Страница:
Филиппа Грегори
Привилегированное дитя
Сон
Сначала был сон. Это было первое, что я запомнила в жизни. Я видела этот сон даже прежде, чем узнала Ричарда, прежде чем я увидела Вайдекр, родные пологие холмы, окружающие и охраняющие мой дом. Этот сон я помню всегда. Сначала был сон.
Но это не был сон ребенка, это не был мой сон. Он принадлежал кому-то другому. Только я не знала, кому.
Во сне я испытывала боль, жестокую нечеловеческую боль, которую я надеялась не испытать никогда в жизни. Ноги мои болели от долгого бега по острым, холодным камням, они были покрыты грязью и кровью от тысячи порезов и ран. Спотыкаясь, я бежала к реке через лес и в кромешной тьме зимней ночи уже слышала грозный рев реки.
Я бежала бы еще быстрее, если б не моя ноша, сухой и теплый сверток, спрятанный у меня под накидкой. Это было новорожденное дитя. Мое дитя, моя девочка. Она принадлежала мне, и я должна убить ее. Мне нужно опустить ее крошечное тельце под воду и держать его там, пока не захлебнется. А потом отпустить его, и пусть оно несется вниз по волнам, переворачиваясь и стукаясь о камни, пока не исчезнет из виду. Я должна это сделать.
Внезапно шум реки стал еще громче, деревья передо мной расступились, и у меня от страха даже остановилось дыхание. Безобидная Фенни превратилась в грозный, бушующий поток, неся поваленные деревья словно соломинки. Ствол дерева, обычно служивший нам мостиком, снесло, и он исчез в ревущих волнах. Кажется, я закричала от страха, но сама не слышала своего крика. Мне нужно спуститься к воде, потому что я должна утопить этого ребенка. Я должна. Это мой долг перед всеми поколениями Лейси.
Та жестокая боль, от которой, казалось, разорвется мое сердце, была невыносима, и я начинала выкарабкиватъся из этого сна. Я не видела, как опустила теплое тельце в воду, как выполнила свой долг. Какая-то часть моего разума осознавала, что это всего только сон, и старалась стряхнуть его. Но он цепко держал меня. Мне казалось, что я раздваиваюсь: одна часть моего сознания принадлежала маленькой девочке, старающейся проснуться и плачущей от страха, а другая — женщине, бегущей к реке, чтобы утопить собственного ребенка, как щенка. Чтобы волны реки вынесли его тельце далеко-далеко за пределы Вайдекра.
Но это не был сон ребенка, это не был мой сон. Он принадлежал кому-то другому. Только я не знала, кому.
Во сне я испытывала боль, жестокую нечеловеческую боль, которую я надеялась не испытать никогда в жизни. Ноги мои болели от долгого бега по острым, холодным камням, они были покрыты грязью и кровью от тысячи порезов и ран. Спотыкаясь, я бежала к реке через лес и в кромешной тьме зимней ночи уже слышала грозный рев реки.
Я бежала бы еще быстрее, если б не моя ноша, сухой и теплый сверток, спрятанный у меня под накидкой. Это было новорожденное дитя. Мое дитя, моя девочка. Она принадлежала мне, и я должна убить ее. Мне нужно опустить ее крошечное тельце под воду и держать его там, пока не захлебнется. А потом отпустить его, и пусть оно несется вниз по волнам, переворачиваясь и стукаясь о камни, пока не исчезнет из виду. Я должна это сделать.
Внезапно шум реки стал еще громче, деревья передо мной расступились, и у меня от страха даже остановилось дыхание. Безобидная Фенни превратилась в грозный, бушующий поток, неся поваленные деревья словно соломинки. Ствол дерева, обычно служивший нам мостиком, снесло, и он исчез в ревущих волнах. Кажется, я закричала от страха, но сама не слышала своего крика. Мне нужно спуститься к воде, потому что я должна утопить этого ребенка. Я должна. Это мой долг перед всеми поколениями Лейси.
Та жестокая боль, от которой, казалось, разорвется мое сердце, была невыносима, и я начинала выкарабкиватъся из этого сна. Я не видела, как опустила теплое тельце в воду, как выполнила свой долг. Какая-то часть моего разума осознавала, что это всего только сон, и старалась стряхнуть его. Но он цепко держал меня. Мне казалось, что я раздваиваюсь: одна часть моего сознания принадлежала маленькой девочке, старающейся проснуться и плачущей от страха, а другая — женщине, бегущей к реке, чтобы утопить собственного ребенка, как щенка. Чтобы волны реки вынесли его тельце далеко-далеко за пределы Вайдекра.
Глава 1
Сейчас я — старая женщина. В своем собственном сердце я — стара, устала и жду смерти. Но когда-то я была ребенком, малышкой, которая знала все и, одновременно, не знала ничего. Девочкой, которая могла видеть прошлое и видела его смутно, словно подернутым какой-то дымкой. И могла видеть будущее, будто смотрела в него при свете молнии. Эта мозаика осколков времен сформировала мое детство, как падающие капли воды формируют странные формы сталактита.
О! Теперь я все знаю. Как глупа я была! Я была так безобразно глупа все эти годы. Но сейчас я стряхнула с себя наваждение и разломала раковину лжи и полуправды, в которой жила всю жизнь. Пелена с моих глаз упала, и я наконец стала понимать правду, стала единственным человеком, понимающим ее. Единственным. Я осталась одна. Только я и моя земля.
Это была не просто земля. Это было объяснение моей жизни и мое оправдание. Это — Вайдекр, расположенный в самой южной точке Англии, прекрасный и богатый, как сад, самый первый сад на земле. Гряда Южных Холмов защищает его с севера подобно сложенным вместе ладоням, высокие округлые холмы покрыты пахучей травой, луговыми цветами, с вьющимся над ними целым сонмом синих бабочек. Эти холмы заключали в себе весь мой мир. Мир, центром которого был Холл. Почерневшие руины, к которым вела мощеная дорога через лес и разросшийся розовый сад. В прежние дни экипажи, подъезжавшие к парадному входу, проезжали мимо плодородных полей, мимо высоких чугунных ворот. Слева от дороги белела опрятная деревушка Экр, домик викария и церковь со стройным шпилем. Поодаль пролегала дорога на Лондон, по которой дилижансы из Мидхерста ехали прямиком на север, в столицу.
Меня зовут Джулия Лейси, я дочь сквайра Вайдекра и его жены Селии Хаверинг. Я была их единственным ребенком, единственной наследницей. Росли мы вместе с моим кузеном Ричардом, сыном папиной сестры Беатрис. Папа и его сестра ввели нас с Ричардом в совместное владение Вайдекром. Мы должны были управлять им вместе.
Таковы факты. Но была еще и другая правда. Правда, в которой Беатрис отчаянно мечтала управлять поместьем своего брата одна, и ради этого она лгала, строила козни, губила землю и убивала — о да, Лейси всегда были убийцами на своей земле. Она не останавливалась ни перед чем ради своей выгоды. Она отняла у крестьян общинную землю и приказала выкорчевать их деревья, она подняла арендную плату и засадила всю землю пшеницей. Она свела своего мужа с ума и украла его состояние. Она властвовала над своим братом всеми доступными женщине способами. Она год за годом разоряла людей и землю, пока они не отчаялись и не явились к ней с зажженными факелами и безногим предводителем на вороном коне.
Они убили ее.
Убили и разрушили ее дом. Они разорили Лейси и поставили себя вне закона.
Мой папа, сквайр, умер в ту же ночь от разрыва сердца. Муж Беатрис, доктор Джон Мак-Эндрю, уехал в Индию, чтобы заработать денег и расплатиться с кредиторами. В Вайдекре остались только мы втроем: моя мама, мой кузен Ричард и я. Жили мы в маленьком Дауэр-Хаусе, на полпути между разрушенным Холлом и разоренной деревней. Нас трое, двое слуг и целый сонм привидений.
Постепенно я узнала их всех. Я видела их. Конечно, не очень ясно. Иногда по ночам до меня доносились отголоски чьих-то слов или журчанье чьего-то смеха. Однажды я проснулась от гула приближающейся толпы и увидела, что моя спальня освещена заревом пожара от горящего Вайдекр Холла. Это была та толпа, которая убила моего папу и Беатрис. Которая оставила в живых только нас троих.
Самой реальной в реальной жизни была моя мама. Ее бледное лицо в форме сердечка с бархатистыми карими глазами. Когда она была молода, ее волосы были белокурыми, но теперь тусклые серые нити виднелись в них там и сям, словно горе и заботы запустили свои цепкие пальцы в эту массу золота. Она овдовела, когда мне было всего два года, и я помню ее только в лиловом или черном. Когда мы были маленькими, она потешалась над тусклыми цветами и клялась, что выйдет замуж за торговца тканями из-за его тюков ярких разноцветных шелков. Но шли годы, мы росли, богатый торговец не являлся, птицы не несли золотых яиц, на деревьях не росли бриллианты, и она не смеялась больше над своими старыми темными платьями, поношенными и вытертыми на швах.
И еще в реальной жизни был Ричард. Мой кузен Ричард. Мой самый близкий друг, мой маленький тиран, мой лучший союзник, мой худший враг, предатель, товарищ, соперник, жених. Я не помню времени, когда бы я не любила его. Так же как я не помню времени, когда бы я не любила Вайдекр. Он был частью меня самой, такой же частью, как высокие деревья в парке, холмы и заросли вереска. Я не помышляла никогда ни о чем другом. Я не могла вообразить себя без Ричарда или без этого дома. Это было бы все равно, что не быть Лейси.
Я была счастлива в своей любви. Потому что Ричард, мой любимый брат, был одним из тех счастливых детей, которые притягивают к себе любовь так же естественно, как растет трава. На улицах Чичестера люди с улыбкой оборачивались ему вслед при виде его легкой походки, копны черных кудрей, тревожно сияющих голубых глаз и прелестной улыбки. А тот, кто слышал его пение, готов был полюбить его только за это. У него был один из тех чудесных мальчишеских голосов, которые словно парят высоко-высоко в небе и кажутся звуками арфы, долетающими из рая. Я так любила его пение, что добровольно обрекала себя на муки вечных фортепианных гамм, чтобы только научиться аккомпанировать ему.
Он любил петь дуэты, но ни угрозами, ни лестью не мог заставить меня верно держать мелодию. «Слушай, Джулия! Слушай же!» — кричал он мне, выводя чистую как журчание весеннего ручейка ноту, повторить которую мне не удавалось. Вместо этого я барабанила свою партию на фортепиано, мама пыталась тихонько подпеть ему, а его чистый голос поднимался все выше и выше, заполняя собой гостиную, и сквозь приоткрытое окно лился на свободу, в вечерние сумерки, соперничая с пением птиц.
И в такие минуты, когда весь дом затихал, слушая его, я чувствовала, как они появляются. Привидения обступали нас, словно выскальзывая из тумана и подступая все ближе. Я знала, что они рядом, мама Ричарда, Беатрис, и мой папа, сквайр, как они всегда были рядом во времена триумфа и разрушений Вайдекра.
Голос Ричарда звенел и звенел, я барабанила по клавишам фортепиано, мама, забывшись, роняла шитье на колени, а они стояли рядом, словно ожидая чего-то. Чего-то, что должно было произойти. Что опять должно случиться в Вайдекре.
Я была старше на год, но Ричард был выше и плотнее меня. Я была дочерью сквайра и единственной из Лейси, он же был мальчиком и прирожденным повелителем. Нас воспитывали как деревенских детей, но при этом никогда не разрешали ходить в деревню. Мы росли изолированно, словно на островке, запрятанном в густом лесу Вайдекрского парка, будто двое заколдованных ребятишек из сказки.
Ричард всегда был лидером. Это он придумывал игры и изобретал правила для них, а я вечно восставала против. Ричард злился и брал на себя функции и судьи и экзекутора, а я, бледная и заплаканная, отправлялась к маме с жалобами, чем непременно обеспечивала нам обоим наказание. Нам часто доставалось от мамы, поскольку мы были недружной парой заядлых грешников. Ричард бывал непослушным, а я не могла противиться искушению.
Однажды я заслужила нагоняй от мамы, которая заметила мой выпачканный передничек и уличила нас в похищении компота из кладовой. Ричард нагло отрицал все, широко раскрыв для убедительности глаза, я же призналась сразу в похищении не только этого компота, но еще и банки джема, пропажа которой не была обнаружена.
Ричард ничего не сказал, когда мы покидали мамину гостиную, уставив глаза в пол и виновато шаркая ногами. Он не говорил ничего весь день. И только к вечеру, когда мы играли у реки и он шлепал босиком по воде, он вдруг остановился и поманил меня.
— Тише, смотри, там гнездо зимородка, — показал он куда-то, но когда я подошла и встала, подобрав юбки, рядом с ним, то ничего не увидела. Тут он схватил меня за руки и, крепко сжав их, держал так, чтобы я не могла вырваться. Его улыбка в то же мгновение превратилась в злую гримасу, и он прошипел:
— В этой реке водятся водяные змеи, Джулия, и они сейчас плывут сюда, чтобы укусить тебя.
Больше ему ничего не нужно было говорить. Сразу же рябь на воде показалась мне волнами, расходящимися от их коричневых широких голов, а прикосновение водорослей к лодыжке — их скользкими телами. И пока я не разрыдалась от страха, а мои запястья не стали красными от хватки Ричарда, маленький тиран не отпускал меня.
Но при виде моих слез его гнев сразу улетучился, и он простил меня. Он вынул платок из кармана и вытер мне глаза. Он обнял меня и стал утешать, называя всякими уменьшительными именами. А затем он запел и стал петь мне все любимые мои песни, пока не устал.
Когда мы вернулись домой в золотых летних сумерках долгого дня и мама всплеснула руками при виде моего испачканного платья, грязных волос и мокрых башмаков, я сказала ей, что упала в реку, и выслушала ее упреки без малейшего слова жалобы. За это я была вознаграждена. Попозже, когда мама сидела одна в гостиной, Ричард пришел ко мне в спальню с полными руками всяких сладостей, частью выпрошенных им, частью стащенных у миссис Гау, нашей кухарки. И, усевшись рядом, он стал совать мне в рот все самые лучшие, самые сладкие из своих трофеев.
— Я так люблю, когда ты хорошая, Джулия, — сказал он, поднося к моим губам засахаренную вишню, за которой я поворачивала голову, как комнатная собачонка.
— Нет, — сказала я грустно, выплевывая косточку в его грязную ладошку. — Нет, ты любишь, когда я плохая. Врать маме совсем не хорошо, но если бы я рассказала ей, что ты пугал меня водяными змеями, она бы велела выпороть тебя.
В ответ на это Ричард беззаботно расхохотался, будто он был не на год моложе, а на несколько лет старше.
— Ш-ш-ш, — прошептала я, услышав мамины шаги в гостиной.
Он быстро сгреб остатки нашего пиршества и выскользнул из комнаты. Мама шла медленно-медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, словно она очень устала. Когда скрипнула дверь в мою комнату, я поплотнее зажмурила глаза, но обмануть ее мне никогда не удавалось.
— Ах, Джулия, — любяще пожурила она меня, — если ты не будешь засыпать вовремя, ты будешь плохо расти.
Я быстро села в кровати и протянула к ней руки. От нее всегда так чудесно пахло лилиями и чистотой. Ее волосы стали тусклыми от седины, а вокруг глаз пролегли морщинки. Денежные заботы рано состарили ее, но она нежно улыбалась мне, и любовь делала ее лицо прекрасным. Она носила старые поношенные платья и заштопанные воротнички, но походка и запах мамы говорили о том, что она леди с головы до пят. Я вздохнула от восторга и обняла ее покрепче.
— Ты писала письмо дяде Джону? — спросила я, когда она поправила и подоткнула поплотнее мое одеяло.
— Да.
— А ты написала ему, что Ричард хочет брать уроки пения?
— Написала, — улыбнулась она, но я видела, что ее глаза остались грустными.
— Ты думаешь, он пришлет деньги на это? — продолжала расспрашивать я.
Моя привязанность к Ричарду заставляла меня быть настойчивой.
— Я сомневаюсь, — ровно сказала она. — У нас есть много более важных расходов, Джулия. Нам следует расплатиться с кредиторами. И откладывать на образование Ричарда. А у нас ведь не так много денег.
Да, их было не очень много. Миссис Гау и Страйд работали скорее из преданности, чем за жалованье. Питались мы только дичью из поместья Хаверинг и рыбой из нашей Фенни. Овощи росли на нашем огороде, а фрукты нам присылала моя бабушка из Хаверинг Холла, вино было редкой роскошью на нашем столе. Мои платья переходили мне по наследству от моих троюродных сестер, а воротнички на рубашках Ричарда перелицовывались снова и снова, пока не оставалось ни рубашки, ни воротничка. Мама соглашалась принимать одежду и еду от своей матери, но она никогда не позволила бы себе обратиться к ней с просьбой о деньгах. Она была очень горда, моя мама.
— Спи, детка, — прошептала мама и направилась к двери.
— Доброй ночи, — отозвалась я и послушно закрыла глаза. Но сон не шел ко мне, и я лежала, вслушиваясь в ночные звуки дома. Вот мамины шаги в спальне и легкий скрип кровати, когда она быстро прыгнула в нее, замерзнув на холодном полу. Вот шаги Страйда, запиравшего заднюю дверь и проверявшего парадный вход так тщательно, будто у нас было что красть. А вот он тяжело взбирается по черной лестнице в свою спальню на верхнем этаже.
Дом затих, и послышались шумы снаружи. Вот скрипнула ставня, вот раздался отдаленный крик совы, низко летящей над уснувшими полями. Вот далеко в лесу послышался короткий лай лисицы. Я воображала себя совой, летящей над темной, словно пиратский корабль, деревней, и над заросшей вереском пустошью, и над широкой аллеей, ведущей к Холлу. Если бы я на самом деле была совой, я бы полетела к единственной стене, уцелевшей в пожаре, погубившем и дом, и семью, и теперь гордо возвышающейся над почерневшими руинами.
Уже тогда, будучи совсем ребенком, я понимала, что на земле должно существовать какое-то равновесие. Люди, имевшие так много, должны испытать и бедность. Плодородное поле должно иногда отдыхать. Земля тоже имеет свои права. Моя тетя Беатрис была самой лучшей хозяйкой на многие мили вокруг, и тем не менее все пошло плохо, хотя мне никто не говорил почему. Когда она умерла (в ту же ночь умер и мой папа), пожар погубил все и почти вся семья погибла.
С того дня все пошло вкривь и вкось в Вайдекре. Люди в деревне жили в грязи и бедности, как цыгане, мама и я, единственные оставшиеся в живых представители семьи Лейси, ходили в поношенных платьях и не имели кареты. Но что было хуже всего, особенно для мамы, это то, что у нас не было власти. Нет, не той власти, которой обладают сквайры. Но той, что позволила бы поправить непоправимое. Никто не мог спасти сейчас Экр.
Однажды жарким летним днем к нам приехал доктор Пирс, он вошел в гостиную следом за Страйдом. Мне в тот год было десять лет. Я сидела у окна, листая партитуры песен Ричарда, он сам лениво наигрывал гаммы на фортепиано, мама шила.
— Простите мне это вторжение, леди Лейси, — стараясь перевести дыхание, торопливо заговорил доктор Пирс. — Но в Экре творится что-то невообразимое. У них забирают детей.
— Что? — непонимающе переспросила мама, невольно бросив испуганный взгляд в окно. Это слово «забирают», что бы оно ни значило, мгновенно испугало и меня.
— Там приходский надзиратель из Чичестера, — попытался объяснить священник, снимая и вновь надевая перчатки. Он даже не замечал, что делает. — У него есть приказ от какого-то владельца мануфактур на севере. Им требуются для работы дети из неимущих семей.
Мама кивнула, машинально наблюдая за возней с перчатками.
— Но это натуральная продажа в рабство! — воскликнул доктор Пирс. — Они даже не спрашивают у людей согласия. Леди Лейси! Они могут забрать любого ребенка. Ни одна семья в Экре не имеет работы. А эти приехали в громадной повозке и отбирают самых здоровых и крупных ребятишек. Когда я был там, они забрали уже троих.
Я взглянула на маму. Она стояла выпрямившись, слегка опираясь на стул, а ее лицо отсвечивало желтым в вечернем сумраке дня.
— Зачем вы приехали ко мне? — тихо спросила она.
— Я подумал, — и он опять скомкал перчатки в одной руке, — я подумал, что вы, должно быть, знаете, как поступить. И что вы могли бы остановить их.
Мама медленным безвольным жестом обвела пустую гостиную, покосившийся стол, старое разбитое фортепиано, одинокий коврик у камина.
— Я — просто женщина, не имеющая ни власти, ни влияния, — медленно проговорила она.
— Но ведь вы вдова сквайра! — воскликнул доктор Пирс.
— А вы — священник! — горько заметила она. — И ни один из нас не в состоянии остановить того, что происходит.
— А ваш отец? Лорд Хаверинг?
— Он считает, что там живут одни преступники, и не шевельнет пальцем, даже если их всех сотрут с лица земли, — махнула она рукой. — Кроме того, он верит в эти новые фабрики. Он даже вложил в них деньги.
Доктор Пирс без приглашения опустился на стул и стал скатывать перчатки в тугой комок.
— Значит, мы ничего не можем сделать? — беспомощно переспросил он.
— У меня нет возможности остановить их, — мама тоже села и взяла в руки шитье. — Все это делается законно?
— С точки зрения юридической — да, но морально ли это?
— Тогда я ничем не в состоянии помочь им, — продолжала тихо мама. — Может быть, вам следует настоять, чтобы родителям сообщили адреса детей, и они могли бы забрать их, если времена улучшатся.
— Если времена улучшатся… — как эхо отозвался доктор Пирс и поднялся на ноги.
Мама сидела не поднимая головы, и я чувствовала, что на глазах у нее появились слезы.
Видимо, доктор Пирс тоже почувствовал ее волнение, потому что он низко склонился в поклоне, будто перед королевой.
— Я зайду к вам на днях, — сказал он. — Положение в деревне очень тяжелое, но я постараюсь сделать что в моих силах.
— А они прислушаются к вашим советам? — спросила мама.
Впервые за этот день доктор Пирс улыбнулся своей слабой, беспомощной улыбкой.
— Сомневаюсь, — усмехнулся он. — Во всяком случае, прежде они этого не делали. Но я должен выполнить свой долг.
Сделать он мог очень мало. Самые сметливые из взрослых попрятали своих детей, как только телега показалась в конце улицы. Таким образом, приходским чиновникам удалось увезти только шестерых ребят. Они объявили потрясенным родителям, что дети будут работать на больших мельницах где-то на севере, там они получат надлежащее религиозное и ремесленное образование и позднее смогут даже помогать своим родителям. Экр выслушал эти обещания в скорбном молчании, и дети уехали.
Каждое воскресенье моя бабушка возила нас в своем экипаже в чичестерский кафедральный собор на службу. Мама теперь не хотела, чтобы мы появлялись в нашей деревенской церкви, но доктор Пирс написал ей успокаивающее письмо и заверил, что в деревне все совсем как прежде и мы будем в полной безопасности.
Но я заметила, что все обстоит совсем не так, как прежде.
Дети, которые раньше приходили к нашим воротам поглазеть на домик, больше не появлялись. Девочки, приседавшие перед нами, когда мы проходили в церкви к нашей скамье, сидели неподвижно, не поднимая глаз. И каждый ребенок научился стремглав убегать в заросли вереска на общинной земле и прятаться там при виде незнакомой коляски, сворачивающей в деревню.
Но в Экре все действительно было спокойно и тихо, словно из нее увезли не шестерых детей, а саму жизнь.
Лето в том году стояло очень жаркое, жаркое и безветренное. Мама страдала от головных болей и не позволяла нам гулять за пределами нашего поместья. Однажды я спросила ее, уже не в первый раз, почему мы такие бедные, почему эти люди сожгли Холл и почему она — самая главная в нашем маленьком мирке — не может ничего сделать там, за порогом нашего дома. В ответ на это ее лицо, тоже уже не в первый раз, приняло мрачное выражение, которого мы с Ричардом привыкли бояться, и она тихо сказала:
— Не сейчас, дорогая. Я объясню тебе все, когда ты станешь постарше.
Такой ответ вполне удовлетворил нас с Ричардом, ибо двигало нами лишь ленивое любопытство детей. На протяжении всей нашей жизни мы видели Холл стоящим в развалинах, а землю — невозделанной, и мы даже представить себе не могли, что когда-то все было иначе. Предоставленные в то изнурительное лето самим себе, мы без конца бродили по парку, играли, мечтали, болтали.
— Я хотел бы носить фамилию Лейси, — сказал мне однажды Ричард, когда мы, растянувшись в траве, лениво разглядывали бледное небо над нами.
— Почему? — спросила я так же лениво, как он. Между моими большими пальцами была зажата узкая травинка, и я все дула в нее и дула, пытаясь извлечь мелодичный свист.
— Чтобы быть Лейси из Вайдекра, — объяснил он. — Чтобы меня все знали. И чтобы никто не мог соревноваться со мной в богатстве и могуществе.
Я бросила свое бесполезное занятие и, перевернувшись на живот, подвинулась к нему.
— Когда мы поженимся, ты можешь взять мое имя, — предложила я. — И станешь Лейси, если захочешь.
— Хорошо, — польщенно согласился Ричард. — И мы отстроим заново Холл и устроим тут все, как было раньше. И я стану сквайром, как хотела моя мама.
Я беспрекословно кивнула.
— Давай по дороге домой зайдем в Холл, — сказала я, и он поднялся на ноги.
Пригнувшись, чтобы не зацепиться за низкие ветви, мы гуськом побежали по едва заметной тропинке, ведущей к бреши в густой изгороди парка. Эта тропинка была известна только нам двоим да еще, наверное, оленям, кроликам и лисам.
Браконьеры творили в Экре что им только могло заблагорассудится. Беллингс, наш геймкипер, был ничуть не лучше большинства из них. Но все они избегали появляться вблизи закопченных развалин Холла. Здесь по-прежнему единственными хозяевами были Лейси.
— Давай играть, будто мы — сарацины, — с бесстрашием ребенка предложил Ричард, и мы тут же сломали по длинной орешине, превратив их в мечи и держа наготове. По быстрой команде Ричарда мы оба плюхнулись на животы и, извиваясь как черви, поползли в огород, который уже не был огородом и весь зарос таволгой и бурьяном.
Около Холла все тоже пришло в запустение, между булыжниками дороги проросла трава, насос подле конюшни заржавел, а вода стояла зеленым болотцем у стока водосточной трубы.
— Мы — сквайры Лейси, — отдал новый приказ Ричард и с церемонным поклоном предложил мне согнутую калачиком руку. Расправив свое испачканное муслиновое платьице, я сделала реверанс, жеманно улыбнулась и приняла ее. Мы прошли по двору, задрав подбородки и изображая людей, которыми нам следовало быть.
— Чертовски хорошая была сегодня охота, — светски заговорил со мной Ричард.
— Чертовски хорошая, — эхом отозвалась я.
Оглянувшись в эту минуту на дом, мы невольно забыли про игру. Он словно смотрел на нас пустыми глазницами окон, над его единственной уцелевшей стеной возвышался, будто плюмаж, плющ и превращал дом в какого-то безглазого гиганта, одиноко стоявшего среди деревьев. Парадная дверь исчезла, видимо, ее украли на растопку, обветшала терраса, на которой мама учила меня ходить, постепенно исчезли даже обломки разломанных стен.
Таково было наше владение. Руины дома, пригоршня невозделанной земли и полная горсть невыплаченных долгов. Леса Вайдекра тоже принадлежали нам, но дядя Джон не разрешал рубить в них деревья. Кроме того, мы владели несколькими фермами, но арендаторы медлили с выплатой ренты, а мама не решалась торопить их. Все, чем мы могли располагать с уверенностью, — это развалины дома и земля под нашими ногами.
И все же это доставляло мне так много радости!
Я думаю, что любила это место с самых первых дней моей жизни. И как бы ни сложилась она в дальнейшем, я надеялась каждое утро, просыпаясь, видеть любимые холмы и вдыхать родной воздух. Когда мои ноги ступали по этой земле, я знала, зачем живу. Когда мои легкие наполнял соленый воздух с моря, я ничего не боялась. Стоило мне прижаться ладонями к одному из громадных, древних буков или прильнуть щекой к земле, и мне казалось, я слышу пульс Вайдекра, биение его сердца.
О! Теперь я все знаю. Как глупа я была! Я была так безобразно глупа все эти годы. Но сейчас я стряхнула с себя наваждение и разломала раковину лжи и полуправды, в которой жила всю жизнь. Пелена с моих глаз упала, и я наконец стала понимать правду, стала единственным человеком, понимающим ее. Единственным. Я осталась одна. Только я и моя земля.
Это была не просто земля. Это было объяснение моей жизни и мое оправдание. Это — Вайдекр, расположенный в самой южной точке Англии, прекрасный и богатый, как сад, самый первый сад на земле. Гряда Южных Холмов защищает его с севера подобно сложенным вместе ладоням, высокие округлые холмы покрыты пахучей травой, луговыми цветами, с вьющимся над ними целым сонмом синих бабочек. Эти холмы заключали в себе весь мой мир. Мир, центром которого был Холл. Почерневшие руины, к которым вела мощеная дорога через лес и разросшийся розовый сад. В прежние дни экипажи, подъезжавшие к парадному входу, проезжали мимо плодородных полей, мимо высоких чугунных ворот. Слева от дороги белела опрятная деревушка Экр, домик викария и церковь со стройным шпилем. Поодаль пролегала дорога на Лондон, по которой дилижансы из Мидхерста ехали прямиком на север, в столицу.
Меня зовут Джулия Лейси, я дочь сквайра Вайдекра и его жены Селии Хаверинг. Я была их единственным ребенком, единственной наследницей. Росли мы вместе с моим кузеном Ричардом, сыном папиной сестры Беатрис. Папа и его сестра ввели нас с Ричардом в совместное владение Вайдекром. Мы должны были управлять им вместе.
Таковы факты. Но была еще и другая правда. Правда, в которой Беатрис отчаянно мечтала управлять поместьем своего брата одна, и ради этого она лгала, строила козни, губила землю и убивала — о да, Лейси всегда были убийцами на своей земле. Она не останавливалась ни перед чем ради своей выгоды. Она отняла у крестьян общинную землю и приказала выкорчевать их деревья, она подняла арендную плату и засадила всю землю пшеницей. Она свела своего мужа с ума и украла его состояние. Она властвовала над своим братом всеми доступными женщине способами. Она год за годом разоряла людей и землю, пока они не отчаялись и не явились к ней с зажженными факелами и безногим предводителем на вороном коне.
Они убили ее.
Убили и разрушили ее дом. Они разорили Лейси и поставили себя вне закона.
Мой папа, сквайр, умер в ту же ночь от разрыва сердца. Муж Беатрис, доктор Джон Мак-Эндрю, уехал в Индию, чтобы заработать денег и расплатиться с кредиторами. В Вайдекре остались только мы втроем: моя мама, мой кузен Ричард и я. Жили мы в маленьком Дауэр-Хаусе, на полпути между разрушенным Холлом и разоренной деревней. Нас трое, двое слуг и целый сонм привидений.
Постепенно я узнала их всех. Я видела их. Конечно, не очень ясно. Иногда по ночам до меня доносились отголоски чьих-то слов или журчанье чьего-то смеха. Однажды я проснулась от гула приближающейся толпы и увидела, что моя спальня освещена заревом пожара от горящего Вайдекр Холла. Это была та толпа, которая убила моего папу и Беатрис. Которая оставила в живых только нас троих.
Самой реальной в реальной жизни была моя мама. Ее бледное лицо в форме сердечка с бархатистыми карими глазами. Когда она была молода, ее волосы были белокурыми, но теперь тусклые серые нити виднелись в них там и сям, словно горе и заботы запустили свои цепкие пальцы в эту массу золота. Она овдовела, когда мне было всего два года, и я помню ее только в лиловом или черном. Когда мы были маленькими, она потешалась над тусклыми цветами и клялась, что выйдет замуж за торговца тканями из-за его тюков ярких разноцветных шелков. Но шли годы, мы росли, богатый торговец не являлся, птицы не несли золотых яиц, на деревьях не росли бриллианты, и она не смеялась больше над своими старыми темными платьями, поношенными и вытертыми на швах.
И еще в реальной жизни был Ричард. Мой кузен Ричард. Мой самый близкий друг, мой маленький тиран, мой лучший союзник, мой худший враг, предатель, товарищ, соперник, жених. Я не помню времени, когда бы я не любила его. Так же как я не помню времени, когда бы я не любила Вайдекр. Он был частью меня самой, такой же частью, как высокие деревья в парке, холмы и заросли вереска. Я не помышляла никогда ни о чем другом. Я не могла вообразить себя без Ричарда или без этого дома. Это было бы все равно, что не быть Лейси.
Я была счастлива в своей любви. Потому что Ричард, мой любимый брат, был одним из тех счастливых детей, которые притягивают к себе любовь так же естественно, как растет трава. На улицах Чичестера люди с улыбкой оборачивались ему вслед при виде его легкой походки, копны черных кудрей, тревожно сияющих голубых глаз и прелестной улыбки. А тот, кто слышал его пение, готов был полюбить его только за это. У него был один из тех чудесных мальчишеских голосов, которые словно парят высоко-высоко в небе и кажутся звуками арфы, долетающими из рая. Я так любила его пение, что добровольно обрекала себя на муки вечных фортепианных гамм, чтобы только научиться аккомпанировать ему.
Он любил петь дуэты, но ни угрозами, ни лестью не мог заставить меня верно держать мелодию. «Слушай, Джулия! Слушай же!» — кричал он мне, выводя чистую как журчание весеннего ручейка ноту, повторить которую мне не удавалось. Вместо этого я барабанила свою партию на фортепиано, мама пыталась тихонько подпеть ему, а его чистый голос поднимался все выше и выше, заполняя собой гостиную, и сквозь приоткрытое окно лился на свободу, в вечерние сумерки, соперничая с пением птиц.
И в такие минуты, когда весь дом затихал, слушая его, я чувствовала, как они появляются. Привидения обступали нас, словно выскальзывая из тумана и подступая все ближе. Я знала, что они рядом, мама Ричарда, Беатрис, и мой папа, сквайр, как они всегда были рядом во времена триумфа и разрушений Вайдекра.
Голос Ричарда звенел и звенел, я барабанила по клавишам фортепиано, мама, забывшись, роняла шитье на колени, а они стояли рядом, словно ожидая чего-то. Чего-то, что должно было произойти. Что опять должно случиться в Вайдекре.
Я была старше на год, но Ричард был выше и плотнее меня. Я была дочерью сквайра и единственной из Лейси, он же был мальчиком и прирожденным повелителем. Нас воспитывали как деревенских детей, но при этом никогда не разрешали ходить в деревню. Мы росли изолированно, словно на островке, запрятанном в густом лесу Вайдекрского парка, будто двое заколдованных ребятишек из сказки.
Ричард всегда был лидером. Это он придумывал игры и изобретал правила для них, а я вечно восставала против. Ричард злился и брал на себя функции и судьи и экзекутора, а я, бледная и заплаканная, отправлялась к маме с жалобами, чем непременно обеспечивала нам обоим наказание. Нам часто доставалось от мамы, поскольку мы были недружной парой заядлых грешников. Ричард бывал непослушным, а я не могла противиться искушению.
Однажды я заслужила нагоняй от мамы, которая заметила мой выпачканный передничек и уличила нас в похищении компота из кладовой. Ричард нагло отрицал все, широко раскрыв для убедительности глаза, я же призналась сразу в похищении не только этого компота, но еще и банки джема, пропажа которой не была обнаружена.
Ричард ничего не сказал, когда мы покидали мамину гостиную, уставив глаза в пол и виновато шаркая ногами. Он не говорил ничего весь день. И только к вечеру, когда мы играли у реки и он шлепал босиком по воде, он вдруг остановился и поманил меня.
— Тише, смотри, там гнездо зимородка, — показал он куда-то, но когда я подошла и встала, подобрав юбки, рядом с ним, то ничего не увидела. Тут он схватил меня за руки и, крепко сжав их, держал так, чтобы я не могла вырваться. Его улыбка в то же мгновение превратилась в злую гримасу, и он прошипел:
— В этой реке водятся водяные змеи, Джулия, и они сейчас плывут сюда, чтобы укусить тебя.
Больше ему ничего не нужно было говорить. Сразу же рябь на воде показалась мне волнами, расходящимися от их коричневых широких голов, а прикосновение водорослей к лодыжке — их скользкими телами. И пока я не разрыдалась от страха, а мои запястья не стали красными от хватки Ричарда, маленький тиран не отпускал меня.
Но при виде моих слез его гнев сразу улетучился, и он простил меня. Он вынул платок из кармана и вытер мне глаза. Он обнял меня и стал утешать, называя всякими уменьшительными именами. А затем он запел и стал петь мне все любимые мои песни, пока не устал.
Когда мы вернулись домой в золотых летних сумерках долгого дня и мама всплеснула руками при виде моего испачканного платья, грязных волос и мокрых башмаков, я сказала ей, что упала в реку, и выслушала ее упреки без малейшего слова жалобы. За это я была вознаграждена. Попозже, когда мама сидела одна в гостиной, Ричард пришел ко мне в спальню с полными руками всяких сладостей, частью выпрошенных им, частью стащенных у миссис Гау, нашей кухарки. И, усевшись рядом, он стал совать мне в рот все самые лучшие, самые сладкие из своих трофеев.
— Я так люблю, когда ты хорошая, Джулия, — сказал он, поднося к моим губам засахаренную вишню, за которой я поворачивала голову, как комнатная собачонка.
— Нет, — сказала я грустно, выплевывая косточку в его грязную ладошку. — Нет, ты любишь, когда я плохая. Врать маме совсем не хорошо, но если бы я рассказала ей, что ты пугал меня водяными змеями, она бы велела выпороть тебя.
В ответ на это Ричард беззаботно расхохотался, будто он был не на год моложе, а на несколько лет старше.
— Ш-ш-ш, — прошептала я, услышав мамины шаги в гостиной.
Он быстро сгреб остатки нашего пиршества и выскользнул из комнаты. Мама шла медленно-медленно, останавливаясь на каждой ступеньке, словно она очень устала. Когда скрипнула дверь в мою комнату, я поплотнее зажмурила глаза, но обмануть ее мне никогда не удавалось.
— Ах, Джулия, — любяще пожурила она меня, — если ты не будешь засыпать вовремя, ты будешь плохо расти.
Я быстро села в кровати и протянула к ней руки. От нее всегда так чудесно пахло лилиями и чистотой. Ее волосы стали тусклыми от седины, а вокруг глаз пролегли морщинки. Денежные заботы рано состарили ее, но она нежно улыбалась мне, и любовь делала ее лицо прекрасным. Она носила старые поношенные платья и заштопанные воротнички, но походка и запах мамы говорили о том, что она леди с головы до пят. Я вздохнула от восторга и обняла ее покрепче.
— Ты писала письмо дяде Джону? — спросила я, когда она поправила и подоткнула поплотнее мое одеяло.
— Да.
— А ты написала ему, что Ричард хочет брать уроки пения?
— Написала, — улыбнулась она, но я видела, что ее глаза остались грустными.
— Ты думаешь, он пришлет деньги на это? — продолжала расспрашивать я.
Моя привязанность к Ричарду заставляла меня быть настойчивой.
— Я сомневаюсь, — ровно сказала она. — У нас есть много более важных расходов, Джулия. Нам следует расплатиться с кредиторами. И откладывать на образование Ричарда. А у нас ведь не так много денег.
Да, их было не очень много. Миссис Гау и Страйд работали скорее из преданности, чем за жалованье. Питались мы только дичью из поместья Хаверинг и рыбой из нашей Фенни. Овощи росли на нашем огороде, а фрукты нам присылала моя бабушка из Хаверинг Холла, вино было редкой роскошью на нашем столе. Мои платья переходили мне по наследству от моих троюродных сестер, а воротнички на рубашках Ричарда перелицовывались снова и снова, пока не оставалось ни рубашки, ни воротничка. Мама соглашалась принимать одежду и еду от своей матери, но она никогда не позволила бы себе обратиться к ней с просьбой о деньгах. Она была очень горда, моя мама.
— Спи, детка, — прошептала мама и направилась к двери.
— Доброй ночи, — отозвалась я и послушно закрыла глаза. Но сон не шел ко мне, и я лежала, вслушиваясь в ночные звуки дома. Вот мамины шаги в спальне и легкий скрип кровати, когда она быстро прыгнула в нее, замерзнув на холодном полу. Вот шаги Страйда, запиравшего заднюю дверь и проверявшего парадный вход так тщательно, будто у нас было что красть. А вот он тяжело взбирается по черной лестнице в свою спальню на верхнем этаже.
Дом затих, и послышались шумы снаружи. Вот скрипнула ставня, вот раздался отдаленный крик совы, низко летящей над уснувшими полями. Вот далеко в лесу послышался короткий лай лисицы. Я воображала себя совой, летящей над темной, словно пиратский корабль, деревней, и над заросшей вереском пустошью, и над широкой аллеей, ведущей к Холлу. Если бы я на самом деле была совой, я бы полетела к единственной стене, уцелевшей в пожаре, погубившем и дом, и семью, и теперь гордо возвышающейся над почерневшими руинами.
Уже тогда, будучи совсем ребенком, я понимала, что на земле должно существовать какое-то равновесие. Люди, имевшие так много, должны испытать и бедность. Плодородное поле должно иногда отдыхать. Земля тоже имеет свои права. Моя тетя Беатрис была самой лучшей хозяйкой на многие мили вокруг, и тем не менее все пошло плохо, хотя мне никто не говорил почему. Когда она умерла (в ту же ночь умер и мой папа), пожар погубил все и почти вся семья погибла.
С того дня все пошло вкривь и вкось в Вайдекре. Люди в деревне жили в грязи и бедности, как цыгане, мама и я, единственные оставшиеся в живых представители семьи Лейси, ходили в поношенных платьях и не имели кареты. Но что было хуже всего, особенно для мамы, это то, что у нас не было власти. Нет, не той власти, которой обладают сквайры. Но той, что позволила бы поправить непоправимое. Никто не мог спасти сейчас Экр.
Однажды жарким летним днем к нам приехал доктор Пирс, он вошел в гостиную следом за Страйдом. Мне в тот год было десять лет. Я сидела у окна, листая партитуры песен Ричарда, он сам лениво наигрывал гаммы на фортепиано, мама шила.
— Простите мне это вторжение, леди Лейси, — стараясь перевести дыхание, торопливо заговорил доктор Пирс. — Но в Экре творится что-то невообразимое. У них забирают детей.
— Что? — непонимающе переспросила мама, невольно бросив испуганный взгляд в окно. Это слово «забирают», что бы оно ни значило, мгновенно испугало и меня.
— Там приходский надзиратель из Чичестера, — попытался объяснить священник, снимая и вновь надевая перчатки. Он даже не замечал, что делает. — У него есть приказ от какого-то владельца мануфактур на севере. Им требуются для работы дети из неимущих семей.
Мама кивнула, машинально наблюдая за возней с перчатками.
— Но это натуральная продажа в рабство! — воскликнул доктор Пирс. — Они даже не спрашивают у людей согласия. Леди Лейси! Они могут забрать любого ребенка. Ни одна семья в Экре не имеет работы. А эти приехали в громадной повозке и отбирают самых здоровых и крупных ребятишек. Когда я был там, они забрали уже троих.
Я взглянула на маму. Она стояла выпрямившись, слегка опираясь на стул, а ее лицо отсвечивало желтым в вечернем сумраке дня.
— Зачем вы приехали ко мне? — тихо спросила она.
— Я подумал, — и он опять скомкал перчатки в одной руке, — я подумал, что вы, должно быть, знаете, как поступить. И что вы могли бы остановить их.
Мама медленным безвольным жестом обвела пустую гостиную, покосившийся стол, старое разбитое фортепиано, одинокий коврик у камина.
— Я — просто женщина, не имеющая ни власти, ни влияния, — медленно проговорила она.
— Но ведь вы вдова сквайра! — воскликнул доктор Пирс.
— А вы — священник! — горько заметила она. — И ни один из нас не в состоянии остановить того, что происходит.
— А ваш отец? Лорд Хаверинг?
— Он считает, что там живут одни преступники, и не шевельнет пальцем, даже если их всех сотрут с лица земли, — махнула она рукой. — Кроме того, он верит в эти новые фабрики. Он даже вложил в них деньги.
Доктор Пирс без приглашения опустился на стул и стал скатывать перчатки в тугой комок.
— Значит, мы ничего не можем сделать? — беспомощно переспросил он.
— У меня нет возможности остановить их, — мама тоже села и взяла в руки шитье. — Все это делается законно?
— С точки зрения юридической — да, но морально ли это?
— Тогда я ничем не в состоянии помочь им, — продолжала тихо мама. — Может быть, вам следует настоять, чтобы родителям сообщили адреса детей, и они могли бы забрать их, если времена улучшатся.
— Если времена улучшатся… — как эхо отозвался доктор Пирс и поднялся на ноги.
Мама сидела не поднимая головы, и я чувствовала, что на глазах у нее появились слезы.
Видимо, доктор Пирс тоже почувствовал ее волнение, потому что он низко склонился в поклоне, будто перед королевой.
— Я зайду к вам на днях, — сказал он. — Положение в деревне очень тяжелое, но я постараюсь сделать что в моих силах.
— А они прислушаются к вашим советам? — спросила мама.
Впервые за этот день доктор Пирс улыбнулся своей слабой, беспомощной улыбкой.
— Сомневаюсь, — усмехнулся он. — Во всяком случае, прежде они этого не делали. Но я должен выполнить свой долг.
Сделать он мог очень мало. Самые сметливые из взрослых попрятали своих детей, как только телега показалась в конце улицы. Таким образом, приходским чиновникам удалось увезти только шестерых ребят. Они объявили потрясенным родителям, что дети будут работать на больших мельницах где-то на севере, там они получат надлежащее религиозное и ремесленное образование и позднее смогут даже помогать своим родителям. Экр выслушал эти обещания в скорбном молчании, и дети уехали.
Каждое воскресенье моя бабушка возила нас в своем экипаже в чичестерский кафедральный собор на службу. Мама теперь не хотела, чтобы мы появлялись в нашей деревенской церкви, но доктор Пирс написал ей успокаивающее письмо и заверил, что в деревне все совсем как прежде и мы будем в полной безопасности.
Но я заметила, что все обстоит совсем не так, как прежде.
Дети, которые раньше приходили к нашим воротам поглазеть на домик, больше не появлялись. Девочки, приседавшие перед нами, когда мы проходили в церкви к нашей скамье, сидели неподвижно, не поднимая глаз. И каждый ребенок научился стремглав убегать в заросли вереска на общинной земле и прятаться там при виде незнакомой коляски, сворачивающей в деревню.
Но в Экре все действительно было спокойно и тихо, словно из нее увезли не шестерых детей, а саму жизнь.
Лето в том году стояло очень жаркое, жаркое и безветренное. Мама страдала от головных болей и не позволяла нам гулять за пределами нашего поместья. Однажды я спросила ее, уже не в первый раз, почему мы такие бедные, почему эти люди сожгли Холл и почему она — самая главная в нашем маленьком мирке — не может ничего сделать там, за порогом нашего дома. В ответ на это ее лицо, тоже уже не в первый раз, приняло мрачное выражение, которого мы с Ричардом привыкли бояться, и она тихо сказала:
— Не сейчас, дорогая. Я объясню тебе все, когда ты станешь постарше.
Такой ответ вполне удовлетворил нас с Ричардом, ибо двигало нами лишь ленивое любопытство детей. На протяжении всей нашей жизни мы видели Холл стоящим в развалинах, а землю — невозделанной, и мы даже представить себе не могли, что когда-то все было иначе. Предоставленные в то изнурительное лето самим себе, мы без конца бродили по парку, играли, мечтали, болтали.
— Я хотел бы носить фамилию Лейси, — сказал мне однажды Ричард, когда мы, растянувшись в траве, лениво разглядывали бледное небо над нами.
— Почему? — спросила я так же лениво, как он. Между моими большими пальцами была зажата узкая травинка, и я все дула в нее и дула, пытаясь извлечь мелодичный свист.
— Чтобы быть Лейси из Вайдекра, — объяснил он. — Чтобы меня все знали. И чтобы никто не мог соревноваться со мной в богатстве и могуществе.
Я бросила свое бесполезное занятие и, перевернувшись на живот, подвинулась к нему.
— Когда мы поженимся, ты можешь взять мое имя, — предложила я. — И станешь Лейси, если захочешь.
— Хорошо, — польщенно согласился Ричард. — И мы отстроим заново Холл и устроим тут все, как было раньше. И я стану сквайром, как хотела моя мама.
Я беспрекословно кивнула.
— Давай по дороге домой зайдем в Холл, — сказала я, и он поднялся на ноги.
Пригнувшись, чтобы не зацепиться за низкие ветви, мы гуськом побежали по едва заметной тропинке, ведущей к бреши в густой изгороди парка. Эта тропинка была известна только нам двоим да еще, наверное, оленям, кроликам и лисам.
Браконьеры творили в Экре что им только могло заблагорассудится. Беллингс, наш геймкипер, был ничуть не лучше большинства из них. Но все они избегали появляться вблизи закопченных развалин Холла. Здесь по-прежнему единственными хозяевами были Лейси.
— Давай играть, будто мы — сарацины, — с бесстрашием ребенка предложил Ричард, и мы тут же сломали по длинной орешине, превратив их в мечи и держа наготове. По быстрой команде Ричарда мы оба плюхнулись на животы и, извиваясь как черви, поползли в огород, который уже не был огородом и весь зарос таволгой и бурьяном.
Около Холла все тоже пришло в запустение, между булыжниками дороги проросла трава, насос подле конюшни заржавел, а вода стояла зеленым болотцем у стока водосточной трубы.
— Мы — сквайры Лейси, — отдал новый приказ Ричард и с церемонным поклоном предложил мне согнутую калачиком руку. Расправив свое испачканное муслиновое платьице, я сделала реверанс, жеманно улыбнулась и приняла ее. Мы прошли по двору, задрав подбородки и изображая людей, которыми нам следовало быть.
— Чертовски хорошая была сегодня охота, — светски заговорил со мной Ричард.
— Чертовски хорошая, — эхом отозвалась я.
Оглянувшись в эту минуту на дом, мы невольно забыли про игру. Он словно смотрел на нас пустыми глазницами окон, над его единственной уцелевшей стеной возвышался, будто плюмаж, плющ и превращал дом в какого-то безглазого гиганта, одиноко стоявшего среди деревьев. Парадная дверь исчезла, видимо, ее украли на растопку, обветшала терраса, на которой мама учила меня ходить, постепенно исчезли даже обломки разломанных стен.
Таково было наше владение. Руины дома, пригоршня невозделанной земли и полная горсть невыплаченных долгов. Леса Вайдекра тоже принадлежали нам, но дядя Джон не разрешал рубить в них деревья. Кроме того, мы владели несколькими фермами, но арендаторы медлили с выплатой ренты, а мама не решалась торопить их. Все, чем мы могли располагать с уверенностью, — это развалины дома и земля под нашими ногами.
И все же это доставляло мне так много радости!
Я думаю, что любила это место с самых первых дней моей жизни. И как бы ни сложилась она в дальнейшем, я надеялась каждое утро, просыпаясь, видеть любимые холмы и вдыхать родной воздух. Когда мои ноги ступали по этой земле, я знала, зачем живу. Когда мои легкие наполнял соленый воздух с моря, я ничего не боялась. Стоило мне прижаться ладонями к одному из громадных, древних буков или прильнуть щекой к земле, и мне казалось, я слышу пульс Вайдекра, биение его сердца.