Григорьев Николай. Дядя Русаков и мальчики

   Алеша взглянул на меня. Я улыбнулся: мол, отвечай.
   - А он не признает безопасной. У него бритва как сабля.
   - А как он точит свою саблю? Ты видел?
   - Ага. На брусочке. И поливает маслом. Чтобы ни-ни... никакой зазубринки. Даже невидимой.
   Николай Николаевич кивнул.
   - Вот и я, - сказал он, - должен закончить маленький колодец без зазубрин внутри. У вас масло - а у меня медный купорос. - Он наклонил бутылочку и пустил в отверстие колодца несколько зеленых капель. - Теперь, продолжал он, - беру вот этот напильничек, называется "бархатный"...
   А напильничек-то, глядят ребята, чуть потолще иголки. Насечку на нем и не рассмотришь - глаза заслезятся.
   Мальчики следят за руками инструментальщика. Ждут...
   Однако бархатный напильник не успел опуститься в колодец.
   Русакова окликнули
   По цеху быстро шел человек в пиджаке и галстуке. В руках у него был свернутый в трубку чертеж. На ходу кивком головы он здоровался с рабочими.
   Не дойдя до верстака, круто остановился и подозвал Русакова.
   Между ними завязался разговор. Но и к нам долетали беспокойные слова.
   - В Индию еще не отправили? - с удивлением сказал Русаков. - Вот так раз!
   Вошедший загорячился:
   - Да готова машина, совершенно готова! Но на испытании застопорилась. Пришлось забраковать одну из деталей. Совсем по-новому надо ее сделать, вот глядите! - И он развернул перед Русаковым чертеж.
   Николай Николаевич заинтересовался чертежом, принялся его разглядывать.
   Потом вздохнул и показал в сторону верстака:
   - Но у меня еще своя работа не закончена...
   - Отложите! - перебил вошедший. - Сейчас самое главное для нас отправить машину в Индию!
   Русаков пожал плечами:
   - Отложить, товарищ директор, недолго. Но ведь есть у нас инструментальщики и посвободнее меня. А я терпеть не могу оставлять работу незаконченной.
   Директор завода перебил:
   - И слышать не хочу! Никто, кроме вас. Штамп надо сделать за десять дней. Часа не могу прибавить!
   Русаков даже попятился, изумленный:
   - Что вы... Такая сложная деталь... Нет, это невозможно.
   - Не верю, - настаивал директор, - не верю. Для вас, Николай Николаевич, нет невозможного. Руки у вас золотые!
   Тут я снял своих мальчиков с подставки. Шепнул им: "Николаю Николаевичу теперь не до нас..."
   И мы ушли с завода.
   Наши тревоги
   Вот мы и дома.
   Прошел день - мальчики возвратились из школы.
   И сразу ко мне:
   - А что дядя Русаков? Так и оставил нашу плашку? А Индия - это важно?
   Я порылся у себя в записной книжке.
   - Вечером, - говорю, - узнаем, как у него дела. Вот его телефон.
   Застал Русакова дома. Он отдыхал после работы, но все же охотно взял трубку и на все мои вопросы ответил.
   Про плашку сказал так: "После вас, в тот же вечер, доделал ее и сдал куда следует. Спасибо, - говорит, - Алеше и Саше, трудолюбивые ребята, всем интересуются. В их, - говорит, - компании мне и работалось веселее".
   - А что еще сказал Русаков? - заинтересовался Саша. - Отбился он от директора? Вот смешной? За десять дней чтоб... Я бы отбился...
   - Нет, - говорю, - не отбился. Николай Николаевич думает немножко иначе, чем ты. Чертеж индийской детали он взял домой. Теперь сидит над ним и раздумывает, как бы невозможное сделать возможным...
   Алеша захлопал в ладоши:
   - Значит, за десять дней надеется!
   Еще день прошел.
   Наступил вечер. Саша и Алеша опять тянут меня к телефону.
   Не хотелось мне беспокоить уставшего человека - да разве от мальчишек отвяжешься? Позвонил, узнал, что делается на заводе.
   Объявляю ребятам:
   - На десять дней Русаков не согласился.
   Тут уже Саша обрадовался:
   - Ага, по-моему выходит, по-моему! Там не десять, а, наверно, двадцать надо!
   - Да, - снова говорю я, - на десять дней не согласился. Изучил чертеж и обнаружил, что штамп можно сделать быстрее, не за десять, а за девять дней с половиной.
   Саша от удивления только рот разинул. Впрочем, и Алеша не сумел произнести ни слова.
   Я продолжаю:
   - Суть в том, что Николай Николаевич знает, что такое Индия. Бывал там как депутат Верховного Совета. Ведь наше Советское правительство крепит дружбу со всеми народами. Теперь послушайте, что нашего депутата там глубоко опечалило.
   И я рассказал ребятам о бедах и несчастьях этой великой страны. В Индии плодородная земля. Щедрое солнце, яркое голубое небо. Но редко выпадает дождь. Из-за этого чуть не каждый год у крестьян гибнут посевы. Одно спасение: надо поднять воду из рек и пустить ее ручейками на поля. А это под силу только крупным машинам...
   - Значит, нужны электростанции! - подхватил мой рассказ Алеша. - И они обратились к нам, на завод "Электросила". Потому что в Индии знают, что мы им поможем... Все ясно!
   Вставил слово и Саша. Но у него свои мысли:
   - А как, скажите, пожалуйста, Русаков убавил полдня? Даже непонятно. Спросить бы его по телефону.
   - А разве я не сказал? Эх... - посетовал я на стариковскую забывчивость. - Николай Николаевич, - говорю, - пошел на очень смелый шаг. Готовя штамп, инструментальщик - сами видели - то и дело заглядывает в чертеж. Казалось бы, пустяковая задержка в работе: минута-другая - есть о чем говорить! Но штамп для детали в индийскую машину особенно сложен, и как подсчитал Русаков - на этих минутках за десять дней он потеряет полдня!
   Нет, такого Николай Николаевич допустить не мог.
   А как быть?
   Заучить этот чертеж - иного не придумаешь. И слесарь-инструментальщик Русаков усилием воли заставил себя это сделать.
   Был чертеж на листе бумаги: сложный - из густой сетки линий, со множеством цифр. Теперь чертеж как бы отпечатался в памяти Николая Николаевича.
   Вечерок Русаков просидел над чертежом.
   А утром, придя на завод, объявил:
   - Десять дней мне не надо. Вырежу штамп за девять с половиной.
   Он запевает песню
   Это было утро вторника.
   Потом наступил день, Алеша пришел из школы - и сразу к календарю, который у нас на стене.
   Постоял перед календарем, потоптался. Протягивает руку к листку:
   - Уже можно сорвать?
   - Что, - говорю, - за спешка? Вечером сорвешь, как всегда.
   А сам догадываюсь, что у мальчишки на уме. Хочется ему поскорее начать счет заводским дням; но зачем же портить календарь?
   Вечером пришел Саша, и друзья, сорвав листок, припрятали его со словами:
   - Первый день работы у Русакова кончился. Полезай, вторник, в коробку!
   Но мальчикам не терпелось заглянуть и дальше в календарь.
   Тесня друг друга лбами, они приподнимали листочки.
   - Среда... четверг... пятница - это уже четыре дня. Суббота и воскресенье - выходные. Дальше - понедельник, опять вторник, среда...
   Наконец отметили красным крестиком листок, на котором кончатся девять дней с половиной.
   - Деда, мы его поздравим, правда?
   - А подарки за это делают?
   - Лучший, - говорю, - подарок для Николая Николаевича - это не мешать ему работать. И не беспокоить его, когда отдыхает... Согласны?
   - Согласны, - сказали мальчики и потащили меня к телефону. Принялись уговаривать: - Ну только еще разочек... Ну пожалуйста... И больше не будем звонить...
   - Уговор?
   - Уговор.
   Оставалось взять трубку телефона.
   Но то, что я услышал от Русакова, поразило меня.
   - Что? Что?.. Еще на день убавили - да мыслимо ли это? Ах, это уже станочники? Их заслуга?..
   Николай Николаевич стал мне объяснять, что станочники, посоветовавшись с учеными, прибавили скорости станкам, кроме того... Но я уже его не слышал. Мешали мальчики. Словно ошалели от радости. Услышав про восемь с половиной, запрыгали, затопали, как козлы...
   Так и не дали договорить по телефону.
   А Николай Николаевич:
   - Извините, некогда... Спешу!
   - Куда же? - удивился я. - Сразу после работы, без отдыха, да еще глядя на ночь?
   А он смеясь:
   - Песни петь!
   На этом телефонный разговор прервался.
   Пришла и кончилась среда.
   Мальчики сорвали еще листок календаря.
   Потом долго вертелись у телефонного аппарата. Но я сделал вид, что не замечаю их нетерпения.
   Кончилось тем, что приятели посетовали на свою горькую ребячью жизнь, повздыхали - и отправились спать.
   Наступил четверг. Вечером Алеша и Саша сорвали листок календаря, третий по счету.
   Нетерпение ребят нарастало. Да я и сам рад был бы узнать, что там, у Русакова, - геройское ведь дело начал!
   Но уговор: не беспокоить человека. Так тому и быть.
   Наступила пятница.
   Вечером мальчики, уныло волоча ноги, подошли к календарю.
   Дивился я на них: ведь согласились со мной, что нехорошо надоедать Николаю Николаевичу телефонными звонками, а теперь, глядите, на меня же и сердятся... Да ладно, не обижаться же деду на внучат!
   Протянули мальчики руки, чтобы сорвать четвертый по счету листок календаря, но тут зазвонил телефон.
   Ребята замерли в ожидании.
   Я схватил трубку.
   Не сразу узнал я Русакова. Он пропел: "Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни..."
   Только после этого поздоровался.
   - Хорошая, - говорю, - песня. Вижу, что вы в добром здравии, Николай Николаевич!
   А он опять поет. Пропел мне из песни последний куплет: "...И на Тихом океане свой закончили поход..." Помолчал, словно ожидая, не скажу ли я еще чего-нибудь. И опять пропел эти слова - да настойчиво так: "...свой закончили похо-од!".
   Закончили?.. И у меня мелькнула мысль: "Да ведь это он о себе..."
   - Николай Николаевич! - закричал я в трубку. - Верить ли? Это выше моего понимания. Прошло всего четыре дня...
   - И штамп готов, - сказал Николай Николаевич. - Да и новая деталь уже поставлена на место. Да и машину уже упаковывают. Сегодня отправят в Индию.
   Ошеломил он меня. Не найду что и сказать.
   - Наверно, - говорю, - здорово устали?
   - А об этом, - отвечает, - даже и не думается... Все четыре дня не отходил от верстака - да и ночей прихватил. Эх, дружно поработали, с песнями!
   Потом он сказал так:
   - А интересно получается! Был я радистом и понял в бою: неспроста ключом постукиваешь - ответ держишь за успех полка и за жизнь товарищей. Стал инструментальщиком - и опять чувствую, я же в ответе! Только теперь уже не за полк и солдат своих, а за целую страну, народ которой хочет победить нищету и голод. И подумалось мне, - сказал Русаков, - а ведь я сам лично отвечаю и за мир на земле и за счастье всех людей. - Он рассмеялся. - Вот, говорит, - какими делами ворочу! А поглядеть на меня - кто я такой? Да простой рабочий!
   Я дружески поправил его:
   - Извините, - говорю, - Николай Николаевич, но вы не простой рабочий. А советский. Вы - гражданин великой страны Ленина. И в этом вся суть.
   Знамя Ленинграда
   Утром 7 Ноября мы сидим перед телевизором. На душе светло, празднично. Мальчики прикололи к рубашкам свои октябрятские значки.
   На экране - Дворцовая площадь. Зимний в дымке осеннего тумана. Полные зрителей трибуны.
   Только что закончился парад. Площадь опустела и от этого кажется особенно длинной и широкой.
   В ожидании демонстрации, которая всегда очень нарядна, сидим переговариваемся.
   Крепко запомнилось мальчикам знакомство с Русаковым, и они хотят узнать о нем еще и еще.
   Вот и сейчас Алеша деловито наморщил лоб и спросил:
   - А как это все-таки у него получилось - что золотые руки?
   - Как у всех, - ответил я. - Сначала была школа, уроки труда...
   - Ну хорошо, пусть уроки труда... - Алеша сказал это с таким выражением, словно пришлось проглотить горькую пилюлю. - А дальше как было?
   - А дальше, - говорю, - Евдокия Климентьевна, его мама, свела сына к себе на завод. Она была работницей "Электросилы".
   Алеша отступался:
   - А потом?
   - На заводе, - говорю, - парнишка сказал, что хочет стать слесарем.
   - А почему слесарем? А не фрезеровщиком, не токарем, не строгальщиком... почему?
   Я сказал то, что знал от Николая Николаевича. Слесарем был его отец. Понемножку и маленького сына подпускал к тискам. Так что Коля Русаков, идя с матерью на завод, уже знал, чего хочет. Да и память отца, который рано умер, хотелось мальчику уважить...
   Между тем Октябрьский праздник продолжался.
   Зазвучал оркестр - и мы все трое опять повернулись к экрану телевизора.
   На площадь вступали колонны рабочих.
   Заколыхалось и развернулось на ветру знамя Ленинграда. На бархатном, с золотым шитьем полотнище красовались четыре ордена и звездочка города-героя.
   Наш город - ветеран гражданской войны, герой Великой Отечественной и в то же время - неутомимый труженик. Боевой его подвиг и трудовая доблесть отмечены высокими правительственными наградами.
   Знаменем недолго пришлось любоваться: пронесли мимо.
   Но вот оно вновь на экране.
   Теперь знаменосец шел как бы прямо на нас. Через плечо у него - широкая лента.
   Красиво и торжественно.
   Не берусь сказать, кто из нас первым разглядел знаменосца: Алеша, Саша или я. Воскликнули в один голос:
   - Да это же дядя Русаков! Николай Николаевич! Он, он... Ему доверена честь возглавить колонны, прошагать со знаменем Ленинграда.
   И мальчики, повскакав, замахали перед экраном руками.
   - Мы здесь! - кричали они. - Николай Николаевич, мы здесь, посмотрите! Вот Сашка, а вот я - Алеша! Видите, видите?
   Русаков, конечно, не мог нас ни увидеть, ни услышать. Так уж устроен телевизор.
   Но мальчики, увлекшись, забыли об этом.
   - Увидел, увидел нас! - обрадовались они. - С праздником вас, Николай Николаевич!
   Я не стал их разочаровывать.
   "Пусть, - думал я, - техника еще не во всем совершенна. Но разве это может помешать настоящей дружбе?"