Страница:
Григорий Симанович
Отгадай или умри
Часть первая
Кто подставил Фиму Фогеля?
Глава 1
Девять по горизонтали
Фима Фогель подполз к юбилею.
Жил-жил – и на тебе: шестьдесят лет. С наивностью провинциальной тетушки из довлатовского рассказа он обнаружил свои годы, как Неву в Ленинграде, и сильно изумился: «Что вдруг?»
Получив в Московском педагогическом образование филолога, Фима Фогель не пошел в школьные учителя. Отец, Роман Давидович, фронтовик, член партии, но скрытый антикоммунист, редактор издательства «Недра», давно умер. Он не дождался возможности уехать в Америку, о которой говорил дома полушепотом как о светлой мечте всей его несчастной жизни. Мама, Ева Карловна, была женщиной светлого ума и стоической покорности судьбе, просидела всю жизнь на нищенской зарплате в литчасти известного московского театра, читала бездарный графоманский самотек и парадоксальным образом сохраняла любовь к своей работе.
Голос предков, в числе которых были не только осторожные, не сильно преуспевшие в карьере евреи, но и рачительный белорус-крестьянин по дедушкиной линии и даже затесавшийся невесть как поволжский немец по линии маминого дяди, – голос этот нашептал юному выпускнику пединститута, что:
семьдесят пять рублей в месяц – не те деньги, на которые он соорудит сытую советскую семью;
семьдесят пять рублей в месяц – издевательски мало за те суровые испытания, которые уготованы ему лоботрясами-учениками в их неистребимом желании говорить и писать как угодно, только не по правилам русского языка;
семьдесят пять рублей – не хватит на книги, а без них он себе жизни не представлял, отдавая последние жалкие гроши на столичной толкучке у памятника первопечатнику Ивану Федорову.
Фима накрапал в комсомольскую газету заметку о молодой парикмахерше, передовике социалистического соревнования, ударнице коммунистического труда. Это принесло двойную радость. Газета предложила полставки корреспондента, а участница соревнования отблагодарила автора на узкой койке окраинного московского общежития. Благодарила столь ретиво, будто лидировала в беге с барьерами, отделяющими их обоих от лазурного коммунистического завтра.
Фима осознал перспективы вдохновенного журналистского труда. Не прошло и полугода, как ставка сделалась полной. Гонорары бодрили. Герои очерков и интервью становились рангом повыше, а героини все чаще привечали юного черноглазого брюнета с орлиным, как им казалось, носом.
Нос был скорее еврейский. Но еврей был орел.
Еще через год Фима уже покинул свою журналистскую колыбель и переместился в отдел информации солидной газеты.
Он писал в разных жанрах, легко и доходчиво. У него не было проблем, кроме одной: Фиму мучила совесть.
Он не мог время от времени не ввинтить в текст какую-нибудь актуальную цитату из постановления съезда или речи Брежнева: это подразумевалось самим статусом газеты. Если этого не делал он, помогали старшие товарищи с верхних этажей. На одном из этапов редактуры Фиме впендюривали в текст какую-нибудь тоскливую «закавыченность» из очередной актуальной речи партийного или комсомольского мудреца. Поди возрази…
Автор прочитывал собственную заметку в свежей газете глазами порядочных ребят, интеллигентов, нескольких близких друзей, с которыми иногда откровенничал на тему пасмурной совковой жизни. И кого обнаруживали единомышленники на газетной полосе? Сервильного конъюнктурщика на службе у режима. Пусть в нескольких строках и цитатах, но он все равно предавал те ночи истины, что проводил на кухне при тусклом свете лампы над крамольными текстами Солженицына или Оруэлла, охваченный сладким ужасом постижения Великой Лжи и Крови, в которой барахтался огромный народ.
У Фимы был редкий и досаднейший недостаток для журналиста тоталитарной поры: совесть. Она не то чтобы причиняла душевную боль. Она досаждала, ныла, занудствовала. Фиме становилось все противнее, он комплексовал.
Впрочем, генетически унаследованный навык мимикрии и успешной ассимиляции в кислотно-щелочной среде подлой жизни все равно не отпустил бы молодого писаку из рядов партийной прессы, тем более что были варианты специализироваться на коротких информашках или, например, спорте. Но еще более древний инстинкт опасности подсказал, что папа прав и пора сматывать удочки. Некоторые события тому способствовали.
Любимая родина, про которую филолог Фогель много чего прочел за ночным кухонным столом на слепых машинописных листках самиздата, решила пристальней приглядеться к носам и паспортным данным представителей творческой и научно-технической интеллигенции.
Родина в очередной раз обнаружила, что советский патриотизм, а также миролюбивая политика партии и правительства не всегда останавливают евреев и даже полуевреев, четвертьевреев и косивших под евреев чистокровных славян в их безрассудном, самоубийственном порыве в сторону Земли обетованной или за океан. Даже еврейская жена или муж стали средствами доставки в Рим, а оттуда в аэропорт Бен-Гуриона.
Наверху устроили большой совет. Лидеры партии и государства, умудренные опытом борьбы с предателями дела социализма, смекнули, что этих отщепенцев совсем не выпускать невозможно. Нельзя же построить вокруг посольства Нидерландов, где принимали заявления, стену вроде Берлинской! А стрелять или разгонять дубинками безоружных иудеев, мирно бредущих от метро всего лишь с анкетами под мышкой, тоже как-то несолидно.
И тогда вышло негласное постановление. Точнее – руководство для отделов кадров: этих, с носами и пятым пунктом, на работу не принимать, в должностях не перемещать, но и со службы не увольнять, пока сами не засветятся.
Фима, прознав про директиву, всем сердцем поверил в первые два тезиса… Но что касается «не увольнять», Фогеля терзали сомнения. Да и редактор их отдела информации, дородный улыбчивый дядька Тимофей Иванович Вирин, с какой-то лубянской пристальностью стал поглядывать на Фиму, продолжая, впрочем, почти без правки ставить в номер его всегда живенькие и безупречно грамотные материалы.
Уезжать не хотелось. Уходить из газеты не хотелось. Молодая жена Юлька, которой генетический семьянин Фима только-только обзавелся после утомившего кочевья по койкам столицы и Подмосковья, а также мама, папа и друзья, коих поднакопилось за время учебы и два года репортерства – все это совершенно не располагало к перемене мест. Не говоря уж о жилищном кооперативе на окраине города, где приобретала законченный вид скромная, но своя двухкомнатная квартира, – Юлькины родители обещали помочь деньгами.
Но Фогель печенью чуял: все равно прогонят, а то и репрессируют. Так уже было, и не стоит ждать ничего нового от наследников Ленина – Сталина – Берии. Прижмут так, что мало не покажется. Рано или поздно. А чтоб не прогнали, надо вступать в партию, славить, поддерживать и одобрять. Надо служить режиму и быть на виду, давя свои комплексы кованым сапогом целесообразности.
Фима невзлюбил сапоги еще со времен студенческих военных сборов. Фима ненавидел что-то в себе давить, если это что-то он сам не считал большим пороком.
Тогда-то он и разработал для себя технологию проживания и выживания в стране, где жить неуютно, опасно, но почему-то хочется. Ничего хитрого и оригинального в этой технологии не было. Она зижделась на трех постулатах: не высовываться, не вмешиваться, не унижаться.
Сделав легкое логическое умозаключение, что если не высовываться и не вмешиваться, то не придется и унижаться, Фима решился. Он сам уволился из газеты. Начальству объяснил, что сочиняет повесть о молодых целинниках, а совмещать не выйдет. Ему не поверили, но отпустили с миром, оценив благородство будущего эмигранта, не пожелавшего подставлять под неприятности своих начальников, коллег и кадровиков.
Фима знал, что делает. Он уходил из-под политики, идеологии, ритуального регламента, предполагавшего регулярную лояльность власти. Он уходил в частную жизнь, в частное предпринимательство – разумеется, в доступных на то время формах и пределах. Он придумал себе на ближайшие годы сценарий, следуя которому, можно никуда не уезжать, кормить семью и иметь свое дело в свое удовольствие. А там видно будет.
Через месяц Фима дал первый частный урок русского языка и покинул квартиру юного идиота с пятью рублями в кармане.
Еще через неделю рыжий Славка, приятель и почти что ровесник, но уже редактор последней, развлекательной полосы бывшей Фиминой комсомольской газеты, получил от Фогеля приветственный звонок и скромную просьбу посмотреть кроссворд, составленный на досуге хорошим, но безработным парнем, с которым весело выпивалось и гулялось в не столь отдаленные годы.
Дело в том, что еще в старших классах школы ученик Фогель, будучи круглым отличником и безумно скучая на уроках, отгадывал под партой кроссворды, а потом и составлял их просто так, для забавы, обнаружив в себе еще и такие способности.
Посланный Славке кроссворд оказался безупречным. Точно на аудиторию, никаких ляпов, идейно стерильный, как марлевая повязка в кремлевской больнице.
Кроссвордист Алекин, три месяца отхалтуривший по трудсоглашению, позволял себе поначалу мудреные вопросы, в том числе и политически сомнительные. После Славкиных рекомендаций перешел на крайний примитив, а недавний вопрос «Органы ходьбы у человека», четыре буквы, начинается с «н», поверг Славку во гнев, а после в уныние.
Он был отставлен, а добрая душа Славка выхлопотал для Фимы трудовое соглашение и даже корочку внештатного корреспондента. Наверху снизошли, не видя опасности даже в случае, если Фима решит уехать: ну, подумаешь, внештатник на договоре, да к тому же без фамилии на полосе.
Все! Фима стал как бы журналистом, заочно и безвестно для читателей работающим на развлекательно-познавательной стезе.
Это была ниша. Фима отрыл нору, куда не капало и не могло капать с политических небес. Зато, в дополнение к частным урокам, капало в карман. Сперва совсем чуть-чуть. Но что за газета без кроссворда?! На это был расчет.
Потихоньку Фима начал вбрасывать свои кроссворды, а потом и чайнворды, сканворды и прочие словесно-графические упражнения для ума и безделья в издания разного профиля, от политических газет до ежеквартальных пособий по сельскому хозяйству, одинаково уважающих страсть обывателя к такому способу гробить время и самоутверждаться. Где-то он печатался в очередь, где-то предлагал новые для издания формы, и проходило.
Фогель быстро набил руку и выпекал продукцию с конвейерной скоростью кондитерской фабрики. Он обзавелся всеми энциклопедиями и словарями, какие только были доступны в те строгие времена цензуры и дефицита. Природная память ассистировала безупречно. Эрудиция достигла устрашающих высот. Иногда она перла наружу в виде названий каких-то подвидов млекопитающих или звезд в созвездиях, про которые знали только продвинутые астрономы и тамошние жители.
Но Фима наступал на горло своим обильным познаниям и всегда был адекватен уровню аудитории конкретного издания. За что ценился все больше. Ширился и круг балбесов, приезжавших на частные уроки. И в итоге он зарабатывал лучше и лучше. Так и продолжалось все эти годы.
Жизнь удалась! Она подошла к юбилейному (а если формально – пенсионному) рубежу с банальной скоротечностью. Но в это весеннее утро, лежа в постели и предвкушая особый праздничный завтрак, творившийся Юлией Павловной на кухне, Фима в который уж раз воздал себе хвалу за давнее смелое решение струсить. Оно определило судьбу. Уберегло в застойные советские времена, потом и в новые. Да и теперь, когда на очередном витке развития демократии родина вновь намекнула журналистам на необходимость жертвенно попридержать язык во имя торжества новых судьбоносных реформ, Фимина позиция гарантирует ему пищу и свободу. Свободу в рамках осознанной необходимости «сидеть тихо, никого не трогать, починять примус».
Политические встряски, перестройки, перестрелки, разборки, все эти кризисы и дефолты, войны бандитские и прочие – весь пафос и ужас очередного российского прорыва в цивилизацию словно бы угадан был Фимой Фогелем в тот давний день юности, когда он нырнул в свою расщелину. С той поры он занимался любимым делом. Грохот и абсурд взбалмошной жизни, проистекавшей за окнами его кабинета и на экране телевизора, блаженно приглушался ощущением внутреннего покоя и погруженностью в свои тихие игры со словом. Ничто не поколебало народ в его пристрастии к заполнению клеточек буквочками.
Не скопив особых богатств, Фима, тем не менее, конечно не без Юлькиной зарплаты экономиста, вскормил и выучил сына, имел автомобиль «жигули» последней модели, нормально обставленную квартиру и еще кое-что за душой.
Он по-прежнему давал уроки, составлял, уже с помощью компьютера, кроссворды, позволяя себе авторскую подпись лишь в двух солидных СМИ, сотрудничал с редакциями телевизионных игр, издал энциклопедию «Игры слов» и считался в узком кругу посвященных весьма почтенным специалистом в этой области развлечений.
Он умудрился не нажить себе врагов. Его уважали конкуренты. Его покладистый и нескандальный нрав в сочетании с крайней осторожностью, безграничной компетентностью и профессионализмом отводил его, как надежный лоцман, от опасных рифов. А мелкие неприятности – у кого ж их не бывает…
Юбилейный день выпал на субботу, 22 апреля. Утреннее солнышко, редкий московский гость, приветствовало Ефима Романовича Фогеля из-за оливковых штор его уютной спальни – она же кабинет. «Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано косою полосой шафрановою от занавеси до дивана…» – начал было про себя декламировать Фима, но осекся, вспомнив, что это стихотворение обожаемого Пастернака приводит лирического героя на кладбище, о котором в такой день думать вовсе не хотелось.
Хотелось поваляться и повспоминать. Но привычка вставать рано и нестерпимый аромат кофе, доносившийся из недр квартиры, вогнали Фогеля в махровый халат и препроводили на кухню.
Юлька.
«Это ты, моя славная девочка, с полуседой головой, слегка располневшим лицом, заметными морщинами у глаз, на лбу, от уголков рта, – это ты идешь мне навстречу, раскрыв объятья, и любишь меня, пентюха, все эти почти сорок лет, но уже другой, безмятежной, родственной, материнско-сестринской, опекающей, благодарной, дружеской любовью, – это ты, моя милая, идешь поздравить и поцеловать меня в висок и потом в губы, в этой странной и всегда умилявшей меня последовательности».
Цветная подарочная упаковка интригует. Восторг: компактный магнитофон, проигрывающий DVD-диски и записывающий на них. Куча денег, наверное. «Одолжила у сына Сашки или выщипывала из семейного бюджета?»
Теплые Юлькины губы, молодой зеленью давних лет светятся глаза… Видит, что понравилось… Рада…
«И я счастлив, что ты со мной. Сейчас ударюсь в слезу. Старый, сентиментальный слизняк…»
На столе расположились дивный Юлькин оливье и любимые пирожки с мясом по рецепту покойной тещи Клары Петровны. За этот шедевр с чуть сладковатым тестом Фима прощал даже ее фантастическое занудство и неистребимую тягу научить их с Юлькой жить «как все люди». Снисходительность давалась непросто: престарелая Клара Петровна (царство ей небесное!) последние пятнадцать лет перед кончиной почти не выходила из дому и мало с кем общалась ввиду крайней слабости тела, слуха и зрения. Соответственно, ее осведомленность о жизни людей корнями уходила в послевоенное лихолетье.
Рядом с кофейником заботливо возлежала утренняя газета «Мысль» последней полосой кверху. Юлька делала приятное: Фогель давным-давно не перечитывал свои «произведения», коих насочинял тысячи, но любил удостовериться, что все на месте. А сегодня так и вовсе особый случай. Редакция удостоила Фиму коротенького поздравления по случаю юбилея в подвале полосы. Заголовочек вышел малость вычурный: «Ефим Фогель: „Жизнь – это бесконечный кроссворд“».
Далее текст:
«Таково любимое изречение нашего постоянного многолетнего автора Ефима Романовича Фогеля. Сотни его кроссвордов помогают нашим читателям расширить кругозор и полезно провести часы досуга. Редакция поздравляет Е. Фогеля с 60-летием и желает ему творческих успехов».
Миленько! Скромненько! Приятно! То, что доктор Коган прописал!
Давным-давно усыпленное тщеславие вдруг встрепенулось, пощекотало, впрыснуло крови в капилляры щек. Вот она, та оптимальная степень публичности, на которую сегодня готов был Фима после стольких лет «явочной», лабораторной, чаще безымянной работы на специфической журналистской стезе. Вот и славно! Что еще надо, чтобы спокойно встретить старость, как говорил Абдулла из «Белого солнца пустыни», – Фогель обожал этот фильм и пересматривал неизменно.
Немного разволновался… Хорошо, что Юлька ушла к себе в комнату прихорашиваться. Таблеточка от давления (ее таки действительно прописал доктор Коган) заботливо краснела рядом с желтой витаминкой в круглой пластмассовой коробочке – Юлька никогда не забывала пополнять ее.
Фима придвинул коробочку, подцепил таблетку. Сквозь прозрачное донце, оказавшееся как раз над разделом «Ответы на кроссворд, опубликованный вчера», померещилось нечто. Фима отодвинул коробочку, пригляделся и замер с зажатой между пальцами таблеткой, так и не донеся ее до языка. Он смотрел на слово под номером «9» раздела «По горизонтали», как внутренним взором разглядывают галлюцинацию, с интересом ожидая, когда же она сгинет.
Слово не таяло, не исчезало, как симпатические чернила на свету.
Слово реально торчало в тексте ответов с ошарашивающей нелепостью и неуместностью. Этого слова здесь не могло быть, потому что при нынешнем политическом климате в России его не могло быть ни при каких обстоятельствах в кроссвордах вообще, а в фогелевском – тем более.
Это слово было фамилией. То й фамилией, которая в последние два года, после избрания нового главы государства, появлялась на газетных полосах и в телерепортажах крайне редко, куда реже президентской, но вызывала уныние и трепет у всех, кто еще не расстался с мечтами о демократии западного типа.
Это слово было фамилией председателя ФКП, Федерального комитета правопорядка. Комитет был учрежден новым президентом под бурные овации парламента. ФКП стал единой крышей для большинства силовых ведомств, ранее действовавших в стране. Создавалось впечатление, что только народные дружинники почему-то не вошли в подчинение новому монстру.
Это была фамилия человека, могущество которого, как все понимали, простиралось в чем-то даже дальше и глубже президентского.
Это был самый охраняемый после президента, самый опасный человек в стране.
Мудрик. Федор Захарович Мудрик.
Фима усилием воли заставил себя встать и двинуться к полке, где поверх стопки лежала вчерашняя «Мысль».
Он с последней надеждой бросил взгляд на вопросник кроссворда, на определение под цифрой «9», хотя прекрасно помнил, как оно звучит. Фима сам не понимал, на какое чудо надеялся. Но чуда не случилось.
Составитель спрашивал у гадающего народа, как называется «грызун семейства беличьих, при опасности встающий столбиком».
Фима загадал суслика. Две вертикали заботливо подсказывали вторую «у» (6. «Любимец публики» – «кУмир») и предпоследнюю «и» (10. «Знатный вельможа при дворе императрицы Анны Иоанновны» – «бИрон»).
Все сходилось на «суслике». Но по буквам, как нарочно, подходил и «Мудрик».
Минута полной прострации. Ужас впился в горло и обездвижил Фиму. «Этого не может быть!» – постарался убедить он себя, не в силах оторвать глаз от клеток кроссворда. Воображение, усиленное склонностью к черному юмору, преобразило решетку кроссворда в другую, совсем другую…
Мрачная самоирония помогла взять себя в руки.
«Идиот, при чем здесь ты? Какая-то сволочь в редакции перепутала или подло подставила. Но, слава богу, сейчас не сталинские времена. Сейчас времена… – подходящее слово пришло как озарение… – времена компьютера».
Судорожно улыбнувшись, он оторвал от пола немеющие ноги и, как на плаху, побрел в кабинет. Включил компьютер. Курсор долго превращался из колбочки в стрелочку, подрагивая, как дуло пистолета, направленное в лоб.
Он давно все делал на компьютере. Специальная программа ускоряла и упрощала процесс, позволяя успевать к сроку сразу во многих изданиях. Эта программа помогала с помощью нехитрых манипуляций превратить правильные ответы, вписанные в клеточки кроссворда, в список ответов, публикующийся отдельно. Не надо было набивать одно и то же дважды. Исключались ошибки. Компьютер перепроверял и без того параноидально тщательного Фиму.
Вот она, отдельная папка кроссвордов для «Мысли». А вот и последний. Он был составлен заранее, неделю назад скопирован и отослан.
«9» по горизонтали. Ответы в самом «теле» кроссворда. Боже мой! Мудрик.
Спокойно, Фима, спокойно! Идем ниже. Ответы в перечне. Номер «9» по горизонтали.
Мудрик.
Электронная почта, раздел «Отправленные».
Мудрик.
«Я этого не писал», – теряя сознание, сказал себе Фима Фогель. И потерял сознание.
Жил-жил – и на тебе: шестьдесят лет. С наивностью провинциальной тетушки из довлатовского рассказа он обнаружил свои годы, как Неву в Ленинграде, и сильно изумился: «Что вдруг?»
Получив в Московском педагогическом образование филолога, Фима Фогель не пошел в школьные учителя. Отец, Роман Давидович, фронтовик, член партии, но скрытый антикоммунист, редактор издательства «Недра», давно умер. Он не дождался возможности уехать в Америку, о которой говорил дома полушепотом как о светлой мечте всей его несчастной жизни. Мама, Ева Карловна, была женщиной светлого ума и стоической покорности судьбе, просидела всю жизнь на нищенской зарплате в литчасти известного московского театра, читала бездарный графоманский самотек и парадоксальным образом сохраняла любовь к своей работе.
Голос предков, в числе которых были не только осторожные, не сильно преуспевшие в карьере евреи, но и рачительный белорус-крестьянин по дедушкиной линии и даже затесавшийся невесть как поволжский немец по линии маминого дяди, – голос этот нашептал юному выпускнику пединститута, что:
семьдесят пять рублей в месяц – не те деньги, на которые он соорудит сытую советскую семью;
семьдесят пять рублей в месяц – издевательски мало за те суровые испытания, которые уготованы ему лоботрясами-учениками в их неистребимом желании говорить и писать как угодно, только не по правилам русского языка;
семьдесят пять рублей – не хватит на книги, а без них он себе жизни не представлял, отдавая последние жалкие гроши на столичной толкучке у памятника первопечатнику Ивану Федорову.
Фима накрапал в комсомольскую газету заметку о молодой парикмахерше, передовике социалистического соревнования, ударнице коммунистического труда. Это принесло двойную радость. Газета предложила полставки корреспондента, а участница соревнования отблагодарила автора на узкой койке окраинного московского общежития. Благодарила столь ретиво, будто лидировала в беге с барьерами, отделяющими их обоих от лазурного коммунистического завтра.
Фима осознал перспективы вдохновенного журналистского труда. Не прошло и полугода, как ставка сделалась полной. Гонорары бодрили. Герои очерков и интервью становились рангом повыше, а героини все чаще привечали юного черноглазого брюнета с орлиным, как им казалось, носом.
Нос был скорее еврейский. Но еврей был орел.
Еще через год Фима уже покинул свою журналистскую колыбель и переместился в отдел информации солидной газеты.
Он писал в разных жанрах, легко и доходчиво. У него не было проблем, кроме одной: Фиму мучила совесть.
Он не мог время от времени не ввинтить в текст какую-нибудь актуальную цитату из постановления съезда или речи Брежнева: это подразумевалось самим статусом газеты. Если этого не делал он, помогали старшие товарищи с верхних этажей. На одном из этапов редактуры Фиме впендюривали в текст какую-нибудь тоскливую «закавыченность» из очередной актуальной речи партийного или комсомольского мудреца. Поди возрази…
Автор прочитывал собственную заметку в свежей газете глазами порядочных ребят, интеллигентов, нескольких близких друзей, с которыми иногда откровенничал на тему пасмурной совковой жизни. И кого обнаруживали единомышленники на газетной полосе? Сервильного конъюнктурщика на службе у режима. Пусть в нескольких строках и цитатах, но он все равно предавал те ночи истины, что проводил на кухне при тусклом свете лампы над крамольными текстами Солженицына или Оруэлла, охваченный сладким ужасом постижения Великой Лжи и Крови, в которой барахтался огромный народ.
У Фимы был редкий и досаднейший недостаток для журналиста тоталитарной поры: совесть. Она не то чтобы причиняла душевную боль. Она досаждала, ныла, занудствовала. Фиме становилось все противнее, он комплексовал.
Впрочем, генетически унаследованный навык мимикрии и успешной ассимиляции в кислотно-щелочной среде подлой жизни все равно не отпустил бы молодого писаку из рядов партийной прессы, тем более что были варианты специализироваться на коротких информашках или, например, спорте. Но еще более древний инстинкт опасности подсказал, что папа прав и пора сматывать удочки. Некоторые события тому способствовали.
Любимая родина, про которую филолог Фогель много чего прочел за ночным кухонным столом на слепых машинописных листках самиздата, решила пристальней приглядеться к носам и паспортным данным представителей творческой и научно-технической интеллигенции.
Родина в очередной раз обнаружила, что советский патриотизм, а также миролюбивая политика партии и правительства не всегда останавливают евреев и даже полуевреев, четвертьевреев и косивших под евреев чистокровных славян в их безрассудном, самоубийственном порыве в сторону Земли обетованной или за океан. Даже еврейская жена или муж стали средствами доставки в Рим, а оттуда в аэропорт Бен-Гуриона.
Наверху устроили большой совет. Лидеры партии и государства, умудренные опытом борьбы с предателями дела социализма, смекнули, что этих отщепенцев совсем не выпускать невозможно. Нельзя же построить вокруг посольства Нидерландов, где принимали заявления, стену вроде Берлинской! А стрелять или разгонять дубинками безоружных иудеев, мирно бредущих от метро всего лишь с анкетами под мышкой, тоже как-то несолидно.
И тогда вышло негласное постановление. Точнее – руководство для отделов кадров: этих, с носами и пятым пунктом, на работу не принимать, в должностях не перемещать, но и со службы не увольнять, пока сами не засветятся.
Фима, прознав про директиву, всем сердцем поверил в первые два тезиса… Но что касается «не увольнять», Фогеля терзали сомнения. Да и редактор их отдела информации, дородный улыбчивый дядька Тимофей Иванович Вирин, с какой-то лубянской пристальностью стал поглядывать на Фиму, продолжая, впрочем, почти без правки ставить в номер его всегда живенькие и безупречно грамотные материалы.
Уезжать не хотелось. Уходить из газеты не хотелось. Молодая жена Юлька, которой генетический семьянин Фима только-только обзавелся после утомившего кочевья по койкам столицы и Подмосковья, а также мама, папа и друзья, коих поднакопилось за время учебы и два года репортерства – все это совершенно не располагало к перемене мест. Не говоря уж о жилищном кооперативе на окраине города, где приобретала законченный вид скромная, но своя двухкомнатная квартира, – Юлькины родители обещали помочь деньгами.
Но Фогель печенью чуял: все равно прогонят, а то и репрессируют. Так уже было, и не стоит ждать ничего нового от наследников Ленина – Сталина – Берии. Прижмут так, что мало не покажется. Рано или поздно. А чтоб не прогнали, надо вступать в партию, славить, поддерживать и одобрять. Надо служить режиму и быть на виду, давя свои комплексы кованым сапогом целесообразности.
Фима невзлюбил сапоги еще со времен студенческих военных сборов. Фима ненавидел что-то в себе давить, если это что-то он сам не считал большим пороком.
Тогда-то он и разработал для себя технологию проживания и выживания в стране, где жить неуютно, опасно, но почему-то хочется. Ничего хитрого и оригинального в этой технологии не было. Она зижделась на трех постулатах: не высовываться, не вмешиваться, не унижаться.
Сделав легкое логическое умозаключение, что если не высовываться и не вмешиваться, то не придется и унижаться, Фима решился. Он сам уволился из газеты. Начальству объяснил, что сочиняет повесть о молодых целинниках, а совмещать не выйдет. Ему не поверили, но отпустили с миром, оценив благородство будущего эмигранта, не пожелавшего подставлять под неприятности своих начальников, коллег и кадровиков.
Фима знал, что делает. Он уходил из-под политики, идеологии, ритуального регламента, предполагавшего регулярную лояльность власти. Он уходил в частную жизнь, в частное предпринимательство – разумеется, в доступных на то время формах и пределах. Он придумал себе на ближайшие годы сценарий, следуя которому, можно никуда не уезжать, кормить семью и иметь свое дело в свое удовольствие. А там видно будет.
Через месяц Фима дал первый частный урок русского языка и покинул квартиру юного идиота с пятью рублями в кармане.
Еще через неделю рыжий Славка, приятель и почти что ровесник, но уже редактор последней, развлекательной полосы бывшей Фиминой комсомольской газеты, получил от Фогеля приветственный звонок и скромную просьбу посмотреть кроссворд, составленный на досуге хорошим, но безработным парнем, с которым весело выпивалось и гулялось в не столь отдаленные годы.
Дело в том, что еще в старших классах школы ученик Фогель, будучи круглым отличником и безумно скучая на уроках, отгадывал под партой кроссворды, а потом и составлял их просто так, для забавы, обнаружив в себе еще и такие способности.
Посланный Славке кроссворд оказался безупречным. Точно на аудиторию, никаких ляпов, идейно стерильный, как марлевая повязка в кремлевской больнице.
Кроссвордист Алекин, три месяца отхалтуривший по трудсоглашению, позволял себе поначалу мудреные вопросы, в том числе и политически сомнительные. После Славкиных рекомендаций перешел на крайний примитив, а недавний вопрос «Органы ходьбы у человека», четыре буквы, начинается с «н», поверг Славку во гнев, а после в уныние.
Он был отставлен, а добрая душа Славка выхлопотал для Фимы трудовое соглашение и даже корочку внештатного корреспондента. Наверху снизошли, не видя опасности даже в случае, если Фима решит уехать: ну, подумаешь, внештатник на договоре, да к тому же без фамилии на полосе.
Все! Фима стал как бы журналистом, заочно и безвестно для читателей работающим на развлекательно-познавательной стезе.
Это была ниша. Фима отрыл нору, куда не капало и не могло капать с политических небес. Зато, в дополнение к частным урокам, капало в карман. Сперва совсем чуть-чуть. Но что за газета без кроссворда?! На это был расчет.
Потихоньку Фима начал вбрасывать свои кроссворды, а потом и чайнворды, сканворды и прочие словесно-графические упражнения для ума и безделья в издания разного профиля, от политических газет до ежеквартальных пособий по сельскому хозяйству, одинаково уважающих страсть обывателя к такому способу гробить время и самоутверждаться. Где-то он печатался в очередь, где-то предлагал новые для издания формы, и проходило.
Фогель быстро набил руку и выпекал продукцию с конвейерной скоростью кондитерской фабрики. Он обзавелся всеми энциклопедиями и словарями, какие только были доступны в те строгие времена цензуры и дефицита. Природная память ассистировала безупречно. Эрудиция достигла устрашающих высот. Иногда она перла наружу в виде названий каких-то подвидов млекопитающих или звезд в созвездиях, про которые знали только продвинутые астрономы и тамошние жители.
Но Фима наступал на горло своим обильным познаниям и всегда был адекватен уровню аудитории конкретного издания. За что ценился все больше. Ширился и круг балбесов, приезжавших на частные уроки. И в итоге он зарабатывал лучше и лучше. Так и продолжалось все эти годы.
Жизнь удалась! Она подошла к юбилейному (а если формально – пенсионному) рубежу с банальной скоротечностью. Но в это весеннее утро, лежа в постели и предвкушая особый праздничный завтрак, творившийся Юлией Павловной на кухне, Фима в который уж раз воздал себе хвалу за давнее смелое решение струсить. Оно определило судьбу. Уберегло в застойные советские времена, потом и в новые. Да и теперь, когда на очередном витке развития демократии родина вновь намекнула журналистам на необходимость жертвенно попридержать язык во имя торжества новых судьбоносных реформ, Фимина позиция гарантирует ему пищу и свободу. Свободу в рамках осознанной необходимости «сидеть тихо, никого не трогать, починять примус».
Политические встряски, перестройки, перестрелки, разборки, все эти кризисы и дефолты, войны бандитские и прочие – весь пафос и ужас очередного российского прорыва в цивилизацию словно бы угадан был Фимой Фогелем в тот давний день юности, когда он нырнул в свою расщелину. С той поры он занимался любимым делом. Грохот и абсурд взбалмошной жизни, проистекавшей за окнами его кабинета и на экране телевизора, блаженно приглушался ощущением внутреннего покоя и погруженностью в свои тихие игры со словом. Ничто не поколебало народ в его пристрастии к заполнению клеточек буквочками.
Не скопив особых богатств, Фима, тем не менее, конечно не без Юлькиной зарплаты экономиста, вскормил и выучил сына, имел автомобиль «жигули» последней модели, нормально обставленную квартиру и еще кое-что за душой.
Он по-прежнему давал уроки, составлял, уже с помощью компьютера, кроссворды, позволяя себе авторскую подпись лишь в двух солидных СМИ, сотрудничал с редакциями телевизионных игр, издал энциклопедию «Игры слов» и считался в узком кругу посвященных весьма почтенным специалистом в этой области развлечений.
Он умудрился не нажить себе врагов. Его уважали конкуренты. Его покладистый и нескандальный нрав в сочетании с крайней осторожностью, безграничной компетентностью и профессионализмом отводил его, как надежный лоцман, от опасных рифов. А мелкие неприятности – у кого ж их не бывает…
Юбилейный день выпал на субботу, 22 апреля. Утреннее солнышко, редкий московский гость, приветствовало Ефима Романовича Фогеля из-за оливковых штор его уютной спальни – она же кабинет. «Как обещало, не обманывая, проникло солнце утром рано косою полосой шафрановою от занавеси до дивана…» – начал было про себя декламировать Фима, но осекся, вспомнив, что это стихотворение обожаемого Пастернака приводит лирического героя на кладбище, о котором в такой день думать вовсе не хотелось.
Хотелось поваляться и повспоминать. Но привычка вставать рано и нестерпимый аромат кофе, доносившийся из недр квартиры, вогнали Фогеля в махровый халат и препроводили на кухню.
Юлька.
«Это ты, моя славная девочка, с полуседой головой, слегка располневшим лицом, заметными морщинами у глаз, на лбу, от уголков рта, – это ты идешь мне навстречу, раскрыв объятья, и любишь меня, пентюха, все эти почти сорок лет, но уже другой, безмятежной, родственной, материнско-сестринской, опекающей, благодарной, дружеской любовью, – это ты, моя милая, идешь поздравить и поцеловать меня в висок и потом в губы, в этой странной и всегда умилявшей меня последовательности».
Цветная подарочная упаковка интригует. Восторг: компактный магнитофон, проигрывающий DVD-диски и записывающий на них. Куча денег, наверное. «Одолжила у сына Сашки или выщипывала из семейного бюджета?»
Теплые Юлькины губы, молодой зеленью давних лет светятся глаза… Видит, что понравилось… Рада…
«И я счастлив, что ты со мной. Сейчас ударюсь в слезу. Старый, сентиментальный слизняк…»
На столе расположились дивный Юлькин оливье и любимые пирожки с мясом по рецепту покойной тещи Клары Петровны. За этот шедевр с чуть сладковатым тестом Фима прощал даже ее фантастическое занудство и неистребимую тягу научить их с Юлькой жить «как все люди». Снисходительность давалась непросто: престарелая Клара Петровна (царство ей небесное!) последние пятнадцать лет перед кончиной почти не выходила из дому и мало с кем общалась ввиду крайней слабости тела, слуха и зрения. Соответственно, ее осведомленность о жизни людей корнями уходила в послевоенное лихолетье.
Рядом с кофейником заботливо возлежала утренняя газета «Мысль» последней полосой кверху. Юлька делала приятное: Фогель давным-давно не перечитывал свои «произведения», коих насочинял тысячи, но любил удостовериться, что все на месте. А сегодня так и вовсе особый случай. Редакция удостоила Фиму коротенького поздравления по случаю юбилея в подвале полосы. Заголовочек вышел малость вычурный: «Ефим Фогель: „Жизнь – это бесконечный кроссворд“».
Далее текст:
«Таково любимое изречение нашего постоянного многолетнего автора Ефима Романовича Фогеля. Сотни его кроссвордов помогают нашим читателям расширить кругозор и полезно провести часы досуга. Редакция поздравляет Е. Фогеля с 60-летием и желает ему творческих успехов».
Миленько! Скромненько! Приятно! То, что доктор Коган прописал!
Давным-давно усыпленное тщеславие вдруг встрепенулось, пощекотало, впрыснуло крови в капилляры щек. Вот она, та оптимальная степень публичности, на которую сегодня готов был Фима после стольких лет «явочной», лабораторной, чаще безымянной работы на специфической журналистской стезе. Вот и славно! Что еще надо, чтобы спокойно встретить старость, как говорил Абдулла из «Белого солнца пустыни», – Фогель обожал этот фильм и пересматривал неизменно.
Немного разволновался… Хорошо, что Юлька ушла к себе в комнату прихорашиваться. Таблеточка от давления (ее таки действительно прописал доктор Коган) заботливо краснела рядом с желтой витаминкой в круглой пластмассовой коробочке – Юлька никогда не забывала пополнять ее.
Фима придвинул коробочку, подцепил таблетку. Сквозь прозрачное донце, оказавшееся как раз над разделом «Ответы на кроссворд, опубликованный вчера», померещилось нечто. Фима отодвинул коробочку, пригляделся и замер с зажатой между пальцами таблеткой, так и не донеся ее до языка. Он смотрел на слово под номером «9» раздела «По горизонтали», как внутренним взором разглядывают галлюцинацию, с интересом ожидая, когда же она сгинет.
Слово не таяло, не исчезало, как симпатические чернила на свету.
Слово реально торчало в тексте ответов с ошарашивающей нелепостью и неуместностью. Этого слова здесь не могло быть, потому что при нынешнем политическом климате в России его не могло быть ни при каких обстоятельствах в кроссвордах вообще, а в фогелевском – тем более.
Это слово было фамилией. То й фамилией, которая в последние два года, после избрания нового главы государства, появлялась на газетных полосах и в телерепортажах крайне редко, куда реже президентской, но вызывала уныние и трепет у всех, кто еще не расстался с мечтами о демократии западного типа.
Это слово было фамилией председателя ФКП, Федерального комитета правопорядка. Комитет был учрежден новым президентом под бурные овации парламента. ФКП стал единой крышей для большинства силовых ведомств, ранее действовавших в стране. Создавалось впечатление, что только народные дружинники почему-то не вошли в подчинение новому монстру.
Это была фамилия человека, могущество которого, как все понимали, простиралось в чем-то даже дальше и глубже президентского.
Это был самый охраняемый после президента, самый опасный человек в стране.
Мудрик. Федор Захарович Мудрик.
Фима усилием воли заставил себя встать и двинуться к полке, где поверх стопки лежала вчерашняя «Мысль».
Он с последней надеждой бросил взгляд на вопросник кроссворда, на определение под цифрой «9», хотя прекрасно помнил, как оно звучит. Фима сам не понимал, на какое чудо надеялся. Но чуда не случилось.
Составитель спрашивал у гадающего народа, как называется «грызун семейства беличьих, при опасности встающий столбиком».
Фима загадал суслика. Две вертикали заботливо подсказывали вторую «у» (6. «Любимец публики» – «кУмир») и предпоследнюю «и» (10. «Знатный вельможа при дворе императрицы Анны Иоанновны» – «бИрон»).
Все сходилось на «суслике». Но по буквам, как нарочно, подходил и «Мудрик».
Минута полной прострации. Ужас впился в горло и обездвижил Фиму. «Этого не может быть!» – постарался убедить он себя, не в силах оторвать глаз от клеток кроссворда. Воображение, усиленное склонностью к черному юмору, преобразило решетку кроссворда в другую, совсем другую…
Мрачная самоирония помогла взять себя в руки.
«Идиот, при чем здесь ты? Какая-то сволочь в редакции перепутала или подло подставила. Но, слава богу, сейчас не сталинские времена. Сейчас времена… – подходящее слово пришло как озарение… – времена компьютера».
Судорожно улыбнувшись, он оторвал от пола немеющие ноги и, как на плаху, побрел в кабинет. Включил компьютер. Курсор долго превращался из колбочки в стрелочку, подрагивая, как дуло пистолета, направленное в лоб.
Он давно все делал на компьютере. Специальная программа ускоряла и упрощала процесс, позволяя успевать к сроку сразу во многих изданиях. Эта программа помогала с помощью нехитрых манипуляций превратить правильные ответы, вписанные в клеточки кроссворда, в список ответов, публикующийся отдельно. Не надо было набивать одно и то же дважды. Исключались ошибки. Компьютер перепроверял и без того параноидально тщательного Фиму.
Вот она, отдельная папка кроссвордов для «Мысли». А вот и последний. Он был составлен заранее, неделю назад скопирован и отослан.
«9» по горизонтали. Ответы в самом «теле» кроссворда. Боже мой! Мудрик.
Спокойно, Фима, спокойно! Идем ниже. Ответы в перечне. Номер «9» по горизонтали.
Мудрик.
Электронная почта, раздел «Отправленные».
Мудрик.
«Я этого не писал», – теряя сознание, сказал себе Фима Фогель. И потерял сознание.
Глава 2
Разборка
Он открыл глаза и обнаружил себя в постели. Над ним склонилась Юлька. Она массировала область сердца не хуже заправского реаниматолога, бормоча как заклинание: «Фима, сейчас приедут, Фима, не уходи, они приедут, не уходи, сейчас приедут…» Глаза ее были неузнаваемо тусклыми.
Неотложка примчалась быстро – не прошло и вечности. Их диагноз звучал банально. Фима и так понимал: гипертонический криз, стенокардия. Требовался укол и сон.
Пока он спал, Юлька обзвонила и отменила гостей.
Он проснулся в три часа дня. С удивлением увидел жену, сидящую у постели со скорбным выражением лица. Вспомнил все.
– Мне уже звонили? – спросил Фима, едва слыша собственный голос.
– Я выключила телефоны, – прошептала Юлька. После чего мгновенно преобразилась, взъерошила челку на лбу и приступила к психотерапии, лучше и быстрее которой ничто не могло приводить в норму Ефима Романовича Фогеля.
– Выглядишь неплохо, цвет лица как у деревенского паренька с мороза. Давай померим давление. Ну вот, 130 на 85. Олимпиада! И что ты устраиваешь эти симуляции? Что ты хочешь доказать? Что помрешь раньше меня? Ничего подобного! У тебя, сволочь, генетика такая, что ты еще после меня дважды женишься и перетрахаешь сотню редакционных секретарш. Гостей перенесла на следующие выходные. Какая разница, сегодня все напьются или через неделю! Тебе уже шестьдесят, меньше не будет. Зато вечером наедимся вкуснятины, выпьем винца, я тебе тост скажу и отдамся на столе, как на твое сорокалетие – ты хоть помнишь, что ты вытворял на свое сорокалетие?
Фиме стало хорошо, он улыбнулся и заснул опять.
На следующее утро, в воскресенье, он был в порядке.
Отключив телефоны, они с Юлькой занялись аналитикой и разработкой плана действий. Решались три главные задачи. Первая: найти разумное объяснение бесовщине. Вторая: заставить редакцию (хотя бы редакцию) в это объяснение поверить. Третья: в случае провала достоверно изобразить очередной криз или помешательство («Изображать не придется, ты же готовый сумасшедший гипертоник», – по-доброму съязвила Юлька) и выиграть время на больничной койке, а там, глядишь, и рассосется.
– Исходим из того несомненного факта, что крыша у меня не съехала, – рассуждал Фима. – Более того, я про этого Мудрика, великого и ужасного, думать не думал. Ты же знаешь, киса, газет я читаю много, но бегло и без души, токмо для пополнения запаса терминов. По телевизору смотрю канал «Культура», изредка новости. В дискуссии о роли тайных и явных политических сил в современной России ни с кем, боже упаси, не вступал. Разве что с Ленькой Бошкером иногда посудачим, но ты ж понимаешь… Политических деятелей загадываю крайне редко и преимущественно тех, кто прославился до семнадцатого года. И вообще, где я – где Мудрик! Что мне Мудрик, что я ему! С давних пор абсолютно вне политики и так называемой общественной жизни. Как многие, испытываю страх, но это мой страх по жизни, он не шизоидный, не острый, не персонифицированный… Делаю вывод: это не могло быть оговоркой, точнее – опиской, «по Фрейду». Моя рука этого написать не могла. Она написала «суслик».
– Хорошо, суслик… мой, – не удержалась Юлька, но поспешно добавила: – Только не волнуйся. Делаем вывод: «суслика» на «Мудрика» исправил сам компьютер.
– Слушай, кончай мне тут мистику разводить, – вспылил Фогель и на нервной почве засунул в рот сразу две конфетки из коробочки, предусмотрительно заготовленной для стимуляции мозговой деятельности. – Нет у него интеллекта. И подлянки он сам подкидывать не умеет, если исправен. Всегда первична команда. Или программа. Первичен человек. В данном случае – сволочь.
– Что ты хочешь этим сказать?
– За последние две недели у нас дома гостей не было. Я в сохраненную папку точно не залезал. Ты на роль диверсанта тоже не тянешь при всей своей природной хитрости и язвительности. Вывод один: меня взломали. Включаем телефон, я звоню Проничкину.
Фима не был продвинутым пользователем компьютера. Хотя отношения с этим прибором у него сложились получше, чем с иными техническими устройствами и приспособлениями. Друг семьи, владелец фотоателье Леня Бошкер, заслуженно обзывал его «патологическим гуманитарием». Любая техника, с которой Фима пытался иметь дело, тотчас утрачивала свои физические свойства и функции. Попытка самостоятельно починить в доме розетку могла запросто привести к отключению электричества на всей европейской территории России.
Неотложка примчалась быстро – не прошло и вечности. Их диагноз звучал банально. Фима и так понимал: гипертонический криз, стенокардия. Требовался укол и сон.
Пока он спал, Юлька обзвонила и отменила гостей.
Он проснулся в три часа дня. С удивлением увидел жену, сидящую у постели со скорбным выражением лица. Вспомнил все.
– Мне уже звонили? – спросил Фима, едва слыша собственный голос.
– Я выключила телефоны, – прошептала Юлька. После чего мгновенно преобразилась, взъерошила челку на лбу и приступила к психотерапии, лучше и быстрее которой ничто не могло приводить в норму Ефима Романовича Фогеля.
– Выглядишь неплохо, цвет лица как у деревенского паренька с мороза. Давай померим давление. Ну вот, 130 на 85. Олимпиада! И что ты устраиваешь эти симуляции? Что ты хочешь доказать? Что помрешь раньше меня? Ничего подобного! У тебя, сволочь, генетика такая, что ты еще после меня дважды женишься и перетрахаешь сотню редакционных секретарш. Гостей перенесла на следующие выходные. Какая разница, сегодня все напьются или через неделю! Тебе уже шестьдесят, меньше не будет. Зато вечером наедимся вкуснятины, выпьем винца, я тебе тост скажу и отдамся на столе, как на твое сорокалетие – ты хоть помнишь, что ты вытворял на свое сорокалетие?
Фиме стало хорошо, он улыбнулся и заснул опять.
На следующее утро, в воскресенье, он был в порядке.
Отключив телефоны, они с Юлькой занялись аналитикой и разработкой плана действий. Решались три главные задачи. Первая: найти разумное объяснение бесовщине. Вторая: заставить редакцию (хотя бы редакцию) в это объяснение поверить. Третья: в случае провала достоверно изобразить очередной криз или помешательство («Изображать не придется, ты же готовый сумасшедший гипертоник», – по-доброму съязвила Юлька) и выиграть время на больничной койке, а там, глядишь, и рассосется.
– Исходим из того несомненного факта, что крыша у меня не съехала, – рассуждал Фима. – Более того, я про этого Мудрика, великого и ужасного, думать не думал. Ты же знаешь, киса, газет я читаю много, но бегло и без души, токмо для пополнения запаса терминов. По телевизору смотрю канал «Культура», изредка новости. В дискуссии о роли тайных и явных политических сил в современной России ни с кем, боже упаси, не вступал. Разве что с Ленькой Бошкером иногда посудачим, но ты ж понимаешь… Политических деятелей загадываю крайне редко и преимущественно тех, кто прославился до семнадцатого года. И вообще, где я – где Мудрик! Что мне Мудрик, что я ему! С давних пор абсолютно вне политики и так называемой общественной жизни. Как многие, испытываю страх, но это мой страх по жизни, он не шизоидный, не острый, не персонифицированный… Делаю вывод: это не могло быть оговоркой, точнее – опиской, «по Фрейду». Моя рука этого написать не могла. Она написала «суслик».
– Хорошо, суслик… мой, – не удержалась Юлька, но поспешно добавила: – Только не волнуйся. Делаем вывод: «суслика» на «Мудрика» исправил сам компьютер.
– Слушай, кончай мне тут мистику разводить, – вспылил Фогель и на нервной почве засунул в рот сразу две конфетки из коробочки, предусмотрительно заготовленной для стимуляции мозговой деятельности. – Нет у него интеллекта. И подлянки он сам подкидывать не умеет, если исправен. Всегда первична команда. Или программа. Первичен человек. В данном случае – сволочь.
– Что ты хочешь этим сказать?
– За последние две недели у нас дома гостей не было. Я в сохраненную папку точно не залезал. Ты на роль диверсанта тоже не тянешь при всей своей природной хитрости и язвительности. Вывод один: меня взломали. Включаем телефон, я звоню Проничкину.
Фима не был продвинутым пользователем компьютера. Хотя отношения с этим прибором у него сложились получше, чем с иными техническими устройствами и приспособлениями. Друг семьи, владелец фотоателье Леня Бошкер, заслуженно обзывал его «патологическим гуманитарием». Любая техника, с которой Фима пытался иметь дело, тотчас утрачивала свои физические свойства и функции. Попытка самостоятельно починить в доме розетку могла запросто привести к отключению электричества на всей европейской территории России.