...До поздней ночи 20 августа подчиненные министров-силовиков вели подготовку к операции "Гром" - вооруженному штурму Белого дома со "стрельбой на поражение", задачей которого, согласно подготовленному сценарию, было "пробить проход для "Альфы"", чьи бойцы должны подняться на 5-й этаж, локализовать Ельцина и переправить его в Завидово. Вину за предполагаемые жертвы имелось в виду возложить на "безответственные и экстремистские действия российского руководства". (Позднее примерно этот сценарий будет успешно реализован уже самим Ельциным при штурме Белого дома в октябре 1993 года.)
Наиболее решительно - "идти до конца", не считаясь с возможным кровопролитием, - были настроены О.Бакланов, В.Варенников и присоединившийся к штабу ГКЧП С.Ахромеев, прилетевший в Москву после 19 августа. Только после того как под гусеницами бронетранспортера погибли первые демонстранты, заместители Крючкова, Язова и Пуго, объехавшие ночью "театр" предполагаемых действий, обнаружили, что вокруг Белого дома находится примерно 50-60 тысяч человек и что при штурме будет пролито "море крови" (по выражению А.Лебедя). Когда об этом доложили министру обороны Д.Язову, маршал-фронтовик сказал: "Стрелять не дам!" - и, уже не советуясь с остальными членами ГКЧП, отдал приказ о выводе войск из Москвы. Приехавшим на следующее утро его переубеждать О.Шенину, В.Крючкову и О.Бакланову, к которым позднее присоединился Лукьянов, он заявил: "Мы проиграли. Умели нашкодить, надо уметь и отвечать. Полечу к Михаилу Сергеевичу виниться".
На этом путч кончился. Полтора часа, упрекая друг друга в нерешительности, "комитетчики" проспорили, "перегрызлись, - потом скажет Д.Язов, - как пауки в банке", и, наконец, решились лететь к Горбачеву. На этот раз объясняться отправились не "порученцы", а главные застрельщики: В.Крючков и Д.Язов. А.Лукьянов и В.Ивашко вылетели в Форос тем же самолетом, но "отдельно" от членов ГКЧП, потому что им "не в чем было каяться". Впоследствии Анатолий Иванович будет одним говорить, что именно он настоял на выводе войск из Москвы, когда почувствовал, что законодательной власти "пора брать управление событиями на себя". В разговоре с другими презрительно отзовется о членах ГКЧП как об "авантюристах", назовет путч "заговором обреченных" из-за того, что он был организован "помощниками". Очевидно, он имел в виду помощников Андропова - В.Крючкова и его команду, людей, привыкших выполнять чужие указания и неспособных, как их шеф, идти по избранной стезе до конца. Примечательно, что, в сущности, такое же суждение высказал и Г.Шахназаров, разумеется, не сожалевший, что все кончилось холостым залпом: "Если бы во главе этой команды оказался человек решительный, не заботящийся о последствиях, способный дать команду стрелять в толпу, как, например, Ельцин, может быть, у них бы и получилось..."
Горбачев, запертый в Форосе, разумеется, не знал о том, что происходило за кулисами путча. "Мы сидели, как в яме", - вспоминает Ирина. Поэтому, когда по радио объявили, что в Крым направляются Язов и Крючков, пообещавший журналистам предъявить доказательства недееспособности Президента СССР, они не знали, к чему готовиться. Первое, что в этой ситуации пришло им на ум, в ближайшие часы Горбачева будут приводить в то состояние, которое было под диктовку КГБ указано в медицинском заключении у Четвертого управления. Именно в этот момент у Раисы Максимовны случился острый гипертонический криз, который поначалу даже Ирина и ее муж Анатолий, сами врачи, приняли за микроинсульт. Нарушилась речь, почти отнялась половина тела...
На территорию дачи В.Крючкова, Д.Язова и О.Бакланова, как и три дня назад, привел Ю.Плеханов. Но перед домом их остановила вооруженная охрана, предупредив, что будет стрелять. Напрасно зам. начальника "девятки" В.Генералов, который еще недавно грозил горбачевским телохранителям судьбой охранников Н.Чаушеску, матерясь, кричал на них: "Опустите оружие, щенки! Не позорьте меня!" Пообещав Горбачеву, что будут с ним до конца, они были настроены решительно. "Эти будут стрелять", - мрачно подтвердил Ю.Плеханов, когда телохранители отказались пропустить и "отдельно" прилетевших А.Лукьянова и В.Ивашко.
В ответ на просьбу В.Крючкова принять его Горбачев потребовал включить связь. После некоторых колебаний и оговорок, что это займет не меньше получаса, шеф КГБ отдал команду. Арестованный Горбачев вновь стал Президентом. Первый, с кем он связался, был Ельцин, потом комендант Кремля и несколько республиканских лидеров. Почувствовав, что штурвал власти опять в его руках, он позвонил Дж.Бушу, чтобы подтвердить: вторая ядерная сверхдержава снова стала управляемой.
(Несостоявшийся член горбачевского Совета безопасности В.Болдин впоследствии усмотрит в этом звонке желание Горбачева поскорее связаться со своими западными "патронами".)
Тем временем на дачу прибыла российская делегация - А.Руцкой и И.Силаев, а также прилетевшие вместе с ними из Москвы Е.Примаков и В.Бакатин. В их присутствии Горбачев согласился выслушать Лукьянова и Ивашко. Те объяснили, что "они ни при чем", и оправдывались за бездействие парламента и ЦК. В.Крючкова, Д.Язова и О.Бакланова, которых он принять отказался, под охраной отвезли на аэродром. Ю.Плеханов, сидя в машине рядом с В.Генераловым, раздраженно буркнул ему: "Собрались трусливые старики, которые ни на что не способны. Попал, как кур в ощип". На следствии В.Генералов вспоминал, что его бывшие начальники выглядели, "как нашкодившие пацаны". Особенно жалко, "как прапорщик в повисшем кителе", смотрелся маршал Язов.
В Москву с форосской дачи, которая, к счастью, не стала еще одним "домом Ипатьева", Горбачевы возвращались на самолете российской делегации. Внучек уложили спать на полу. В соседнем салоне под присмотром охраны фактически в качестве заложника летел главный организатор "путча помощников" - Крючков. Его взяли в этот же самолет из предосторожности, чтобы никому из его подчиненных не пришла в голову идея произнести-таки в радиоэфире зловещее слово "Акула".
Морок путча развеялся. Горбачев избежал того, чего боялся все эти годы, - "хрущевского варианта". Однако за эту бесспорную победу ему пришлось расплатиться помимо непоправимого политического ущерба и другой, непомерно высокой для него ценой - здоровьем Раисы. Надо было видеть ее глаза, когда она спускалась, прижимая к себе внучку, по трапу самолета, вызволившего их из форосского плена, - это были глаза смертельно раненного человека.
"Если кому-то нужно было убедиться в том, что для Горбачевых путч был тяжелейшим не только политическим, но и психологическим ударом, рассказывает следователь Генпрокуратуры Л.Прошкин, записывавший месяц спустя показания Раисы Максимовны, - достаточно было посмотреть на нее в сентябре. Мы час готовились с ней к тому, чтобы начать вспоминать о событиях тех трех дней, и потом столько же времени успокаивали ее после того, как она все рассказала..."
В один из дней сразу после возвращения из Крыма Михаил Сергеевич, придя домой, застал заплаканную жену: она сожгла всю их переписку. Не могла перенести, что чьи-нибудь чужие руки и глаза могут обшаривать, как при обыске, их общее, только им двоим принадлежавшее прошлое. "Мы ведь все последнее время жили как бы в чужом доме, - вспоминает Ирина. - Все висело на тонкой ниточке. Не знали, какая из властей - КГБ или демократы - в него вломятся". Сама она вслед за матерью тоже уничтожила дневники, которые вела несколько лет. Если Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем под впечатлением путча коммунистов, ее дочь - в предчувствии неминуемой отставки отца и прихода к власти ельцинской команды. "Я стараюсь стереть из памяти некоторые особенно тягостные воспоминания, - говорит она. - И мне это удается. Я практически не вспоминаю Форос. Так спокойнее жить. Наверное, это защита от пережитого стресса. Мой способ выжить. У мамы, по-моему, это не получалось..."
??? СДАЧА КРЕМЛЯ
...После алма-атинского блицсаммита не было никакого смысла оттягивать неизбежное. Сразу же по возвращении Ельцина они договорились о встрече для обсуждения условий "сдачи" Кремля. Она состоялась 23 декабря в Ореховой гостиной и продолжалась почти десять часов. За это время Горбачев и президенты, к которым в роли своеобразного секунданта присоединился А.Яковлев, в неспешном мужском разговоре получили, казалось, возможность не только обсудить технические процедуры перехода государственной власти от Союза к России - передачу архивов Политбюро и личного так называемого сталинского архива Президента, а также ядерных кодов, - но и окончательно выяснить отношения. Договорились об условиях отставки Горбачева: президентская пенсия, дача, автотранспорт, охрана, помещение для "Горбачев-Фонда" в бывшей "Ленинской школе" для активистов из братских компартий. (Ельцин с подозрением отнесся к этой непонятной для него структуре, считая, что она может стать "гнездом оппозиции". Горбачев заверил его в том, что у него нет таких намерений).
Обсудили планы российского президента по реформированию экономики - в первые же недели 1992 года скомпонованная Бурбулисом команда Гайдара предполагала "перейти Рубикон" и отпустить на свободу почти все цены. Ельцин, рассчитывавший на основании их заверений, что к осени экономика придет в себя после первого шока "рыночной терапии", попросил "хотя бы первые полгода его не критиковать". Михаил Сергеевич пообещал, что будет поддерживать его, "пока тот будет двигать вперед демократические реформы". Условились, что 25-го, сразу после выступления по телевидению с заявлением об отставке Борис Николаевич придет к нему в кабинет для передачи ядерных шифров. Горбачев на следующий день, дозвонившись до Буша и распрощавшись с ним, сказал: "Можете спокойно отмечать с Барбарой Рождество. Завтра я ухожу в отставку. С "кнопкой" все будет в порядке". Он пообещал до Нового года освободить свой кремлевский кабинет для нового хозяина. Ельцин не возражал, тем более что ждать оставалось недолго.
После того как все переговорили и делить вроде было больше нечего, кроме разве что будущего места в истории, около десяти часов вечера президенты распрощались. Порядком "нагрузившийся" Ельцин, как вспоминает А.Яковлев, преувеличенно твердо, словно на плацу печатая шаг по пустому кремлевскому коридору, отправился домой. Горбачева, который всю мучительную операцию по передаче ключей провел "спокойно и достойно", он застал уже лежащим на диване в комнате отдыха за его рабочим кабинетом с красными глазами. "Вот видишь, Саша, вот так", - сказал он.
На следующий день, собрав свой аппарат в Кремле, Михаил Сергеевич постарался успокоить сотрудников: мол, состоялся "неплохой разговор" и новая власть обещала подумать о трудоустройстве людей. "То есть нас с вами, невесело пошутил президент. - Он срезал мне пенсию и охрану, но это, в конце концов, неважно".
Свою версию этого же разговора дал на встрече с журналистами через пару дней Ельцин. Он утверждал, что бывший Президент СССР запросил "несуразную по размерам охрану, обслугу и несколько служебных машин", но он на это "не пошел" и посоветовал тому "вовремя покаяться в совершенных прегрешениях", потому что "неприкосновенности у него не будет". (О своей собственной отставке он в тот момент, разумеется, не задумывался.) Российский президент сразу же потребовал изъять и опечатать архив Ставропольского крайкома партии, относящийся к периоду горбачевского правления. Этот архив, похоже, интересовал его больше, чем "сталинский".
...Наступило 25 декабря. Поначалу Горбачев собирался выступить с заявлением об отставке 24-го, "чтобы не тянуть", однако согласился с моим предложением отложить эту драматическую новость на день, "чтобы не портить рождественский вечер" для миллионов его почитателей на Западе. Когда за пару часов до выступления он уже в который раз перечитывал свой текст, внося какие-то поправки, по телефону из дома позвонила возбужденная Раиса Максимовна: к ней, оказывается, уже заявились люди из хозслужбы российского президента, чтобы поторопить "очистить служебное помещение". Отложив текст и энергично выразившись, еще не отставленный президент позвонил начальнику пока еще своей охраны, который старался выслужиться перед новым начальством. "Что вы себе позволяете? - загремел он, - это же дом, там люди живут". Выслушав сбивчивые объяснения, в сердцах бросил трубку. Потом, еще дыша негодованием, повернулся в мою сторону: "А знаешь, то, что они так себя ведут, убеждает меня в том, что я прав". И эта неожиданная для него самого мысль помогла ему обрести столь необходимое для этого вечера внутреннее равновесие...
Свою речь перед телекамерами и телеэкранами всего мира он начал ровно в 19.00, заметно волнуясь. Но уже после первых фраз, прозвучавших убедительно и значительно, успокоился. В выступлении звучала одновременно и горечь, и гордость пророка, который, хотя и не смог привести свой народ "в землю обетованную", безусловно, вывел его из плена. Теперь, когда, опережая и отталкивая его, устремились вперед новые лидеры и вожди, увлекая за собой толпу, он вдруг оказался не нужен и, напоминая о том, что "покидает свой пост с тревогой", был вынужден возлагать надежды уже на чужую мудрость и силу духа.
Тэд Коппол, ведущий "энкормэн" - обозреватель американской телекомпании Эй-би-си, который, пожертвовав рождественскими праздниками, получил возможность снять последние дни советской власти, чьи первые 10 дней, потрясшие мир, были воспеты Джоном Ридом, уезжая из Москвы, сказал, что уход Президента СССР останется для него примером политического и личного достоинства. Видимо, именно это достоинство человека, который, даже уступая свое место другим, вынуждал их его догонять, вывело из себя Ельцина. Вопреки собственным обещаниям, он отказался прийти к низложенному президенту за ядерной "кнопкой", предложив тому принести ядерные коды к нему на нейтральную территорию.
Горбачев, которому в этот день и без того хватало стрессов, как мне показалось, даже с облегчением уклонился от еще одной встречи с российским триумфатором и отправил ему "кнопку" с министром обороны Шапошниковым, явившимся к нему в кабинет. Ему еще предстояло узнать, что красный флаг СССР было приказано снять с кремлевского купола обязательно до окончания его речи. Последний прощальный ужин он провел в Ореховой гостиной в окружении всего лишь пятерых членов его "узкого круга", не получив ни одного телефонного звонка с выражением если не благодарности, то хотя бы поддержки или сочувствия от тех политиков новой России или отныне независимых государств СНГ, которые были ему всем обязаны.
"Подниматься над эмоциями" пришлось уже на следующий день. Хозяйственники новой кремлевской администрации отвели ему три дня, чтобы освободить служебную дачу. И хотя одних книг в доме набралось на несколько машин, Горбачеву было сказано, чтобы на служебный транспорт не рассчитывал. Приехав на следующий день в Кремль, чтобы наконец-то основательно заняться разборкой бумаг и дать несколько обещанных интервью, Михаил Сергеевич выглядел мрачным: "С дачи гонят, машины не дают", - сказал он, когда я осведомился о самочувствии. Ирина рассказывала: когда комендант дачи сообщил ему о сроке, отведенном на эвакуацию, отец рассвирепел и начал шуметь: "Это позор". Грозился звонить Ельцину: "Ведь с ним по-человечески обо всем договорились!" А мама сказала: "Никому ни звонить, ни просить ни о чем не надо. Мы лучше умрем с Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут". Переезжать на их старую дачу, выделенную для ушедшего в отставку президента, помогали ребята из охраны, те самые, которые остались с ними до конца в Форосе. Управляющий делами "Горбачев-Фонда" на своей машине объезжал пустые госдачи, набирая где кровать, где стол или шкаф, чтобы хоть как-то меблировать новое-старое жилье Горбачевых.
Прощальный прием для журналистов, организованный 26 декабря в Президент-отеле его пресс-службой, финансировался уже за счет Фонда. На следующее утро он собирался приехать в свой рабочий кабинет, чтобы закончить разборку бумаг и провести назначенную встречу с японскими тележурналистами. Рано утром его помощнику позвонили из приемной Ельцина: "Борис Николаевич занял свой кабинет в Кремле".
"Занятие" кабинета, разумеется, не для работы - в нем еще долго проводили ремонт и перепланировку - носило чисто символический характер и выглядело, как десантная операция. Рано утром 27 декабря передовая группа во главе с самим президентом, сопровождаемым И.Силаевым, Г.Бурбулисом и Р.Хасбулатовым, появилась на пороге приемной Горбачева. В кабинет их проводил один из дежурных секретарей, немало повидавший за свою партаппаратную жизнь. Не исключено, что тот самый, о котором в свое время Горбачев говорил: "Так ведь он меня до сих пор иногда по привычке Леонидом Ильичом называет".
В кабинете Ельцин победоносно осмотрелся, потребовал открыть запертые ящики стола, хмуро ждал, пока дежурный связывался с комендантом, посылал кого-то за ключами. Ящики оказались пустыми. На самом столе тоже ничего не осталось. Новый хозяин неожиданно спросил секретаря: "А где прибор?" Тот не понял. "Чернильный мраморный". Почему он заговорил о приборе? То ли считал, что стол президента должен быть увенчан чем-то внушительным, то ли заподозрил, что Горбачев забрал казенное имущество домой. Секретарь начал объяснять, что предшественник чернилами не пользовался: каждый день дежурный клал ему на стол несколько ручек разного цвета. Видимо, утомившись от детальных объяснений, Ельцин жестом руки выпроводил секретаря за дверь.
Занятие этой заветной "Высоты" требовалось чем-то отметить. Водружать российский флаг в углу, где раньше стоял советский, не стали, тем более что никто не догадался его захватить с собой. Принесли другое - бутылку виски. Открыв ее в рассветный час в кремлевском кабинете, как в подворотне, четверо мужчин на свой лад "пометили" территорию, которая отныне становилась их полным владением. Медная табличка с надписью "Президент СССР Горбачев Михаил Сергеевич" была услужливо снята со стены еще до их прихода. Выгравированные на ней слова принадлежали уже прошлому, и потому сама табличка имела начиная с вечера 25 декабря лишь историческую и, вероятно, музейную ценность. Кто догадался "приватизировать" ее, по сей день неизвестно. Государство, не успевшее сменить название и изменить свою природу, распалось, не дожив пяти дней до своего 69-летия. А человек, который обещал и надеялся продлить ему жизнь с помощью начатой им реформы, пробыл на посту его первого и последнего президента чуть больше полутора лет.
...1991 год, оказавшийся роковым для коммунистического режима и Советского государства, заканчивался. С ним подошел к концу и срок, отведенный Горбачеву для выполнения его исторической миссии. Он справился с ней успешно, и, по большому счету, несмотря на пережитые политические и личные потрясения, ему не о чем было жалеть. Конечно, в те декабрьские дни сам он так не думал. Два переворота - августовский и декабрьский, как два последовавших один за другим подземных толчка или сердечных приступа, казалось, безжалостно разрушили упорно возводившуюся конструкцию реформируемого и гуманного советского социализма. На самом деле их исторический смысл был в другом: они разбили стенки пробирки, в которой он собирался и дальше выращивать зародыш нового российского общества. Эти истлевшие двойные стенки - государственного социализма и централизованного государства - уже не могли сдерживать напор рвущихся наружу внутренних сил, которым Горбачев решился дать свободу. Но они же были для него теми рамками его проекта, за которые он не смог или не захотел выйти.
Горбачев был прав, когда еще на заре Перестройки говорил, что советское общество беременно глубокими переменами. Он взял на себя роль акушера Истории - такое выпадает только великим политикам - и опроверг классиков марксизма, учивших, что только насилие может быть ее повитухой.
Наиболее решительно - "идти до конца", не считаясь с возможным кровопролитием, - были настроены О.Бакланов, В.Варенников и присоединившийся к штабу ГКЧП С.Ахромеев, прилетевший в Москву после 19 августа. Только после того как под гусеницами бронетранспортера погибли первые демонстранты, заместители Крючкова, Язова и Пуго, объехавшие ночью "театр" предполагаемых действий, обнаружили, что вокруг Белого дома находится примерно 50-60 тысяч человек и что при штурме будет пролито "море крови" (по выражению А.Лебедя). Когда об этом доложили министру обороны Д.Язову, маршал-фронтовик сказал: "Стрелять не дам!" - и, уже не советуясь с остальными членами ГКЧП, отдал приказ о выводе войск из Москвы. Приехавшим на следующее утро его переубеждать О.Шенину, В.Крючкову и О.Бакланову, к которым позднее присоединился Лукьянов, он заявил: "Мы проиграли. Умели нашкодить, надо уметь и отвечать. Полечу к Михаилу Сергеевичу виниться".
На этом путч кончился. Полтора часа, упрекая друг друга в нерешительности, "комитетчики" проспорили, "перегрызлись, - потом скажет Д.Язов, - как пауки в банке", и, наконец, решились лететь к Горбачеву. На этот раз объясняться отправились не "порученцы", а главные застрельщики: В.Крючков и Д.Язов. А.Лукьянов и В.Ивашко вылетели в Форос тем же самолетом, но "отдельно" от членов ГКЧП, потому что им "не в чем было каяться". Впоследствии Анатолий Иванович будет одним говорить, что именно он настоял на выводе войск из Москвы, когда почувствовал, что законодательной власти "пора брать управление событиями на себя". В разговоре с другими презрительно отзовется о членах ГКЧП как об "авантюристах", назовет путч "заговором обреченных" из-за того, что он был организован "помощниками". Очевидно, он имел в виду помощников Андропова - В.Крючкова и его команду, людей, привыкших выполнять чужие указания и неспособных, как их шеф, идти по избранной стезе до конца. Примечательно, что, в сущности, такое же суждение высказал и Г.Шахназаров, разумеется, не сожалевший, что все кончилось холостым залпом: "Если бы во главе этой команды оказался человек решительный, не заботящийся о последствиях, способный дать команду стрелять в толпу, как, например, Ельцин, может быть, у них бы и получилось..."
Горбачев, запертый в Форосе, разумеется, не знал о том, что происходило за кулисами путча. "Мы сидели, как в яме", - вспоминает Ирина. Поэтому, когда по радио объявили, что в Крым направляются Язов и Крючков, пообещавший журналистам предъявить доказательства недееспособности Президента СССР, они не знали, к чему готовиться. Первое, что в этой ситуации пришло им на ум, в ближайшие часы Горбачева будут приводить в то состояние, которое было под диктовку КГБ указано в медицинском заключении у Четвертого управления. Именно в этот момент у Раисы Максимовны случился острый гипертонический криз, который поначалу даже Ирина и ее муж Анатолий, сами врачи, приняли за микроинсульт. Нарушилась речь, почти отнялась половина тела...
На территорию дачи В.Крючкова, Д.Язова и О.Бакланова, как и три дня назад, привел Ю.Плеханов. Но перед домом их остановила вооруженная охрана, предупредив, что будет стрелять. Напрасно зам. начальника "девятки" В.Генералов, который еще недавно грозил горбачевским телохранителям судьбой охранников Н.Чаушеску, матерясь, кричал на них: "Опустите оружие, щенки! Не позорьте меня!" Пообещав Горбачеву, что будут с ним до конца, они были настроены решительно. "Эти будут стрелять", - мрачно подтвердил Ю.Плеханов, когда телохранители отказались пропустить и "отдельно" прилетевших А.Лукьянова и В.Ивашко.
В ответ на просьбу В.Крючкова принять его Горбачев потребовал включить связь. После некоторых колебаний и оговорок, что это займет не меньше получаса, шеф КГБ отдал команду. Арестованный Горбачев вновь стал Президентом. Первый, с кем он связался, был Ельцин, потом комендант Кремля и несколько республиканских лидеров. Почувствовав, что штурвал власти опять в его руках, он позвонил Дж.Бушу, чтобы подтвердить: вторая ядерная сверхдержава снова стала управляемой.
(Несостоявшийся член горбачевского Совета безопасности В.Болдин впоследствии усмотрит в этом звонке желание Горбачева поскорее связаться со своими западными "патронами".)
Тем временем на дачу прибыла российская делегация - А.Руцкой и И.Силаев, а также прилетевшие вместе с ними из Москвы Е.Примаков и В.Бакатин. В их присутствии Горбачев согласился выслушать Лукьянова и Ивашко. Те объяснили, что "они ни при чем", и оправдывались за бездействие парламента и ЦК. В.Крючкова, Д.Язова и О.Бакланова, которых он принять отказался, под охраной отвезли на аэродром. Ю.Плеханов, сидя в машине рядом с В.Генераловым, раздраженно буркнул ему: "Собрались трусливые старики, которые ни на что не способны. Попал, как кур в ощип". На следствии В.Генералов вспоминал, что его бывшие начальники выглядели, "как нашкодившие пацаны". Особенно жалко, "как прапорщик в повисшем кителе", смотрелся маршал Язов.
В Москву с форосской дачи, которая, к счастью, не стала еще одним "домом Ипатьева", Горбачевы возвращались на самолете российской делегации. Внучек уложили спать на полу. В соседнем салоне под присмотром охраны фактически в качестве заложника летел главный организатор "путча помощников" - Крючков. Его взяли в этот же самолет из предосторожности, чтобы никому из его подчиненных не пришла в голову идея произнести-таки в радиоэфире зловещее слово "Акула".
Морок путча развеялся. Горбачев избежал того, чего боялся все эти годы, - "хрущевского варианта". Однако за эту бесспорную победу ему пришлось расплатиться помимо непоправимого политического ущерба и другой, непомерно высокой для него ценой - здоровьем Раисы. Надо было видеть ее глаза, когда она спускалась, прижимая к себе внучку, по трапу самолета, вызволившего их из форосского плена, - это были глаза смертельно раненного человека.
"Если кому-то нужно было убедиться в том, что для Горбачевых путч был тяжелейшим не только политическим, но и психологическим ударом, рассказывает следователь Генпрокуратуры Л.Прошкин, записывавший месяц спустя показания Раисы Максимовны, - достаточно было посмотреть на нее в сентябре. Мы час готовились с ней к тому, чтобы начать вспоминать о событиях тех трех дней, и потом столько же времени успокаивали ее после того, как она все рассказала..."
В один из дней сразу после возвращения из Крыма Михаил Сергеевич, придя домой, застал заплаканную жену: она сожгла всю их переписку. Не могла перенести, что чьи-нибудь чужие руки и глаза могут обшаривать, как при обыске, их общее, только им двоим принадлежавшее прошлое. "Мы ведь все последнее время жили как бы в чужом доме, - вспоминает Ирина. - Все висело на тонкой ниточке. Не знали, какая из властей - КГБ или демократы - в него вломятся". Сама она вслед за матерью тоже уничтожила дневники, которые вела несколько лет. Если Раиса Максимовна сожгла переписку с мужем под впечатлением путча коммунистов, ее дочь - в предчувствии неминуемой отставки отца и прихода к власти ельцинской команды. "Я стараюсь стереть из памяти некоторые особенно тягостные воспоминания, - говорит она. - И мне это удается. Я практически не вспоминаю Форос. Так спокойнее жить. Наверное, это защита от пережитого стресса. Мой способ выжить. У мамы, по-моему, это не получалось..."
??? СДАЧА КРЕМЛЯ
...После алма-атинского блицсаммита не было никакого смысла оттягивать неизбежное. Сразу же по возвращении Ельцина они договорились о встрече для обсуждения условий "сдачи" Кремля. Она состоялась 23 декабря в Ореховой гостиной и продолжалась почти десять часов. За это время Горбачев и президенты, к которым в роли своеобразного секунданта присоединился А.Яковлев, в неспешном мужском разговоре получили, казалось, возможность не только обсудить технические процедуры перехода государственной власти от Союза к России - передачу архивов Политбюро и личного так называемого сталинского архива Президента, а также ядерных кодов, - но и окончательно выяснить отношения. Договорились об условиях отставки Горбачева: президентская пенсия, дача, автотранспорт, охрана, помещение для "Горбачев-Фонда" в бывшей "Ленинской школе" для активистов из братских компартий. (Ельцин с подозрением отнесся к этой непонятной для него структуре, считая, что она может стать "гнездом оппозиции". Горбачев заверил его в том, что у него нет таких намерений).
Обсудили планы российского президента по реформированию экономики - в первые же недели 1992 года скомпонованная Бурбулисом команда Гайдара предполагала "перейти Рубикон" и отпустить на свободу почти все цены. Ельцин, рассчитывавший на основании их заверений, что к осени экономика придет в себя после первого шока "рыночной терапии", попросил "хотя бы первые полгода его не критиковать". Михаил Сергеевич пообещал, что будет поддерживать его, "пока тот будет двигать вперед демократические реформы". Условились, что 25-го, сразу после выступления по телевидению с заявлением об отставке Борис Николаевич придет к нему в кабинет для передачи ядерных шифров. Горбачев на следующий день, дозвонившись до Буша и распрощавшись с ним, сказал: "Можете спокойно отмечать с Барбарой Рождество. Завтра я ухожу в отставку. С "кнопкой" все будет в порядке". Он пообещал до Нового года освободить свой кремлевский кабинет для нового хозяина. Ельцин не возражал, тем более что ждать оставалось недолго.
После того как все переговорили и делить вроде было больше нечего, кроме разве что будущего места в истории, около десяти часов вечера президенты распрощались. Порядком "нагрузившийся" Ельцин, как вспоминает А.Яковлев, преувеличенно твердо, словно на плацу печатая шаг по пустому кремлевскому коридору, отправился домой. Горбачева, который всю мучительную операцию по передаче ключей провел "спокойно и достойно", он застал уже лежащим на диване в комнате отдыха за его рабочим кабинетом с красными глазами. "Вот видишь, Саша, вот так", - сказал он.
На следующий день, собрав свой аппарат в Кремле, Михаил Сергеевич постарался успокоить сотрудников: мол, состоялся "неплохой разговор" и новая власть обещала подумать о трудоустройстве людей. "То есть нас с вами, невесело пошутил президент. - Он срезал мне пенсию и охрану, но это, в конце концов, неважно".
Свою версию этого же разговора дал на встрече с журналистами через пару дней Ельцин. Он утверждал, что бывший Президент СССР запросил "несуразную по размерам охрану, обслугу и несколько служебных машин", но он на это "не пошел" и посоветовал тому "вовремя покаяться в совершенных прегрешениях", потому что "неприкосновенности у него не будет". (О своей собственной отставке он в тот момент, разумеется, не задумывался.) Российский президент сразу же потребовал изъять и опечатать архив Ставропольского крайкома партии, относящийся к периоду горбачевского правления. Этот архив, похоже, интересовал его больше, чем "сталинский".
...Наступило 25 декабря. Поначалу Горбачев собирался выступить с заявлением об отставке 24-го, "чтобы не тянуть", однако согласился с моим предложением отложить эту драматическую новость на день, "чтобы не портить рождественский вечер" для миллионов его почитателей на Западе. Когда за пару часов до выступления он уже в который раз перечитывал свой текст, внося какие-то поправки, по телефону из дома позвонила возбужденная Раиса Максимовна: к ней, оказывается, уже заявились люди из хозслужбы российского президента, чтобы поторопить "очистить служебное помещение". Отложив текст и энергично выразившись, еще не отставленный президент позвонил начальнику пока еще своей охраны, который старался выслужиться перед новым начальством. "Что вы себе позволяете? - загремел он, - это же дом, там люди живут". Выслушав сбивчивые объяснения, в сердцах бросил трубку. Потом, еще дыша негодованием, повернулся в мою сторону: "А знаешь, то, что они так себя ведут, убеждает меня в том, что я прав". И эта неожиданная для него самого мысль помогла ему обрести столь необходимое для этого вечера внутреннее равновесие...
Свою речь перед телекамерами и телеэкранами всего мира он начал ровно в 19.00, заметно волнуясь. Но уже после первых фраз, прозвучавших убедительно и значительно, успокоился. В выступлении звучала одновременно и горечь, и гордость пророка, который, хотя и не смог привести свой народ "в землю обетованную", безусловно, вывел его из плена. Теперь, когда, опережая и отталкивая его, устремились вперед новые лидеры и вожди, увлекая за собой толпу, он вдруг оказался не нужен и, напоминая о том, что "покидает свой пост с тревогой", был вынужден возлагать надежды уже на чужую мудрость и силу духа.
Тэд Коппол, ведущий "энкормэн" - обозреватель американской телекомпании Эй-би-си, который, пожертвовав рождественскими праздниками, получил возможность снять последние дни советской власти, чьи первые 10 дней, потрясшие мир, были воспеты Джоном Ридом, уезжая из Москвы, сказал, что уход Президента СССР останется для него примером политического и личного достоинства. Видимо, именно это достоинство человека, который, даже уступая свое место другим, вынуждал их его догонять, вывело из себя Ельцина. Вопреки собственным обещаниям, он отказался прийти к низложенному президенту за ядерной "кнопкой", предложив тому принести ядерные коды к нему на нейтральную территорию.
Горбачев, которому в этот день и без того хватало стрессов, как мне показалось, даже с облегчением уклонился от еще одной встречи с российским триумфатором и отправил ему "кнопку" с министром обороны Шапошниковым, явившимся к нему в кабинет. Ему еще предстояло узнать, что красный флаг СССР было приказано снять с кремлевского купола обязательно до окончания его речи. Последний прощальный ужин он провел в Ореховой гостиной в окружении всего лишь пятерых членов его "узкого круга", не получив ни одного телефонного звонка с выражением если не благодарности, то хотя бы поддержки или сочувствия от тех политиков новой России или отныне независимых государств СНГ, которые были ему всем обязаны.
"Подниматься над эмоциями" пришлось уже на следующий день. Хозяйственники новой кремлевской администрации отвели ему три дня, чтобы освободить служебную дачу. И хотя одних книг в доме набралось на несколько машин, Горбачеву было сказано, чтобы на служебный транспорт не рассчитывал. Приехав на следующий день в Кремль, чтобы наконец-то основательно заняться разборкой бумаг и дать несколько обещанных интервью, Михаил Сергеевич выглядел мрачным: "С дачи гонят, машины не дают", - сказал он, когда я осведомился о самочувствии. Ирина рассказывала: когда комендант дачи сообщил ему о сроке, отведенном на эвакуацию, отец рассвирепел и начал шуметь: "Это позор". Грозился звонить Ельцину: "Ведь с ним по-человечески обо всем договорились!" А мама сказала: "Никому ни звонить, ни просить ни о чем не надо. Мы лучше умрем с Ириной, но упакуемся и переедем. Люди нам помогут". Переезжать на их старую дачу, выделенную для ушедшего в отставку президента, помогали ребята из охраны, те самые, которые остались с ними до конца в Форосе. Управляющий делами "Горбачев-Фонда" на своей машине объезжал пустые госдачи, набирая где кровать, где стол или шкаф, чтобы хоть как-то меблировать новое-старое жилье Горбачевых.
Прощальный прием для журналистов, организованный 26 декабря в Президент-отеле его пресс-службой, финансировался уже за счет Фонда. На следующее утро он собирался приехать в свой рабочий кабинет, чтобы закончить разборку бумаг и провести назначенную встречу с японскими тележурналистами. Рано утром его помощнику позвонили из приемной Ельцина: "Борис Николаевич занял свой кабинет в Кремле".
"Занятие" кабинета, разумеется, не для работы - в нем еще долго проводили ремонт и перепланировку - носило чисто символический характер и выглядело, как десантная операция. Рано утром 27 декабря передовая группа во главе с самим президентом, сопровождаемым И.Силаевым, Г.Бурбулисом и Р.Хасбулатовым, появилась на пороге приемной Горбачева. В кабинет их проводил один из дежурных секретарей, немало повидавший за свою партаппаратную жизнь. Не исключено, что тот самый, о котором в свое время Горбачев говорил: "Так ведь он меня до сих пор иногда по привычке Леонидом Ильичом называет".
В кабинете Ельцин победоносно осмотрелся, потребовал открыть запертые ящики стола, хмуро ждал, пока дежурный связывался с комендантом, посылал кого-то за ключами. Ящики оказались пустыми. На самом столе тоже ничего не осталось. Новый хозяин неожиданно спросил секретаря: "А где прибор?" Тот не понял. "Чернильный мраморный". Почему он заговорил о приборе? То ли считал, что стол президента должен быть увенчан чем-то внушительным, то ли заподозрил, что Горбачев забрал казенное имущество домой. Секретарь начал объяснять, что предшественник чернилами не пользовался: каждый день дежурный клал ему на стол несколько ручек разного цвета. Видимо, утомившись от детальных объяснений, Ельцин жестом руки выпроводил секретаря за дверь.
Занятие этой заветной "Высоты" требовалось чем-то отметить. Водружать российский флаг в углу, где раньше стоял советский, не стали, тем более что никто не догадался его захватить с собой. Принесли другое - бутылку виски. Открыв ее в рассветный час в кремлевском кабинете, как в подворотне, четверо мужчин на свой лад "пометили" территорию, которая отныне становилась их полным владением. Медная табличка с надписью "Президент СССР Горбачев Михаил Сергеевич" была услужливо снята со стены еще до их прихода. Выгравированные на ней слова принадлежали уже прошлому, и потому сама табличка имела начиная с вечера 25 декабря лишь историческую и, вероятно, музейную ценность. Кто догадался "приватизировать" ее, по сей день неизвестно. Государство, не успевшее сменить название и изменить свою природу, распалось, не дожив пяти дней до своего 69-летия. А человек, который обещал и надеялся продлить ему жизнь с помощью начатой им реформы, пробыл на посту его первого и последнего президента чуть больше полутора лет.
...1991 год, оказавшийся роковым для коммунистического режима и Советского государства, заканчивался. С ним подошел к концу и срок, отведенный Горбачеву для выполнения его исторической миссии. Он справился с ней успешно, и, по большому счету, несмотря на пережитые политические и личные потрясения, ему не о чем было жалеть. Конечно, в те декабрьские дни сам он так не думал. Два переворота - августовский и декабрьский, как два последовавших один за другим подземных толчка или сердечных приступа, казалось, безжалостно разрушили упорно возводившуюся конструкцию реформируемого и гуманного советского социализма. На самом деле их исторический смысл был в другом: они разбили стенки пробирки, в которой он собирался и дальше выращивать зародыш нового российского общества. Эти истлевшие двойные стенки - государственного социализма и централизованного государства - уже не могли сдерживать напор рвущихся наружу внутренних сил, которым Горбачев решился дать свободу. Но они же были для него теми рамками его проекта, за которые он не смог или не захотел выйти.
Горбачев был прав, когда еще на заре Перестройки говорил, что советское общество беременно глубокими переменами. Он взял на себя роль акушера Истории - такое выпадает только великим политикам - и опроверг классиков марксизма, учивших, что только насилие может быть ее повитухой.