Страница:
Роман Грачев
Томка и рассвет мертвецов
Изгой
25 ноября
Холодрыга.Это единственное, что он чувствует, проснувшись.
Холод собачий. Просто до самых потаенных уголков организма.
Все дело в том, что на нем только толстовка с длинным рукавом и джинсы. А конец ноября. По здравому рассуждению, явно не хватает верхней одежды — например, демисезонной куртки, пусть не очень теплой, но с капюшоном. Ведь и зимы еще как таковой нет. Зима нынче запаздывает. Температура по утрам что-то около нуля, максимум минус два-три градуса. К обеду все тает. Поэтому он так легко и оделся, не думал, что проснется возле забора у черта на рогах.
Кстати, где он?
Он смотрит вокруг, но перед глазами все плывет, он не может сфокусироваться. Видит лишь блуждающие огни и слышит зловещее шипение. Это автомобили. Значит, где-то тут дорога, а если есть дорога, то она обязательно куда-нибудь приведет. Стало быть, он не в снежной пустыне, и есть все шансы выбраться из передряги в относительно добром здравии.
Но, черт, как же ему паршиво! В каждой клеточке тела — вопль. В голове колокола звонят обедню, во рту смрад и тлен, ног не чувствует, руки озябли. И спина… где у нас спина?
Ага, она прямо на снегу. Звездное небо равнодушно взирает с высоты.
Он пытается приподняться. Не получается. Тогда он вытягивает руку и цепляется пальцами за рабицу. Да, он валяется возле металлической изгороди. Сейчас встанет хотя бы на колени, оценит длину забора и узнает, что он огораживает.
На колени подняться удается, но содержимое желудка тут же устремляется на свободу. Снег украшает мерзкая темная жижа. Полощет долго. Ему кажется, что внутренние органы потянулись вслед за ужином, что скоро он оставит тут на снегу всё, что плохо закреплено внутри тела. Так всегда кажется, уж ему ли не знать. Столько выпил за полгода. Дни, в которые он оставался трезвым, можно пересчитать по пальцам двух рук.
Лечебное полоскание вскоре заканчивается. Еще пара последних спазмов, и организм примиряется с реальностью. Успокаивается. Он поднимается на ноги, продолжая держаться за рабицу тремя пальцами. Пальцы примерзают, их пронзает боль. Он одергивает руку, пытается немного подышать на нее. Слабенькая реабилитация, но выбора нет.
Он смотрит в одну сторону, потом в другую. Забор ограждает двор между пятиэтажными жилыми домами. Сетка тянется метров на двести. Три дома стоят параллельно друг другу. Огней в окнах немного, стало быть, время уже за полночь, большинство мирных обывателей наелись тефтелей и спят.
Он проводит рукой по лицу. Жизнь понемногу возвращается в его аморфное тело. Сколько же он принял?
Литр вискаря, не меньше. На столе было полно закуски и других, менее тяжелых, напитков. Но он накидался как последний студент, повелся на предложение приятеля «оперировать исключительно серьезными жидкостями». Чертов интеллектуал, шампанским побрезговал, на вино даже не посмотрел, а приятель с первых же минут стал наполнять его рюмку как робот на конвейере. Сам наверняка тоже ушел в небытие, но работу свою поганую сделать успел — напоил. Да воздастся ему по делам его, пусть он проснется не в теплой постели с женой, а в заднице у дьявола, где не сможет вымолить ни капли воды поутру.
Он улыбается. Несмотря на чудовищное состояние и положение, он находит силы хохмить. Это радует.
Он проверяет содержимое карманов. Делает невероятное открытие: и телефон, и бумажник на месте. На месте!!! Злая неведомая сила принесла его сюда, на самую окраину города, но при этом сохранила все необходимые для жизни аксессуары. Не остановил бродягу ни экипаж ДПС (бывали времена, когда эти сволочи из воронков обдирали его, пьяного, как липку, не оставляя даже спичек), ни хулиганье, ни случайные прохожие. Никто!
Он вынимает озябшими руками бумажник, с трудом распахивает, пересчитывает купюры. Деньги на месте. До того момента, как он присел за столик с армейскими друзьями, в его кассе насчитывалось тысячи три с мелочью, теперь же оставалось около двух. Значит, жратву и выпивку он все-таки оплатил, не сбежал. И на такси хватит.
Ха! В левом переднем кармане джинсов, где лежали ключи от дома, он обнаруживает смятую пачку сигарет. И в ней, кажется, осталось несколько штук. И даже зажигалка тут! Мимоходом он обращает внимание на часы, болтающиеся на запястье. Еще один уязвимый аксессуар. Наручные часы у него долго не живут: либо бьются, либо теряются, либо становятся чьей-нибудь добычей. Он подносит циферблат к глазам, но ничего не может рассмотреть, потому что стекло запотело. Он стучит по нему пальцем.
Ладно, ребята, чудес на сегодня хватит. Ангел-Хранитель вернулся к своим обязанностям. Респект, братишка, в долгу не останусь…
Закурить?
Ну, попробуем.
Он не без мучений высекает пламя из зажигалки, прикуривает, делает пару затяжек.
О, нет…
Голова плывет. Кружится все — забор, дома, целая планета. Он бросает сигарету в снег и тут же падает сам, успевая выставить вперед руки.
Еще десять минут небытия. Он поднимается. С курением на ближайшее время покончено. Надо выбираться отсюда.
М-да, легко сказать.
Поймать машину в таком физическом состоянии — дело почти безнадежное. И о чем он только думал!
Он не может сообразить, на какую улицу выбрался. Судя по силуэтам домов, это не центр. Далеко не центр. Скорее, промышленная окраина. В торце улицы даже видно какое-то очень высокое здание с большими часами на фронтоне — это знакомая готическая проходная большого завода. Одно из двух: либо это Ленинский район, либо Металлургический. В первом случае у него есть шансы вернуться домой целым и невредимым, во втором — пятьдесят на пятьдесят. Металлургический район — практически город-спутник, отделенный от основного жилого и делового массива многокилометровым промышленным поясом. В ночное время совершать марш-броски на такое приличное расстояние рискованно, даже если ты абсолютно трезвый, а уж в его сегодняшнем состоянии приятного совсем мало.
Он стоит на обочине, пытаясь стабилизироваться в пространстве. Избавиться от покачивания никак не удается. Сейчас только не хватает ментовского воронка. Подрулят, примут его, такого счастливого и неприкаянного, и фамилии не спросят. Но деваться некуда, не возвращаться же обратно во двор, тем более что ни в один подъезд не войдешь, чтобы согреться, везде эти чертовы домофоны.
Итак, он качается, но стоит твердо. Сбоку его подпирает небольшой снежный бруствер. Если что, падать будет комфортно.
От здания заводоуправления на большой скорости несется машина. Не останавливается. За ней почти сразу появляется вторая. Тот же результат. Точнее, она слегка притормаживает, но, очевидно, водителю не внушает доверия вид потенциального пассажира. Ничего, потерпим, и не такое терпели.
Третий автомобиль, появившийся только минут через пять после предыдущего, сбавляет скорость. Какая-то иномарка, в темноте не очень понятно. Да и не важно.
Он открывает дверцу. На него участливо смотрит молодой человек в легкой куртке. В салоне тепло и уютно. Мигает огоньками приборная доска, в магнитоле что-то играет. Так хочется сесть и уехать.
— Давай, прыгай, бедолага! Куда тебе?
— Эээ… МММ…
Увы, здесь его ожидает еще одно открытие, совсем неприятное. Конечно, все самое необходимое он проверил — и бумажник, и сигареты, и часы — и остался доволен. А вот работоспособность речевого аппарата оценить не удосужился.
Он пытается выдавить хоть один связный звук, но не может! Адрес простой, всего два слова — «университет» и «солнечная», но его словно парализовало. Он виновато опускает голову, делает вдох, выдох, берет необходимую паузу… ну, всего два слова, кретин, ты их произносил миллион раз. Ну!
Нет, ничего. Словно заклинило какой-то переключатель, соединявший рот с головным мозгом. Кажется, спроси у него сейчас об имени и фамилии, он не ответит.
С невыразимой скорбью он машет рукой водителю и закрывает дверцу. Машина уезжает.
Боже, какое позорище.
В растерянности он стоит у снежного бруствера на обочине. Время и пространство снова зависают. Он ничего не хочет. Точнее, ничего кроме одного — проснуться в своей теплой постели неделей раньше, до встречи с Ястребом.
Впереди маячат огни следующей машины. Повторять опыт или полагаться на собственные ноги? До дома пилить далеко, километров пятнадцать, и на нем по-прежнему лишь толстовка с длинным рукавом и тонкие летние джинсы. Хотя к холоду он начинает привыкать.
Он принимает решение за пару секунд до того, как автомобиль сбавляет скорость. Он машет рукой — «спасибо, не нужно, проезжай!».
Он засовывает руки в карманы. Втягивает голову в плечи. Перебирается через сугроб, нащупывает под ногами твердую поверхность тротуара…
… и неспешно бредет к далеким огням. Ему нужно домой, через ночной город, на холоде и ветру. Через пару километров он начнет трезветь, сможет закурить, и жизнь потихоньку станет обретать контуры.
В общем, вперед.
Апатия
8 июня
Я лежал на диване. Я пребывал в тоске. Мне ничего не хотелось. Сложив руки на пузе, глядел то в потолок, то в телевизор. С телевизором тоже мрак. Забыл, как эта болезнь называется, когда ты лениво переключаешь каналы, задерживаясь на каждом не более десяти секунд и не вникая в суть происходящего. Щелкал, щелкал и остановился на «Энимал плэнет». Там какие-то забавные мишки лазали по деревьям. Медлительные такие, ленивые. Как и я.Не могу сказать, что на меня часто нападают подобные приступы хандры, и уж ни в коем случае не провожу параллели с Шерлоком Холмсом, который физически и морально страдал без интересного преступления. Дел в моем детективном агентстве «Данилов» вполне хватает — и интересных, и не очень, и глупых, и грустных. На одних только слежках за супругами и детьми я мог бы месяцами спокойно делать план, выделяя сотрудникам деньги на кофе и пончики. А ведь у нас случаются и поиски пропавших людей, и проверка контрагентов, и даже телохранителей иногда заказывают. Скучать некогда, так что не в загруженности проблема.
А в чем? В том, что суббота?
Не знаю.
Тоска периодически берет меня в свои крепкие объятия и не отпускает. День-два может держать. В такие дни я ощущаю себя чистым листом (рисуй что хочешь, хоть пейзажи, хоть порнографические картинки), или, например, пустым сосудом. Вроде благо, наполняй любой жидкостью, но я все больше склоняюсь к мысли, что сосуд этот — не девственный кувшин, а пустая банка из-под пива, валяющаяся на балконе.
В детской комнате грохотала игрушками Томка. Когда папа в тоске, она уходит к себе и может целый час перебирать свои монетки, фигурки из «Макдональдса», мягкие игрушки, выигранные в автомате ближайшего супермаркета. Она знает, что папе лучше не мешать, когда он в таком состоянии, а то обругает.
В конце концов, незаметно для себя я заснул. Потолок поплыл перед глазами, а потом — плюх, полуденная нирвана.
Проснулся я от тычка в бок. Не знаю, сколько прошло времени. Когда вот так проваливаешься в дрему, может пройти сколько угодно — и час, и пять минут. Проснувшись, обнаружил, что Томка улеглась рядом. Диван слишком узкий для двоих, но она умудрилась закрепиться.
— Дочь, погуляй, я не в духе.
— Ты в духе, пап. Ты просто ленишься.
— Знаю.
— Можно, я полежу рядом?
— Зачем?
— Будем лениться вместе.
— Не надо. Лучше займись полезным делом.
— Угу, значит, я должна заняться делом, а ты будешь лениться?
— Да.
— А почему так?
— Потому что я большой и взрослый.
— А я тоже большая.
— Нет, ты еще сопля.
— Сопля тоже имеет право голоса!
— Нет, сопля не имеет права голоса.
— А что может сопля?
— Вылетать из носа в раковину.
— Нет, я все-таки полежу рядом!
Томка не уступала. Несмотря на мои попытки скинуть ее с дивана, она вгрызлась намертво, как русский солдат в мерзлую землю на безымянной высоте. И тоже глядела в потолок, копируя мое выражение лица.
Прошло пять минут.
— Пап, а чего мы лежим?
— Мы ленимся.
— А долго мы будем лениться?
— Не знаю. У папы апатия.
— А у меня?
— У тебя не бывает апатии. У тебя есть дела.
— Какие?
— Сейчас придумаю.
— Нет, не надо. Давай я лучше буду с тобой тут лежать.
— Валяй.
Прошло еще пять минут. Томка слишком энергична, чтобы впустую тратить время с безвольным отцом.
— Какая скучная у тебя эта апатия, пап! Пойду лучше кино смотреть.
— Какое?
— «Рассвет мертвецов». Что-то давно я их не смотрела.
— Может, «Смешариков»?
— Сам смотри «Смешариков», раз у тебя апатия. А у меня апатии нет.
Она свалилась на пол, но тут же шустро вскочила на ноги и помчалась в мой кабинет. Там у меня оборудован кинотеатр с большим телевизором, и Томка неплохо управляется со всей этой техникой и дисками. Впрочем, есть надежда, что «Рассвет мертвецов» она не найдет, потому что он хранится на компьютерном носителе. Я этот фильмец из интернета скачал.
Я лежал и слушал звуки, доносившиеся из кабинета. Так, телевизор включен, плейер блю-рей тоже, усилитель и акустика запустились. Слышно невнятное сосредоточенное бормотание дочери. Она часто говорит сама с собой. Сперва меня это напрягало (особенно если вспомнить наши визиты к психологу в одном семейном центре), но, прислушавшись к речам, я успокоился: дочь всего лишь сочиняет истории и проговаривает их сама себе. Будущий писатель. Или актриса.
Так, пошла заставка фильма — «Юниверсал», тревожная, да еще и на приличной громкости. Сомнения отпали: Томка справилась с навигацией по содержимому жесткого диска и откопала «Рассвет». Вот пошли сцены в больнице. Вот главная героиня, медсестра, вернулась домой к своему парню по имени Луис. Вот уже раннее утро, и инфицированная соседская девочка Вивьен врывается в спальню и вгрызается в Луиса, как в кусок говядины. Тот, разумеется, спустя пару минут воскресает в виде монстра и нападает на собственную подружку. Маленький городок стоит на ушах. А вот и открывающие титры под Джонни Кэша и его роскошную «Man Comes Around»! Кстати, очень классные титры, стильные, вызывающие. Да и вообще фильм удачный, хоть и римейк на классику Джорджа Ромеро…
Ладно, пора заканчивать этот киноманский выпендреж. В первый раз Томка проглотила «Рассвет мертвецов», как иные дети глотают шоколадные батончики. Но это было год назад. Сейчас ей шесть с хвостиком, и она уже начинает понимать происходящее на экране. Мне ее бессонные ночи и лишние неврозы ни к чему, каким бы продвинутым папой я ни был.
Я со вздохом поднялся с дивана и направился в кабинет. Мои выводы оказались верны: Томыч не сидела перед телевизором, а пряталась за дверью, держась за косяк. Все первые сцены фильма она просмотрела из укрытия.
Взрослеет девочка.
Я выключил фильм.
— Милая, все-таки подумай насчет «Смешариков». Ну, или «Историю игрушек» возьми.
Она вздохнула, но согласилась. Впрочем, не без ремарки:
— Все равно кровь не настоящая. Я же знаю, это грим, а мертвецы — живые актеры.
— Да, родная, это кино. Все ненастоящее. Только какой же смысл в том, чтобы включать фильм и прятаться за дверью?
— Смысл в том, чтобы бояться.
Апатия не прошла. Я слонялся по квартире, перебирал какие-то старые документы. Зашел на кухню, выпил воды. Высосал полный стакан, посмотрел на него, наполнил снова и выпил до дна. Забрел в ванную комнату, засунул голову под холодный душ. С минуту стоял над ванной, смотрел на стекающую с меня воду.
Черт знает что.
Я не устаю завидовать своей шестилетней дочурке. Непотопляемый утенок. Несгибаемый человечек. Оптимистка и чертенок. Болтушка. Вертихвостка. У нее всегда хорошее настроение (а может, я просто иногда подслеповат на оба глаза?). Если она грустит, то так же искренне и с полной самоотдачей, как и радуется. Не помню полного штиля.
Как бы у нее научиться?
Из коматозного состояния меня не вытащил даже звонок матери.
— Привет, мой хороший! — ласково проворковала бывшая учительница физики Софья Андреевна Данилова. — Томка с тобой?
— Где же ей быть в субботу утром?
— Уже три часа, какое утро.
— Три?!
Я бросил взгляд на настенные часы гостиной. Действительно, десять минут четвертого. Где я проторчал весь сегодняшний день?!
— Если Томыч с тобой, может, приедете в гости? — предложила мама.
— Борщик будет?
— Будут отбивные.
— Неплохо.
Мама взяла небольшую паузу, но я был слишком измотан бездельем, чтобы уловить смысл. Впрочем, гадать особо не пришлось.
— И еще у меня к тебе дело… если ты не очень занят.
— По счастливой случайности, не занят.
— Ты, наверно, помнишь Нину Ивановну Захарьеву? Мы с ней очень тесно общались, пока я работала в школе.
Я что-то промычал в ответ, надеясь, что это прозвучало утвердительно. Хотя, честно говоря, не помню я ни
Захарьеву, ни Коломейцеву, о которой мама иногда рассказывала за ужином. То ли это ее подруги, то ли бывшие коллеги, то ли соседки, черт их разберет.
— Знаешь, у нее, оказывается, племянник погиб. Он у нее один близкий родственник оставался. Всех уж перехоронила.
— Ох…
— Да, представляешь! Зимой, перед самым Новым годом, разбился на машине. А мы и не знали. И ведь сама ничего не сказала, дуреха! Хоть бы подошли, поддержали.
— Да, мам, это грустно.
Я не знал, как побыстрее закончить разговор. Дурацкая врожденная интеллигентность.
— Так вот, Антош, об этом я и хотела с тобой переговорить.
— О гибели племянника?
— Ты у меня смышленый.
— Мам… — Я все же не смог удержаться от вздоха. — Я примерно представляю, о чем пойдет речь. Сразу предупрежу, что ничего не могу и не буду обещать. Прошло полгода. Даже если есть какие-то сомнения, то наверняка уже все перетоптано и перелопачено. Я не берусь за дела с таким сроком давности. Я пробовал, но… прошлое сопротивляется.
Маму мои сомнения не убедили. Она же бывшая физичка.
— Ты все равно ничего не потеряешь, если просто послушаешь историю и поешь отбивных. С тебя не убудет. Когда вас ждать?
Я снова поглядел на часы. Никуда не хочу. Ничего не хочу.
— К шести.
Отбивные
8 июня
У меня была раньше одна теория насчет прекрасного пола. Сомнительная, конечно, но я не философ. Мне казалось, что Бог наделяет женщину каким-то одним талантом. Либо он делает из нее изумительную хозяйку, способную готовить, гладить, стирать, воспитывать детей, ругаться в ЖЭКе и забивать гвозди. Либо лепит роковую леди, чье единственное призвание — быть любимой, разбивать мужские сердца и складывать поклонников в штабеля. Либо Бог превращает даму в некое подобие мужчины с сиськами, для которой карьера и успех в делах превыше всего, в том числе поклонников и котлет. И тут не имеют значения ни внешность, ни физические кондиции. Все три категории женщин могут быть в равной степени и чертовски сексуальны, и удивительно непривлекательны. Дело в начинке и нацеленности на результат.Увы, когда я смотрю на собственную матушку, теория моя разлетается вдребезги. Она умна и интересна как личность. Я до сих пор жалею, что мама не позволила мне учиться в той школе, где она преподавала (педагогика на марше!). Во-вторых, она в молодости была настоящей красавицей. В ее фотоальбоме есть немало снимков, где компанию Софье Даниловой составляли очень симпатичные и представительные мужчины. Не могу сказать подобного о своем отце, который по каким-то неведомым причинам оставил семью, когда мне было совсем мало лет, но мужчины в жизни моей матери определенно были, и далеко не последние лохи.
В-третьих, матушка изумительно готовила. Особенно ей удавались фаршированные перчики, голубцы, котлеты и отбивные. А еще борщ! Я от него млею. Когда суровые будни изматывают меня, не оставляя сил на готовку и даже на поход в магазин, я вместе с Томкой приезжаю к матери и тупо отъедаюсь.
Не скажу, что моя сегодняшняя субботняя апатия при виде отбивных в невероятно пахнущем соусе развеялась, но определенные подвижки в душе произошли. По крайней мере, у меня проснулся аппетит.
— Ужасно выглядишь, — заметила матушка, расставляя тарелки на столе в гостиной.
— Он сегодня весь день такой! — наябедничала Томка.
— Какой?
— У него, видите ли, апатия. Он ленится. Весь день валяется на диване. Хорошо, что ты позвонила, баб!
Матушка укоризненно покачала головой. Я лишь виновато улыбнулся, а Томычу украдкой показал кулак:
«Попросишь ты у меня еще мороженого, предательница!».
Первая тарелка ушла за милую душу. В углу бубнил телевизор, настроенный на информационный канал.
Томка чавкала, уныло ковыряясь вилкой в тарелке. Перед застольем она с азартом отстаивала свое святое детское право переключить телевизор на мультики, но на бабу Соню где сядешь, там и слезешь. Бабушка у нас — не чета мне, рыхлому папочке, из которого можно лепить разные фигурки.
На второй тарелке отбивных с картофельным пюре и овощным салатом я почувствовал некое напряжение за столом. Матушка всегда говорила о делах лишь после утоления голода. «С сытым человеком проще разговаривать».
Вот и пришло мое время.
— Так вот, насчет той женщины… Антош, ты послушаешь?
— У меня есть выбор? — Я попытался улыбнуться.
— Выбор есть всегда.
— Я тебя слушаю.
Мама взяла пульт, переключила телевизор на мультики.
— Респект и уважуха! — воскликнула Томка и сразу потеряла интерес к нашему разговору.
— Нина Ивановна Захарьева у нас преподавала историю, — начала мама, глядя в тарелку. — Женщина она хорошая, только что-то уж очень несчастливая…
Говорят, Бог не посылает нам страданий больше, чем мы можем преодолеть. Не ручаюсь за точность цитаты, но примерно так.
Согласитесь, всякий из нас периодически считает себя несчастливым. Вроде все есть — дом, хорошая работа, дети, семья, шашлыки с друзьями на даче по праздникам, и здоровье не шалит, и бодрость духа, и грация, и пластика… а потом что-то происходит, и ты чувствуешь себя незаслуженно обиженным небесами. Начинаешь жаловаться и ныть. Выпиваешь. Срываешься на окружающих. Казалось бы, остынь, оглядись вокруг, подумай.
Ты поймешь, что ничего не изменилось. Пройдет черная полоска, наступит белая. Не ты первый, не ты последний. Как говорил один классик, даже худшие дни этой жизни чертовски хороши.
Но бывают и радикальные случаи, когда спорить трудно: несчастья валятся на голову одно за другим. И не просто бытовые житейские неприятности, а именно несчастья. Будто в одной точке многообразной Вселенной — конкретно в тебе — сосредоточились все возможные аномалии.
Нина Ивановна Захарьева рано похоронила мужа. Пять лет наслаждалась обычным семейным счастьем, но потом ее любимый и единственный мужчина в пьяной драке хрестоматийно нарвался на нож. Нет, он не был забулдыгой, но Сволочь-С-Косой иногда выбрасывает фортеля. Пришел Виктор Захарьев с товарищем в ресторан мирно отметить повышение по службе, никого не трогал, наслаждался антрекотом, элитным коньяком и беседой, но из-за сущего пустяка сцепился с компанией новых русских в малиновых пиджаках (дело было в девяностых).
В зале ресторана конфликт удалось погасить усилиями службы охраны, но уже поздно вечером, затемно, на выходе из заведения случилась новая потасовка. К «пиджакам» подъехала группа поддержки. У двоих мирных интеллигентов в противостоянии с десятком быков не было никаких шансов. Товарищ отделался сотрясением мозга, а Захарьев умер в реанимации от ножевого ранения.
У Нины Ивановны на руках остался трехлетний сыночек, а доходов — зарплата учительницы, да и то не регулярная, а лишь по большим государственным праздникам. Чем только не занималась преподавательница истории, чтобы вырастить Степку. Репетиторствовала, что-то перепродавала, перешивала. Писала чужие дипломы и курсовые. Жила в тумане, о себе не думала, только бы Степка не чувствовал себя обделенным.
В общем, как-то проскочила тяжелое время. Не без потерь, но выжила, сохранив работоспособность и здоровье. Парнишка вырос красивым и умным.
А в начале нулевых его переехал грузовик. Случилось это возле самой школы. Стоял Степан на обочине, на проезжую часть не ступал, ждал прохождения автомобильного потока. Там его старенький вонючий ЗИЛ с неисправным рулевым управлением и зацепил.
Хоронили всей школой. Да что там школой — всеми ближайшими к ней кварталами. Нина Ивановна перенесла сердечный приступ, два месяца провела в больнице. Еще полгода ушло на психологическую реабилитацию. Впрочем, едва ли реабилитация закончилась и сейчас: кому довелось пережить смерть собственных детей, уже никогда не станет прежним.
Спустя два года после гибели Степана, в 2004-м, скончалась от инсульта родная сестра Захарьевой. Дарья Ивановна тоже в одиночку растила сына, но тот был уже относительно взрослый. Пашке как раз исполнилось пятнадцать. Фактически он остался единственным близким родственником. Нина Ивановна взяла его жить к себе…
… На этом месте я матушку прервал. Мне стало нехорошо.
Я вышел на балкон. Закурил. Съеденные две тарелки отбивных уже рассосались. Вернулась апатия, усиленная каким-то новым ощущением.
Мать встала рядом, положила руку на плечо.
— Ты все никак не бросишь курить, дорогой.
— Бросишь с вами, — с горечью отмахнулся я. — Тут на героин сядешь.
— Тебя задела эта история?