– Алита!
Первый раз мягко, потом громче, в голосе слышалось нетерпение.
– Алита!
Голос настаивал, она не обращала внимания, пока не.
– Разбудить твою сестру, ты этого хочешь, Алита?
Девочка открыла глаза, во сне.
– Паулита спит, папа. Пожалуйста, не надо ее будить.
Ночная рубашка брезжила на ней подсвеченным луной призраком. Бородатое лицо отца было невидимым, запеленутым тенью. Он приближался к кроватке на коленях. Толстая рука потянулась к стене в поисках опоры, он навис над Алитой животом. Свободная рука задрала лен рубахи. Запах рома смешался, почти затерялся в вони его немытого паха.
– Сделай, чтобы твой папочка был счастлив, Алита. Ты ведь хочешь, чтобы твой папочка был счастливым, правда?
Иногда это очень долго. От рома. Когда он кончил, во рту у Алиты появился вкус рома, вместе с тем, другим. Потом девочка должна лежать неподвижно, сомкнув губы, с отвратительной массой во рту – пока отец не придет в себя после оргазма и, шатаясь, не уйдет из комнаты. Наконец он ушел, и девочка, свободная теперь, могла вытащить свой с отбитыми краями ночной горшок из-под кровати, выплюнуть, сунуть пальцы в рот и блевать, считая дни до следующего маминого визита к тетке Эсмиральде. Их было слишком мало, этих дней.
Глава 9
Глава 10
Глава 12
Первый раз мягко, потом громче, в голосе слышалось нетерпение.
– Алита!
Голос настаивал, она не обращала внимания, пока не.
– Разбудить твою сестру, ты этого хочешь, Алита?
Девочка открыла глаза, во сне.
– Паулита спит, папа. Пожалуйста, не надо ее будить.
Ночная рубашка брезжила на ней подсвеченным луной призраком. Бородатое лицо отца было невидимым, запеленутым тенью. Он приближался к кроватке на коленях. Толстая рука потянулась к стене в поисках опоры, он навис над Алитой животом. Свободная рука задрала лен рубахи. Запах рома смешался, почти затерялся в вони его немытого паха.
– Сделай, чтобы твой папочка был счастлив, Алита. Ты ведь хочешь, чтобы твой папочка был счастливым, правда?
Иногда это очень долго. От рома. Когда он кончил, во рту у Алиты появился вкус рома, вместе с тем, другим. Потом девочка должна лежать неподвижно, сомкнув губы, с отвратительной массой во рту – пока отец не придет в себя после оргазма и, шатаясь, не уйдет из комнаты. Наконец он ушел, и девочка, свободная теперь, могла вытащить свой с отбитыми краями ночной горшок из-под кровати, выплюнуть, сунуть пальцы в рот и блевать, считая дни до следующего маминого визита к тетке Эсмиральде. Их было слишком мало, этих дней.
* * *
Монстру сны не снились никогда. Оно никогда не спало. Состояние, наиболее близкое к бессознательному, напоминало у Чудовища абстиненцию, когда в своей тысячелетней жизни приходилось делать что-то новое, как сейчас. Оно строило планы и смаковало. Назревал урожай. Собирают его по-особому. Чудовище уловило тончайший запах кушанья, о котором давно мечтало: о кушанье по имени Джейми Халифакс.
Глава 9
Расческа у Алиты Ла Тобре была тяжелая, из черепахового панциря с серебром, с жесткой натуральной щетиной. Каждое утро после горячего душа, намазывания кремом и осторожной просушки она подходила к своему зеркалу во всю стену голая и проводила расческой по волосам триста раз. После чего наступало время завтрака и кофе.
Алита перемалывала зерна „Блю маунтин“, клала их в кофеварку и отправлялась в шестиугольную гостиную с завтраком, состоявшим из натурального йогурта и свежего зеленого инжира. Любимое время Алиты. Время, когда Алита была Алитой. Через огромное окно с высоты пятнадцатого этажа можно было смотреть на игрушечных человечков, чувствуя себя в безопасности: раздетой, но невидимой. Недосягаемой. Да, она проводила большую часть времени в своей квартире без одежды, но уже двадцать лет никто, кроме нее самой, – ни мужчина, ни женщина – не видели ее тело. В свои тридцать два гата Ла Тобре была в техническом смысле девственницей.
Не то, чтобы она не была подвержена страстям. Каждый день она позволяла себе по два оргазма, три – по воскресеньям. Особые, личные, спрятанные от мира мгновения радости. Как и Алита.
Взгляд вернулся от окна к зеркальной стенке. Алита улыбалась. Отражение улыбалось в ответ. Взгляд лукавый, потом зовущий, бесстыжий, наконец – горящий. Алита послала себе воздушный поцелуй. Она влюблена. Женщина тряхнула головой, прекрасные пряди обвились вокруг тела, как струйки дыма.
Женщина в зеркале надувала губки, выпячивала грудь, звала.
– Позже, – пообещала Алита, – ты же знаешь правила.
Она перекинула назад вуаль своих волос, поднялась со стула и загрузила посуду в моечную машину. Пора одеваться и идти на работу.
В лифте уже были две женщины. Алита улыбнулась короткой механической улыбкой Холли Колдер и повернулась к Клэр Сэксони.
– Нижняя стоянка, Клэр, будьте добры, – попросила она.
Обе, и Алита и Клэр, были одеты в строгие костюмы. Платье Холли, пожалуй, коротковатое, отличалось излишней яркостью.
– Как вам понравилась вечеринка? – спросила Холли в своей энергичной, торопливой манере.
– Базар. – Клэр нахмурилась.
– Вам удалось встретиться с кем-то? С интересным человеком?
– Единственный человек, который меня там интересовал, – Питер Уайлд. Он не задержался. У меня к нему вопросы. Важные вопросы.
– О, да! – Холли взмахнула руками: – Мне понравились его волосы. „Орлиные крылья“. Прекрасно ухоженные, слегка тронутые сединой.
Алита кашлянула и посмотрела на Клэр. Уголки рта Клэр дернулись.
– Да, я собиралась спросить, кто делал ему прическу. – Брови ее поднялись, и женщина обратила свои изумрудные глаза к длинноволосой брюнетке:
– Алита, в воскресенье у меня будут друзья: бизнесмены, журналисты. Возможно, вам было бы интересно?
– Еще бы! С радостью, – воскликнула Холли.
– Буду непременно, – ответила Алита.
Клэр посмотрела на Холли, потом на Алиту.
Пожала плечами.
– Что ж, прекрасно, приходите обе. Одиннадцатый?
Лифт остановился, двери открылись. Холли выглядела растерянной.
– А, это мой, кажется. Пока.
– Вот и верь ей! – бросила Клэр, когда двери за крылись.
– Она, конечно, немного.
– Не в себе? А вас не удивляет?
– Что?
– Чем я зарабатываю на жизнь – каждому известно, а вы? Вы вниз по делам, очевидно? – Брови Клэр снова взлетели.
– Помощь при стрессах.
– А ведь это не дешево. Вы знаете, что у нее одна из самых больших квартир? Тысяча шестьсот два. Даже сами числа большие. Я в тысяча шестьсот четвертой. Дорого. Вас не удивляет, чем таким эта, с ветром в голове, занимаемся, что даже может себе позволить тут жить?
– Я не думала, что.
Дверь снова открылась, и обе женщины прошли на нижнюю стоянку.
– А я думала, – продолжила Клэр. – Мужа у нее, кажется, нет. Холли, должно быть, занимается… Есть, по-моему, одна работа, которую она способна освоить.
– Вы имеете в виду.
– Да. Она, должно быть, „подрабатывает“.
– Ну-у. Я не знаю. Она не похожа на одну из этих.
– В каждом деле есть свои классы. То, что Холли не носит кожаную мини и сетчатые чулки, еще не значит, что она… – Клэр легонько похлопала Алиту по руке. – Готова побиться об заклад, это высокооплачиваемая девушка-по-телефону. Дорогая шлюха, вот и все. – Она, казалось, смаковала слово. – Мужчины любят таких маленьких пустоголовых чирикалок: „ах, я такая беспомощная“. Запомните мои слова.
Алита казалась шокированной.
– Да вы, прямо невинная, в некотором роде, а, Алита?
– Пожалуй, что так. До воскресенья.
Алита Ла Тобре запарковала свой „линкольн“ на подземной стоянке „Уайлд Билдинга“ на Ривер-стрит. До того как Уайлд купил его и отремонтировал, он назывался „Мэнсфилд Билдинг“. Теперь здесь разместились офисы финансовой элиты Ридж-Ривера.
Лифт-экспресс одним махом перенес Алиту на шестнадцатый этаж. Плоские ее туфельки шептали что-то в тяжелые ковры коридоров. Женщина прошла мимо двери из закаленного стекла с табличкой „Консультация при стрессах. Только по записи“. Остановилась у двери без таблички и достала из маленького черного кожаного дипломата ключи.
Комната, в которую Алита вошла, меньше всего походила на кабинет. Пол был выложен черной и белой плиткой. Одну из стен закрывал стенной шкаф с зеркальной дверцей. Три двери. Одна в коридор, другая в ванную со всеми удобствами, и третья – в ее „мастерскую“. Единственной мебелью были простой стул из белого пластика с вертикальной спинкой и соответствующий туалетный столик с лампой. Все это могло бы сойти за гримерную комнату в каком-нибудь мало-мальски преуспевающем театре.
Алита сняла туфли и убрала их в шкаф. Туда же последовали жакет, юбка и белье: все аккуратно развешено и сложено. Раздевшись, женщина побрела в ванную и смыла макияж, наложенный от силы час назад.
Алита расчесала волосы за туалетным столиком, заплела, булавками укрепила на голове пластиковый конус и обмотала его косой. Пришпилив волосы, она взяла маленькую щеточку и распушила конец косы в „перо ворона“. В ящичке туалетного столика хранился театральный макияжный набор. Алита наложила очень бледный непрозрачный слой. Глаза. Первым делом накладные ресницы: нелепо длинные и тяжелые. Второе: следующий слой грима, полностью закрывший ее натуральные брови. Нарисованные брови смотрели вверх. Потом она очертила область, которую надо закрасить тенями. Сегодня это будет металлически синий цвет. Голубые тени под и над глазами, как две выразительные запятые, кончались там, где начинались зачесанные назад волосы.
Алита скользнула в сатиновые трусики, затем натянула блестящие обтягивающие штаны из искусственной кожи. Теперь блузка из черного газа с короткими рукавами. Чтобы застегнуть восемнадцатидюймовый пояс из черной кожи с бронзовыми заклепками и двумя тяжелыми бронзовыми пряжками, Алите пришлось втянуть живот. Теперь – сапоги. До пол-икры, жесткие, с каблуками в виде семидюймовых кожаных шильев и маленькими платформами на носках – чтобы иметь опору под кончиками больших пальцев. И шпоры. Подъем – как туго натянутый лук. Алита поднялась со стула и сделала несколько пробных шагов. Каждый раз ей требовалось какое-то время, чтобы ноги привыкли к хождению „на пуантах“. Последние штрихи. Она натянула перчатки. Черные кожаные перчатки до локтя, достаточно удобные. Наконец галстук-удавка. Вельветовый, с шипами, как на ошейнике для похотливой суки. Женщина сделала шаг к зеркалу. Неприметная, пяти футов росту Алита преобразилась. От пола до верхушки ее полуночной прически теперь было добрых шесть футов. Вместо лица – свирепая маска. Груди, приподнятые туго затянутым ремнем, гордо обнаруживали себя через прозрачную вуаль блузы – недоступные, запрещенные, неприкосновенные. Между туалетной комнатой и комнатой, где она принимала посетителей, располагалась ее „мастерская“. Стены здесь были отделаны темными панелями и заставлены книгами. Полное собрание Маркиза де Сада: от „Жюстины“ до „Ста двадцати дней Содома“, Леопольд Захер-Мозох – „Венера в мехах“, „Дневник Тайберна“, „Полная история наказаний“. Большая часть томов в кожаных корешках были пустыми, „куклами“. Стоял дубовый письменный стол и немного довольно причудливого вида мебели с кожаной обивкой. Картины на стене принадлежали кисти Дорэ. Алита села за свой стол и убрала хлыстик для верховой езды с ежедневника. Зазвонил телефон.
– „Домино“. С кем я говорю? – Голос Алиты стал хрустящим, как высушенная человеческая кожа. Хлыстик щелкнул по кожаной поверхности стола. – Прекрасно. В три. Не опаздывайте!
Алита перемалывала зерна „Блю маунтин“, клала их в кофеварку и отправлялась в шестиугольную гостиную с завтраком, состоявшим из натурального йогурта и свежего зеленого инжира. Любимое время Алиты. Время, когда Алита была Алитой. Через огромное окно с высоты пятнадцатого этажа можно было смотреть на игрушечных человечков, чувствуя себя в безопасности: раздетой, но невидимой. Недосягаемой. Да, она проводила большую часть времени в своей квартире без одежды, но уже двадцать лет никто, кроме нее самой, – ни мужчина, ни женщина – не видели ее тело. В свои тридцать два гата Ла Тобре была в техническом смысле девственницей.
Не то, чтобы она не была подвержена страстям. Каждый день она позволяла себе по два оргазма, три – по воскресеньям. Особые, личные, спрятанные от мира мгновения радости. Как и Алита.
Взгляд вернулся от окна к зеркальной стенке. Алита улыбалась. Отражение улыбалось в ответ. Взгляд лукавый, потом зовущий, бесстыжий, наконец – горящий. Алита послала себе воздушный поцелуй. Она влюблена. Женщина тряхнула головой, прекрасные пряди обвились вокруг тела, как струйки дыма.
Женщина в зеркале надувала губки, выпячивала грудь, звала.
– Позже, – пообещала Алита, – ты же знаешь правила.
Она перекинула назад вуаль своих волос, поднялась со стула и загрузила посуду в моечную машину. Пора одеваться и идти на работу.
В лифте уже были две женщины. Алита улыбнулась короткой механической улыбкой Холли Колдер и повернулась к Клэр Сэксони.
– Нижняя стоянка, Клэр, будьте добры, – попросила она.
Обе, и Алита и Клэр, были одеты в строгие костюмы. Платье Холли, пожалуй, коротковатое, отличалось излишней яркостью.
– Как вам понравилась вечеринка? – спросила Холли в своей энергичной, торопливой манере.
– Базар. – Клэр нахмурилась.
– Вам удалось встретиться с кем-то? С интересным человеком?
– Единственный человек, который меня там интересовал, – Питер Уайлд. Он не задержался. У меня к нему вопросы. Важные вопросы.
– О, да! – Холли взмахнула руками: – Мне понравились его волосы. „Орлиные крылья“. Прекрасно ухоженные, слегка тронутые сединой.
Алита кашлянула и посмотрела на Клэр. Уголки рта Клэр дернулись.
– Да, я собиралась спросить, кто делал ему прическу. – Брови ее поднялись, и женщина обратила свои изумрудные глаза к длинноволосой брюнетке:
– Алита, в воскресенье у меня будут друзья: бизнесмены, журналисты. Возможно, вам было бы интересно?
– Еще бы! С радостью, – воскликнула Холли.
– Буду непременно, – ответила Алита.
Клэр посмотрела на Холли, потом на Алиту.
Пожала плечами.
– Что ж, прекрасно, приходите обе. Одиннадцатый?
Лифт остановился, двери открылись. Холли выглядела растерянной.
– А, это мой, кажется. Пока.
– Вот и верь ей! – бросила Клэр, когда двери за крылись.
– Она, конечно, немного.
– Не в себе? А вас не удивляет?
– Что?
– Чем я зарабатываю на жизнь – каждому известно, а вы? Вы вниз по делам, очевидно? – Брови Клэр снова взлетели.
– Помощь при стрессах.
– А ведь это не дешево. Вы знаете, что у нее одна из самых больших квартир? Тысяча шестьсот два. Даже сами числа большие. Я в тысяча шестьсот четвертой. Дорого. Вас не удивляет, чем таким эта, с ветром в голове, занимаемся, что даже может себе позволить тут жить?
– Я не думала, что.
Дверь снова открылась, и обе женщины прошли на нижнюю стоянку.
– А я думала, – продолжила Клэр. – Мужа у нее, кажется, нет. Холли, должно быть, занимается… Есть, по-моему, одна работа, которую она способна освоить.
– Вы имеете в виду.
– Да. Она, должно быть, „подрабатывает“.
– Ну-у. Я не знаю. Она не похожа на одну из этих.
– В каждом деле есть свои классы. То, что Холли не носит кожаную мини и сетчатые чулки, еще не значит, что она… – Клэр легонько похлопала Алиту по руке. – Готова побиться об заклад, это высокооплачиваемая девушка-по-телефону. Дорогая шлюха, вот и все. – Она, казалось, смаковала слово. – Мужчины любят таких маленьких пустоголовых чирикалок: „ах, я такая беспомощная“. Запомните мои слова.
Алита казалась шокированной.
– Да вы, прямо невинная, в некотором роде, а, Алита?
– Пожалуй, что так. До воскресенья.
Алита Ла Тобре запарковала свой „линкольн“ на подземной стоянке „Уайлд Билдинга“ на Ривер-стрит. До того как Уайлд купил его и отремонтировал, он назывался „Мэнсфилд Билдинг“. Теперь здесь разместились офисы финансовой элиты Ридж-Ривера.
Лифт-экспресс одним махом перенес Алиту на шестнадцатый этаж. Плоские ее туфельки шептали что-то в тяжелые ковры коридоров. Женщина прошла мимо двери из закаленного стекла с табличкой „Консультация при стрессах. Только по записи“. Остановилась у двери без таблички и достала из маленького черного кожаного дипломата ключи.
Комната, в которую Алита вошла, меньше всего походила на кабинет. Пол был выложен черной и белой плиткой. Одну из стен закрывал стенной шкаф с зеркальной дверцей. Три двери. Одна в коридор, другая в ванную со всеми удобствами, и третья – в ее „мастерскую“. Единственной мебелью были простой стул из белого пластика с вертикальной спинкой и соответствующий туалетный столик с лампой. Все это могло бы сойти за гримерную комнату в каком-нибудь мало-мальски преуспевающем театре.
Алита сняла туфли и убрала их в шкаф. Туда же последовали жакет, юбка и белье: все аккуратно развешено и сложено. Раздевшись, женщина побрела в ванную и смыла макияж, наложенный от силы час назад.
Алита расчесала волосы за туалетным столиком, заплела, булавками укрепила на голове пластиковый конус и обмотала его косой. Пришпилив волосы, она взяла маленькую щеточку и распушила конец косы в „перо ворона“. В ящичке туалетного столика хранился театральный макияжный набор. Алита наложила очень бледный непрозрачный слой. Глаза. Первым делом накладные ресницы: нелепо длинные и тяжелые. Второе: следующий слой грима, полностью закрывший ее натуральные брови. Нарисованные брови смотрели вверх. Потом она очертила область, которую надо закрасить тенями. Сегодня это будет металлически синий цвет. Голубые тени под и над глазами, как две выразительные запятые, кончались там, где начинались зачесанные назад волосы.
Алита скользнула в сатиновые трусики, затем натянула блестящие обтягивающие штаны из искусственной кожи. Теперь блузка из черного газа с короткими рукавами. Чтобы застегнуть восемнадцатидюймовый пояс из черной кожи с бронзовыми заклепками и двумя тяжелыми бронзовыми пряжками, Алите пришлось втянуть живот. Теперь – сапоги. До пол-икры, жесткие, с каблуками в виде семидюймовых кожаных шильев и маленькими платформами на носках – чтобы иметь опору под кончиками больших пальцев. И шпоры. Подъем – как туго натянутый лук. Алита поднялась со стула и сделала несколько пробных шагов. Каждый раз ей требовалось какое-то время, чтобы ноги привыкли к хождению „на пуантах“. Последние штрихи. Она натянула перчатки. Черные кожаные перчатки до локтя, достаточно удобные. Наконец галстук-удавка. Вельветовый, с шипами, как на ошейнике для похотливой суки. Женщина сделала шаг к зеркалу. Неприметная, пяти футов росту Алита преобразилась. От пола до верхушки ее полуночной прически теперь было добрых шесть футов. Вместо лица – свирепая маска. Груди, приподнятые туго затянутым ремнем, гордо обнаруживали себя через прозрачную вуаль блузы – недоступные, запрещенные, неприкосновенные. Между туалетной комнатой и комнатой, где она принимала посетителей, располагалась ее „мастерская“. Стены здесь были отделаны темными панелями и заставлены книгами. Полное собрание Маркиза де Сада: от „Жюстины“ до „Ста двадцати дней Содома“, Леопольд Захер-Мозох – „Венера в мехах“, „Дневник Тайберна“, „Полная история наказаний“. Большая часть томов в кожаных корешках были пустыми, „куклами“. Стоял дубовый письменный стол и немного довольно причудливого вида мебели с кожаной обивкой. Картины на стене принадлежали кисти Дорэ. Алита села за свой стол и убрала хлыстик для верховой езды с ежедневника. Зазвонил телефон.
– „Домино“. С кем я говорю? – Голос Алиты стал хрустящим, как высушенная человеческая кожа. Хлыстик щелкнул по кожаной поверхности стола. – Прекрасно. В три. Не опаздывайте!
Глава 10
Его возможности несколько прояснились. Влияние усилилось.
У крысиного семейства пир: лягушка. Грызуну не пришлось идти на охоту. Лягушка свалилась в дупло сама. Начали обгрызать конечности. Пленница цеплялась за жизнь, онемев от ужаса и страданий, пока один из детенышей не вгрызся как следует в пульсирующий живот амфибии. Она еще жила под звук пережевываемых своих маленьких почек, но тут зубки крысенка вонзились в богатые кровью ткани печени, и лягушка наконец испустила дух. Когда от амфибии остались лишь сухие расщепленные косточки, крысиное семейство собралось в кружок: головы наружу, хвосты сплелись. Каждый хвост кровоточил язвами от укусов. Крысы помочились и испражнились в центральное сплетение. Хвосты переплетались, терлись болячкой о болячку, покрывались коростой парши – объединялись. Через несколько дней пришли другие крысы и влились в семью, каждая получила свое место головой наружу, каждая просунула извивающийся хвост в гниющий зловонный клубок.
У Него было дело к крысам.
Рыжий Альберт Эванс выронил из правой руки молоток, но, для того чтобы освободить зубило из одеревеневшей левой, его пришлось даже чуть расшатать. На Эвансе не было одежды, земля забилась между длинных пальцев ног, в уши, под сломанные ногти.
Мужчина упал на колени и так вскарабкался на кучу вынутой земли. Под кожей левой ладони застряла четырехдюймовая щепка. Рука багровела синяками. Локти покрылись шелушащейся коростой. Но тело онемело так, что никаких неприятных ощущений не возникало. Рыжий наполнил раковину холодной водой, окунул туда голову. Вода превратилась в грязь. Он слил и снова наполнил раковину. Когда осталась всего пара полосок грязи на спине и ягодицах, Эванс шагнул в сторону от рыжей лужи и вытер волосы. Рабочие брюки стали ему велики. Рыжий влез в заношенную рубашку и затянул пояс. Пора идти на работу. Туннель, который Эванс рыл шестнадцать часов подряд, сужался до ширины гнилого бревна, которое он крошил зубилом.
Всего фут гниющей древесины теперь закупоривал монстра, но откуда было знать об этом Рыжему?
Губы Рыжего Эванса безвольно раскрылись. Он лег лицом на кучу вынутой им земли. Земля наполовину заполнила рот. Песок скрипел между клыками. У человека не было сил ни застонать, ни сплюнуть. Голые руки вяло имитировали плавательные движения, расходуя последние скудные запасы энергии. Пальцы медленно нащупывали стамеску. Она соскользнула вниз, вслед за маленьким обвальчиком грунта. Слюна во рту Рыжего превратилась в вытекающую из приоткрытых губ оранжевую грязь. Одна коленка дергалась.
Оно послало распростертому телу последний импульс. Мускулатура желудка сократилась. Жалость для Монстра была второстепенным человеческим чувством. Так, поглодать, когда не предлагается ничего поделикатней. Рыжий умер. Оно всосало его смерть. Сломанный инструмент, выброшенный за ненадобностью, – вот что такое Альберт Эванс.
Воодушевленное закуской, Чудовище переключило свое внимание на то, что располагалось выше: надо искать исполнителя для завершения работы по освобождению из заключения.
Первое, что было у Него на уме – это человеко-вещь по имени Джейми. Его ссохшееся искалеченное „я“ съеживалось еще сильнее, когда Оно начинало свое жуткое зондирование. Опустошенный разум ничего не стоит заполнить, превратить в марионетку, но по отношению к Джейми чудовище строило другие планы. Безмозглый инструмент мало что способен чувствовать. Джейми суждено худшее. Оно знает толк в мести. Оно продвинуло свои мысленные щупальцы дальше, оставив Джейми его привычный ужас никогда не прекращающихся ночных кошмаров.
У крысиного семейства пир: лягушка. Грызуну не пришлось идти на охоту. Лягушка свалилась в дупло сама. Начали обгрызать конечности. Пленница цеплялась за жизнь, онемев от ужаса и страданий, пока один из детенышей не вгрызся как следует в пульсирующий живот амфибии. Она еще жила под звук пережевываемых своих маленьких почек, но тут зубки крысенка вонзились в богатые кровью ткани печени, и лягушка наконец испустила дух. Когда от амфибии остались лишь сухие расщепленные косточки, крысиное семейство собралось в кружок: головы наружу, хвосты сплелись. Каждый хвост кровоточил язвами от укусов. Крысы помочились и испражнились в центральное сплетение. Хвосты переплетались, терлись болячкой о болячку, покрывались коростой парши – объединялись. Через несколько дней пришли другие крысы и влились в семью, каждая получила свое место головой наружу, каждая просунула извивающийся хвост в гниющий зловонный клубок.
У Него было дело к крысам.
Рыжий Альберт Эванс выронил из правой руки молоток, но, для того чтобы освободить зубило из одеревеневшей левой, его пришлось даже чуть расшатать. На Эвансе не было одежды, земля забилась между длинных пальцев ног, в уши, под сломанные ногти.
Мужчина упал на колени и так вскарабкался на кучу вынутой земли. Под кожей левой ладони застряла четырехдюймовая щепка. Рука багровела синяками. Локти покрылись шелушащейся коростой. Но тело онемело так, что никаких неприятных ощущений не возникало. Рыжий наполнил раковину холодной водой, окунул туда голову. Вода превратилась в грязь. Он слил и снова наполнил раковину. Когда осталась всего пара полосок грязи на спине и ягодицах, Эванс шагнул в сторону от рыжей лужи и вытер волосы. Рабочие брюки стали ему велики. Рыжий влез в заношенную рубашку и затянул пояс. Пора идти на работу. Туннель, который Эванс рыл шестнадцать часов подряд, сужался до ширины гнилого бревна, которое он крошил зубилом.
Всего фут гниющей древесины теперь закупоривал монстра, но откуда было знать об этом Рыжему?
Губы Рыжего Эванса безвольно раскрылись. Он лег лицом на кучу вынутой им земли. Земля наполовину заполнила рот. Песок скрипел между клыками. У человека не было сил ни застонать, ни сплюнуть. Голые руки вяло имитировали плавательные движения, расходуя последние скудные запасы энергии. Пальцы медленно нащупывали стамеску. Она соскользнула вниз, вслед за маленьким обвальчиком грунта. Слюна во рту Рыжего превратилась в вытекающую из приоткрытых губ оранжевую грязь. Одна коленка дергалась.
Оно послало распростертому телу последний импульс. Мускулатура желудка сократилась. Жалость для Монстра была второстепенным человеческим чувством. Так, поглодать, когда не предлагается ничего поделикатней. Рыжий умер. Оно всосало его смерть. Сломанный инструмент, выброшенный за ненадобностью, – вот что такое Альберт Эванс.
Воодушевленное закуской, Чудовище переключило свое внимание на то, что располагалось выше: надо искать исполнителя для завершения работы по освобождению из заключения.
Первое, что было у Него на уме – это человеко-вещь по имени Джейми. Его ссохшееся искалеченное „я“ съеживалось еще сильнее, когда Оно начинало свое жуткое зондирование. Опустошенный разум ничего не стоит заполнить, превратить в марионетку, но по отношению к Джейми чудовище строило другие планы. Безмозглый инструмент мало что способен чувствовать. Джейми суждено худшее. Оно знает толк в мести. Оно продвинуло свои мысленные щупальцы дальше, оставив Джейми его привычный ужас никогда не прекращающихся ночных кошмаров.
Глава 12
У двоих из званых на ленч к Клэр не было особого желания присутствовать, причем почти по одним и тем же причинам. Бэрр встал в половине седьмого. Отставка не в силах сломать привычку к определенному распорядку. Нога в шлепанце нащупала педаль. Зажужжал моторчик. Самодельный токарный станочек ожил, короткий латунный цилиндр начал вращаться. Куцая ручка толкнула рычаг, резцы вгрызлись в металл. Яркая стружка посыпалась на станину. Бэрр наблюдал через защитные очки и увеличительное стекло. Идеально. Мужчина сдул бронзовую пыль. Ловкие пальцы ослабили тиски и переставили металлическую болванку в вертикальный зажим для сверления. Перед тем как опустить сверло, он все проверил и перепроверил. Тонкое вольфрамово-карбидное сверло опустилось и превратило цилиндр в толстостенную трубку. Еще одно, более тонкое высверливание, немного полировки, и кусок латуни станет стволом носового орудия четырехфутовой от носа до кормы модели флагмана Его Королевского Величества „Виктории“. Если не сбавлять темпы, копия будет закончена через месяц – три года с того момента, как Бэрр начал.
Мужчина повернулся на вертящемся стуле и посмотрел на корабль. Взор его сиял. Рангоут сохранял подвижность. Каждая деталь совершенна. На каждом палубном орудии – бронзовой обезьяне – микрогравировка „Виктория“, рядом пирамидки из шариков, специально рябоватых и покрашенных под чугунные ядра. Каждая пушка высверлена точно под калибр „ядер“. Бэрр любил помечтать. Он вынесет модель на улицу, когда будет мороз, и каждая „обезьяна“ сожмется от холода, чтобы выплюнуть свой с таким трудом вставленный в жерло заряд.
Бэрр поменял тонкое сверлышко на еще более тонкое – диаметром в два человеческих волоса. Запальные отверстия в пушках почти невидимы, зато точно соответствуют масштабу.
Оставалось принять еще одно решение. Никаких фигурок не предполагалось: ни маленьких моряков, ни крохотного Нельсона. А что если подзорную трубу? Косо положенную на перила кормовой надстройки, как будто?..
Было уже почти одиннадцать. Бэрр вытер пыльные руки и поднялся. Пора собираться.
В чем должен мужчина являться на ленч, будь он проклят? Да разве так уж не хочется идти? Женщины ведь будут. Хорошенькие женщины. Бог свидетель, ему нужна женщина. Было время, первые несколько лет после развода, Бэрр пускался в игры. Потом осточертело. Сексуальная потребность пока существовала. Не такая, чтоб невтерпеж, как в юности, но еще достаточно сильная. Вот к чему Бэрр потерял вкус, так это к самой „игре“. Сейчас стало ясно, что в юности увлекала сама интрига, преследование, неопределенность – в этом изюминка была. И вот теперь, после двадцати лет несчастной супружеской жизни – снова, уже зрелым мужчиной, его потянуло к игре. То ли женщины изменилась, то ли он сам.
Бэрр обнаружил, что после пары минут знакомства он уже знает, заинтересована ли собеседница, доступна ли. Если нет – он не преследовал, если да – что ж, первым делом – сейчас ему немного стыдно из-за этого – Бэрр следовал некоему ритуалу нажимания правильных кнопок, разных для разных женщин, пока все не кончалось постелью. Не имело значения: были какие-то настоящие чувства, не были – Бэрр покорял любую потому, что она для него была – как Эверест для альпиниста.
Потом начинались грязноватые хлопоты по выпутыванию. Все слишком легко улетучивалось. Промежутки без женщины становились длинней. Краткие отрывки наслаждения стали перевешиваться избыточным количеством потраченных усилий. Седьмой месяц уже пошел? Шесть месяцев пролетело с тех пор, как Бэрр стал достаточно зрелым, для того чтобы разобраться, чего он на самом деле ищет в сексуальной жизни. Полгода прошло, как Карпатьян понял, для чего нужно что-то большее, чем просто желающее женское тело.
Ему нужна не любовь. Или любовь? Все теперь усложнилось. Много лет назад, вскоре после развода, Бэрр понял: ему приятнее доставлять наслаждение. И женщины начали сознавать, что он упивается, услаждая их. Это, похоже, даже увеличивало их наслаждение. Женщинам нравилось, что партнер не просто делает то, что нужно, а сознавая, что их экстаз приводит мужчину в восторг. Аналитический ум Бэрра сделал следующий шаг. Были женщины, которым нравилось доставлять наслаждение мужчинам, их собственное удовлетворение имело для них второстепенное значение. Такие женщины могли испытать оргазм, когда видели, чувствовали или пробовали на вкус его оргазм. Когда Бэрру попадалась такая партнерша, его наслаждение многократно увеличивалось. Самым большим счастьем оказалось получение наслаждения от женщины, которая упивается своей способностью доставить наслаждение ему, также как он от способности усладить ее. Было ли это формой любви? При том, что женщине было все равно, какому мужчине она приносит радость? Это, следовательно, всего лишь рафинированная похоть, высшая точка отделенной от всего привнесенного физиологической страсти.
Бэрр больше не искал любви, он искал интеллигентную, привлекательную женщину именно с таким эротическим свойствам. Такую женщину он бы лелеял.
Бэрр смыл с лица мыльную пену. Может, и есть здесь такая женщина, даже сейчас, когда он уже в возрасте, которая получала бы удовольствие нажимая ЕГО кнопки. Карпатьян решил спрыснуть себя лучшим одеколоном, который она (как ее звали-то? У нее еще родинка была высоко на внутренней стороне ляжки) подарила ему. По радио Пегги Ли пела „И это все?“
Джон Холл шел на ленч с неохотой. Он был занят. У него тоже было хобби. Еще двадцать витков невидимой нейлоновой лески да привязать красное перышко между двумя голубыми. Несколько минут с тонкогубыми пассатижами – и мормышка готова. Ясно, что это демонстрационная мормышка, а не работающая наживка. У него появилась идея, навеянная редкой пряжей, из подкрашенной мишуры. Этим Джону и не терпелось заняться. А тут – изволь быть светским.
Светское значит неудобное. Или же снова жить отшельником? Это слишком привлекает внимание.
Джон завязал шишковатый узел, чтобы освободить струбцину. Коварно занозистый невесомый крючок с блестящим хвостом лежал на ладони. Джон поднял глаза на стену. Куда ее? У него шестнадцать демонстрационных образцов в рамочках, в два ряда. Начинать третий ряд? В сторону продвигаться некуда: ограничивают гарпун, за который отец получил приз, с одной стороны, и две остроги, с другой. На другую стену? Рука напряглась, и Джон почувствовал, как крючок впился в подушечку большого пальца. Пальцы сжимались, хотя Джон и не хотел этого. Острие прошло сквозь кожу и вошло в мускул. Джон моргнул и сжал сильней.
Как так получилось? Он же всегда осторожен. Крючок прорыл в мясе изогнутый ход. Зазубрина процарапала свою собственную канавку вдоль всего туннеля. Последний мышечный спазм – и появилась рубиновая размытая точка. Джон нахмурился. Вынуть его теперь можно только одним способом. Зазубрина не даст вынуть крючок тем же путем, каким он вошел. Придется выкусывать кусачками.
Мормышка, конечно, испортится. Левой рукой Джон выдвинул ящик в верстаке, достал бинт. Надо идти на ленч.
Уже направляясь к двери, Джон остановился. Левая рука потянулась к висящей на стене остроге, погладила острый искривленный конец. Это была глубоководная острога, достаточно мощная, чтобы вытащить бьющегося тунца или мелкую акулу, изысканно грубая, из нержавеющей стали. Джона передернуло от необъяснимого трепета.
Первое, что увидела Холли Колдер, войдя в квартиру Клэр Сэксони, был застекленный шкаф с выставленными белыми чернолицыми куклами-клоунами. Они живо напомнили ей ночной кошмар. Ее презрение к дикторше переросло в глубокую неприязнь.
Холли понимала, что чувство ее абсолютно иррационально. Она старательно разгладила напрягшиеся лицевые мышцы и приняла большой бокал из рук хозяйки. От напитка защекотало в носу, и женщина хихикнула. – „Овечья шипучка“, – сказала Клэр.
– „Овечья шипучка“? Я надеюсь, она не?»
– Знаете «баранью шипучку»?
Холли кивнула:
– Шампанское с апельсиновым соком.
– А это – женская версия. Я добавила сухого шампанского и мимозы. Сильней и ароматней. «Овечья шипучка».
Холли выглядела озадаченной. Клэр посмотрела на Алиту Ла Тобре, пожала плечами, повернулась обратно. Холли оглядела комнату.
– А Честити или Марши разве не будет?
Алита подошла ближе.
– Честити? Марши? – Клэр подняла бровь. – Мы же не собираемся превращать мою квартиру в «кошкин дом» [4]? Не правда ли, Алита?
Алита сосредоточилась на своем напитке.
– Неужели вы не любите кисочек? – спросила Холли, широко раскрыв глаза.
Клэр метнула на нее пронзительный взгляд. Алита поперхнулась апельсиновым соком.
Лицо Холли было нарочито бессмысленным.
– Что-то в вас наводит меня на мысль, что вы любите кошек. Мне кажется, вы таким образом… – Холли не закончила фразу.
– Простите, – бросила Клэр и отвернулась, приветствуя Ролло Дернинга и бормоча при этом что-то насчет «пластиковых кукляшек, у которых выдуло мозги».
Холли стояла одна и глядела на Клэр с Ролло. Его руки находились в постоянном движении: рубили воздух, трогали рукав Клэр, тряслись. «Какой наивный», – подумала Холли. Она уловила кусок разговора: «Сельская честь. В четверг».
Руки Ролло наконец угомонились, Клэр посмотрела через плечо на Холли и коснулась рукава Ролло. Холли удивилась тому, какую большую роль сыграла ее реплика с «кисками» для Ролло.
Подали омлет, слегка припудренный икрой низкого сорта. Холли положила пол-ложки на лиможское блюдце, рядом – маслянистый ломтик копченой семги и парочку черных маслин.
Клэр с удовольствием играла роль хозяйки.
– Вы должны помнить Ролло по вечеринке в бассейне, – говорила она Алите. – Дернинг был когда-то простым ученым, теперь он птица высокого полета: работает в «Пластикорпе». – Затем блондинка повернулась и указала на группку Эльспетов. – Рэндольф, оттуда же. А это – Алита… – Но Алита в этот момент увидела Бэрра Карпатьяна и тут же развернулась на сто восемьдесят градусов.
«Двое мужчин, которых избегает темноволосая и экзотическая женщина? – Холли была озадачена. – Неужели здесь каждый мужчина успел проявить себя с дурной стороны?»
Клэр схватила Бэрра за руку и потащила его к Эльспетам.
– Бэрр у нас в отставке, – говорила она торопливо. – Он большой человек на денежном рынке. Поздно начал, зато теперь такой ухарь. То есть, в смысле. Ну, вы меня поняли.
Холли с удовольствием наблюдала неприступную холодность, с которой Эльспет встречает усилия заискивающей перед ними хозяйки.
– Я полагал, что денежный рынок – забава для молодых людей, – наконец фыркнул Рэндольф Эльспет.
– Так и есть, – подтвердил Бэрр. – Все считали, что я староват для этого дела. Мне просто повезло. – Он повернулся к хозяйке. – Как это вам удается, Клэр, быть такой осведомленной в частных делах каждого? – Ну, для нас, людей из средств массовой. Информация – наша профессия, как вы знаете.
– Я так и понял, – заметил Бэрр холодно.
Холли ухмыльнулась. Плоховато идут дела у хозяйки. Тем лучше для Холли.
Широкая спина Бэрра почти заслонила Клэр от всей группы. Рэндольф направился к Алите. Джейн Эльспет незаметно двигалась к Бэрру поближе. Глаза ее округлились, губы приоткрылись. Внимание Холли переключилось туда, где Рэндольф припер к стене Алиту. Мужчина довольно улыбался, зато маленькая женщина хмурилась. Холли показалось, что она услышала что-то про «Домино».
Мужчина повернулся на вертящемся стуле и посмотрел на корабль. Взор его сиял. Рангоут сохранял подвижность. Каждая деталь совершенна. На каждом палубном орудии – бронзовой обезьяне – микрогравировка „Виктория“, рядом пирамидки из шариков, специально рябоватых и покрашенных под чугунные ядра. Каждая пушка высверлена точно под калибр „ядер“. Бэрр любил помечтать. Он вынесет модель на улицу, когда будет мороз, и каждая „обезьяна“ сожмется от холода, чтобы выплюнуть свой с таким трудом вставленный в жерло заряд.
Бэрр поменял тонкое сверлышко на еще более тонкое – диаметром в два человеческих волоса. Запальные отверстия в пушках почти невидимы, зато точно соответствуют масштабу.
Оставалось принять еще одно решение. Никаких фигурок не предполагалось: ни маленьких моряков, ни крохотного Нельсона. А что если подзорную трубу? Косо положенную на перила кормовой надстройки, как будто?..
Было уже почти одиннадцать. Бэрр вытер пыльные руки и поднялся. Пора собираться.
В чем должен мужчина являться на ленч, будь он проклят? Да разве так уж не хочется идти? Женщины ведь будут. Хорошенькие женщины. Бог свидетель, ему нужна женщина. Было время, первые несколько лет после развода, Бэрр пускался в игры. Потом осточертело. Сексуальная потребность пока существовала. Не такая, чтоб невтерпеж, как в юности, но еще достаточно сильная. Вот к чему Бэрр потерял вкус, так это к самой „игре“. Сейчас стало ясно, что в юности увлекала сама интрига, преследование, неопределенность – в этом изюминка была. И вот теперь, после двадцати лет несчастной супружеской жизни – снова, уже зрелым мужчиной, его потянуло к игре. То ли женщины изменилась, то ли он сам.
Бэрр обнаружил, что после пары минут знакомства он уже знает, заинтересована ли собеседница, доступна ли. Если нет – он не преследовал, если да – что ж, первым делом – сейчас ему немного стыдно из-за этого – Бэрр следовал некоему ритуалу нажимания правильных кнопок, разных для разных женщин, пока все не кончалось постелью. Не имело значения: были какие-то настоящие чувства, не были – Бэрр покорял любую потому, что она для него была – как Эверест для альпиниста.
Потом начинались грязноватые хлопоты по выпутыванию. Все слишком легко улетучивалось. Промежутки без женщины становились длинней. Краткие отрывки наслаждения стали перевешиваться избыточным количеством потраченных усилий. Седьмой месяц уже пошел? Шесть месяцев пролетело с тех пор, как Бэрр стал достаточно зрелым, для того чтобы разобраться, чего он на самом деле ищет в сексуальной жизни. Полгода прошло, как Карпатьян понял, для чего нужно что-то большее, чем просто желающее женское тело.
Ему нужна не любовь. Или любовь? Все теперь усложнилось. Много лет назад, вскоре после развода, Бэрр понял: ему приятнее доставлять наслаждение. И женщины начали сознавать, что он упивается, услаждая их. Это, похоже, даже увеличивало их наслаждение. Женщинам нравилось, что партнер не просто делает то, что нужно, а сознавая, что их экстаз приводит мужчину в восторг. Аналитический ум Бэрра сделал следующий шаг. Были женщины, которым нравилось доставлять наслаждение мужчинам, их собственное удовлетворение имело для них второстепенное значение. Такие женщины могли испытать оргазм, когда видели, чувствовали или пробовали на вкус его оргазм. Когда Бэрру попадалась такая партнерша, его наслаждение многократно увеличивалось. Самым большим счастьем оказалось получение наслаждения от женщины, которая упивается своей способностью доставить наслаждение ему, также как он от способности усладить ее. Было ли это формой любви? При том, что женщине было все равно, какому мужчине она приносит радость? Это, следовательно, всего лишь рафинированная похоть, высшая точка отделенной от всего привнесенного физиологической страсти.
Бэрр больше не искал любви, он искал интеллигентную, привлекательную женщину именно с таким эротическим свойствам. Такую женщину он бы лелеял.
Бэрр смыл с лица мыльную пену. Может, и есть здесь такая женщина, даже сейчас, когда он уже в возрасте, которая получала бы удовольствие нажимая ЕГО кнопки. Карпатьян решил спрыснуть себя лучшим одеколоном, который она (как ее звали-то? У нее еще родинка была высоко на внутренней стороне ляжки) подарила ему. По радио Пегги Ли пела „И это все?“
Джон Холл шел на ленч с неохотой. Он был занят. У него тоже было хобби. Еще двадцать витков невидимой нейлоновой лески да привязать красное перышко между двумя голубыми. Несколько минут с тонкогубыми пассатижами – и мормышка готова. Ясно, что это демонстрационная мормышка, а не работающая наживка. У него появилась идея, навеянная редкой пряжей, из подкрашенной мишуры. Этим Джону и не терпелось заняться. А тут – изволь быть светским.
Светское значит неудобное. Или же снова жить отшельником? Это слишком привлекает внимание.
Джон завязал шишковатый узел, чтобы освободить струбцину. Коварно занозистый невесомый крючок с блестящим хвостом лежал на ладони. Джон поднял глаза на стену. Куда ее? У него шестнадцать демонстрационных образцов в рамочках, в два ряда. Начинать третий ряд? В сторону продвигаться некуда: ограничивают гарпун, за который отец получил приз, с одной стороны, и две остроги, с другой. На другую стену? Рука напряглась, и Джон почувствовал, как крючок впился в подушечку большого пальца. Пальцы сжимались, хотя Джон и не хотел этого. Острие прошло сквозь кожу и вошло в мускул. Джон моргнул и сжал сильней.
Как так получилось? Он же всегда осторожен. Крючок прорыл в мясе изогнутый ход. Зазубрина процарапала свою собственную канавку вдоль всего туннеля. Последний мышечный спазм – и появилась рубиновая размытая точка. Джон нахмурился. Вынуть его теперь можно только одним способом. Зазубрина не даст вынуть крючок тем же путем, каким он вошел. Придется выкусывать кусачками.
Мормышка, конечно, испортится. Левой рукой Джон выдвинул ящик в верстаке, достал бинт. Надо идти на ленч.
Уже направляясь к двери, Джон остановился. Левая рука потянулась к висящей на стене остроге, погладила острый искривленный конец. Это была глубоководная острога, достаточно мощная, чтобы вытащить бьющегося тунца или мелкую акулу, изысканно грубая, из нержавеющей стали. Джона передернуло от необъяснимого трепета.
Первое, что увидела Холли Колдер, войдя в квартиру Клэр Сэксони, был застекленный шкаф с выставленными белыми чернолицыми куклами-клоунами. Они живо напомнили ей ночной кошмар. Ее презрение к дикторше переросло в глубокую неприязнь.
Холли понимала, что чувство ее абсолютно иррационально. Она старательно разгладила напрягшиеся лицевые мышцы и приняла большой бокал из рук хозяйки. От напитка защекотало в носу, и женщина хихикнула. – „Овечья шипучка“, – сказала Клэр.
– „Овечья шипучка“? Я надеюсь, она не?»
– Знаете «баранью шипучку»?
Холли кивнула:
– Шампанское с апельсиновым соком.
– А это – женская версия. Я добавила сухого шампанского и мимозы. Сильней и ароматней. «Овечья шипучка».
Холли выглядела озадаченной. Клэр посмотрела на Алиту Ла Тобре, пожала плечами, повернулась обратно. Холли оглядела комнату.
– А Честити или Марши разве не будет?
Алита подошла ближе.
– Честити? Марши? – Клэр подняла бровь. – Мы же не собираемся превращать мою квартиру в «кошкин дом» [4]? Не правда ли, Алита?
Алита сосредоточилась на своем напитке.
– Неужели вы не любите кисочек? – спросила Холли, широко раскрыв глаза.
Клэр метнула на нее пронзительный взгляд. Алита поперхнулась апельсиновым соком.
Лицо Холли было нарочито бессмысленным.
– Что-то в вас наводит меня на мысль, что вы любите кошек. Мне кажется, вы таким образом… – Холли не закончила фразу.
– Простите, – бросила Клэр и отвернулась, приветствуя Ролло Дернинга и бормоча при этом что-то насчет «пластиковых кукляшек, у которых выдуло мозги».
Холли стояла одна и глядела на Клэр с Ролло. Его руки находились в постоянном движении: рубили воздух, трогали рукав Клэр, тряслись. «Какой наивный», – подумала Холли. Она уловила кусок разговора: «Сельская честь. В четверг».
Руки Ролло наконец угомонились, Клэр посмотрела через плечо на Холли и коснулась рукава Ролло. Холли удивилась тому, какую большую роль сыграла ее реплика с «кисками» для Ролло.
Подали омлет, слегка припудренный икрой низкого сорта. Холли положила пол-ложки на лиможское блюдце, рядом – маслянистый ломтик копченой семги и парочку черных маслин.
Клэр с удовольствием играла роль хозяйки.
– Вы должны помнить Ролло по вечеринке в бассейне, – говорила она Алите. – Дернинг был когда-то простым ученым, теперь он птица высокого полета: работает в «Пластикорпе». – Затем блондинка повернулась и указала на группку Эльспетов. – Рэндольф, оттуда же. А это – Алита… – Но Алита в этот момент увидела Бэрра Карпатьяна и тут же развернулась на сто восемьдесят градусов.
«Двое мужчин, которых избегает темноволосая и экзотическая женщина? – Холли была озадачена. – Неужели здесь каждый мужчина успел проявить себя с дурной стороны?»
Клэр схватила Бэрра за руку и потащила его к Эльспетам.
– Бэрр у нас в отставке, – говорила она торопливо. – Он большой человек на денежном рынке. Поздно начал, зато теперь такой ухарь. То есть, в смысле. Ну, вы меня поняли.
Холли с удовольствием наблюдала неприступную холодность, с которой Эльспет встречает усилия заискивающей перед ними хозяйки.
– Я полагал, что денежный рынок – забава для молодых людей, – наконец фыркнул Рэндольф Эльспет.
– Так и есть, – подтвердил Бэрр. – Все считали, что я староват для этого дела. Мне просто повезло. – Он повернулся к хозяйке. – Как это вам удается, Клэр, быть такой осведомленной в частных делах каждого? – Ну, для нас, людей из средств массовой. Информация – наша профессия, как вы знаете.
– Я так и понял, – заметил Бэрр холодно.
Холли ухмыльнулась. Плоховато идут дела у хозяйки. Тем лучше для Холли.
Широкая спина Бэрра почти заслонила Клэр от всей группы. Рэндольф направился к Алите. Джейн Эльспет незаметно двигалась к Бэрру поближе. Глаза ее округлились, губы приоткрылись. Внимание Холли переключилось туда, где Рэндольф припер к стене Алиту. Мужчина довольно улыбался, зато маленькая женщина хмурилась. Холли показалось, что она услышала что-то про «Домино».