Грегори Филиппа. Любовник королевы

   – Вы абсолютно правы, – устало соглашался Сесил.
   Был канун Рождества. Он надеялся встретить этот праздник в кругу семьи, мечтал принять рождественское причастие в своей домашней часовне, по протестантскому обряду, без ненужных пышностей, как и было задумано Господом. Все рождественские праздники Сесил рассчитывал пробыть дома, а ко двору вернуться лишь в начале января, чтобы отметить канун Богоявления.
   Он и так не без труда нашел епископа, согласившегося отслужить в королевской часовне мессу перед принцессой-протестанткой, а теперь Елизавета пыталась изменить обряд.
   – Причастие он будет совершать так, как я сказала, – заявила упрямая девчонка. – Как его зовут? Епископ Оглшем?
   – Оуэн Оглторп, – поправил ее Сесил. – Епископ Карлайла. Он понимает ваши чувства и во время службы в вашей часовне не станет поднимать дарохранительницу с облаткой. Все пройдет так, как вы желаете.
 
   На следующий день Сесил в ужасе обхватил голову, увидев, как епископ привычно поднял дарохранительницу, чтобы паства поклонилось телу Христову в магический момент пресуществления.
   – Епископ! Опусти дарохранительницу! – прозвенело с королевской скамьи.
   Казалось, епископ Оглторп не слышал приказа Елизаветы. Возможно, так оно и было. Глаза его давно закрылись, а губы шевелились, произнося молитву. Всем своим сердцем епископ верил, что в этот момент Господь нисходит на землю и что сейчас он держит в руках не сосуд с облаткой, но живого Бога, которому должны поклониться все истинные христиане.
   – Епископ! Ты что, меня не слышал? Опусти дарохранительницу!
   Деревянная резная дверца, загораживающая королевскую особу от взглядов прихожан, с грохотом распахнулась. Епископ Оглторп прервал обряд, быстро оглянулся через плечо и встретился с пылающим взглядом разъяренной принцессы. Елизавета высунулась из окошка так же решительно, как торговка рыбой из-за прилавка. У нее раскраснелись щеки, черные глаза сверкали, как у рассерженной кошки. Епископ отметил, что Елизавета поднялась с колен и сейчас стояла в полный рост, указывая на него пальцем.
   – Это моя часовня! – отчеканила Елизавета. – Ты служишь здесь как мой священник. Я – королева. Изволь делать то, что я тебе велю. Опусти дарохранительницу!
   Епископ будто вообще ее не слышал. Он вновь повернулся лицом к алтарю, закрыл глаза и вручил себя Богу.
   Но Оглторп услышал и даже ощутил шуршание ее платья, а затем – резкий и чуждый для часовни звук хлопнувшей двери. Королева убежала, точно капризное дитя. У епископа кололо в плечах, у него пылали руки, однако он по-прежнему стоял спиной к прихожанам, служа мессу не с ними, а для них. То было тесное единение священника с его Богом – таинство, доступное лишь очам верующих, но не их участию. Епископ осторожно опустил дарохранительницу на алтарь и молитвенно сложил ладони, втайне желая зажать в них свое бешено стучащее сердце. Чтобы королева опрометью выбежала из собственной часовни, обуреваемая вздорными еретическими мыслями? И когда? В Рождество! В светлый день рождения Господа!
 
   Сесил так и не попал домой к Рождеству. Через два дня после памятной выходки королевы и не менее заметного упрямства епископа он был вынужден издать королевский указ. В нем объявлялось, что в каждой церкви литания, молитва «Отче наш», отрывки из Священного Писания и десять заповедей будут читаться на английском языке, а во время обряда причастия дарохранительница с облаткой выставляться не должна. Это был новый закон страны. Не успев короноваться, Елизавета уже объявила церкви войну.
 
   – Хотел бы я знать, кто будет короновать ее? – спросил Дадли, обращаясь к Сесилу.
   Их разговор происходил за день до кануна Богоявления. За все время рождественских торжеств обоим так и не удалось побывать дома и увидеть своих жен.
   «Неужели ей мало того, что Дадли занимается устройством торжества на канун Богоявления? – раздраженно думал Сесил, слезая с лошади. – С какой стати она позволяет ему совать нос в религиозную политику?»
   Он бросил поводья ожидавшему конюху. Глаза Дадли оценивающе скользнули по его лошади, и это вызвало у Сесила новую вспышку раздражения. Конечно же, этот хлыщ сразу заметил ее слишком короткую спину.
   – Благодарю вас за проявленную заботу, но почему, сэр Роберт, вы желаете об этом знать? – спросил Сесил, искусно маскируя вежливостью весь лед своего вопроса.
   Дадли примирительно улыбнулся и пояснил:
   – Потому что она начнет беспокоиться и сумеет довести себя до болезни. Наша повелительница станет спрашивать у меня совета, и потому мне нужно знать, чем ее успокоить. У вас, сэр, уже наверняка есть какой-то замысел. Вы всегда отличались предусмотрительностью. Я лишь спрашиваю, в чем он состоит. Разумеется, вы можете сказать, чтобы я занимался лошадьми и не лез в государственную политику. Но если вы желаете избавить Елизавету от ненужных волнений, вы скажете, какой ответ мне надлежит ей дать. А вы знаете, что она привыкла советоваться со мной.
   – Покамест никто еще не брался короновать ее, – тяжело вздохнув, признался Сесил. – Между нами говоря, никто и не возьмется. Они все настроены против нее. Клянусь вам, у них тайный сговор. Я пока не решился бы называть это заговором, однако церковные противники Елизаветы знают: если ее не коронуют, она не может считаться законной королевой. Они думают, что тем самым заставят ее восстановить прежний обряд мессы. Положение отчаянное. Ни один епископ не желает признавать новую королеву Англии! Епископ Винчестерский находится под домашним арестом за свою проповедь на похоронах Марии. Оглторпа, по сути, ждет то же самое за его дурацкое упрямство во время мессы в королевской часовне. Он говорит, что лучше погибнет на костре, чем проведет обряд коронования. Едва приехав в Лондон, она успела надерзить епископу Боннеру, поэтому теперь и он ее заклятый враг. Архиепископ Йоркский сказал ей в лицо, что считает ее безнадежной еретичкой. Епископа Чичестерского Елизавета тоже отправила под домашний арест, и он зол как черт. Духовенство забыло все свои разногласия и объединилось против нее. Их не поколебать. Монолитны, как скала. Ни трещинки.
   – Что же, эту скалу даже подкупом не расколоть?
   Сесил покачал головой и сказал:
   – Епископы проявляют удивительную принципиальность. Они не желают восстановления Реформации в Англии и не потерпят на троне королеву-протестантку.
   – Сэр, если мы с вами не примем мер, возникнет угроза мятежа против королевы, и начнется он в недрах церкви. – Лицо Дадли помрачнело. – От упрека в ереси до открытой государственной измены – всего один коротенький шажок, а мятеж князей-епископов едва ли сочтут таковым. Отцы церкви – это сила. Они легко представят Елизавету в облике самозванки. У католиков достаточно претендентов на трон, которые поспешат занять ее место. Если Елизавете объявят войну, она обречена.
   – Все это мне известно, – сказал Сесил, с трудом сдерживая раздражение. – Я прекрасно сознаю, в какой она опасности. Хуже еще не бывало. Пожалуй, никто не припомнит монарха, положение которого было бы столь же неопределенным. У короля Генриха имелись недруги среди епископов, но открыто ему противостоял лишь один из них. У покойной королевы даже в худшие времена их было двое. А вот принцессе Елизавете удалось обратить против себя всех сразу, и теперь каждый объявляет себя ее врагом. Обстоятельства, в которых мы оказались, – прескверные, и власть Елизаветы висит на волоске. Это я знаю. Чего я не знаю, так это способа заставить непрошибаемую католическую церковь короновать принцессу-протестантку.
   – Королеву, – поправил его Дадли.
   – Что?
   – Елизавета – королева, а вы назвали ее принцессой.
   – Она восседает на троне, но не помазана на правление, – угрюмо напомнил ему Сесил. – Я молюсь, чтобы поскорее настали дни, когда слово «королева» применительно к Елизавете будет означать полновластную правительницу. Но как я могу провести ее через обряд помазания, если никто не желает его совершать?
   – Кое-кого можно было бы обезглавить. Но ей вряд ли удастся казнить их всех, – с неуместной порывистостью произнес Дадли.
   – Несомненно.
   – А если подбросить им мысль о ее возможном обращении в католичество?
   – Епископы отнюдь не наивны. Они не поверят. Особенно после ее демонстративного ухода с рождественской мессы.
   Дадли лукаво улыбнулся и предложил как бы невзначай:
   – Если убедить их, что Елизавета собирается выйти замуж за Филиппа Испанского, они короновали бы ее, поверили бы, что с его помощью сумеют добиться компромисса. Отцы церкви видели, как он приручил королеву Марию. Елизавета, находящаяся под влиянием Филиппа, – такой вариант их устроил бы.
   – В общем-то, да, – не слишком уверенно отозвался Сесил.
   – Вам достаточно выбрать троих и под строжайшим секретом объявить им, что Елизавета собирается замуж за Филиппа, – посоветовал Дадли. – Это самый надежный способ довести новость до всех нужных ушей. Сказать, что король приедет на свадьбу и займется урегулированием положения церкви в Англии. Принцесса нравилась Филиппу и раньше. Он прямо-таки расцветал, когда ее видел. Все думали, что они поженятся, едва лишь тело ее сестры остынет в могиле. Можно пустить слух. Дескать, пока они всего лишь обручены. Последние пять лет Елизавета ходила к мессе почти ежедневно. Епископы это тоже знают. Когда надо, она умеет приспосабливаться. Напомните им об этом.
   – Вы хотите, чтобы я строил политику на давних скандалах, связанных с принцессой? – Сесил саркастически улыбнулся. – Поддерживать ее репутацию бесстыдницы, спавшей с мужем своей сестры, когда та лежала при смерти?
   – Бесстыдницы? Это вы про Елизавету? – Дадли расхохотался Сесилу в лицо. – Да она с детства не боялась стыда. Елизавета рано поняла: если проявляешь твердость и ни в чем не сознаешься, стыд долго не продержится. Плотские желания ее тоже не обуревали. Все эти скандалы, как вы изволили выразиться, за исключением истории с Томасом Сеймуром, никогда не были случайны. А вот поводья той истории действительно выпали из ее рук. Но после того как их амурные дела привели Сеймура на плаху, Елизавета крепко усвоила урок. Сейчас она управляет своими чувствами, а не наоборот. Вам не хуже моего известно, что дурочкой ее не назовешь. Она многое перенесла и, как видите, осталась жива. Такое удавалось не всем. Нам стоит у нее поучиться, например, тому, как использовать все средства, какие окажутся под рукой. У нее это всегда здорово получалось. Ее так называемый брак – наше самое мощное оружие, и мы обязательно должны пустить его в ход. Как по-вашему, что она делала все то время, когда флиртовала с Филиппом Испанским? Бог свидетель, ею двигали отнюдь не плотские желания. Она разыгрывала единственную карту, какая была в ее распоряжении.
   Сесил уже хотел возразить, но прикусил язык. Что-то в жестких глазах Дадли напомнило ему глаза Елизаветы, когда однажды он предостерег ее, посоветовав не влюбляться в Филиппа. Услышав эти слова, принцесса бросила на него такой же ясный, циничный взгляд. Сесил был на десять с лишним лет старше и Елизаветы, и Дадли, которым не исполнилось и тридцати. Оба считались еще совсем молодыми, но успели пройти суровую школу. Ни у того ни у другой не было времени на сантименты.
   – Епископ Карлайла мог бы ее короновать, – задумчиво сказал Сесил. – Конечно, он должен быть уверен в том, что Елизавета серьезно рассматривает Филиппа в качестве мужа. Мне придется его убедить, что тем самым он спасет ее от ереси.
   – Кто-то обязан это сделать, иначе ей не быть королевой, – заметил Дадли, кладя ему руку на плечо. – Необходимо, чтобы ее короновал епископ, и не где-нибудь, а в Вестминстерском аббатстве. Иначе все это не более чем маскарад, но с трагическим концом. Вспомните Джейн Грей. Она стала королевой при схожих обстоятельствах. Ее правление продолжалось всего девять дней. А потом – Тауэр и плаха.
   Сесил невольно вздрогнул и попятился в сторону, словно прикосновение Дадли было ему неприятно.
   – Я вас понимаю, – сказал Роберт, чувствуя, что с фамильярностью перебрал через край. – Конечно, обстоятельства были не совсем схожими. Джейн умерла из-за амбиций моего отца. Вы вовремя вышли из той игры, оказались мудрее многих. Но поверьте мне, сэр Уильям, я не заговорщик. Я делаю свою часть работы и знаю, что вы справитесь со своей без моих советов.
   – Уверен, вы настоящий друг Елизаветы и лучший королевский шталмейстер, какого она могла назначить, – произнес Сесил, одарив его блеклой улыбкой.
   – Благодарю вас, – учтиво ответил Дадли. – Вашим комплиментом вы вынуждаете меня сказать, что ваша лошадь не совсем подходит для верховой езды. Спина коротковата. Если вздумаете купить себе другую, обратитесь ко мне.
   Сесил невольно засмеялся. Этот юнец был неисправим.
   – Вы столь же бесстыжи, как и она! – заявил он Дадли.
   – Таковы последствия нашего величия, – беспечно отозвался тот. – Скромность всегда уходит первой.
 
   Эми Дадли уселась возле окна своей комнаты в Стэнфилд-холле. У ее ног лежали три пакета, перевязанные ленточками. К каждому из них был прикреплен изящный ярлычок с надписью: «Моему самому дорогому мужу от его любящей жены». Надписи были сделаны жирными неровными печатными буквами, словно их выводила детская рука. Эми затратила достаточно времени и сил, чтобы скопировать слова, которые леди Робсарт написала ей на листе бумаги. Ей хотелось обрадовать Роберта не только подарками, но и тем, что она наконец-то взялась учиться письму.
   Эми купила мужу красивое испанское кожаное седло, отделанное золотыми гвоздиками, с его инициалами на крыле. Вторым ее подарком были три рубашки, собственноручно сшитые из белого полотна. Их манжеты и переднюю кайму украшала белая вышивка. Третьим подарком Роберту были перчатки для соколиной охоты из тончайшей и нежнейшей кожи, прохладной и гибкой, словно шелк. На каждой перчатке Эми золотыми нитями вышила инициалы мужа. Чтобы не сломать иглу, она предварительно прокалывала кожу шилом.
   Ей еще не доводилось шить кожу. Рукавица, какой пользуются сапожники, не помогла. Эми исколола себе всю ладонь, покрыв ее множеством красных болезненных точек.
   – Ты с таким же успехом могла бы расшить ему перчатки собственной кровью, – посмеялась мачеха.
   Эми молча проглотила колкость. Она ждала Роберта, радуясь, что приготовила ему замечательные подарки, где каждый стежок дышал ее любовью. Она ждала, ждала, ждала – все двенадцать дней рождественских праздников, а в последний день села у окна и стала смотреть на серую дорогу, что уходила к югу, в сторону Лондона. Был канун Богоявления, и Эми окончательно поняла, что Роберт уже не приедет. Он не прислал ей ни одного подарка, даже письма, извещавшего о невозможности приехать.
   Эми чувствовала себя брошенной. Ей было настолько стыдно, что она даже не сошла вниз, где за праздничным столом собралась вся семья мачехи: четверо детей леди Робсарт с их женами, мужьями и своими отпрысками. Все весело смеялись, шутили и танцевали. Они втайне злорадствовали, помня, с каких высот упала Эми. Блистательный брак, вхождение в самую влиятельную семью Англии, а нынче – участь покинутой жены бывшего государственного изменника.
   Эми была слишком удручена горем, чтобы сердиться на Роберта за невыполненное обещание приехать. Хуже всего оказалось то, что она сердцем чувствовала: так и должно было случиться. О Роберте Дадли уже говорили как о самом обаятельном придворном, элегантном слуге королевы и ее друге, искушенном в тонкостях придворной жизни. С какой стати ему покидать двор, где всем весело? Люди там радуются своей удачной судьбе, а он – распорядитель всех торжеств и душа развлечений. Ради чего ему ехать по обледенелой зимней дороге в Норфолк, в ненавистный дом ее мачехи, в котором он выслушал столько насмешек и вытерпел столько издевательств?
   Ответить Эми было некому, и потому последний вечер Святок она просидела одна, с неврученными подарками, лежащими возле ее озябших ног. Она смотрела на дорогу и думала, суждено ли ей когда-нибудь снова увидеть мужа.
 
   Придворные были единодушны: успех этих рождественских празднеств в равной степени принадлежал Елизавете и Дадли. Молодая королева и Роберт победоносно вернулись ко двору. Дадли поспевал повсюду, ни одно из череды нескончаемых рождественских увеселений не обходилось без него. Почти все они были им и придуманы. Он первым вскакивал на лошадь, чтобы ехать на охоту, и выходил на паркет бального зала, ощущал себя принцем, наконец-то вернувшимся туда, где правил его отец.
   – Мой отец обычно устраивал это так… – то и дело небрежно ронял он, выбирая увеселения.
   Все невольно вспоминали, как весело праздновали Рождество при лорде-протекторе Дадли и брате Елизаветы, молодом короле Эдуарде, который был лишь пассивным зрителем и никогда не брал на себя командование торжествами.
   Елизавета была счастлива, что поручила Дадли устройство празднеств и положилась на его знания, фантазию и вкус. Как и всех придворных, ее очаровывала уверенность Роберта и искренняя радость по поводу собственного восстановления в правах. Дадли упивался вниманием к себе. Он блистал на маскараде в сиянии не только свечей, но и своей славы, ибо весь праздник до мельчайших деталей был продуман и устроен им. Певчие пели кантаты, слова которых написал тоже Роберт. Наконец-то он вновь очутился в родной стихии. Его гордость ожила и расправила плечи. Так озябший путник возвращается к жизни перед жарко пылающим камином. Роберту было чем гордиться. Благодаря ему двор Елизаветы сверкал так, словно все украшения были золотом, а не мишурой. К английскому престолу хлынули лучшие актеры и музыканты со всей Европы, которым платили щедрыми обещаниями, добавляя к этому скромные подарки. Череда торжеств не прекращалась, слова «двор Елизаветы» стали синонимом изящества, выдумки, веселья и флирта. Роберт Дадли лучше, чем кто-либо из английских мужчин, умел растянуть праздники на долгие две недели. Елизавета лучше, чем кто-либо из английских женщин, умела наслаждаться неожиданным переходом от вынужденного затворничества к свободе и развлечениям. Роберт был ее партнером на танцах, сопровождающим на охоте, тайным сочинителем глупых сценок, которые она любила разыгрывать, и достойным собеседником, когда ей хотелось поговорить о политике, теологии или поэзии. Он оказался надежным союзником, советником, лучшим другом и самым достойным спутником венценосной особы. Дадли становился фаворитом королевы. Он поражал, ошеломлял и завораживал.
   Будучи королевским шталмейстером, Роберт отвечал за коронационную процессию и все последующие торжества. Вскоре после окончания рождественских увеселений он целиком сосредоточился на подготовке события, которое должно было стать величайшим в правлении Елизаветы.
   Дадли работал один в прекрасных покоях Уайтхолла, щедро отведенных им самому себе. За его рабочим столом без труда поместилась бы дюжина человек, однако сейчас там сидели не гости. Во всю длину стола был расстелен бумажный свиток, сверху донизу покрытый перечнем знатных персон с указанием титулов, кличек лошадей, именами слуг, сопровождающих их. Здесь же были подробно описаны облачение гостей, цвет ливрей их лакеев, оружие, которое будет при них, и штандарты, каковые понесут знаменосцы.
   По обе стороны от свитка, где перечислялись члены процессии, располагались листы со списками зрителей. Здесь были указаны гильдии и цехи, торговые компании, музыканты, мэры и советники провинций, а также все те, кто занимал особое место. К ним относились послы и дипломатические представители, а также важные иностранные гости. Всех чужеземцев требовалось разместить так, чтобы им было хорошо видно процессию. Затем они должны были представить своим правительствам благожелательные, даже восторженные отчеты о восшествии на престол новой королевы Англии.
   Роберт, держа в руках листы, гонял писаря взад-вперед, заставляя вносить поправки. Подбегая к нужному месту, писарь сообщал: «Пурпурный, сэр». Или: «Шафрановый, вблизи». Услышав это, Роберт отпускал ругательство и требовал переместить одного из участников процессии по причине несовместимости цветов.
   На втором столе, по длине не уступавшем первому, находилась карта лондонских улиц от Тауэра до Вестминстерского дворца, нарисованная на свитке тонкого пергамента. Издали она напоминала большую змею. Рядом с изображением дворца было помечено время прибытия процессии. Помимо этого на карте были проставлены часы и минуты прохода шествия через тот или иной важный пункт. Чтобы не запутаться, писарь делал пояснения на ту или иную тему чернилами разных цветов, отчего карта стала похожей на раскрашенный манускрипт. Главных пунктов на пути следования было пять. Ответственность за должный порядок в каждом из них возлагалась на магистрат Лондона, но в основе действий городских властей все равно лежали указания Роберта Дадли. Он старался предусмотреть любые мелочи, способные хоть как-то повлиять на движение коронационной процессии.
   – Извольте взглянуть вот сюда, сэр, – робко предложил писарь.
   Роберт склонился над указанным местом и прочел:
   – Грейсчерч-стрит. Живописная сцена с объединением домов Ланкастеров и Йорков. В чем дело?
   – У художника возник вопрос, сэр. Он интересуется, нужно ли там изображать и… Болейн?
   – Мать королевы?
   Писарь перестал моргать. Он назвал имя женщины, обезглавленной за государственную измену, колдовство и супружескую неверность, сопровождавшуюся кровосмесительной связью. С тех пор самое ее имя находилось под запретом.
   – Да, сэр. Леди Анну Болейн.
   Роберт сдвинул набекрень бархатный берет, украшенный драгоценными камнями, и почесал густые темные волосы. Когда он волновался, то выглядел значительно моложе своих двадцати пяти лет.
   – Да, – наконец произнес он. – Она – мать нашей королевы. В истории не должно быть пустых мест. Мы не вправе игнорировать ее. Народ должен относиться к ней как к досточтимой леди Анне Болейн, королеве Англии и матери нашей повелительницы.
   Писарь удивленно поднял брови. Этот жест означал, что решение принято не им, а сэром Робертом, поэтому в случае чего ответственность тоже ляжет на плечи этого вельможи, а он, скромный писарь, предпочитает более спокойную жизнь.
   Дадли расхохотался, слегка стиснул его плечо и заявил:
   – Принцесса Елизавета, да хранит ее Господь, происходит из добропорядочной английской семьи. Бог свидетель, брак с ее матерью для короля был куда более удачным, чем все остальные. Красивая, честная девушка из Говардов.
   Писарю все равно было не по себе.
   – Другую честную девушку из рода Говардов тоже казнили за супружескую измену, – выпалил он.
   – Добропорядочная английская семья, – не моргнув глазом, твердо произнес Роберт. – Боже, храни королеву.
   – Аминь, – заключил смышленый писарь и перекрестился.
   Роберт тоже заставил себя сделать это и спросил:
   – С другими живописными сценами вопросов нет?
   – Нет, если не считать Малый акведук в Чипсайде.
   – А там что?
   – В этом месте должна быть изображена Библия. Какая именно: английская или латинская?
   Вопрос затрагивал самое сердце споров, бушевавших нынче в церкви. Отец Елизаветы узаконил Библию на английском языке, однако потом изменил свое решение и вернул латинскую. Его младший сын Эдуард потребовал, чтобы каждый приход пользовался англоязычной Библией. Королева Мария ее запретила. На службах священникам полагалось читать по-латыни, а затем по-английски пояснять прихожанам суть текста. Пастве же надлежало слушать и не пытаться самостоятельно читать Библию. Что повелит Елизавета, никто пока не знал и даже не пытался предсказать, удастся ли ей осуществить свои планы при упрямом сопротивлении церкви.
   Роберт сорвал с головы берет, швырнул его в сторону и крикнул:
   – Ради всего святого! Это же государственная политика! Я пытаюсь придумать подобающие живописные сцены, а ты мучаешь меня политическими вопросами!
   Я не знаю, какое решение примет королева. Тайный совет будет говорить одно, епископы – другое, парламент – третье. Все будут спорить месяцами, а потом одобрят какой-нибудь закон. Да сделает Господь так, чтобы народ подчинился этому постановлению и не поднялся против нее. Не мое это дело – решать такой вопрос здесь и сейчас!
   В комнате повисла гнетущая тишина.
   – А как поступить, пока закон не принят? – осторожно спросил писарь. – Какую надпись сделать на обложке Библии? Латинскую или английскую? Внутри бутафорской книги будет лежать настоящая. Какая именно, сэр Роберт? Можно написать на обложке по-английски, а внутрь положить латинский экземпляр, если принцесса даст на то свое согласие. Если нет, то английский. А можно сразу две Библии.
   – На обложке будет написано по-английски: «Библия», – решил Роберт. – Всякий поймет, что к чему. Пусть художник сделает буквы покрупнее, чтобы всем было ясно: это бутафория, а не настоящая книга. Так, символ.
   Писарь сделал соответствующие пометки. Откуда-то появился гвардеец дворцовой стражи. Он бережно поднял с пола дорогой берет и подал Роберту. Тот взял его, но не поблагодарил гвардейца. Он с раннего детства привык, что другие подбирали за ним разбросанные вещи.
   – Когда мы закончим с этим, я хочу проверить, как обстоят дела с другой процессией, – раздраженно произнес Дадли. – Той, что двинется из Уайтхолла к Вестминстерскому аббатству. Мне нужен список лошадей. Да, и проверь, чтобы подобрали крепких мулов.