- Я, видишь ли, живу не один...
- Ну, да...
- Только я не с барышней, а - со стариком. Яков расхохотался.
- Экий ты нескладный! Чёрт знает как говоришь! Ну, старика нам не надо, конечно. А я живу с двумя товарищами, ко мне тоже неудобно заходить. Давай, уговоримся, где встретиться...
Уговорились, вышли из трактира, и, когда Яков, прощаясь, ласково и сильно пожал руку Климкова, Евсей пошёл прочь от него так быстро, как будто ждал, что брат воротится и отнимет это крепкое рукопожатие. Шёл он и уныло соображал:
"Здесь самое клёвое место, здесь, говорят, больше всего революционеров - Яков будет мешать..."
По душе у него прошло серою тенью злое раздражение.
- Старое платье продаю! - пропел Грохотов сзади него и зашептал: Покупай рубашку, Климков!
Евсей обернулся, взял в руки какую-то тряпку и начал молча рассматривать её, а шпион, громко расхваливая товар, шёпотом говорил:
- Гляди, - ты попал в точку! Кудрявый - я к нему присмотрелся социалист! Держись за него, с ним можно много зацепить. - И, вырвав из рук Евсея тряпку, обиженным голосом закричал: - Пять копеек? За такую вещь? Смеёшься, друг, напрасно обижаешь... Иди своей дорогой, иди! - И, покрикивая, зашагал через улицу.
"Вот, теперь я сам буду под надзором!" - подумал Евсей, глядя в спину Грохотова.
Когда малоопытный шпион знакомился с рабочими, он был обязан немедленно донести об этом своему руководителю, а тот или давал ему более опытного в сыске товарища, или сам являлся к рабочим, и тогда завистливо говорилось:
"Захлестнулся в провокацию".
Такая роль считалась опасной, но за предательство целой группы людей сразу начальство давало денежные награды, и все шпионы не только охотно "захлёстывались", но даже иногда старались перебить друг у друга счастливый случай и нередко портили дело, подставляя друг другу ножку. Не раз бывало так, что шпион уже присосался к кружку рабочих, и вдруг они каким-то таинственным путём узнавали о его профессии и били его, если он не успевал вовремя выскользнуть из кружка. Это называлось - "передёрнуть петлю".
Климкову было трудно поверить, что Яков социалист, и в то же время ему хотелось верить в это. Разбуженная братом зависть перерождалась в раздражение против Якова за то, что он встал на дороге. И вспоминались его побои.
Вечером он сообщил Петру о своём знакомстве.
- Ну, и что же? - сердито спросил Пётр. - Не знаешь, что надо делать? На какой же чёрт вашего брата учат?
Он убежал куда-то, встрёпанный, худой, с тёмными пятнами под глазами.
"Видно, опять в карты проигрался!" - скучно подумал Климков.
На другой день об успехе Евсея узнал Саша, подробно расспросил его, в чём дело, подумал и, гнило улыбаясь, начал учить:
- Погодя немного, ты осторожно скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, - слышишь? Они спросят - не можешь ли ты достать шрифта? Скажи - могу, но умей сказать это просто, так, чтобы люди видели, что для тебя всё равно: достать - не достать... Зачем - не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты есть. Если ты это дело провалишь - тебе будет скверно... После каждого свидания - докладывай мне, что слышал...
Евсей чувствовал себя перед Сашей маленькой собачкой на верёвке, смотрел на его прыщеватое, жёлтое лицо и, ни о чём не думая, ждал, когда Саша выпустит его из облака противных запахов, - от них тошнило.
Он пошёл на свидание с Яковом пустой, как труба, но когда увидал брата с папиросой в зубах, в шапке набекрень, - дружески улыбнулся ему.
- Как дела? - весело крикнул Яков.
- Нашёл работу, - ответил Евсей и тотчас подумал:
"Это я сказал прежде времени..."
- Где?
- В типографии, конторщиком...
Яков громко свистнул.
- В типографии?.. - Хочешь - в гости сведу? Хорошая компания, две девицы - одна модистка, другая шпульница. Слесарь один, молодой парень, гитарист. Потом ещё двое - тоже народ хороший...
Он говорил быстро, глаза его радостно улыбались всему, что видели. Останавливаясь перед окнами магазинов, смотрел взглядом человека, которому все вещи приятны, всё интересно, - указывал Евсею на оружие и с восторгом говорил:
- Револьверы-то? Словно игрушки...
Подчиняясь его настроению, Евсей обнимал вещи расплывчатым взглядом и улыбался удивлённо, как будто впервые он видел красивое, манящее обилие ярких материй, пёстрых книг, ослепительную путаницу блеска красок и металлов. Ему нравилось слушать голос Якова, была приятна торопливая речь, насыщенная радостью, она так легко проникала в тёмный пустырь души.
- Весёлый ты! - одобрительно сказал он.
- Очень! Плясать научился у казаков - у нас на фабрике два десятка казаков стоят. Слыхал ты, у нас бунтовать хотели? Как же, в газетах про нас писали...
- Зачем же бунтовать? - спросил Евсей, задетый простотой, с которою Яков говорил о бунте.
- Как - зачем? Обижают нас, рабочих... Что же нам делать?..
- А казаки что?
- Ничего! Сначала думали, что они нам - начальство, а потом говорят: "Товарищи, давайте листочков..."
Яков вдруг оборвал речь, взглянул в лицо Евсея, нахмурил брови и с минуту шёл молча. А Евсею листочки напомнили его долг, он болезненно сморщился и, желая что-то оттолкнуть от себя и от брата, тихо проговорил:
- Читал я эти листочки...
- Ну? - спросил Яков, замедляя шаг.
- Непонятно мне...
- А ты почитай ещё.
- Не хочу...
- Неинтересно?
- Да...
Несколько времени шли молча. Яков задумчиво насвистывал, мельком поглядывая в лицо брата.
- Нет, листочки эти - дорогое дело, и читать их нужно всем пленникам труда, - задушевно и негромко начал он. - Мы, брат, пленники, приковали нас к работе на всю жизнь, сделали рабами капиталистов, - верно ли? А листочки эти освобождают человеческий наш разум...
Климков пошёл быстрее, ему не хотелось слушать гладкую речь Якова, у него даже мелькнуло желание сказать брату:
"Об этом ты не говори со мной, пожалуйста..."
Но Яков сам прервал свою речь:
- Вот он, Зоологический...
Выпили в буфете бутылку пива, слушали игру военного оркестра, Яков толкал Евсея в бок локтем и спрашивал его:
- Хорошо?
А когда оркестр кончил играть, Яков вздохнул и заметил:
- Это Фауста играли, оперу. Я её три раза видел в театре - красиво, очень! История-то глупая, а музыка - хороша! Пойдём обезьян смотреть...
По пути к обезьянам он интересно рассказал Евсею историю Фауста и чёрта, пробовал даже что-то петь, но это ему не удалось, - он расхохотался.
Музыка, рассказ о театре, смех и говор празднично одетой толпы людей, весеннее небо, пропитанное солнцем, - опьяняло Климкова. Он смотрел на Якова, с удивлением думая:
"Какой смелый! И всё знает, а - одних лет со мной..."
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает перед ним ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза - ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища по службе. Стояли перед клеткой обезьян, Яков с доброй улыбкой в глазах говорил:
- Ты смотри - ну, чем не люди? Верно ли? Глаза, морды - какое всё умное, а?..
Он вдруг замолчал, прислушался и сказал:
- Стой, это наши! - исчез и через минуту подвёл к Евсею барышню и молодого человека в поддёвке, радостно восклицая:
- А сказали - не пойдёте? Обманщики!.. Это мой двоюродный брат Евсей Климков, я говорил про него. А это - Оля, - Ольга Константиновна. Его зовут Алексей Степанович Макаров.
Опустив голову, Климков неловко и молча пожимал руки новых знакомых и думал:
"Захлёстывает меня. Лучше - уйти мне..."
Но уходить не хотелось, он снова оглянулся, побуждаемый боязнью увидеть кого-нибудь из товарищей-шпионов. Никого не было.
- Он не очень развязный, - говорил Яков барышне. - Не пара мне, грешному!
- Нас стесняться не надо, мы люди простые! - сказала Ольга. Она была выше Евсея на голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
У человека в поддёвке лицо доброе, глаза ласковые, двигался он медленно и как-то особенно беспечно качал на ходу своё, видимо, сильное тело.
- Долго мы будем плутать, как нераскаянные грешники? - мягким басом спросил он.
- Посидеть где-нибудь, что ли...
Ольга, наклонив голову, заглядывала в лицо Климкова.
- Вы бывали здесь раньше?
- Первый раз...
Он шёл рядом с нею, стараясь зачем-то поднимать ноги выше, от этого ему было неловко идти. Сели за столик, спросили пива, Яков балагурил, а Макаров, тихонько посвистывая, рассматривал публику прищуренными глазами.
- У вас товарищ есть? - спросила Ольга.
- Нет, - никого нет...
- Мне так сразу и показалось, что вы одинокий! - сказала она, улыбаясь.
- Глядите - сыщик! - тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль тела, точно вывихнутые.
- Идёт, как Иуда на осину! - негромко сказал Яков.
- Должно быть - пьяный! - заметил Макаров.
"Нет, он всегда такой", - едва не сказал Евсей и завозился на стуле.
Мельников, точно чёрный камень, вдвинулся в толпу людей, и она скрыла его в своём пёстром потоке.
- Заметили, как он шёл? - спросила Ольга.
Евсей поднял голову, внимательно и с ожиданием взглянул на неё...
- Я думаю, что слабого человека одиночество на всё может толкнуть...
- Да, - шёпотом сказал Климков, что-то понимая, и, благодарно взглянув в лицо девушки, повторил громче: - Да!
- Я его знал года четыре тому назад! - рассказывал Макаров. Теперь лицо у него как будто вдруг удлинилось, высохло, стали заметны кости, глаза раскрылись и, тёмные, твёрдо смотрели вдаль. - Он выдал одного студента, который книжки нам давал читать, и рабочего Тихонова. Студента сослали, а Тихонов просидел около года в тюрьме и помер от тифа...
- А вы разве боитесь шпионов? - вдруг спросила Ольга Климкова.
- Почему? - глухо отозвался он.
- Вы вздрогнули, когда увидали его...
Евсей, крепко потирая горло и не глядя на неё, ответил:
- Это-так, - я его тоже знаю...
- Ага-а! - протянул Макаров, усмехаясь.
- Тихонький! - воскликнул Яков, подмигивая. Климков, не понимая их восклицаний, ласковых взглядов, - молчал, боясь, что помимо своей воли скажет слова, которые разрушат тревожный, но приятный полусон этих минут.
Тихо и ласково подходил свежий весенний вечер, смягчая звуки и краски, в небе пылала заря, задумчиво и негромко пели медные трубы...
- Вот что, - сказал Макаров, - останемся здесь или пойдём домой?
Решили идти домой. Дорогой Ольга спросила Климкова:
- А вы сидели в тюрьме?
- Да, - ответил он, но через секунду прибавил: - Недолго...
Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, - в ней было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре, пел какие-то неслыханные песни, Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками:
- Эх, кто умеет веселиться, того горе боится!
А Ольга смотрела на всё спокойно и порою спрашивала Климкова, улыбаясь:
- Хорошо?
Опьянённый тихой, неведомой ему радостью, Климков тоже улыбался в ответ. Он забыл о себе, лишь изредка, секундами, ощущал внутри назойливые уколы, но раньше, чем сознание успевало претворить их в мысль, они исчезали, ничего не напоминая.
И только дома он вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов, вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье, подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал:
"Я скажу им, - этой скажу, Ольге..."
Но тотчас же ему вспомнился злой и брезгливый крик столяра:
"Гадина..."
Климков отрицательно покачал головой.
"Напишу ей: "Берегитесь..." И про себя напишу..."
Эта мысль обрадовала его, но в следующую секунду он сообразил:
"При обыске найдут моё письмо, узнают почерк, - пропал я тогда..."
Почти до рассвета он сидел у окна; ему казалось, что его тело морщится и стягивается внутрь, точно резиновый мяч, из которого выходит воздух. Внутри неотвязно сосала сердце тоска, извне давила тьма, полная каких-то подстерегающих лиц, и среди них, точно красный шар, стояло зловещее лицо Саши. Климков сжимался, гнулся. Наконец осторожно встал, подошёл к постели и бесшумно спрятался под одеяло.
XVI
А жизнь, точно застоявшаяся лошадь, вдруг пошла странными прыжками, не поддаваясь усилию людей, желавших управлять ею так же бессмысленно и жестоко, как они правили раньше. Каждый вечер в охранном отделении тревожно говорили о новых признаках общего возбуждения людей, о тайном союзе крестьян, которые решили отнять у помещиков землю, о собраниях рабочих, открыто начинавших порицать правительство, о силе революционеров, которая явно росла с каждым днём. Филипп Филиппович, не умолкая, царапал агентов охраны своим тонким голосом, раздражающим уши, осыпал всех упрёками в бездеятельности, Ясногурский печально чмокал губами и просил, прижимая руки к своей груди:
- Дети мои! Помните - за царём служба не пропадает!
Но когда Красавин сумрачно спросил его: "Что же надо делать?" - он замахал руками, странно разинув глубокий чёрный рот, долго не мог ничего сказать, а потом крикнул:
- Ловите их!
Евсей слышал, как изящный Леонтьев, сухо покашливая, говорил Саше:
- Очевидно, наши приёмы борьбы с крамолой не годятся в эти дни общего безумия...
- Да-с, плевком пожара не погасишь! - ответил Саша шипящими звуками, а лицо его искажённо улыбалось.
Все жаловались, сердились, кричали; Саша таскал свои длинные ноги и насмешливо восклицал, издеваясь:
- Что-о? Одолевают вас революционеры?
Шпионы метались день и ночь, каждый вечер приносили в охрану длинные рапорты о своих наблюдениях и сумрачно говорили друг другу:
- Разве теперь так нужно?
- Расчешут нам кудри! - сказал Пётр, ломая пальцы так, что они хрустели.
- За штат отчислят, коли живы останемся, - уныло вторил ему Соловьев. - Хоть бы пенсию дали, - не дадут?..
- Петлю на шею, а не пенсию! - угрюмо сказал Мельников.
Люди, которые ещё недавно были в глазах Евсея страшны, представлялись ему неодолимо сильными, теперь метались по улицам города, точно прошлогодние сухие листья.
Он с удивлением видел других людей: простые и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их в тюрьму, и ясно видел, что шпионы не верят в своё дело.
Ему нравилась Ольга, её живая, крепкая жалость к людям, нравился шумный, немного хвастливый говорун Яков, беспечный Алексей, готовый отдать свой грош и последнюю рубашку первому, кто попросит.
Наблюдая распад силы, которой он покорно служил до этих дней, Евсей начал искать для себя тропу, которая позволила бы ему обойти необходимость предательства. Рассуждал он так:
"Если я буду ходить к ним, - не сумею не выдать их. Передать их другому - ещё хуже. Надо сказать им. Теперь они становятся сильнее, с ними мне лучше будет..."
И, повинуясь влечению к новым для него людям, он всё чаще посещал Якова, более настойчиво искал встреч с Ольгой, а после каждого свидания с ними - тихим голосом, подробно докладывал Саше о том, что они говорили, что думают делать. И ему было приятно говорить о них, он повторял их речи с тайным удовольствием.
- Э, размазня! - гнусил Саша, сердито и насмешливо окидывая Климкова тусклыми глазами. - Ты их сам толкай вперёд. Ты сказал им, что можешь достать шрифт? Тебя спрашивают, идиот!
- Нет ещё, не сказал...
- Так чего же ты мямлишь? Завтра же предложи им!
Климкову было легко исполнить приказание Саши, - Яков и Ольга уже спрашивали его, не может ли он достать шрифт, он ответил им неопределённо.
На другой день, вечером, идя к Ольге, он нёс в груди тёмную пустоту, всегда, в моменты нервного напряжения, владевшую им. Решение исполнить задачу, было вложено в него чужой волей, и ему не надо было думать о ней. Это решение расползлось, разрослось внутри его и вытеснило все страхи, неудобства, симпатии.
Но когда в маленькой, скудно освещённой комнате перед ним встала высокая фигура Ольги, а на стене он увидал её большую тень, которая тихо подвигалась встречу ему, - Климков оробел, смутился и молча встал в двери.
- Вы - что? Нездоровится? - говорила Ольга, пожимая его руку.
Прибавила огня в лампе и, наливая чай, продолжала:
- Очень плохой вид у вас...
Климкову захотелось скорее кончить дело.
- Вот что, - вы говорили, что шрифт нужен вам.
- Говорила! Я знаю, что вы его дадите.
Она сказала эти слова просто и точно ударила ими Евсея. Изумлённый, он откинулся на спинку стула и глухо спросил:
- А почему знаете?..
- Вы тогда не сказали ни да, ни нет - значит, подумала я, он наверное даст...
Евсей не понял и, стараясь не встречаться взглядами с её глазами, спросил снова:
- Почему же?
- Должно быть, потому, что считаю вас серьёзным человеком, верю вам...
- Не надо верить! - сказал Евсей.
- Ну, полноте! Надо.
- А как ошибётесь?
Она пожала плечами.
- Не верить человеку, - заранее думать о нём, что он лгун, дурной, разве это можно?
- Я могу дать шрифт, - сказал Евсей, вздохнув. Задача была кончена. Он сидел, наклонив голову, сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
Ольга, облокотясь на стол, вполголоса говорила о том, когда и куда нужно принести обещанное им. Теперь, когда он исполнил долг службы, со дна его души стала медленно подниматься удушливая тошнота, мучительно просыпалось то враждебное ему чувство, которое всё глубже делило его надвое.
- Замечаете вы, - тихо говорила девушка, - как быстро люди знакомятся? Все ищут друзей, находят их, все становятся доверчивее, смелее.
Её слова точно улыбались. Не решаясь посмотреть в лицо Ольги, Климков следил за её тенью на стене и рисовал на тени голубые глаза, небольшой рот с бледными губами, лицо, немного усталое, мягкое и доброе.
"Сказать ей теперь, что всё это фокус, чтобы погубить её?" - спрашивал он сам себя.
И отвечал:
"Выгонит. Обругает и выгонит".
- Вы Зимина - столяра - не знаете? - вдруг спросил он.
- Нет. А что?
Евсей тяжко вздохнул.
- Так. Тоже - хороший человек.
"Если бы она знала столяра, - медленно соображал Климков, - я бы научил её - пусть спросит его обо мне. Тогда бы..."
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
"Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?.."
Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.
- Что вы? - спросила Ольга.
Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:
- Нет, нет! А-ай, как это нехорошо... Я не могу... Ну, встаньте же!..
Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки...
"Не святая!" - мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.
- Я говорю вам - встаньте! - крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.
Он встал, не успев ничего сказать.
- Поймите, - бормотал он, разводя руками.
- Да, да, я понимаю... Боже мой! Всегда это на дороге! - воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: - Мне надоело это!
Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.
- Вы ко мне не ходите... Пожалуйста...
Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.
Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:
- Сволочь...
Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.
Смотрел на круглый одинокий шар луны - она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
"Раньше ночи были спокойнее", - подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.
"Ну, хорошо, - подожди! - думал он. - Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город..."
В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:
- Молодчина! Получишь награду...
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова - шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
- Климков, поди сюда! - позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.
- Правда, что ты брата своего выдаёшь? - спросил Маклаков негромко.
- Двоюродного...
- Не жалко?
- Нет...
И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:
- У нас - как у солдат - нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества...
- Ну, конечно! - сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.
- Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно...
- Я ведь не спорю, чудак!
Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:
- Ты что сидишь тут?
- Так, - делать нечего...
Маклаков хлопнул его по колену и сказал:
- Несчастный ты человечек!
Евсей встал.
- Тимофей Васильевич...
- Что?
- Скажите мне...
- Что сказать?
- Я не знаю...
- Ну, и я тоже.
Климков шёпотом пробормотал:
- Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там... Они все - лучше нас, ей-богу!
Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:
- Пойди ты к чёрту...
XVII
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, - там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них - Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
- Какие страшные! - заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.
Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:
- От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают - в тюрьмах, - от этого всяк наизнанку вывернется.
Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:
"Наверное, испугается. Плакать будет..."
Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, - видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:
"Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?"
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.
"Вот и всё! - подумал он. - И не пришлось увидеть её..."
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.
Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:
"Она - не заплачет!"
Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.
Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда:
- Ну, да...
- Только я не с барышней, а - со стариком. Яков расхохотался.
- Экий ты нескладный! Чёрт знает как говоришь! Ну, старика нам не надо, конечно. А я живу с двумя товарищами, ко мне тоже неудобно заходить. Давай, уговоримся, где встретиться...
Уговорились, вышли из трактира, и, когда Яков, прощаясь, ласково и сильно пожал руку Климкова, Евсей пошёл прочь от него так быстро, как будто ждал, что брат воротится и отнимет это крепкое рукопожатие. Шёл он и уныло соображал:
"Здесь самое клёвое место, здесь, говорят, больше всего революционеров - Яков будет мешать..."
По душе у него прошло серою тенью злое раздражение.
- Старое платье продаю! - пропел Грохотов сзади него и зашептал: Покупай рубашку, Климков!
Евсей обернулся, взял в руки какую-то тряпку и начал молча рассматривать её, а шпион, громко расхваливая товар, шёпотом говорил:
- Гляди, - ты попал в точку! Кудрявый - я к нему присмотрелся социалист! Держись за него, с ним можно много зацепить. - И, вырвав из рук Евсея тряпку, обиженным голосом закричал: - Пять копеек? За такую вещь? Смеёшься, друг, напрасно обижаешь... Иди своей дорогой, иди! - И, покрикивая, зашагал через улицу.
"Вот, теперь я сам буду под надзором!" - подумал Евсей, глядя в спину Грохотова.
Когда малоопытный шпион знакомился с рабочими, он был обязан немедленно донести об этом своему руководителю, а тот или давал ему более опытного в сыске товарища, или сам являлся к рабочим, и тогда завистливо говорилось:
"Захлестнулся в провокацию".
Такая роль считалась опасной, но за предательство целой группы людей сразу начальство давало денежные награды, и все шпионы не только охотно "захлёстывались", но даже иногда старались перебить друг у друга счастливый случай и нередко портили дело, подставляя друг другу ножку. Не раз бывало так, что шпион уже присосался к кружку рабочих, и вдруг они каким-то таинственным путём узнавали о его профессии и били его, если он не успевал вовремя выскользнуть из кружка. Это называлось - "передёрнуть петлю".
Климкову было трудно поверить, что Яков социалист, и в то же время ему хотелось верить в это. Разбуженная братом зависть перерождалась в раздражение против Якова за то, что он встал на дороге. И вспоминались его побои.
Вечером он сообщил Петру о своём знакомстве.
- Ну, и что же? - сердито спросил Пётр. - Не знаешь, что надо делать? На какой же чёрт вашего брата учат?
Он убежал куда-то, встрёпанный, худой, с тёмными пятнами под глазами.
"Видно, опять в карты проигрался!" - скучно подумал Климков.
На другой день об успехе Евсея узнал Саша, подробно расспросил его, в чём дело, подумал и, гнило улыбаясь, начал учить:
- Погодя немного, ты осторожно скажешь им, что поступил конторщиком в типографию, - слышишь? Они спросят - не можешь ли ты достать шрифта? Скажи - могу, но умей сказать это просто, так, чтобы люди видели, что для тебя всё равно: достать - не достать... Зачем - не спрашивай! Веди себя дурачком, каков ты есть. Если ты это дело провалишь - тебе будет скверно... После каждого свидания - докладывай мне, что слышал...
Евсей чувствовал себя перед Сашей маленькой собачкой на верёвке, смотрел на его прыщеватое, жёлтое лицо и, ни о чём не думая, ждал, когда Саша выпустит его из облака противных запахов, - от них тошнило.
Он пошёл на свидание с Яковом пустой, как труба, но когда увидал брата с папиросой в зубах, в шапке набекрень, - дружески улыбнулся ему.
- Как дела? - весело крикнул Яков.
- Нашёл работу, - ответил Евсей и тотчас подумал:
"Это я сказал прежде времени..."
- Где?
- В типографии, конторщиком...
Яков громко свистнул.
- В типографии?.. - Хочешь - в гости сведу? Хорошая компания, две девицы - одна модистка, другая шпульница. Слесарь один, молодой парень, гитарист. Потом ещё двое - тоже народ хороший...
Он говорил быстро, глаза его радостно улыбались всему, что видели. Останавливаясь перед окнами магазинов, смотрел взглядом человека, которому все вещи приятны, всё интересно, - указывал Евсею на оружие и с восторгом говорил:
- Револьверы-то? Словно игрушки...
Подчиняясь его настроению, Евсей обнимал вещи расплывчатым взглядом и улыбался удивлённо, как будто впервые он видел красивое, манящее обилие ярких материй, пёстрых книг, ослепительную путаницу блеска красок и металлов. Ему нравилось слушать голос Якова, была приятна торопливая речь, насыщенная радостью, она так легко проникала в тёмный пустырь души.
- Весёлый ты! - одобрительно сказал он.
- Очень! Плясать научился у казаков - у нас на фабрике два десятка казаков стоят. Слыхал ты, у нас бунтовать хотели? Как же, в газетах про нас писали...
- Зачем же бунтовать? - спросил Евсей, задетый простотой, с которою Яков говорил о бунте.
- Как - зачем? Обижают нас, рабочих... Что же нам делать?..
- А казаки что?
- Ничего! Сначала думали, что они нам - начальство, а потом говорят: "Товарищи, давайте листочков..."
Яков вдруг оборвал речь, взглянул в лицо Евсея, нахмурил брови и с минуту шёл молча. А Евсею листочки напомнили его долг, он болезненно сморщился и, желая что-то оттолкнуть от себя и от брата, тихо проговорил:
- Читал я эти листочки...
- Ну? - спросил Яков, замедляя шаг.
- Непонятно мне...
- А ты почитай ещё.
- Не хочу...
- Неинтересно?
- Да...
Несколько времени шли молча. Яков задумчиво насвистывал, мельком поглядывая в лицо брата.
- Нет, листочки эти - дорогое дело, и читать их нужно всем пленникам труда, - задушевно и негромко начал он. - Мы, брат, пленники, приковали нас к работе на всю жизнь, сделали рабами капиталистов, - верно ли? А листочки эти освобождают человеческий наш разум...
Климков пошёл быстрее, ему не хотелось слушать гладкую речь Якова, у него даже мелькнуло желание сказать брату:
"Об этом ты не говори со мной, пожалуйста..."
Но Яков сам прервал свою речь:
- Вот он, Зоологический...
Выпили в буфете бутылку пива, слушали игру военного оркестра, Яков толкал Евсея в бок локтем и спрашивал его:
- Хорошо?
А когда оркестр кончил играть, Яков вздохнул и заметил:
- Это Фауста играли, оперу. Я её три раза видел в театре - красиво, очень! История-то глупая, а музыка - хороша! Пойдём обезьян смотреть...
По пути к обезьянам он интересно рассказал Евсею историю Фауста и чёрта, пробовал даже что-то петь, но это ему не удалось, - он расхохотался.
Музыка, рассказ о театре, смех и говор празднично одетой толпы людей, весеннее небо, пропитанное солнцем, - опьяняло Климкова. Он смотрел на Якова, с удивлением думая:
"Какой смелый! И всё знает, а - одних лет со мной..."
Климкову начинало казаться, что брат торопливо открывает перед ним ряд маленьких дверей и за каждой из них всё более приятного шума и света. Он оглядывался вокруг, всасывая новые впечатления, и порою тревожно расширял глаза - ему казалось, что в толпе мелькнуло знакомое лицо товарища по службе. Стояли перед клеткой обезьян, Яков с доброй улыбкой в глазах говорил:
- Ты смотри - ну, чем не люди? Верно ли? Глаза, морды - какое всё умное, а?..
Он вдруг замолчал, прислушался и сказал:
- Стой, это наши! - исчез и через минуту подвёл к Евсею барышню и молодого человека в поддёвке, радостно восклицая:
- А сказали - не пойдёте? Обманщики!.. Это мой двоюродный брат Евсей Климков, я говорил про него. А это - Оля, - Ольга Константиновна. Его зовут Алексей Степанович Макаров.
Опустив голову, Климков неловко и молча пожимал руки новых знакомых и думал:
"Захлёстывает меня. Лучше - уйти мне..."
Но уходить не хотелось, он снова оглянулся, побуждаемый боязнью увидеть кого-нибудь из товарищей-шпионов. Никого не было.
- Он не очень развязный, - говорил Яков барышне. - Не пара мне, грешному!
- Нас стесняться не надо, мы люди простые! - сказала Ольга. Она была выше Евсея на голову, светлые волосы, зачёсанные кверху, ещё увеличивали её рост. На бледном, овальном лице спокойно улыбались серовато-голубые глаза.
У человека в поддёвке лицо доброе, глаза ласковые, двигался он медленно и как-то особенно беспечно качал на ходу своё, видимо, сильное тело.
- Долго мы будем плутать, как нераскаянные грешники? - мягким басом спросил он.
- Посидеть где-нибудь, что ли...
Ольга, наклонив голову, заглядывала в лицо Климкова.
- Вы бывали здесь раньше?
- Первый раз...
Он шёл рядом с нею, стараясь зачем-то поднимать ноги выше, от этого ему было неловко идти. Сели за столик, спросили пива, Яков балагурил, а Макаров, тихонько посвистывая, рассматривал публику прищуренными глазами.
- У вас товарищ есть? - спросила Ольга.
- Нет, - никого нет...
- Мне так сразу и показалось, что вы одинокий! - сказала она, улыбаясь.
- Глядите - сыщик! - тихо воскликнул Макаров. Евсей вскочил на ноги, снова быстро сел, взглянул на Ольгу, желая понять, заметила ли она его невольное испуганное движение? Не понял. Она молча и внимательно рассматривала тёмную фигуру Мельникова; как бы с трудом сыщик шёл по дорожке мимо столов и, согнув шею, смотрел в землю, а руки его висели вдоль тела, точно вывихнутые.
- Идёт, как Иуда на осину! - негромко сказал Яков.
- Должно быть - пьяный! - заметил Макаров.
"Нет, он всегда такой", - едва не сказал Евсей и завозился на стуле.
Мельников, точно чёрный камень, вдвинулся в толпу людей, и она скрыла его в своём пёстром потоке.
- Заметили, как он шёл? - спросила Ольга.
Евсей поднял голову, внимательно и с ожиданием взглянул на неё...
- Я думаю, что слабого человека одиночество на всё может толкнуть...
- Да, - шёпотом сказал Климков, что-то понимая, и, благодарно взглянув в лицо девушки, повторил громче: - Да!
- Я его знал года четыре тому назад! - рассказывал Макаров. Теперь лицо у него как будто вдруг удлинилось, высохло, стали заметны кости, глаза раскрылись и, тёмные, твёрдо смотрели вдаль. - Он выдал одного студента, который книжки нам давал читать, и рабочего Тихонова. Студента сослали, а Тихонов просидел около года в тюрьме и помер от тифа...
- А вы разве боитесь шпионов? - вдруг спросила Ольга Климкова.
- Почему? - глухо отозвался он.
- Вы вздрогнули, когда увидали его...
Евсей, крепко потирая горло и не глядя на неё, ответил:
- Это-так, - я его тоже знаю...
- Ага-а! - протянул Макаров, усмехаясь.
- Тихонький! - воскликнул Яков, подмигивая. Климков, не понимая их восклицаний, ласковых взглядов, - молчал, боясь, что помимо своей воли скажет слова, которые разрушат тревожный, но приятный полусон этих минут.
Тихо и ласково подходил свежий весенний вечер, смягчая звуки и краски, в небе пылала заря, задумчиво и негромко пели медные трубы...
- Вот что, - сказал Макаров, - останемся здесь или пойдём домой?
Решили идти домой. Дорогой Ольга спросила Климкова:
- А вы сидели в тюрьме?
- Да, - ответил он, но через секунду прибавил: - Недолго...
Сели в вагон трамвая, потом Евсей очутился в маленькой комнате, оклеенной голубыми обоями, - в ней было тесно, душно и то весело, то грустно. Макаров играл на гитаре, пел какие-то неслыханные песни, Яков смело говорил обо всём на свете, смеялся над богатыми, ругал начальство, потом стал плясать, наполнил всю комнату топотом ног, визгом и свистом. Звенела гитара, Макаров поощрял Якова прибаутками и криками:
- Эх, кто умеет веселиться, того горе боится!
А Ольга смотрела на всё спокойно и порою спрашивала Климкова, улыбаясь:
- Хорошо?
Опьянённый тихой, неведомой ему радостью, Климков тоже улыбался в ответ. Он забыл о себе, лишь изредка, секундами, ощущал внутри назойливые уколы, но раньше, чем сознание успевало претворить их в мысль, они исчезали, ничего не напоминая.
И только дома он вспомнил о том, что обязан предать этих весёлых людей в руки жандармов, вспомнил и, охваченный холодной тоской, бессмысленно остановился среди комнаты. Стало трудно дышать, он облизал губы сухим языком, торопливо сбросил с себя платье, остался в белье, подошёл к окну, сел. Прошло несколько минут оцепенения, он подумал:
"Я скажу им, - этой скажу, Ольге..."
Но тотчас же ему вспомнился злой и брезгливый крик столяра:
"Гадина..."
Климков отрицательно покачал головой.
"Напишу ей: "Берегитесь..." И про себя напишу..."
Эта мысль обрадовала его, но в следующую секунду он сообразил:
"При обыске найдут моё письмо, узнают почерк, - пропал я тогда..."
Почти до рассвета он сидел у окна; ему казалось, что его тело морщится и стягивается внутрь, точно резиновый мяч, из которого выходит воздух. Внутри неотвязно сосала сердце тоска, извне давила тьма, полная каких-то подстерегающих лиц, и среди них, точно красный шар, стояло зловещее лицо Саши. Климков сжимался, гнулся. Наконец осторожно встал, подошёл к постели и бесшумно спрятался под одеяло.
XVI
А жизнь, точно застоявшаяся лошадь, вдруг пошла странными прыжками, не поддаваясь усилию людей, желавших управлять ею так же бессмысленно и жестоко, как они правили раньше. Каждый вечер в охранном отделении тревожно говорили о новых признаках общего возбуждения людей, о тайном союзе крестьян, которые решили отнять у помещиков землю, о собраниях рабочих, открыто начинавших порицать правительство, о силе революционеров, которая явно росла с каждым днём. Филипп Филиппович, не умолкая, царапал агентов охраны своим тонким голосом, раздражающим уши, осыпал всех упрёками в бездеятельности, Ясногурский печально чмокал губами и просил, прижимая руки к своей груди:
- Дети мои! Помните - за царём служба не пропадает!
Но когда Красавин сумрачно спросил его: "Что же надо делать?" - он замахал руками, странно разинув глубокий чёрный рот, долго не мог ничего сказать, а потом крикнул:
- Ловите их!
Евсей слышал, как изящный Леонтьев, сухо покашливая, говорил Саше:
- Очевидно, наши приёмы борьбы с крамолой не годятся в эти дни общего безумия...
- Да-с, плевком пожара не погасишь! - ответил Саша шипящими звуками, а лицо его искажённо улыбалось.
Все жаловались, сердились, кричали; Саша таскал свои длинные ноги и насмешливо восклицал, издеваясь:
- Что-о? Одолевают вас революционеры?
Шпионы метались день и ночь, каждый вечер приносили в охрану длинные рапорты о своих наблюдениях и сумрачно говорили друг другу:
- Разве теперь так нужно?
- Расчешут нам кудри! - сказал Пётр, ломая пальцы так, что они хрустели.
- За штат отчислят, коли живы останемся, - уныло вторил ему Соловьев. - Хоть бы пенсию дали, - не дадут?..
- Петлю на шею, а не пенсию! - угрюмо сказал Мельников.
Люди, которые ещё недавно были в глазах Евсея страшны, представлялись ему неодолимо сильными, теперь метались по улицам города, точно прошлогодние сухие листья.
Он с удивлением видел других людей: простые и доверчивые, они смело шли куда-то, весело шагая через все препятствия на пути своём. Он сравнивал их со шпионами, которые устало и скрытно ползали по улицам и домам, выслеживая этих людей, чтобы спрятать их в тюрьму, и ясно видел, что шпионы не верят в своё дело.
Ему нравилась Ольга, её живая, крепкая жалость к людям, нравился шумный, немного хвастливый говорун Яков, беспечный Алексей, готовый отдать свой грош и последнюю рубашку первому, кто попросит.
Наблюдая распад силы, которой он покорно служил до этих дней, Евсей начал искать для себя тропу, которая позволила бы ему обойти необходимость предательства. Рассуждал он так:
"Если я буду ходить к ним, - не сумею не выдать их. Передать их другому - ещё хуже. Надо сказать им. Теперь они становятся сильнее, с ними мне лучше будет..."
И, повинуясь влечению к новым для него людям, он всё чаще посещал Якова, более настойчиво искал встреч с Ольгой, а после каждого свидания с ними - тихим голосом, подробно докладывал Саше о том, что они говорили, что думают делать. И ему было приятно говорить о них, он повторял их речи с тайным удовольствием.
- Э, размазня! - гнусил Саша, сердито и насмешливо окидывая Климкова тусклыми глазами. - Ты их сам толкай вперёд. Ты сказал им, что можешь достать шрифт? Тебя спрашивают, идиот!
- Нет ещё, не сказал...
- Так чего же ты мямлишь? Завтра же предложи им!
Климкову было легко исполнить приказание Саши, - Яков и Ольга уже спрашивали его, не может ли он достать шрифт, он ответил им неопределённо.
На другой день, вечером, идя к Ольге, он нёс в груди тёмную пустоту, всегда, в моменты нервного напряжения, владевшую им. Решение исполнить задачу, было вложено в него чужой волей, и ему не надо было думать о ней. Это решение расползлось, разрослось внутри его и вытеснило все страхи, неудобства, симпатии.
Но когда в маленькой, скудно освещённой комнате перед ним встала высокая фигура Ольги, а на стене он увидал её большую тень, которая тихо подвигалась встречу ему, - Климков оробел, смутился и молча встал в двери.
- Вы - что? Нездоровится? - говорила Ольга, пожимая его руку.
Прибавила огня в лампе и, наливая чай, продолжала:
- Очень плохой вид у вас...
Климкову захотелось скорее кончить дело.
- Вот что, - вы говорили, что шрифт нужен вам.
- Говорила! Я знаю, что вы его дадите.
Она сказала эти слова просто и точно ударила ими Евсея. Изумлённый, он откинулся на спинку стула и глухо спросил:
- А почему знаете?..
- Вы тогда не сказали ни да, ни нет - значит, подумала я, он наверное даст...
Евсей не понял и, стараясь не встречаться взглядами с её глазами, спросил снова:
- Почему же?
- Должно быть, потому, что считаю вас серьёзным человеком, верю вам...
- Не надо верить! - сказал Евсей.
- Ну, полноте! Надо.
- А как ошибётесь?
Она пожала плечами.
- Не верить человеку, - заранее думать о нём, что он лгун, дурной, разве это можно?
- Я могу дать шрифт, - сказал Евсей, вздохнув. Задача была кончена. Он сидел, наклонив голову, сжимая между колен крепко стиснутые руки, и прислушивался к словам девушки.
Ольга, облокотясь на стол, вполголоса говорила о том, когда и куда нужно принести обещанное им. Теперь, когда он исполнил долг службы, со дна его души стала медленно подниматься удушливая тошнота, мучительно просыпалось то враждебное ему чувство, которое всё глубже делило его надвое.
- Замечаете вы, - тихо говорила девушка, - как быстро люди знакомятся? Все ищут друзей, находят их, все становятся доверчивее, смелее.
Её слова точно улыбались. Не решаясь посмотреть в лицо Ольги, Климков следил за её тенью на стене и рисовал на тени голубые глаза, небольшой рот с бледными губами, лицо, немного усталое, мягкое и доброе.
"Сказать ей теперь, что всё это фокус, чтобы погубить её?" - спрашивал он сам себя.
И отвечал:
"Выгонит. Обругает и выгонит".
- Вы Зимина - столяра - не знаете? - вдруг спросил он.
- Нет. А что?
Евсей тяжко вздохнул.
- Так. Тоже - хороший человек.
"Если бы она знала столяра, - медленно соображал Климков, - я бы научил её - пусть спросит его обо мне. Тогда бы..."
Ему показалось, что стул опускается под ним и тошнота сейчас хлынет в горло. Он откашлялся, осмотрел комнату, бедную, маленькую. В окно смотрела луна, круглая, точно лицо Якова, огонь лампы казался досадно лишним.
"Погашу свет, встану перед ней на колени, обниму ноги и всё скажу. А она мне даст пинка?.."
Но это его не остановило. Он тяжело поднялся со стула, протянул руку к лампе, рука вяло опустилась, ноги вздрогнули, он покачнулся.
- Что вы? - спросила Ольга.
Желая ответить, Климков тихо завыл, встал на колени и начал хватать её платье дрожащими руками. Она упёрлась в лоб его горячей ладонью, другой рукой взяла за плечо, спрятала ноги под стул и строго заговорила:
- Нет, нет! А-ай, как это нехорошо... Я не могу... Ну, встаньте же!..
Теплота её тела будила в нём чувственное желание, и толчки рук её он воспринимал, как возбуждающие ласки...
"Не святая!" - мелькнуло у него в уме, и он начал обнимать колени девушки сильнее.
- Я говорю вам - встаньте! - крикнула она, уже не убеждая, а приказывая.
Он встал, не успев ничего сказать.
- Поймите, - бормотал он, разводя руками.
- Да, да, я понимаю... Боже мой! Всегда это на дороге! - воскликнула она и, посмотрев в лицо ему, сурово сказала: - Мне надоело это!
Она встала у окна, между нею и Евсеем стоял стол. Холодное недоумение обняло сердце Климкова, обидный стыд тихо жёг его.
- Вы ко мне не ходите... Пожалуйста...
Евсей взял шапку, накинул на плечи пальто и, согнувшись, ушёл.
Через несколько минут он сидел на лавке у ворот какого-то дома и бормотал, искусственно напрягаясь:
- Сволочь...
Припоминая позорные для женщины слова, он покрывал ими стройную высокую фигуру Ольги, желая испачкать грязью всю её, затемнить с ног до головы. Но ругательства не приставали к ней, и хотя Евсей упорно будил в себе злость, но чувствовал только обиду.
Смотрел на круглый одинокий шар луны - она двигалась по небу толчками, точно прыгала, как большой светлый мяч, и он слышал тихий звук её движения, подобный ударам сердца. Не любил он этот бледный, тоскующий шар, всегда в тяжёлые минуты жизни как бы наблюдавший за ним с холодной настойчивостью. Было поздно, но город ещё не спал, отовсюду неслись разные звуки.
"Раньше ночи были спокойнее", - подумал Климков, встал и пошёл, не надевая пальто в рукава, сдвинув шапку на затылок.
"Ну, хорошо, - подожди! - думал он. - Выдам их и попрошу, чтобы меня перевели в другой город..."
В три приёма он передал Макарову несколько пакетов шрифта, узнал о квартире, где будет устроена типография, и удостоился от Саши публичной похвалы:
- Молодчина! Получишь награду...
Евсей отнёсся к его похвале равнодушно, а когда Саша ушёл, ему бросилось в глаза острое, похудевшее лицо Маклакова - шпион, сидя в тёмном углу комнаты на диване, смотрел оттуда в лицо Евсея, покручивая свои усы. Во взгляде его было что-то задевшее Евсея, он отвернулся в сторону.
- Климков, поди сюда! - позвал шпион. Климков подошёл, сел рядом.
- Правда, что ты брата своего выдаёшь? - спросил Маклаков негромко.
- Двоюродного...
- Не жалко?
- Нет...
И вспомнив слова, которые часто говорило начальство, Евсей тихо повторил их:
- У нас - как у солдат - нет ни матери, ни отца, ни братьев, только враги царя и отечества...
- Ну, конечно! - сказал Маклаков и усмехнулся. По голосу и усмешке Климков чувствовал, что шпион издевается над ним. Он обиделся.
- Может быть, мне и жалко, но когда я должен служить честно и верно...
- Я ведь не спорю, чудак!
Потом он закурил папиросу и спросил Евсея:
- Ты что сидишь тут?
- Так, - делать нечего...
Маклаков хлопнул его по колену и сказал:
- Несчастный ты человечек!
Евсей встал.
- Тимофей Васильевич...
- Что?
- Скажите мне...
- Что сказать?
- Я не знаю...
- Ну, и я тоже.
Климков шёпотом пробормотал:
- Мне жалко брата!.. И ещё одна девица там... Они все - лучше нас, ей-богу!
Шпион тоже встал на ноги, потянулся и, шагая к двери, холодно произнёс:
- Пойди ты к чёрту...
XVII
Подошла ночь, когда решено было арестовать Ольгу, Якова и всех, кто был связан с ними по делу типографии. Евсей знал, что типография помещается в саду во флигеле, - там живёт большой рыжебородый человек Костя с женой, рябоватой и толстой, а за прислугу у них - Ольга. У Кости голова была гладко острижена, а у жены его серое лицо и блуждающие глаза; они оба показались Евсею людьми не в своём уме и как будто долго лежали в больнице.
- Какие страшные! - заметил он, когда Яков указал ему этих людей в квартире Макарова.
Яков, любя похвастаться знакомствами, гордо тряхнул кудрявой головой и важно объяснил:
- От своей трудной жизни! Работают в подвалах, по ночам, сырость, воздуху мало. Отдыхают - в тюрьмах, - от этого всяк наизнанку вывернется.
Климкову захотелось в последний раз взглянуть на Ольгу; он узнал, какими улицами повезут арестованных в тюрьму, и пошёл встречу им, стараясь убедить себя, что его не трогает всё это, и думая о девушке:
"Наверное, испугается. Плакать будет..."
Шёл он, как всегда, держась в тени, пробовал беззаботно свистать, но не мог остановить стройного течения воспоминаний об Ольге, - видел её спокойное лицо, верующие глаза, слышал немного надорванный голос, помнил слова:
"Вы напрасно так нехорошо говорите о людях, Климков. Разве вам не в чем упрекнуть себя?"
Слушая её, он всегда чувствовал, что Ольга говорит верно. И теперь у него тоже не было причин сомневаться этом, но было голое желание видеть её испуганной, жалкой, в слезах.
Вдали затрещали по камням колёса экипажа, застучали подковы. Климков прижался к воротам и ждал. Мимо него проехала карета, он безучастно посмотрел на неё, увидел два хмурых лица, седую бороду кучера, большие усы околодочного рядом с нею.
"Вот и всё! - подумал он. - И не пришлось увидеть её..."
Но в конце улицы снова дребезжал экипаж, он катился торопливо, были слышны удары кнута о тело лошади и её усталое сопение. Ему казалось, что звуки неподвижно повисли в воздухе и будут висеть так всегда.
Кутаясь в платок, в пролётке сидела Ольга рядом с молодым жандармом, на козлах, рядом с извозчиком, торчал городовой. Мелькнуло знакомое лицо, белое и доброе; Евсей скорее понял, чем увидал, что Ольга совершенно спокойна, нимало не испугана. Он почему-то вдруг обрадовался и, как бы возражая неприятному собеседнику, мысленно сказал:
"Она - не заплачет!"
Закрыв глаза, простоял ещё несколько времени, потом услышал шаги, звон шпор, понял, что это ведут арестованных мужчин, сорвался с места и, стараясь не топать ногами, быстро побежал по улице, свернул за угол и, усталый и облитый потом, явился к себе домой.
Вечером на другой день Филипп Филиппович, обливая его синими лучами, говорил торжественно, ещё более тонким голосом, чем всегда: