то налетит серая дрянь, - сказала она. Потом, прислушиваясь к спору девиц на диване, посмотрев прищуренно в широкую спину Инокова, вздохнула:
   - Шли бы в сад.
   Ей не ответили. Она щелкнула ногтем по молочно белому абажуру, послушала звон стекла, склонив голову набок, и бесшумно исчезла, углубив чем-то печаль Клима.
   Он пошел в сад. Там было уже синевато-темно; гроздья белой сирени казались голубыми. Луна еще не взошла, в небе тускло светилось множество звезд. Смешанный запах цветов поднимался от земли. Атласные листья прохладно касались то шеи, то щеки. Клим ходил по скрипучему песку дорожки, гул речей, выливаясь из окна, мешал ему думать, да и не хотелось думать ни о чем. Густой запах цветов опьянял, и Климу казалось, что, кружась по дорожке сада, он куда-то уходит от себя. Вдруг явилась Лидия и пошла рядом, крепко кутая грудь шалью.
   - Ты хорошо говорил. Как будто это - не ты.
   - Спасибо, - иронически ответил он.
   - Я сегодня получила письмо от Макарова. Он пишет, что ты очень изменился и понравился ему.
   - Вот как? Лестно.
   - Оставь этот тон. Почему бы тебе не порадоваться, что нравишься? Ведь ты любишь нравиться, я знаю...
   - Не замечал этого за собою.
   - Ты дурно настроен? Почему ты ушел от них?
   - А - ты?
   - Они мне надоели. Но все-таки - неловко, пойдем туда.
   Лидия взяла его под руку, говоря задумчиво:
   - Я была уверена, что знаю тебя, а сегодня ты показался мне незнакомым.
   Клим Самгин осторожно и благодарно прижал ее руку, чувствуя, что она вернула его к самому себе.
   В комнате раздраженно кричали. Алина, стоя у рояля, отмахивалась от Сомовой, которая наскакивала на нее прыжками курицы, возглашая:
   - Бесстыдство! Цинизм!
   А Иноков, улыбаясь несколько растерянно, говорил на о:
   - Собственно, я всегда предпочту цинизм лицемерию, однако же вы заздлщаете поэзию семейных бань.
   - Алина, нельзя же...
   - Можно! - крикнула Телепнева, топнув ногой, - Я - докажу. Лида, слушай, я прочитаю стихи. Вы, Клим, тоже... Впрочем, вы... Ну, все равно...
   Ее лицо пылало, ленивые глаза сердито блестели, она раздувала ноздри, но в ее возмущении Клим видел что-то неумелое и смешное. Когда она, выхватив из кармана листок бумаги, воинственно взмахнула им, Самгин невольно улыбнулся, - жест Алины был тоже детски смешной.
   - Я и так помню, - успокаиваясь, заявила она и бережливо спрятала листок. - Вот, слушайте!
   Закрыв глаза, она несколько секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла на голову выше. Вполголоса, одним дыханием она сказала:
   Сладострастные тени на темной постели окружили,
   легли, притаились, манят...
   Стояла она - подняв голову и брови, удивленно глядя в синеватую тьму за окном, руки ее были опущены вдоль тела, раскрытые розовые ладони немного отведены от бедер.
   Наблюдаю в мерцанье колен изваянья, беломраморность
   бедер, оттенки волос...
   - слышал Клим.
   Нехаева часто нашептывала такие болезненно чувственные стихи, и они всегда будили у Клима вполне определенные эмоции. Алина не будила таких эмоций; она удивленно и просто рассказывала с чужих слов чье-то сновидение. В памяти Клима воскрес образ девочки, которая - давно когда-то - лукаво читала милые ей стихи Фета. Но теперь и лукавство не звучало в сладострастных стихах, а только удивление. Именно это чувство слышал Клим в густых звуках красивого голоса, видел на лице, побледневшем, может быть, от стыда или страха, и в расширенных глазах. Голос все понижался, отягчаемый бредовыми словами. Читая медленнее и бессильней, точно она с трудом разбирала неясно написанное, Алина вдруг произнесла одну строку громко, облегченно вздохнув:
   О далекое утро на вспененном взморье, странно алые
   краски стыдливой зари...
   Казалось, что она затрудненно повторяет слова поэта, который, невидимо стоя рядом с нею, неслышно для других подсказывает ей пряные слова.
   Прислонясь к стене, Клим уже не понимал слов, а слушал только ритмические колебания голоса и прикованно смотрел на Лидию; она, покачиваясь, сидела на стуле, глядя в одном направлении с Алиной.
   ...хаос,
   - сказала Алина последнее слово стихотворения и опустилась на табурет у рояля, закрыв лицо ладонями.
   - Возмутительно хорошо, - пробормотал Иноков. Сомова тихо подошла к подруге, погладила голову ее и сказала, вздыхая:
   - Тебе не надо замуж выходить, ты - актриса.
   - Нет, Люба, нет... Иноков угрюмо заторопился:
   - Люба, нам - пора.
   - И мне тоже, - сказала Алина, вставая. Подошла к Лидии, молча крепко поцеловалась с нею и спросила Инокова:
   - Ну, что?
   - Ваша взяла - возмутительно хорошо! - ответил он, сильно встряхнув ее руку.
   Ушли. Луна светила в открытое окно. Лидия, подвинув к нему стул, села, положила локти на подоконник. Клим встал рядом. В синеватом сумраке четко вырезался профиль девушки, блестел ее темный глаз.
   - О любви она читает неподражаемо, - заговорила Лидия, - но я думаю, что она только мечтает, а не чувствует. Макаров тоже говорит о любви празднично и тоже... мимо. Чувствует - Лютов. Это удивительно интересный человек, но он какой-то обожженный, чего-то боится... Мне иногда жалко его.
   Говорила она - не глядя на Клима, тихо и как бы проверяя свои мысли. Выпрямилась, закинув руки за голова; острые груди ее высоко подняли легкую ткань блузы. Клим выжидающе молчал.
   - Как все это странно... Знаешь - в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я рядом с нею почти урод. И я очень обижалась - не за себя, а за ее красоту. Один... странный человек, Диомидов, не просто - Демидов, а - Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но... он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
   Раньше чем Самгин успел сказать, что не понимает ее слов, Лидия спросила, заглянув под его очки:
   - А ты заметил, что, декламируя, она становится похожа на рыбу? Ладони держит, точно плавники. Клим согласился:
   - Да, поза деревянная.
   - От этого ее не могли отучить в школе. Ты думаешь - злословлю? Завидую? Нет, Клим, это не то! - продолжала она, вздохнув. - Я думаю, что есть красота, которая не возбуждает... грубых мыслей, - есть?
   - Конечно, - сказал Клим. - Ты странно говоришь. Почему красота должна возбуждать именно грубые?..
   - Да, да, - ты не возражай! Если б я была красива, я бы возбуждала именно грубые чувства...
   Сказав это решительно и торопливо, она тотчас спросила:
   - Как ты назвал писателя о слепых? Метерлинк? Достань мне эту книгу. Нет - как удивительно, что ты именно сегодня заговорил о самом главном!
   Голос ее прозвучал ласково, мягко и напомнил Климу полузабытые дни, когда она, маленькая, устав от игр, предлагала ему:
   "Пойдем, посидим".
   - Меня эти вопросы волнуют, - говорила она, глядя в небо. - На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и всё.
   Хотя она сказала это без жалобы, насмешливо, но Клим почувствовал себя тронутым. Захотелось говорить с нею простодушно, погладить ее руку.
   - Расскажи что-нибудь, - попросила она. Он стал рассказывать о Туробоеве, думая:
   "А что, если сказать ей о Нехаевой?" Послушав его ироническую речь не более минуты, Лидия сказала:
   - Это неинтересно.
   Но почти тотчас спросила небрежно:
   - Он сильно болен?
   - Не знаю, - удивленно ответил Клим. - Почему ты спрашиваешь? То есть почему ты думаешь?
   - Я слышала, что у него - чахотка.
   - Не заметно.
   Замолчав, Лидия крепко вытерла платком губы, щеку, потом сказала, вздыхая:
   - В школе у нас был товарищ Туробоева, совершенно невыносимый нахал, но исключительно талантливый. И - вдруг...
   Нервно вздрогнув, она вскочила на ноги, подошла к дивану, окуталась шалью и, стоя там, заговорила возмущенным шопотом:
   - Ты подумай, как это ужасно - в двадцать лет заболеть от женщины. Это - гнусно! Это уж - .подлость! Любовь и - это...
   Она отодвинулась от Клима и почти упала в угол дивана.
   - Ну, какая же любовь? - пробормотал Самгин. Лидия с гневом прервала его:
   - Ах, оставь! Ты не понимаешь. Тут не должно быть болезней, болей, ничего грязного...
   Раскачиваясь, согнув спину, она говорила сквозь зубы:
   - И всё вообще, такой ужас! Ты не знаешь: отец, зимою, увлекался водевильной актрисой; толстенькая, красная, пошлая, как торговка. Я не очень хороша с Верой Петровной, мы не любим друг друга, но - господи! Как ей было тяжело! У нее глаза обезумели. Видел, как она поседела? До чего все это грубо и страшно. Люди топчут друг друга. Я хочу жить, Клим, но я не знаю - как?
   Последние слова она произнесла настолько резко, что Клим оробел. А она требовала:
   - Ну, скажи, - как жить?
   - Полюби, - тихо ответил он. - Полюбишь, и все будет ясно.
   - Ты это знаешь? Испытал? Нет. И - не будет ясно. Не будет. Я знаю, что нужно любить, но я уверена - это мне не удастся.
   - Почему?
   Лидия молчала прикусив губы, опираясь локтями о колена свои. Смуглое лицо ее потемнело от прилива крови, она ослепленно прикрыла глаза. Климу очень хотелось сказать ей что-то утешительное, но он не успел.
   - Вот я была в театральной школе для того, чтоб не жить дома, и потому, что я не люблю никаких акушерских наук, микроскопов и все это, заговорила Лидия раздумчиво, негромко. - У меня есть подруга с микроскопом, она верит в него, как старушка в причастие святых тайн. Но в микроскоп не видно ни бога, ни дьявола.
   - Ведь их и в телескоп не видно, - несмело пошутил Клим и упрекнул себя за робость.
   Лидия, подобрав ноги, села в угол дивана.
   - Мне кажется, - решительно начал Клим, - я даже уверен, - что людям, которые дают волю воображению, живется легче. Еще Аристотель сказал, что вымысел правдоподобнее действительности.
   - Нет, - твердо возразила Лидия. - Это не так.
   - Но разве поэзия - не вымысел?
   - Нет, - еще более резко сказала девушка. - Я не умею спорить, но я знаю - это не верно. Я - не вымысел.
   И, дотронувшись рукою до локтя Клима, она попросила:
   - Не говори, как Томилин, цитатами... Это настолько смутило Клима, что он, отодвинувшись от нее, пробормотал растерянно:
   - Как хочешь...
   Минуту, две оба молчали. Потом Лидия тихо напомнила:
   - Уже поздно.
   Раздеваясь у себя в комнате, Клим испытывал острое недовольство. Почему он оробел? Он уже не впервые замечал, что наедине с Лидией чувствует себя подавленным и что после каждой встречи это чувство возрастает.
   "Я - не гимназист, влюбленный в нее, не Макаров, - соображал он. - Я хорошо вижу ее недостатки, а достоинства ее, в сущности, неясны мне, уговаривал он себя. - О красоте она говорила глупо. И вообще она говорит надуманно... неестественно для девушки ее лет".
   Пытаясь понять, что влечет его к этой девушке, он не ощущал в себе не только влюбленности, но даже физиологического любопытства, разбуженного деловитыми ласками Маргариты и жадностью Нехаевой. Но его все более неодолимо тянуло к Лидии, и в этом тяготении он смутно подозревал опасность для себя. Иногда казалось, что Лидия относится к нему с тем самомнением, которое было у него в детстве, когда все девочки, кроме Лидии, казались ему существами низшими, чем он. Вспоминая, что в тоненькой, гибкой его подруге всегда жило стремление командовать, Клим остановился на догадке, что теперь это стремление уродливо разрослось, отяжелело, именно его силою Лидия и подавляет. Оно - не в том, что говорит Лидия, оно прячется за словами и повелительно требует, чтоб Клим Самгин стал другим человеком, иначе думал, говорил, - требует какой-то необыкновенной откровенности. Она поучает:
   "Ты говоришь слишком докторально и держишься с людями, как чиновник для особых поручений. Почему ты улыбаешься так натянуто?"
   Все это возбуждало в Климе чувство протеста, сознание необходимости самообороны, и это сознание, напоминая о Макарове, диктовало:
   "Не стану обращать внимания на нее, вот и все. Я ведь ничего не хочу от нее".
   Он пробовал вести себя независимо, старался убедить Лидию, что относится к ней равнодушно, вертелся на глазах ее и очень хотел, чтоб она заметила его независимость. Она, заметив, небрежно спрашивала: