- Врёшь, врёшь!
- От испуга тоже...
- Ты, проклятая, молчи!
- Пора вам думать о смерти...
- Ага - вот ты чего хочешь? Врёшь! Не на что тебе надеяться. Дело твоё - не одному мне известно! Я Доримедонту рассказал про тебя, - да! Что?
И снова завыл слезливо и громко.
- Я знаю - он твой любовник!.. Это он подговорил тебя, чтобы ты отравила меня. Ты думаешь - в его руках легче тебе будет? Врёшь - не будет!
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож на стол, и руки её опустились вдоль тела...
Евсей схватился за косяк, она вздрогнула, обернулась на шорох и сердитым шёпотом спросила:
- Чего тебе?..
Задыхаясь, Евсей ответил:
- Он умрёт скоро, - зачем вы себя-то!
- Ш-ш! - остановила она и, коснувшись Евсея, точно опираясь на него, снова прошла в комнату старика.
Скоро Распопов уже не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо чернело, бессильная шея не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил доктор, и каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел:
- С ядом, а?
- Если не хотите - я вылью! - говорила женщина негромко.
- Нет, нет, ты оставь... Завтра я полицию позову, - и спрошу, чем ты меня травишь...
Евсей стоял у двери, прикладывая к щели в ней то глаз, то ухо, почти до слёз удивлялся терпению Раисы, в груди его неудержимо разрасталась жалость к ней, острое желание смерти старику.
Скрипела кровать, и дрожал тонкий звон ложки о стекло стакана.
- Размешивай, размешивай, стерва! - бормотал хозяин.
...- Перенеси меня на диван! - приказал он однажды:
Раиса взяла его на руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова лежала на розовом плече её, тёмные, сухие ноги вяло болтались, путаясь в белых юбках.
- Господи... - заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. Господи, почто предал раба твоего в руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
Он задохнулся, захрипел и свистящим голосом продолжал:
- Прочь ты! Отравила одного, я спас тебя от каторги, а теперь ты меня, - а-а! Врёшь...
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта. Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
- Никого нет!.. Нет близкого на земле... Нет верного друга, - за что? О господи!
Голос старика взвизгнул и переломился.
- Ты, распутная... Побожись перед иконой, что не отравляешь меня...
Раиса обернулась в угол и перекрестилась.
- Не верю я, - не верю! - бормотал он, хватая и царапая руками грудь, бельё, спинку дивана.
- Выпейте, лучше будет! - вдруг почти крикнула Раиса.
- Лучше?.. - повторил старик. - Родная, ты у меня одна, ты! Я тебе всё отдам!.. Родная, Рая...
Он протягивал к ней костлявую руку и манил её к себе, шевеля чёрненькими пальцами.
- Ах, надоел ты мне, проклятый! - сдавленным голосом выговорила Раиса. Выхватив из-под его головы подушку, бросила её в лицо старика, навалилась на неё грудью и забормотала:
- Иди к чёрту! Иди... иди...
Евсей слышал хрип, глухие удары, понимал, что Раиса душит, тискает старика, а хозяин бьёт ногами по дивану, - он не ощущал ни жалости, ни страха, но хотел, чтобы всё сделалось поскорее, и для этого закрыл ладонями глаза и уши.
Боль удара в бок дверью из комнаты хозяина заставила его вскочить на ноги - перед ним стояла Раиса, поправляя распустившиеся по плечам волосы.
- Ну, - видел? - сурово спросила она.
- Видел! - сказал Евсей, кивнув головой, и подвинулся ближе к Раисе.
- Вот, - доноси полиции...
Она повернулась и ушла в комнату, оставив дверь открытой, а Евсей встал в двери, стараясь не смотреть на диван, и шёпотом спросил:
- Он совсем умер?..
- Да! - чётко ответила женщина.
Тогда Евсей повернул голову, безучастными глазами посмотрел на маленькое тело хозяина, приклеенное к чёрному дивану, плоское, сухонькое, посмотрел на него, на Раису и облегчённо вздохнул.
В углу, около постели, стенные часы нерешительно и негромко пробили раз - два; женщина дважды вздрогнула, подошла, остановила прихрамывающие взмахи маятника неверным движением руки и села на постель. Поставив локти на колени, она сжала голову ладонями, волосы её снова рассыпались, окутали руки, закрыли лицо плотной, тёмной завесой.
Едва касаясь пола пальцами босых ног, боясь нарушить строгую тишину, Евсей подошёл к Раисе, глядя на её голое плечо, и сказал негромко:
- Так ему и надо...
- Отвори окно! - сурово приказала Раиса. - Подожди. Ты боишься?
- Нет!
- Почему? Ведь ты боязливый.
- С вами я не боюсь...
- Отвори окно!
Ночной холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила:
- За что погибаю? Всю жизнь - из ямы в яму... Одна другой глубже...
Евсей снова встал рядом с нею, оба долго молчали. Потом она обняла его за талию мягкой рукой и, прижимая к себе, тихо спросила:
- Слушай, ты скажешь про это?
- Нет! - ответил он, закрыв глаза.
- Никому? Никогда? - задумчиво проговорила женщина.
- Никогда! - повторил он тихо, но твёрдо. Встала, оглянулась и заметила деловито:
- Оденься, холодно! Надо немножко прибрать комнату... Иди, оденься!
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
Светало.
- Теперь иди, ляг, усни, - приказала женщина. - Я скоро разбужу тебя, - и, потрогав рукой постель его, сказала: - Ай, как жёстко тебе...
Когда он лёг, - села рядом с ним и, поглаживая голову его мягкою ладонью, говорила тихо:
- Будут спрашивать - ты ничего не знаешь... спал, ничего не видел...
Спокойно и толково она учила его, как надо говорить, а ласка её будила в нём воспоминание о матери. Ему было хорошо, он улыбался.
- Доримедонт - тоже сыщик... - слышал он баюкающий голос. - Ты будь осторожнее... Если он выспросит тебя, - я скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, - тогда и тебя в тюрьму посадят.
И, тоже улыбаясь, повторила:
- В тюрьму и потом - на каторгу... Понял?
- Да! - тихо и счастливо ответил Евсей, глядя в лицо её слипающимися глазами.
- Засыпаешь? Ну, спи... - слышал он сквозь дрёму, счастливый и благодарный. - Забудешь ты всё, что я говорила?.. Какой ты, слабенький... спи!
Он заснул.
Но скоро его разбудил строгий голос:
- Мальчик, вставай!.. Мальчик!
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой в руке.
- Что ж ты спишь, - а? У тебя скончался хозяин, а ты спишь! В день смерти благодетеля нужно плакать, а не спать... Одевайся!
Плоское угреватое лицо сыщика было строго, слова его повелительно дёргали Евсея и правили им, как вожжи смирной лошадью.
- Беги в полицию. Вот записка!
Евсей вяло оделся, вышел на улицу и, усиленно расширяя глаза, побежал по тротуару, натыкаясь на прохожих.
"Скорей бы похоронить его! - бессвязно и тревожно думал он. - Напугает её Доримедонт, она ему всё и расскажет. Тогда и меня в тюрьму..."
Когда он вернулся домой, там уже сидел чернобородый полицейский чиновник и какой-то седой старик в длинном сюртуке, а Доримедонт говорил полицейскому командующим голосом:
- Слышите, Иван Иванович, что говорит доктор? Рак!.. Ага! Вот мальчик, - эй, мальчик, иди, принеси полдюжины пива, скорее!
Раиса в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые руки мелькали быстро и ловко.
- Придёшь - кофеем напою! - пообещала она Евсею, улыбаясь.
Он бегал весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что всё идёт хорошо для Раисы. В этот день она была красивее, чем всегда, и все смотрели на неё с удовольствием.
А вечером, когда он, почти больной от усталости, лежал в постели, ощущая во рту неприятный, склеивающий вкус, он слышал, как Доримедонт строго и властно говорил Раисе:
- Его нельзя спускать с глаз - понимаешь? Он - глуп.
Потом он и Раиса вошли в комнату Евсея, сыщик важно протянул руку и сказал, посапывая:
- Встань! Ну, скажи - как ты теперь будешь жить?
- Я не знаю...
- Не знаешь? Кто же знает?
Глаза сыщика опухли, щёки и нос у него побагровели, он дышал горячо, шумно и был похож на жарко истопленную печь.
- Ты будешь жить с нами, - со мной! - ласково объявила Раиса.
- Да, ты будешь жить у нас, а я найду тебе хорошее место.
Евсей молчал.
- Ну, что же ты?
- Ничего... - сказал Евсей не сразу.
- Должен благодарить, дурашка! - снисходительно пояснил Доримедонт.
Евсей чувствовал, что маленькие серые глазки, подобно гвоздям, прикрепляют его к чему-то неоспоримому.
- Мы будем для тебя - лучше родных! - сказал Доримедонт, уходя, и оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Евсей открыл окно, прислушался, как ворчит и возится, засыпая, город.
Потом лёг, глядя пугливыми глазами в темноту, в ней медленно двигались чёрными кусками шкафы, сундуки, колебались едва видимые стены, и всё это давило необоримым страхом, толкало его в какой-то неизбежный, душный угол.
В комнате Раисы мычал сыщик:
- Ничего-о... Это - пройдёт... А-а, привыкнешь!
Евсей сунул голову под подушку, но через минуту, задыхаясь, вскочил перед ним мелькнули сухие, тёмные ноги хозяина, засветились его маленькие, красные, больные глазки.
Он взвизгнул, побежал, вытянув вперёд руки, толкнул ими в дверь Раисы и тихо завыл:
- Боюсь...
Два больших белых тела метнулись в комнате, одно из них пугливо и злобно зарычало:
- Пошёл вон!
Евсей упал на колени и забился на полу у ног людей, как испуганная ящерица, тихонько вскрикивая:
- Боюсь...
...Потом дни были наполнены суетой похорон, переездом Раисы на квартиру Доримедонта. Евсей без дум метался, точно маленькая птица, в облаке тёмного страха, И лишь порою в нём, как синий болотный огонёк, вспыхивала робкая мысль:
"Что со мной будет?"
И обжигала сердце тоской, вызывая желание убежать куда-то, спрятаться, но всюду он встречал зоркие глаза Доримедонта и слышал его тупой голос:
- Мальчик, живо!
Эта команда звучала где-то внутри Евсея, она толкала его из стороны в сторону; целые дни он бегал, а вечером, утомлённый и пустой, засыпал тяжким, чёрным сном, полным страшных сновидений.
VI
От этой жизни он очнулся в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги, в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
В комнате стояло много столов, за ними, по двое и по четверо, сидели разные люди; устало и сердито перекидываясь короткими словами, они торопливо писали и много курили. Едкий синий дым плыл к форточкам окон, а встречу ему назойливо и непрерывно вытекал с улицы оглушающий шум. Множество мух кружилось над головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей были подобны людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку. У дверей стояли полицейские солдаты, входили разные люди, кланялись, покорно улыбались, вздыхали. Колыхался их торопливый, жалобный говор, его разрывали строгие окрики чиновников.
Вытянув шею над столом, Евсей осматривал служащих, желая найти среди них кого-то, кто помог бы ему. В нём пробудился инстинкт самозащиты и собирал все подавленные чувства, разорванные мысли в одно стремление поскорее приспособиться к этому месту и людям, чтобы сделать себя незаметным среди них.
Все служащие, молодые и старые, имели нечто общее - одинаково измятые, потёртые, все они легко и быстро раздражались, кричали, оскалив зубы, размахивая руками. Было много пожилых и лысых, несколько рыжих и двое седых: один - длинноволосый, высокий, с большими усами, похожий на священника, которому обрили бороду, другой - краснолицый, с огромною бородою и голым черепом.
Это он посадил Евсея в угол, положил перед ним книгу и приказал, стукая по ней пальцем, что-то переписать из неё.
Теперь перед этим стариком стояла пожилая женщина, вся в чёрном, и жалобно тянула:
- Милостивый государь...
- Вы мне мешаете! - крикнул старик, не глядя на неё.
Одни люди жаловались, просили, оправдывались, говоря покорно и плаксиво, другие покрикивали на них сердито, насмешливо, устало. Шелестела бумага, скрипели перья, и сквозь весь этот шум просачивался тихий плач девушки.
- Алексей! - громко позвал седобородый старик. - Уведи эту женщину...
Его глаза остановились на Климкове, он быстро подошёл к нему и удивлённо спросил:
- Ты что же - а? Ты почему не пишешь?
Евсей молчал, опустив голову.
- Ну, вот - наградили ещё одним дураком! - сказал старик, пожимая плечами, и пошёл прочь, крича: - Эй, Зарубин...
Сухой, тоненький подросток с чёрными кудрями на миленькой голове, с низким лбом и бегающими глазками, сел рядом с Евсеем, толкнул его локтем в бок, спрашивая вполголоса:
- В чём дело?
- Не понимаю... - испуганно сказал Климков.
Где-то внутри подростка - точно в животе у него - глухо ухнуло:
- У!
- Я тебя научу, а ты дашь мне полтинник, когда получишь жалованье, ладно?
- Ладно...
Чёрненький указал, чт`о надо выписать из книги, и в нём снова как будто что-то оборвалось:
- У!
Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо в чернила, начал писать и скоро опустился в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл в бессмысленной работе и потерял в ней свой страх.
Он быстро привык к новому месту. Механически исполнительный, всегда готовый услужить каждому, чтобы поскорее отделаться от него, он покорно подчинялся всем и ловко прятался за своей работой от холодного любопытства и жестоких выходок сослуживцев. Молчаливый и скромный, он создал себе в углу незаметное существование и жил, не понимая смысла дней, пёстро и шумно проходивших мимо его круглых, бездонных глаз.
Он слышал жалобы, стоны, испуганные крики, строгие голоса полицейских офицеров, раздражённый ропот и злые насмешки канцеляристов. Часто людей били по лицу, выталкивали в шею за дверь, нередко текла кровь; иногда полицейские приводили людей, связанных верёвками, избитых, - они страшно мычали. Воры улыбались всем, как добрые знакомые, проститутки тоже заискивающе улыбались, все они оправляли свои платья всегда одним и тем же движением руки. Беспаспортные угрюмо или уныло молчали, глядя исподлобья; политические поднадзорные приходили гордо, спорили, кричали и никогда не говорили никому ни здравствуйте, ни прощайте, ко всем относясь со спокойным презрением или явной враждебностью. О них в канцелярии говорили много, почти всегда насмешливо, порою злобно, но под насмешками и злобой Евсею чувствовался скрытый интерес и некоторый почтительный страх перед людьми, которые держались независимо.
Больше всего возбуждали интерес служащих политические сыщики, люди с неуловимыми физиономиями, молчаливые и строгие. О них с острой завистью говорили, что они зарабатывают большие деньги, со страхом рассказывали, что этим людям - всё известно, всё открыто; сила их над жизнью людей неизмерима, они могут каждого человека поставить так, что куда бы человек ни подвинулся, он непременно попадёт в тюрьму.
У Климкова незаметно накоплялся опыт, слабая, неумелая мысль не могла организовать его в стройное целое, но, подчиняясь силе тяжести своей, он постепенно слагался сам собою, обострял любопытство, иногда подсказывал Евсею мысли, пугавшие его.
Вокруг никто никого не жалел, и Евсею тоже не было жалко людей, ему стало казаться, что все они притворяются, даже когда избиты, плачут и стонут. В глазах каждого он видел что-то затаённое, недоверчивое, и не раз ухо его ловило негромкое, но угрожающее обещание:
- Погодите - будет праздник и на нашей улице...
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, - всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось - все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
Порою Евсеем овладевала тяжёлая, ослабляющая скука, пальцы его становились вялыми, он откладывал перо в сторону и, положив голову на стол, долго, неподвижно смотрел в дымный сумрак комнаты, стараясь что-то найти в глубине своей души.
Его начальник, бритый старик, кричал ему:
- Климков! Заснул?
Евсей хватал перо и, вздыхая, говорил себе:
"Пройдёт..."
Но не мог понять - верит он в это или уже не верит, а только утешает себя...
Дома было скучнее и тяжелее, чем в канцелярии полицейского управления.
Утром Раиса, полуодетая, с измятым лицом и тусклыми глазами, молча поила кофе. В её комнате кашлял и харкал Доримедонт, теперь его тупой голос стал звучать ещё более громко и властно, чем прежде. В обед и за ужином он звучно чавкал, облизывал губы, далеко высовывая большой, толстый язык, мычал, жадно рассматривая пищу перед тем, как начать есть её. Его красные, прыщеватые щёки лоснились, серые глазки ползали по лицу Евсея, точно два холодных жучка, и неприятно щекотали кожу.
- Я, брат, - говорил он, - вес жизни знаю - и сколько стоит человеку фунт добра и зла! А тебе сразу счастье пришло, вот я тебя поставил на место и буду толкать до возможной высоты...
Говоря, он покачивал своё грузное тело, стул под ним жалобно скрипел. Евсей чувствовал, что этот человек может заставить его сделать всё, что захочет.
Иногда сыщик хвастливо и самодовольно сообщал:
- Сегодня опять мне благодарность от Филиппа Филипповича. Руку подал даже...
Однажды, во время ужина, он, подёргивая себя за ухо, сказал:
- Сижу я в одном ресторане и вижу - человек котлету ест и всё оглядывается и часто смотрит на часы. Тебе нужно знать, Евсей, - честный, спокойный человек не смотрит по сторонам, люди его не интересуют, время он знает. За людьми наблюдают только агенты охраны и преступники. Я, конечно, этого господина заметил. Вот приходит дачный поезд, является в ресторан ещё господин, чёрный, с бородкой, из жидов, как видно, и в петлице у него два цветка - красный с белым. Знак! Вижу - здороваются, - глазами. Ага, думаю!.. Чёрный спросил есть, сельтерской выпил и пошёл, а тот, прежний, не торопясь, за ним... И я за ними...
Он надул щёки, с силой выдохнул изо рта в лицо Евсея струю дыхания, насыщенного запахами мяса и пива. Евсей покачнулся на стуле, а сыщик захохотал, потом громко отрыгнул и продолжал, подняв толстый палец:
- Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал - н-на! Наконец доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит - не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, - уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, - оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, - н-на! Получу на Новый год награду!
Раиса, слушая, смотрела куда-то через голову сыщика и медленно жевала корку хлеба, откусывая от неё маленькие кусочки.
- Ловите вы их, ловите, а они не переводятся! - лениво сказала она.
Сыщик усмехнулся и важно ответил:
- Не понимаешь ты политики, оттого и говоришь ерунду, любезная моя! Людей этих мы вовсе не желаем истребить окончательно - они для нас как бы искры и должны указывать нам, где именно начинается пожар. Это говорит Филипп Филиппович, а он сам из политических и к тому же - еврей, н-на... Это очень тонкая игра...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени...
Сыщик протянул руку через стол и дёрнул Евсея за волосы.
- Когда я говорю - ты должен слушать...
Он часто бил Климкова, и хотя не больно, но его удары были особенно обидны, точно он бил не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по голове перстнем, - он сгибал палец и стукал тяжёлым перстнем так, что получался странный, сухо щёлкавший звук. И каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила:
- Полноте, Доримедонт Лукич, не надо...
- Н-на! Что он - расколется от этого? Надо же его учить...
Раиса похудела, под глазами у неё явились синие круги, взгляд стал ещё более неподвижен и туп. В те вечера, когда сыщика не было дома, она посылала Евсея за водкой, глотала её маленькими рюмками и потом что-то рассказывала ему ровным голосом, запутанно и непонятно, часто останавливаясь и вздыхая.
Её большое тело распускалось, постепенно она расстёгивала пуговицу за пуговицей, развязывала тесёмки и, полураздетая, разваливалась в кресле, точно перекисшее тесто.
- Скучно мне, - говорила она, мотая головой, - скучно! Был бы ты красивее или хоть старше, развлекал бы меня. Ах, какой ты ненужный...
Евсей молча опускал голову, сердце его обливалось жгучим холодом обиды.
- Ну, что ты вянешь, чего никнешь? - слышал он тоскливые жалобы. Другие в твои годы уже давно девиц любят, живым живут...
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая в нём сложное чувство страха, стыда и острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.
- Ступай, спи! Ах ты, боже мой! - восклицала она, брезгливо отталкивая его. Он уходил от неё в прихожую, где спал, и всё более отдалялся внутренно, понемногу теряя своё бесформенное, тёпленькое чувство к ней. Лёжа в постели, налитый обидой и острым, неприятным возбуждением, слышал, как Раиса густым, воркующим голосом пела задумчивую песню, всегда одну, и звенит стекло бутылки, стукаясь о рюмку...
Но однажды, тёмною ночью, когда в стёкла окна около постели Евсея с визгом хлестали тонкие струи осеннего дождя, Раисе удалось разбудить в подростке нужное ей чувство.
- Вот так! - говорила она, пьяно посмеиваясь. - Теперь ты - мой любовник! Видишь, как это хорошо, - а?
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
- Будем мы с тобою Доримедошку надувать, свинью, - иди сюда!
Он, не смея отказаться, подошёл. Но теперь женщина уже не могла победить в нём неприязни к ней. Она долго тормошила его и обидно смеялась над ним, потом, грубо оттолкнув от себя его костлявое тело, выругалась и ушла.
Когда Евсей остался один, то безнадёжно подумал:
"Теперь она меня изведёт, - она припомнит мне это! Пропал я..."
Он посмотрел в окно - за стёклами трепетало и билось во тьме что-то бесформенное, испуганное; плакало, взвизгивая, хлесталось в стёкла, шаркалось о стены, прыгало по крыше.
Тихонько подползла, соблазняя, осторожная мысль:
"А если я скажу, что она старика удушила?"
Евсей испугался этого вопроса и долго не мог оттолкнуть его от себя.
"Она меня и так и этак погубит!" - отвечал он сам себе, а вопрос всё-таки неуклонно стоял перед ним и манил его куда-то.
Утром ему показалось, что Раиса забыла о печальном насилии ночи. Она лениво и равнодушно дала ему кофе, хлеба и, как всегда, полубольная с похмелья, ни словом, ни взглядом не намекнула о изменившемся отношении к нему.
- От испуга тоже...
- Ты, проклятая, молчи!
- Пора вам думать о смерти...
- Ага - вот ты чего хочешь? Врёшь! Не на что тебе надеяться. Дело твоё - не одному мне известно! Я Доримедонту рассказал про тебя, - да! Что?
И снова завыл слезливо и громко.
- Я знаю - он твой любовник!.. Это он подговорил тебя, чтобы ты отравила меня. Ты думаешь - в его руках легче тебе будет? Врёшь - не будет!
В тёмный час одной из подобных сцен Раиса вышла из комнаты старика со свечой в руке, полураздетая, белая и пышная; шла она, как во сне, качаясь на ходу, неуверенно шаркая босыми ногами по полу, глаза были полузакрыты, пальцы вытянутой вперёд правой руки судорожно шевелились, хватая воздух. Пламя свечи откачнулось к её груди, красный, дымный язычок почти касался рубашки, освещая устало открытые губы и блестя на зубах.
Когда она прошла мимо Евсея, не заметив его, он невольно потянулся за нею, подошёл к двери в кухню, заглянул туда и оцепенел от ужаса: поставив свечу на стол, женщина держала в руке большой кухонный нож и пробовала пальцем остроту его лезвия. Потом, нагнув голову, она дотронулась руками до своей полной шеи около уха, поискала на ней чего-то длинными пальцами, тяжело вздохнув, тихо положила нож на стол, и руки её опустились вдоль тела...
Евсей схватился за косяк, она вздрогнула, обернулась на шорох и сердитым шёпотом спросила:
- Чего тебе?..
Задыхаясь, Евсей ответил:
- Он умрёт скоро, - зачем вы себя-то!
- Ш-ш! - остановила она и, коснувшись Евсея, точно опираясь на него, снова прошла в комнату старика.
Скоро Распопов уже не мог вставать с постели, голос его ослабевал и хрипел, лицо чернело, бессильная шея не держала голову, и седой клок волос на подбородке странно торчал кверху. Приходил доктор, и каждый раз, когда Раиса давала больному лекарство, он хрипел:
- С ядом, а?
- Если не хотите - я вылью! - говорила женщина негромко.
- Нет, нет, ты оставь... Завтра я полицию позову, - и спрошу, чем ты меня травишь...
Евсей стоял у двери, прикладывая к щели в ней то глаз, то ухо, почти до слёз удивлялся терпению Раисы, в груди его неудержимо разрасталась жалость к ней, острое желание смерти старику.
Скрипела кровать, и дрожал тонкий звон ложки о стекло стакана.
- Размешивай, размешивай, стерва! - бормотал хозяин.
...- Перенеси меня на диван! - приказал он однажды:
Раиса взяла его на руки, понесла, легко, точно ребёнка. Его жёлтая голова лежала на розовом плече её, тёмные, сухие ноги вяло болтались, путаясь в белых юбках.
- Господи... - заныл старик, раскидываясь по широкому дивану. Господи, почто предал раба твоего в руки злодеев? Разве грехи мои горше их грехов, владыко?
Он задохнулся, захрипел и свистящим голосом продолжал:
- Прочь ты! Отравила одного, я спас тебя от каторги, а теперь ты меня, - а-а! Врёшь...
Раиса медленно отодвинулась в сторону, Евсей видел маленькое, сухое тело хозяина, его живот вздувался и опадал, ноги дёргались, на сером лице судорожно кривились губы, он открывал и закрывал их, жадно хватая воздух, и облизывал тонким языком, обнажая чёрную яму рта. Лоб и щёки, влажные от пота, блестели, маленькие глаза теперь казались большими, глубокими и неотрывно следили за Раисой.
- Никого нет!.. Нет близкого на земле... Нет верного друга, - за что? О господи!
Голос старика взвизгнул и переломился.
- Ты, распутная... Побожись перед иконой, что не отравляешь меня...
Раиса обернулась в угол и перекрестилась.
- Не верю я, - не верю! - бормотал он, хватая и царапая руками грудь, бельё, спинку дивана.
- Выпейте, лучше будет! - вдруг почти крикнула Раиса.
- Лучше?.. - повторил старик. - Родная, ты у меня одна, ты! Я тебе всё отдам!.. Родная, Рая...
Он протягивал к ней костлявую руку и манил её к себе, шевеля чёрненькими пальцами.
- Ах, надоел ты мне, проклятый! - сдавленным голосом выговорила Раиса. Выхватив из-под его головы подушку, бросила её в лицо старика, навалилась на неё грудью и забормотала:
- Иди к чёрту! Иди... иди...
Евсей слышал хрип, глухие удары, понимал, что Раиса душит, тискает старика, а хозяин бьёт ногами по дивану, - он не ощущал ни жалости, ни страха, но хотел, чтобы всё сделалось поскорее, и для этого закрыл ладонями глаза и уши.
Боль удара в бок дверью из комнаты хозяина заставила его вскочить на ноги - перед ним стояла Раиса, поправляя распустившиеся по плечам волосы.
- Ну, - видел? - сурово спросила она.
- Видел! - сказал Евсей, кивнув головой, и подвинулся ближе к Раисе.
- Вот, - доноси полиции...
Она повернулась и ушла в комнату, оставив дверь открытой, а Евсей встал в двери, стараясь не смотреть на диван, и шёпотом спросил:
- Он совсем умер?..
- Да! - чётко ответила женщина.
Тогда Евсей повернул голову, безучастными глазами посмотрел на маленькое тело хозяина, приклеенное к чёрному дивану, плоское, сухонькое, посмотрел на него, на Раису и облегчённо вздохнул.
В углу, около постели, стенные часы нерешительно и негромко пробили раз - два; женщина дважды вздрогнула, подошла, остановила прихрамывающие взмахи маятника неверным движением руки и села на постель. Поставив локти на колени, она сжала голову ладонями, волосы её снова рассыпались, окутали руки, закрыли лицо плотной, тёмной завесой.
Едва касаясь пола пальцами босых ног, боясь нарушить строгую тишину, Евсей подошёл к Раисе, глядя на её голое плечо, и сказал негромко:
- Так ему и надо...
- Отвори окно! - сурово приказала Раиса. - Подожди. Ты боишься?
- Нет!
- Почему? Ведь ты боязливый.
- С вами я не боюсь...
- Отвори окно!
Ночной холод ворвался в комнату и облетел её кругом, задувая огонь в лампе. По стенам метнулись тени. Женщина взмахнула головой, закидывая волосы за плечи, выпрямилась, посмотрела на Евсея огромными глазами и с недоумением проговорила:
- За что погибаю? Всю жизнь - из ямы в яму... Одна другой глубже...
Евсей снова встал рядом с нею, оба долго молчали. Потом она обняла его за талию мягкой рукой и, прижимая к себе, тихо спросила:
- Слушай, ты скажешь про это?
- Нет! - ответил он, закрыв глаза.
- Никому? Никогда? - задумчиво проговорила женщина.
- Никогда! - повторил он тихо, но твёрдо. Встала, оглянулась и заметила деловито:
- Оденься, холодно! Надо немножко прибрать комнату... Иди, оденься!
Когда он воротился, то увидел, что труп хозяина накрыт с головой одеялом, а Раиса осталась, как была, полуодетой, с голыми плечами; это тронуло его. Они, не торопясь, прибрали комнату, и Евсей чувствовал, что молчаливая возня ночью, в тесной комнате, крепко связывает его с женщиной, знающей страх. Он старался держаться ближе к ней, избегая смотреть на труп хозяина.
Светало.
- Теперь иди, ляг, усни, - приказала женщина. - Я скоро разбужу тебя, - и, потрогав рукой постель его, сказала: - Ай, как жёстко тебе...
Когда он лёг, - села рядом с ним и, поглаживая голову его мягкою ладонью, говорила тихо:
- Будут спрашивать - ты ничего не знаешь... спал, ничего не видел...
Спокойно и толково она учила его, как надо говорить, а ласка её будила в нём воспоминание о матери. Ему было хорошо, он улыбался.
- Доримедонт - тоже сыщик... - слышал он баюкающий голос. - Ты будь осторожнее... Если он выспросит тебя, - я скажу, что ты всё знал и помогал мне во всём, - тогда и тебя в тюрьму посадят.
И, тоже улыбаясь, повторила:
- В тюрьму и потом - на каторгу... Понял?
- Да! - тихо и счастливо ответил Евсей, глядя в лицо её слипающимися глазами.
- Засыпаешь? Ну, спи... - слышал он сквозь дрёму, счастливый и благодарный. - Забудешь ты всё, что я говорила?.. Какой ты, слабенький... спи!
Он заснул.
Но скоро его разбудил строгий голос:
- Мальчик, вставай!.. Мальчик!
Он вскинулся всем телом, вытянув вперёд руки. У постели его стоял Доримедонт с палкой в руке.
- Что ж ты спишь, - а? У тебя скончался хозяин, а ты спишь! В день смерти благодетеля нужно плакать, а не спать... Одевайся!
Плоское угреватое лицо сыщика было строго, слова его повелительно дёргали Евсея и правили им, как вожжи смирной лошадью.
- Беги в полицию. Вот записка!
Евсей вяло оделся, вышел на улицу и, усиленно расширяя глаза, побежал по тротуару, натыкаясь на прохожих.
"Скорей бы похоронить его! - бессвязно и тревожно думал он. - Напугает её Доримедонт, она ему всё и расскажет. Тогда и меня в тюрьму..."
Когда он вернулся домой, там уже сидел чернобородый полицейский чиновник и какой-то седой старик в длинном сюртуке, а Доримедонт говорил полицейскому командующим голосом:
- Слышите, Иван Иванович, что говорит доктор? Рак!.. Ага! Вот мальчик, - эй, мальчик, иди, принеси полдюжины пива, скорее!
Раиса в кухне варила кофе, делала яичницу. Рукава у неё были высоко засучены, белые руки мелькали быстро и ловко.
- Придёшь - кофеем напою! - пообещала она Евсею, улыбаясь.
Он бегал весь день до вечера, потеряв себя в сутолоке, не имея времени заметить, что творится в доме, но чувствуя, что всё идёт хорошо для Раисы. В этот день она была красивее, чем всегда, и все смотрели на неё с удовольствием.
А вечером, когда он, почти больной от усталости, лежал в постели, ощущая во рту неприятный, склеивающий вкус, он слышал, как Доримедонт строго и властно говорил Раисе:
- Его нельзя спускать с глаз - понимаешь? Он - глуп.
Потом он и Раиса вошли в комнату Евсея, сыщик важно протянул руку и сказал, посапывая:
- Встань! Ну, скажи - как ты теперь будешь жить?
- Я не знаю...
- Не знаешь? Кто же знает?
Глаза сыщика опухли, щёки и нос у него побагровели, он дышал горячо, шумно и был похож на жарко истопленную печь.
- Ты будешь жить с нами, - со мной! - ласково объявила Раиса.
- Да, ты будешь жить у нас, а я найду тебе хорошее место.
Евсей молчал.
- Ну, что же ты?
- Ничего... - сказал Евсей не сразу.
- Должен благодарить, дурашка! - снисходительно пояснил Доримедонт.
Евсей чувствовал, что маленькие серые глазки, подобно гвоздям, прикрепляют его к чему-то неоспоримому.
- Мы будем для тебя - лучше родных! - сказал Доримедонт, уходя, и оставил за собой тяжёлый запах пива, пота и жира.
Евсей открыл окно, прислушался, как ворчит и возится, засыпая, город.
Потом лёг, глядя пугливыми глазами в темноту, в ней медленно двигались чёрными кусками шкафы, сундуки, колебались едва видимые стены, и всё это давило необоримым страхом, толкало его в какой-то неизбежный, душный угол.
В комнате Раисы мычал сыщик:
- Ничего-о... Это - пройдёт... А-а, привыкнешь!
Евсей сунул голову под подушку, но через минуту, задыхаясь, вскочил перед ним мелькнули сухие, тёмные ноги хозяина, засветились его маленькие, красные, больные глазки.
Он взвизгнул, побежал, вытянув вперёд руки, толкнул ими в дверь Раисы и тихо завыл:
- Боюсь...
Два больших белых тела метнулись в комнате, одно из них пугливо и злобно зарычало:
- Пошёл вон!
Евсей упал на колени и забился на полу у ног людей, как испуганная ящерица, тихонько вскрикивая:
- Боюсь...
...Потом дни были наполнены суетой похорон, переездом Раисы на квартиру Доримедонта. Евсей без дум метался, точно маленькая птица, в облаке тёмного страха, И лишь порою в нём, как синий болотный огонёк, вспыхивала робкая мысль:
"Что со мной будет?"
И обжигала сердце тоской, вызывая желание убежать куда-то, спрятаться, но всюду он встречал зоркие глаза Доримедонта и слышал его тупой голос:
- Мальчик, живо!
Эта команда звучала где-то внутри Евсея, она толкала его из стороны в сторону; целые дни он бегал, а вечером, утомлённый и пустой, засыпал тяжким, чёрным сном, полным страшных сновидений.
VI
От этой жизни он очнулся в сумрачном углу большой комнаты с низким потолком, за столом, покрытым грязной, зелёной клеёнкой. Перед ним толстая исписанная книга и несколько листков чистой разлинованной бумаги, в руке его дрожало перо, он не понимал, что нужно делать со всем этим, и беспомощно оглядывался кругом.
В комнате стояло много столов, за ними, по двое и по четверо, сидели разные люди; устало и сердито перекидываясь короткими словами, они торопливо писали и много курили. Едкий синий дым плыл к форточкам окон, а встречу ему назойливо и непрерывно вытекал с улицы оглушающий шум. Множество мух кружилось над головой, они бестолково ползали по объявлениям на стенах, по столам, стукались о стёкла и в суете своей были подобны людям, наполнявшим эту душную, грязную клетку. У дверей стояли полицейские солдаты, входили разные люди, кланялись, покорно улыбались, вздыхали. Колыхался их торопливый, жалобный говор, его разрывали строгие окрики чиновников.
Вытянув шею над столом, Евсей осматривал служащих, желая найти среди них кого-то, кто помог бы ему. В нём пробудился инстинкт самозащиты и собирал все подавленные чувства, разорванные мысли в одно стремление поскорее приспособиться к этому месту и людям, чтобы сделать себя незаметным среди них.
Все служащие, молодые и старые, имели нечто общее - одинаково измятые, потёртые, все они легко и быстро раздражались, кричали, оскалив зубы, размахивая руками. Было много пожилых и лысых, несколько рыжих и двое седых: один - длинноволосый, высокий, с большими усами, похожий на священника, которому обрили бороду, другой - краснолицый, с огромною бородою и голым черепом.
Это он посадил Евсея в угол, положил перед ним книгу и приказал, стукая по ней пальцем, что-то переписать из неё.
Теперь перед этим стариком стояла пожилая женщина, вся в чёрном, и жалобно тянула:
- Милостивый государь...
- Вы мне мешаете! - крикнул старик, не глядя на неё.
Одни люди жаловались, просили, оправдывались, говоря покорно и плаксиво, другие покрикивали на них сердито, насмешливо, устало. Шелестела бумага, скрипели перья, и сквозь весь этот шум просачивался тихий плач девушки.
- Алексей! - громко позвал седобородый старик. - Уведи эту женщину...
Его глаза остановились на Климкове, он быстро подошёл к нему и удивлённо спросил:
- Ты что же - а? Ты почему не пишешь?
Евсей молчал, опустив голову.
- Ну, вот - наградили ещё одним дураком! - сказал старик, пожимая плечами, и пошёл прочь, крича: - Эй, Зарубин...
Сухой, тоненький подросток с чёрными кудрями на миленькой голове, с низким лбом и бегающими глазками, сел рядом с Евсеем, толкнул его локтем в бок, спрашивая вполголоса:
- В чём дело?
- Не понимаю... - испуганно сказал Климков.
Где-то внутри подростка - точно в животе у него - глухо ухнуло:
- У!
- Я тебя научу, а ты дашь мне полтинник, когда получишь жалованье, ладно?
- Ладно...
Чёрненький указал, чт`о надо выписать из книги, и в нём снова как будто что-то оборвалось:
- У!
Он исчез, юрко скользя между столов, сгибаясь на ходу, прижав локти к бокам, кисти рук к груди, вертя шершавой головкой и поблескивая узенькими глазками. Евсей, проводив его взглядом, благоговейно обмакнул перо в чернила, начал писать и скоро опустился в привычное и приятное ему забвение окружающего, застыл в бессмысленной работе и потерял в ней свой страх.
Он быстро привык к новому месту. Механически исполнительный, всегда готовый услужить каждому, чтобы поскорее отделаться от него, он покорно подчинялся всем и ловко прятался за своей работой от холодного любопытства и жестоких выходок сослуживцев. Молчаливый и скромный, он создал себе в углу незаметное существование и жил, не понимая смысла дней, пёстро и шумно проходивших мимо его круглых, бездонных глаз.
Он слышал жалобы, стоны, испуганные крики, строгие голоса полицейских офицеров, раздражённый ропот и злые насмешки канцеляристов. Часто людей били по лицу, выталкивали в шею за дверь, нередко текла кровь; иногда полицейские приводили людей, связанных верёвками, избитых, - они страшно мычали. Воры улыбались всем, как добрые знакомые, проститутки тоже заискивающе улыбались, все они оправляли свои платья всегда одним и тем же движением руки. Беспаспортные угрюмо или уныло молчали, глядя исподлобья; политические поднадзорные приходили гордо, спорили, кричали и никогда не говорили никому ни здравствуйте, ни прощайте, ко всем относясь со спокойным презрением или явной враждебностью. О них в канцелярии говорили много, почти всегда насмешливо, порою злобно, но под насмешками и злобой Евсею чувствовался скрытый интерес и некоторый почтительный страх перед людьми, которые держались независимо.
Больше всего возбуждали интерес служащих политические сыщики, люди с неуловимыми физиономиями, молчаливые и строгие. О них с острой завистью говорили, что они зарабатывают большие деньги, со страхом рассказывали, что этим людям - всё известно, всё открыто; сила их над жизнью людей неизмерима, они могут каждого человека поставить так, что куда бы человек ни подвинулся, он непременно попадёт в тюрьму.
У Климкова незаметно накоплялся опыт, слабая, неумелая мысль не могла организовать его в стройное целое, но, подчиняясь силе тяжести своей, он постепенно слагался сам собою, обострял любопытство, иногда подсказывал Евсею мысли, пугавшие его.
Вокруг никто никого не жалел, и Евсею тоже не было жалко людей, ему стало казаться, что все они притворяются, даже когда избиты, плачут и стонут. В глазах каждого он видел что-то затаённое, недоверчивое, и не раз ухо его ловило негромкое, но угрожающее обещание:
- Погодите - будет праздник и на нашей улице...
Вечерами, когда он сидел в большой комнате почти один и вспоминал впечатления дня, - всё ему казалось лишним, ненастоящим, всё было непонятно. Казалось - все знают, что надо жить тихо, беззлобно, но никто почему-то не хочет сказать людям секрет иной жизни, все не доверяют друг другу, лгут и вызывают на ложь. Было ясно общее раздражение на жизнь, все жаловались на тяжесть её, каждый смотрел на другого, как на опасного врага своего, и у каждого недовольство жизнью боролось с недоверием к людям.
Порою Евсеем овладевала тяжёлая, ослабляющая скука, пальцы его становились вялыми, он откладывал перо в сторону и, положив голову на стол, долго, неподвижно смотрел в дымный сумрак комнаты, стараясь что-то найти в глубине своей души.
Его начальник, бритый старик, кричал ему:
- Климков! Заснул?
Евсей хватал перо и, вздыхая, говорил себе:
"Пройдёт..."
Но не мог понять - верит он в это или уже не верит, а только утешает себя...
Дома было скучнее и тяжелее, чем в канцелярии полицейского управления.
Утром Раиса, полуодетая, с измятым лицом и тусклыми глазами, молча поила кофе. В её комнате кашлял и харкал Доримедонт, теперь его тупой голос стал звучать ещё более громко и властно, чем прежде. В обед и за ужином он звучно чавкал, облизывал губы, далеко высовывая большой, толстый язык, мычал, жадно рассматривая пищу перед тем, как начать есть её. Его красные, прыщеватые щёки лоснились, серые глазки ползали по лицу Евсея, точно два холодных жучка, и неприятно щекотали кожу.
- Я, брат, - говорил он, - вес жизни знаю - и сколько стоит человеку фунт добра и зла! А тебе сразу счастье пришло, вот я тебя поставил на место и буду толкать до возможной высоты...
Говоря, он покачивал своё грузное тело, стул под ним жалобно скрипел. Евсей чувствовал, что этот человек может заставить его сделать всё, что захочет.
Иногда сыщик хвастливо и самодовольно сообщал:
- Сегодня опять мне благодарность от Филиппа Филипповича. Руку подал даже...
Однажды, во время ужина, он, подёргивая себя за ухо, сказал:
- Сижу я в одном ресторане и вижу - человек котлету ест и всё оглядывается и часто смотрит на часы. Тебе нужно знать, Евсей, - честный, спокойный человек не смотрит по сторонам, люди его не интересуют, время он знает. За людьми наблюдают только агенты охраны и преступники. Я, конечно, этого господина заметил. Вот приходит дачный поезд, является в ресторан ещё господин, чёрный, с бородкой, из жидов, как видно, и в петлице у него два цветка - красный с белым. Знак! Вижу - здороваются, - глазами. Ага, думаю!.. Чёрный спросил есть, сельтерской выпил и пошёл, а тот, прежний, не торопясь, за ним... И я за ними...
Он надул щёки, с силой выдохнул изо рта в лицо Евсея струю дыхания, насыщенного запахами мяса и пива. Евсей покачнулся на стуле, а сыщик захохотал, потом громко отрыгнул и продолжал, подняв толстый палец:
- Месяц и двадцать три дня я за ними ухаживал - н-на! Наконец доношу: имею, мол, в руках след подозрительных людей. Поехали. Кто таков? Русый, который котлету ел, говорит - не ваше дело. Жид назвался верно. Взяли с ними ещё женщину, - уже третий раз она попадается. Едем в разные другие места, собираем народ, как грибы, однако всё шваль, известная нам. Я было огорчился, но вдруг русый вчера назвал своё имя, - оказывается господин серьёзный, бежал из Сибири, - н-на! Получу на Новый год награду!
Раиса, слушая, смотрела куда-то через голову сыщика и медленно жевала корку хлеба, откусывая от неё маленькие кусочки.
- Ловите вы их, ловите, а они не переводятся! - лениво сказала она.
Сыщик усмехнулся и важно ответил:
- Не понимаешь ты политики, оттого и говоришь ерунду, любезная моя! Людей этих мы вовсе не желаем истребить окончательно - они для нас как бы искры и должны указывать нам, где именно начинается пожар. Это говорит Филипп Филиппович, а он сам из политических и к тому же - еврей, н-на... Это очень тонкая игра...
Взгляд Евсея скучно блуждал по квадратной тесной комнате, стены её были оклеены жёлтыми обоями, всюду висели портреты царей, генералов, голых женщин, напоминая язвы и нарывы на коже больного. Мебель плотно прижималась к стенам, точно сторонясь людей, пахло водкой и жирной, тёплой пищей. Горела лампа под зелёным абажуром, от него на лица ложились мёртвые тени...
Сыщик протянул руку через стол и дёрнул Евсея за волосы.
- Когда я говорю - ты должен слушать...
Он часто бил Климкова, и хотя не больно, но его удары были особенно обидны, точно он бил не по лицу, а по душе. Особенно нравилось ему бить по голове перстнем, - он сгибал палец и стукал тяжёлым перстнем так, что получался странный, сухо щёлкавший звук. И каждый раз, когда Евсей получал удар, Раиса, двигая бровями, пренебрежительно говорила:
- Полноте, Доримедонт Лукич, не надо...
- Н-на! Что он - расколется от этого? Надо же его учить...
Раиса похудела, под глазами у неё явились синие круги, взгляд стал ещё более неподвижен и туп. В те вечера, когда сыщика не было дома, она посылала Евсея за водкой, глотала её маленькими рюмками и потом что-то рассказывала ему ровным голосом, запутанно и непонятно, часто останавливаясь и вздыхая.
Её большое тело распускалось, постепенно она расстёгивала пуговицу за пуговицей, развязывала тесёмки и, полураздетая, разваливалась в кресле, точно перекисшее тесто.
- Скучно мне, - говорила она, мотая головой, - скучно! Был бы ты красивее или хоть старше, развлекал бы меня. Ах, какой ты ненужный...
Евсей молча опускал голову, сердце его обливалось жгучим холодом обиды.
- Ну, что ты вянешь, чего никнешь? - слышал он тоскливые жалобы. Другие в твои годы уже давно девиц любят, живым живут...
Иногда, выпив водки, она привлекала его к себе и тормошила, вызывая в нём сложное чувство страха, стыда и острого, но не смелого любопытства. Он плотно закрывал глаза, отдаваясь во власть её бесстыдных и грубых рук молча, безвольно, малокровный, слабый, подавленный обессиливающим предчувствием чего-то страшного.
- Ступай, спи! Ах ты, боже мой! - восклицала она, брезгливо отталкивая его. Он уходил от неё в прихожую, где спал, и всё более отдалялся внутренно, понемногу теряя своё бесформенное, тёпленькое чувство к ней. Лёжа в постели, налитый обидой и острым, неприятным возбуждением, слышал, как Раиса густым, воркующим голосом пела задумчивую песню, всегда одну, и звенит стекло бутылки, стукаясь о рюмку...
Но однажды, тёмною ночью, когда в стёкла окна около постели Евсея с визгом хлестали тонкие струи осеннего дождя, Раисе удалось разбудить в подростке нужное ей чувство.
- Вот так! - говорила она, пьяно посмеиваясь. - Теперь ты - мой любовник! Видишь, как это хорошо, - а?
Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на её огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для неё, сразу проглочено её жадным телом и бесследно исчезло в нём, точно запоздалая капля дождя в мутной луже.
- Будем мы с тобою Доримедошку надувать, свинью, - иди сюда!
Он, не смея отказаться, подошёл. Но теперь женщина уже не могла победить в нём неприязни к ней. Она долго тормошила его и обидно смеялась над ним, потом, грубо оттолкнув от себя его костлявое тело, выругалась и ушла.
Когда Евсей остался один, то безнадёжно подумал:
"Теперь она меня изведёт, - она припомнит мне это! Пропал я..."
Он посмотрел в окно - за стёклами трепетало и билось во тьме что-то бесформенное, испуганное; плакало, взвизгивая, хлесталось в стёкла, шаркалось о стены, прыгало по крыше.
Тихонько подползла, соблазняя, осторожная мысль:
"А если я скажу, что она старика удушила?"
Евсей испугался этого вопроса и долго не мог оттолкнуть его от себя.
"Она меня и так и этак погубит!" - отвечал он сам себе, а вопрос всё-таки неуклонно стоял перед ним и манил его куда-то.
Утром ему показалось, что Раиса забыла о печальном насилии ночи. Она лениво и равнодушно дала ему кофе, хлеба и, как всегда, полубольная с похмелья, ни словом, ни взглядом не намекнула о изменившемся отношении к нему.