Гребнев Анатолий. Дамоклов меч (Из цикла 'Венок сюжетов')

   Наташа эта оказалась крепким орешком. Никаких коньяков, ну, кофе это еще ладно. Джин с тоником? Да что вы, Аркадий Аркадьевич, мы ведь с вами работать собрались. Да нет, Аркадий Аркадьевич, не надо. Пустите, прошу вас. Следующий раз, вы уж простите, я к вам сюда не приду... "Придешь!" - обещал Аркадий.
   Мешал дневной свет, штор в мастерской еще не было, Диана все собиралась. "А ты закрой глаза", - говорил Аркадий. В отличие от многих других, Наташа не притворялась, а и впрямь была стыдливой. Ох уж эти стиснутые зубы - как будто тебя режут. Ну что, ну что?.. Не хватало еще слез! Господи!.. Тем не менее после всего она проворно сбегала в ванную и вернулась оттуда в халате Аркадия и уж с другим, как бы это сказать, выражением лица, и - уже на "ты". "Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила"... Аркадия всегда забавляла в женщинах эта мгновенная перемена: чего уж там теперь!..
   3атеянная монография так и не сдвинулась с места, зато джин с тоником имел успех, и отсутствие штор в мастерской дарило свои радости; музыковед Наташа, похоже, входила во вкус той жизни, которую, как и обещал, открыл ей многоопытный в делах любви композитор.
   Но - что странно и неожиданно - сам Фаустов втягивался мало-помалу в этот новый роман, теперь уже и не откладывая встреч, как бывало раньше, а торопя их и даже напоминая о себе телефонными звонками, чего с ним и вовсе не случалось.
   Писать Наташа не умела, к тому же, как выяснилось, к творчеству Фаустова, особенно в области больших форм, относилась критически, что и не считала нужным скрывать. Послать бы ее куда подальше, но Фаустов, в отличие от большинства коллег, не терял в таких случаях чувства юмора, а уж тут ситуация показалась ему совсем забавной: "Займемся монографией", - говорил он, раздевая Наташу.
   Она оказалась старше, чем выглядела, о чем в первый же день с некоторым смущеньем и тревогой сообщила Аркадию: ей тридцать два года. Уже тридцать два, не смотрите, что так выгляжу. Как же не смотреть, именно что смотреть! И тем не менее. Тридцать два, а дочке восемь, есть, стало быть, еще и дочка, пошла во второй класс. Мужа нет, с мужем в разводе. Давно ли? Давно. С самого начала. Живут втроем: она, дочь и мать... Уже то, что он входил во все эти обстоятельства, было для Аркадия Аркадьевича внове, до сих пор он таких подробностей избегал.
   Дальше - больше: стал, видите ли, звонить. И по телефону - с бабушкой, ее матерью Анной Александровной - о том о сем, о житье-бытье. Жили они в самом центре, на Петровских линиях, где "Будапешт". И надо же как совпало - дом под угрозой. То ли в капитальный ремонт, то ли на слом, а жильцов, как водится, на окраину, в Бибирево или Коньково разницы мало... Ну уж тут, как говорится, сам бог послал им Аркадия Аркадьевича с его телефоном-вертушкой...
   Вот так постепенно беспечный донжуан и прожигатель жизни, вместо того чтобы продолжать жуировать, как это называлось в прошлом веке, обзаводился тем, что называется второй семьей в духе века нынешнего.
   Как это все-таки случилось? Чем прельстила его эта девушка-очкарик тридцати с лишним лет, никакой не секс-символ, похожая к тому же на жену Диану, да еще и с неустроенностью, заботами, сумками, с этой квартиркой в Лиховом переулке, куда все-таки удалось их определить и где вскорости Аркадий Аркадьевич стал уже своим человеком... Сказать кому-нибудь!
   Однажды в разговорах с Наташей обсуждали сенсацию музыкального мира: жена знаменитого композитора У., не прошло и нескольких месяцев, а то и недель после его кончины, вновь вышла замуж, да за кого - за какого-то непонятного фоторепортера, моложе ее лет на десять. Шокирующая новость эта бурно обсуждалась. Бывшая вдова не стала делать секрета из своего замужества, в этом был даже, если хотите, некоторый вызов общественному мнению, нам с вами. Удивляла, конечно, стремительность. Что называется, еще и башмаков не износила. Но и другое: У. безрассудно лишала себя положения почтенной вдовы великого человека, круга их общих друзей и почитателей, а кроме того, простите, и гонораров, хотя на сей счет были разные прогнозы, - и все это ради какого-то прохиндея-фотогран фа, - а кем он еще мог быть, как не прохиндеем!
   "Молодец! - сказала Наташа. - Настоящая женщина!" - "То есть?" "Сумела отличить главное от мелочей, это мало кому удается!" - "Что ты имеешь в виду? Что главное?" - "Личная жизнь, любовь, а что же еще!"
   Вот так единственный раз произнесено было это слово. Любовь, любви, про любовь... что-то из другой жизни, из книжек, из оперных арий. Странно было примерять его к себе, помещать в комнату в Лиховом переулке или на продавленную тахту в мастерской.
   Смешно, но и Диана высказалась по поводу У. в том же смысле и почти теми же словами, заняв решительно сторону бывшей вдовы и прохиндея-фотографа, нашедших свое счастье вопреки всем пересудам. Вообще у них с Наташей нередко совпадали взгляды, и Аркадий каждый раз отмечал это про себя, посмеиваясь: надо же, какое сходство. Да они и внешне принадлежали одному типу женщин, и во всем остальном не так уж разнились. Зачем, собственно говоря, нужно было менять одну на другую? А он и не думал менять, они обе как бы вполне уживались бок о бок в его жизни, причиняя, конечно, определенные неудобства, иногда забавные. Обе, например, любили готовить, и, отведав своих любимых домашних пельменей у Наташи, Фаустов должен был давиться тем же фирменным блюдом у себя дома. В довершение совпадали и праздники, и даже, как ни странно, дни рождения: обе умудрились родиться в один день!
   Оставалось только познакомить их друг с другом. Глядишь, и подружились бы! Такая шальная мысль порой приходила в голову. А что? Это, по крайней мере, облегчило бы жизнь всем троим.
   6
   Так оно в конце концов и случилось: познакомились. Вышло как бы само собой, а уж на самом-то деле - стараньями Дианы. Она давно была, что называется, в курсе, но, как и должно, виду не подавала и уж тем более не стала устраивать набегов на мастерскую или, скажем, в Лихов переулок. За годы жизни с Фаустовым она усвоила другие способы поведения, светские, и поступила соответственно, подключив ближайших подруг и устроив таким образом, что они с Наташей с о в н п а л и у некоей парикмахерши, тоже по имени Наталья, то есть пришли в одно время, и Наталья-парикмахерша оказалась занята, пришлось ждать, и Диана плотоядно смотрела на соперницу, наслаждаясь ситуацией, то есть будто бы не зная, кто перед ней, в то время как Наташа знала, что перед ней жена Фаустова, но тоже делала вид, что не знает.
   Выдержав значительную паузу, Диана наконец заговорила - так и было задумано:
   - Давайте познакомимся. Диана Фаустова.
   - Наталья Королева.
   - Мы где-то встречались раньше?
   - Да нет, пожалуй.
   - А мне ваше лицо знакомо. Где-то я вас видела.
   - Возможно. Мир тесен.
   - Даже слишком, - сделала резкий ход Диана.
   Наталья Королева ответила ходом не менее резким, пропустив эти слова мимо ушей. Диане оставалось замолкнуть или - раскрываться дальше.
   - Так вы меня совсем не знаете? - спросила она.
   - Нет, представьте.
   - И у вас никогда не было искушения хотя бы посмотреть на меня?
   - С какой стати?
   - Ну хотя бы из женского любопытства.
   - Я не любопытна, - отвечала Наталья.
   - Так что будем делать?
   - Вы о чем?
   - Я его жена.
   - Чья?
   - Аркадия Аркадьевича.
   - И что же?
   - У вас крепкие нервы, - заметила Диана.
   - У вас тоже, - последовал ответ.
   - Вот ты какая.
   - Мы будем на "ты"?
   - А почему бы и нет? В самый раз.
   - А зачем?
   - Так проще. Я думаю, нам есть что рассказать друг другу.
   Наташа, надо отдать ей должное, провела всю сцену с безукоризненной выдержкой и хладнокровием, не дав себя вовлечь в тягостное выяснение отношений, на что, конечно, рассчитывала Диана Сергеевна. Разговор не получился.
   Аркадий Аркадьевич, разумеется, в тот же день получил информацию сразу с двух сторон и, как ни странно, отреагировал вяло, что опять же не входило в планы его супруги. Скандала не получалось. С одной стороны, Аркадий как бы ничего не отрицал, с другой - ни в чем не признавался.
   Вот тут-то и было пущено в ход заготовленное оружие.
   - Хорошо, - сказала Диана. - Не будем тратить времени. Я тебе предлагаю выход. Вот слушай. О совместной жизни не может быть и речи, ты, надеюсь, согласен. - Диана сделала короткую паузу, он ею не воспользовался, не сказав ни "нет", ни "да". То, чему он научился за годы в руководящем кабинете. Ни "да", ни "нет", а диалог как бы происходит. Так вот, о совместной жизни, как прежде, не может быть и речи, - повторила Диана и продолжала уже без пауз: - Но и развода ты у меня не получишь. Придется тебе, мой дорогой, жить на два дома. Днем ты, как всегда, свободен, гуляй как хочешь, а ночевать изволь приходить домой. Это первое. Второе, - тут Диана снова остановилась, подстерегая его реакцию. - Второе. Ты слышишь меня?
   - Слышу, - подтвердил Аркадий.
   - Второе. Ты оформляешь на меня завещание.
   - Что?
   - Завещание. Не пугайся. Я не собираюсь тебя убивать. Живи. Но я хотела бы иметь гарантию на случай твоей смерти, что я не останусь ни с чем, как вдова Ш-на, - тут Диана назвала известную фамилию. - Дача, машина, дом в Гульрипши, квартира само собой... Я считаю, что заработала это вместе с тобой. Ты другого мнения?
   - Но я еще, прости меня, собираюсь пожить, - возразил Аркадий.
   - Я не сомневаюсь. Пожить мы любим, - заметила на это Диана. - И все-таки давай подстрахуемся на всякий случай. Кто знает!.. Так вот, Аркадий Аркадьевич, вы пишете завещание. Как я уже сказала, все движимое и недвижимое. Но это еще не все. Вы делаете меня наследницей всех ваших авторских прав как на прошлые, так и на будущие сочинения, дай вам бог написать их побольше. Все это оформляется в нотариальной конторе, я получаю бумагу - и вы свободны. По крайней мере, с восьми утра до двенадцати ночи. Ночуете же вы здесь, дома.
   Наступила, как можно было предвидеть, глубокая пауза, в течение которой Аркадий Аркадьевич лихорадочно обдумывал условия, а главное, последствия предложенного ему контракта.
   - По-моему, это хороший выход, - подбодрила его Диана. - Другого, впрочем, и нет. Ты ведь не станешь меня вынуждать, чтобы я совершала какие-то поступки, за которые будет потом стыдно нам обоим.
   - Какие же это? - полюбопытствовал Аркадий.
   - Ну, как поступают обманутые жены, ты разве не слыхал? Начиная с парткома и тому подобное. Я всегда этому удивлялась: думаю, ну и чего она этим достигает? А ведь и достигали, кстати говоря. Возвращали мужей. Приходили, еще как, за милую душу. И жили потом нормально, еще детей рожали. Но это - одни женщины. А другие... у тех другая цель. Не это вот убогое счастье. А посмотреть, как он, миленький, будет вертеться. С испорченной биографией... Это у них там, в Америке: хочешь развестись - плати отступного. А у нас - анкета, карьера. Да если еще жене известны про него какие-то факты... Факты, как ты знаешь, упрямая вещь - это кто сказал?..
   Тут она замолчала. Можно было не продолжать. "Какие-то факты" - чего же еще больше. Кстати, какие факты, что за факты?.. Аркадий Аркадьевич тут же представил себе ее письмо в инстанции - а что, почему бы и нет, с нее станет... Сейчас они сидели друг перед другом, по обе стороны стола, как в служебном кабинете, и она в кресле, как при должности, не хватало только телефонов по левую руку.
   - Дай мне подумать, - сказал Аркадий, и она ответила с непринужденностью:
   - Бога ради, я не тороплюсь, - уже зная, что он согласен на все.
   7
   С этого дня Аркадий Фаустов жил в вечном страхе.
   Все вроде бы уладилось. Они с Дианой оставались, как и было условлено, под одной крышей, поддерживая корректные, даже как бы дружеские отношения - с вечерними чаепитиями перед телевизором на кухне, с общими знакомыми. Оказалось, что можно жить и так. Спал Аркадий у себя в кабинете, и с этим, к счастью, проблем не возникало, Диана с самого начала подчеркивала, что он свободен от супружеских обязанностей, иногда и пошучивала по этому поводу. Сама она, похоже, также не осталась без утешения - звонили незнакомые мужские голоса, Аркадий, случалось, звал ее к телефону, она удалялась с трубкой, после чего загадочно улыбалась, видимо, ожидая его расспросов... Утром, позавтракав, он отправлялся в Лихов к Наташе, оттуда на работу в Союз, или сначала на работу, потом к Наташе. Секретарша Елена Даниловна знала оба телефона.
   В квартиру к Наташе привезли со временем пианино, рояль там не помещался; прикупили кое-что из "техники", но работа почему-то не шла, и Аркадий уезжал сочинять к себе в мастерскую или чаще домой, то есть к Диане, в старый свой кабинет, где жили все его привычки. Здесь выглядело все по-прежнему. И дни рождения, и другие дни, событиями не отмеченные, собирали, как и встарь, полный дом людей, и хозяйка была, как всегда, на высоте, и хозяин, как всегда, на месте.
   А работалось все труднее. Кто это из поэтов отвечал на вопрос, трудно ли сочинять стихи: "Совсем нетрудно, нет ничего проще, если тебе их кто-то диктует, и - совершенно невозможно, если не диктует никто"? Так вот, никто не диктовал, как раньше. И были тому, наверное, свои причины, и не в последнюю очередь та нервная жизнь, на которую он себя добровольно обрек. И так продолжалось не месяц, не два и не год, и не было никаких сил разорвать этот круг: там оставалась Наташа, здесь Диана, не терявшая бдительности, - стоило однажды не прийти ночевать домой, как последовало напоминание о контракте, на этот раз без дипломатии, с криком и угрозами.
   А чего, собственно, он боялся?
   Он и сам не раз задавал себе этот вопрос.
   Какой-то, черт побери, контракт, какое-то нелепое завещание, оформленное, однако, по всем правилам, и все эти безумные разъезды с непременным возвращеньем к жене, которая уже и не жена, - с какой стати? Какой такой властью над ним могла обладать эта маленькая женщина, купившая его волю, его настоящую и будущую жизнь? Какие уж такие угрозы могли держать его в тупом бессильном повиновении каждый день и час?
   Так он спрашивал себя постоянно и - не находил разумного ответа.
   Ну хорошо, ушел из семьи, подумаешь, какое дело. Мало ли людей разводятся с женами, заводят вторые семьи, производят на свет побочных детей. Вот у такого-то, говорят, целых двое - сын и дочь, сын в Ленинграде, студент консерватории. Ну и что же? Кто из нас не грешен, в конце концов!
   Пожалуйста, греши на здоровье. Только без скандала.
   Скандал меняет дело. Скандал - это скандал. Ответственность, переложенная на плечи других. Письмо в инстанции, которому нельзя не дать хода. Жалоба, на которую кто-то обязан реагировать. Письмо ставится на контроль. Доложите о принятых мерах.
   В этот раз тебе ничего не будет. Пожурят и отпустят с миром. "Ну что ж ты, брат, - скажет куратор Василий Васильевич, - не мог с ней договориться? Такие вещи надо решать дома. Как ее хоть зовут-то, эту красотку? Ну, ты даешь!"
   Вот и все, казалось бы. "Что там у вас в семье, Аркадий Аркадьевич? Вы уж, пожалуйста, разберитесь. Не подводите нас".
   Это - уже на "вы" - сама Екатерина Дмитриевна. Строга, говорят, в этих вопросах. "Разберитесь". - "Хорошо, Екатерина Дмитриевна, попробую".
   И только-то!
   Но уже на ближайшем пленуме, в сентябре, тебя под благовидным предлогом или вовсе без объяснений, автоматически, лишают должности, выводят из игры. "Что случилось? - шепчутся коллеги. - За что его так?" А ни за что, братцы. Без всяких формулировок. "Есть предложение освободить".
   А тут как раз конгресс в Париже, вагнеровские дни в Байрейте, юбилей Сибелиуса в Хельсинки. И все это уже без тебя. И Отто Хагер будет растерянно спрашивать у нового главы делегации, Отто Хагер, великий дирижер, душа лейпцигского Гевандсхауза, - растерянно: "А где Аркадий?" - "Он, к сожалению, не совсем здоров". - "Надеюсь, ничего серьезного?"
   А уж как воспрянут завистники! И чем это еще обернется, можно только гадать.
   Воображение подбрасывало варианты один страшнее другого, но всякий раз, поразмыслив, Фаустов говорил себе: ну и что! подумаешь! велика важность! - соразмеряя все эти ужасы с одной-единственной выгодой, которую он получал взамен, - свободой. И выходило так, что и великим Отто Хагером, и юбилеем Сибелиуса, и еще чем-то, и чем-то еще можно вполне пожертвовать ради простой возможности жить так, как хочется, никого и ничего не боясь. Да и к тому же - времена менялись, прежде суровые нравы заметно мягчели - живи сам и давай жить другим; уж и не слышно было, чтобы парткомы возвращали мужей обманутым женам... А что касается завещания, то его можно было запросто и аннулировать, переиначить, написать новое, пока ты жив, - как ему такое не пришло в голову? В общем, выходило, что и пугаться-то особенно нечего.
   Но это - теоретически. Это - пока рассуждаешь, а как доходит до дела...
   Вот что такое страх. Казалось бы, изложены все доводы, но остается еще самый последний: холод, проходящий по спинному хребту ни с того ни с сего, без причин. Вы входите в темную комнату - кого и чего вы вдруг испугались? Разбойников? Привидений? А ничего. Темноты.
   Так он и жил.
   В Лиховом переулке спрашивали с тревогой, почему он кашляет, давали с собой таблетку - принять на ночь, заставляли поддеть под пиджак шерстяной жилет (благо часть его вещей была здесь). Лежа с ним среди дня, - а когда ж еще? - Наташа выслушивала все его признания, вопросы и жалобы, она умела слушать и не давала советов, чаще всего просто соглашаясь и жалея его. Кто бы мог подумать, что он, Аркадий Фаустов, баловень и счастливчик, будет нуждаться в простой бабьей жалости чтобы вот так уткнуться носом ей в шею и затихнуть и чтобы она гладила ладонью его лысую макушку: ах ты, мой бедненький... Кому это объяснишь? Друзья-приятели седели, полнели, но не сдавались, особенно в летний сезон, отправив на отдых домочадцев; приходилось что-то выдумывать для них: не могу, болен, зан нят, - встречая печально-насмешливые взгляды...
   В композиторском доме на Неждановой все шло своим чередом: телефонные звонки, визиты, застолья. Уж теперь-то Диана Сергеевна особенно заботилась о лице семьи, приглашая гостей и почаще, чем раньше, и числом поболее. И достаток в доме не иссякал, а, можно сказать, приумножался. Купили вторую машину, ныне уж и сама хозяйка пожелала сесть за руль - а что, почему бы и нет? Подвернулась подходящая мебель для дома в Гульрипши, снарядили контейнер, отправили. И все это, конечно, она, Диана, а кто ж еще? Ее энергия, теперь еще как бы и удесятеренная. Аркадий с любопытством наблюдал за этими хлопотами, иной раз посмеивался: "Умножаешь наследство!" - и она спокойно улыбалась в ответ.
   8
   Смех смехом, а ведь она, пожалуй, и впрямь рассчитывала на это завещание, то есть ждала его смерти, а как иначе, и мысль эта, что твоей смерти хотят и ждут и где-то тикает часовой механизм, отмеривающий твои дни, - мысль эта, до сих пор отвлеченная, книжная, все сильнее и уже впрямую овладевала Фаустовым, обдавая его ледяным, мистическим ужасом. Он никогда раньше не был мнительным; помнится, они в компании веселились по поводу друга-режиссера, имевшего привычку хвататься за разные части тела с жалобами, что здесь, мол, у него колет, а тут болит, и как раз Аркадий уморительно копировал друга, прикладывая руку то к грудной клетке, то к заднице. Теперь он сам иногда - не то чтоб прикладывал руку, а все же прислушивался к своему организму, пытаясь выследить то здесь, то там недремлющую адскую машину. Ничего не болело. Как-то однажды защемило сердце, но выяснилось, что это всего лишь мышечная боль, простуда. Это, оказывается, легко устанавливается: таблетку под язык, и если не проходит, то, значит, не сердце, вот и вся премудрость.
   Но когда-то же это должно начаться? Когда?
   Он стал ступать по земле осторожнее, избегая резких движений. Он и раньше знал меру в пьянстве, говоря о себе: "Я не по этой части", - а нынче уж и вовсе стал пить глоточками. Впрочем, коньяк, говорят, полезен для сосудов...
   Проклятое это завещание висело над ним, здоровым, зловещим призраком, приговором, ожидающим исполнения.
   Когда?
   Однажды весенним днем он ехал на работу в Союз, сам за рулем своей "Волги", и решил завернуть по дороге в поликлинику, благо крюк небольшой и времени до заседания оставался час - достаточно, чтобы заехать и показаться врачу, если тот на месте. Врач оказался на месте - симпатичная блондиночка с красивой грудью и длинными ногами, из тех, кого он в былые времена не пропускал. "Раздевайтесь, - сказала блондиночка. - Что-то я вас не помню. Какие жалобы?"
   Жалоб у Аркадия Аркадьевича не было, но, как бы в оправдание своего визита, он показал на сердце: вот, иногда...
   - Не надо показывать на себе, - заметила врачиха, не отвечая на взгляды Аркадия Аркадьевича. - Ложитесь. Расслабьтесь, пожалуйста.
   Волосатая грудь Фаустова не произвела на нее впечатления, без применения оставались и взгляды; она проделала все, что положено, сняла кардиограмму и, повертев в руках бумажную ленту, с этой же лентою в руках и удалилась, влача ее за собой, как серпантин.
   Через несколько минут Фаустов держал ответ уже перед целым синклитом ее коллег, набежавших неизвестно откуда.
   - Что вы чувствовали, какую боль?
   - Никакой боли.
   - Может быть, в плече?
   - Да нет же.
   - Но что-то же вас к нам привело, - продолжал старший по возрасту, в колпаке, - какие-то ощущения, не правда ли?
   - Никаких ощущений.
   - Вот так-таки взяли и приехали сами?
   - Как видите. А в чем, собственно, дело? - поинтересовался в свою очередь Фаустов.
   - А в том дело, милейший, что у вас инфаркт... Нет уж, не вставайте, лежите. Вы как сюда приехали, на чем?
   - На машине.
   - Ключи, пожалуйста. И телефончик. Есть дома кто-нибудь - отогнать машину?
   - Зачем?
   - Как зачем? Не бросите же ее здесь.
   - А я, значит, что же... - дрогнул Фаустов.
   - А вы - на "скорой", на чем же еще... Ты позвонила, Танечка? Это что, первый у него?.. Лежите, пожалуйста, смирно. Головку ему повыше... Вот видите, как удачно. Подгадали, можно сказать...
   - И то правда, - усмехнулся Фаустов, уже чувствуя, как холодеет спина...
   Месяц после этого он провалялся в больнице, еще месяц провел в санатории, аккуратно вышагивая по мокрым дорожкам положенные километры. Первые дни на больничной койке, в реанимации, он был почти уверен, что помрет. Должно же наконец завещание вступить в законную силу. Помирать не хотелось. Если выживу, осторожно думал он, начну вести здоровую жизнь. И прежде всего надо будет разобраться с женщинами. Он наблюдал их весь первый месяц, одну и другую, обе были здесь, поблизости - Наташа почти ежедневно, да и Диана тоже. Вот уж подходящий случай им наконец подружиться, что ни говори.
   Сами они, вероятно, были другого мнения. Наташа в первый же день, как только ее к нему пустили, заявила Фаустову: "Не бойся, все будет хорошо. Я тебя вытащу, пусть не надеется". Это надо было понимать так, что Диана надеется на его смерть, а Наташа в пику ей не допустит этого. Сама Диана от комментариев великодушно воздерживалась, лишь иногда вставляя реплику вроде: "Эта курица уже приходила?" - или просто: "она", чаще - "она". И, честно говоря, непохоже было, чтобы Диана торопилась с наследством, скорее наоборот: она со всей своей безжалостной энергией - уж если что задумала - подняла на ноги врачей, задарила сестер и нянечек - не для того же, чтобы они его уморили. Привезла однажды и профессора, мировое светило, после чего Фаустову слегка поменяли таблетки - что-то отменили, а что-то, наоборот, добавили. Сам Аркадий Аркадьевич по свойству характера уже воспрял духом, шутил и заглядывался на женщин.
   Он вернулся помолодевший, со свежим загаром от весеннего солнца, с вернувшейся прежней походкой; позвонил из дому Наташе, а на другой день с утра отправился к ней. Жизнь продолжалась.
   9
   А между тем наступала развязка, и пришла она неожиданно для всех героев этой истории. Аркадия Фаустова все-таки отрешили от должности. И не по доносу зловредной Дианы, и не по воле расчетливого куратора Василия Васильевича или его строгой начальницы, ибо и сам Василий Васильевич в то же самое время, всего несколькими днями позже, лишился своего кресла, с начальницей же Екатериной Дмитриевной это произошло еще раньше. Скажем одним словом, точнее, одной фразой: наступала эпоха перемен.
   Случилось так, что кроткий Союз музыкантов, до сих пор еще никогда никому не доставлявший хлопот, вдруг в одночасье громогласно восстал против собственного руководства, пожелал заменить его сверху донизу и тут же проделал это посредством тайного голосования. Ох уж это тайное голосование, сколько раз в истории оно являло нам свои хитрые подмены, когда сиюминутное настроение зала, кем-то подогретого, выдавало себя за законную волю большинства. Это уж потом несчастное большинство спросит себя, почему оно в тот момент проголосовало так, а не этак, и начнет, как водится, искать виноватых. В нашем случае все произошло мгновенно, в течение одного дня. Чье-то выступление, имевшее успех у зала, и - пошло, покатилось. Вот уж и Союз музыкантов плох, и руководители его бессильны и покорны, и шкала ценностей перевернута: посредственность процветает, а талант в загоне. А уж тут недалеко и до требования сместить верхушку, и смотрите, как рукоплещет зал, а в особенности галерка!
   Пожалуй, наибольший успех в этот день выпал на долю Валерия Бровкина. Непризнанный гений оказался страстным оратором. Уж он-то крушил направо и налево, больше, впрочем, направо, не обойдя и своего поклонника и благодетеля Аркадия Фаустова, беспринципного соглашателя и конформиста, по его словам. Кто-то вякнул в защиту Аркадия Аркадьевича, как человека благожелательного и доброго, но защита на таких собраниях, как уже не раз замечено, успеха не имеет.