Страница:
Одновременно ставшая реальной угроза серьезной рецессии в развитой части мира привела к тому, что спекулянты на рынке нефтяных фьючерсов, до того игравшие на повышение и тем самым обеспечившие почти трехкратный рост цен на этот товар в течение одного года, стали активно избавляться от нефтяных контрактов, а нефтяные цены в течение считанных месяцев проделали обратный путь до уровня середины 2007 г. Глубокая коррекция затронула и цены на большинство других сырьевых товаров, которые во второй половине 2008 г. упали в разы.
В результате всего этого мировая экономика в 2008 г. столкнулась в существенной мере со стандартным, по своему существу, набором проблем: появлением жестких спросовых ограничений, падением производства, сокращением кредита и с формальным либо фактическим банкротством ряда ведущих компаний, с которыми связывались надежды на сохранение занятости и доходов населения. То есть проблемы на рынке финансовых деривативов, к которым в течение почти целого года было приковано главное внимание и которые все это время считались основным и даже чуть ли не единственным кризисным проявлением, в конечном счете вылились в более или менее привычную картину общей экономической рецессии.
Соответственно и общественный интерес к этим явлениям принял привычную форму: публику, в том числе и квалифицированную, стало больше интересовать не то, что, по сути, происходит с механизмом современной рыночной экономики, и почему это происходит, а вполне привычные вопросы: как стимулировать потребительский спрос; сколько и кому выделить государственных средств; что делать с проблемными отраслями; прибегать ли, и в какой степени, к протекционистским мерам в отношении собственного производства и т. д.
Другими словами, практически все эксперты и политики по умолчанию встали на точку зрения, что с помощью стандартных мер антициклического регулирования, т. е. путем манипулирования процентными ставками, налоговых послаблений, увеличения государственных расходов на инфраструктуру, целевого использования государственных средств для облегчения финансового положения «социально значимых» предприятий и проч., можно облегчить прохождение рецессии и приблизить ее окончание. И даже если эти меры окажутся малодейственными, экономика все равно в течение года-двух сама исправит накопившиеся диспропорции, устранит искажения и более или менее автоматически создаст условия для нового периода энергичного роста.
Во всем этом есть своя продуктивная логика.
Но все же нам кажется, что применительно к кризису 2007–2009 гг. фокусирование внимания на привычных чертах обычной, циклической рецессии в очень существенной мере неоправданно. Есть сильное ощущение, что все вышеприведенные «стандартные» рассуждения как минимум не полностью выражают суть произошедшего. Для того чтобы эта суть стала более очевидной, на все, что мы увидели в последние годы в мировой экономике, стоит взглянуть в более широком историческом контексте.
1.1.7. Старые проблемы в историческом контексте
1.1.8. Вопросы остаются
1.2. Причины: простые, не столь простые и совсем не простые
1.2.1. Преступная самоуверенность
В результате всего этого мировая экономика в 2008 г. столкнулась в существенной мере со стандартным, по своему существу, набором проблем: появлением жестких спросовых ограничений, падением производства, сокращением кредита и с формальным либо фактическим банкротством ряда ведущих компаний, с которыми связывались надежды на сохранение занятости и доходов населения. То есть проблемы на рынке финансовых деривативов, к которым в течение почти целого года было приковано главное внимание и которые все это время считались основным и даже чуть ли не единственным кризисным проявлением, в конечном счете вылились в более или менее привычную картину общей экономической рецессии.
Соответственно и общественный интерес к этим явлениям принял привычную форму: публику, в том числе и квалифицированную, стало больше интересовать не то, что, по сути, происходит с механизмом современной рыночной экономики, и почему это происходит, а вполне привычные вопросы: как стимулировать потребительский спрос; сколько и кому выделить государственных средств; что делать с проблемными отраслями; прибегать ли, и в какой степени, к протекционистским мерам в отношении собственного производства и т. д.
Другими словами, практически все эксперты и политики по умолчанию встали на точку зрения, что с помощью стандартных мер антициклического регулирования, т. е. путем манипулирования процентными ставками, налоговых послаблений, увеличения государственных расходов на инфраструктуру, целевого использования государственных средств для облегчения финансового положения «социально значимых» предприятий и проч., можно облегчить прохождение рецессии и приблизить ее окончание. И даже если эти меры окажутся малодейственными, экономика все равно в течение года-двух сама исправит накопившиеся диспропорции, устранит искажения и более или менее автоматически создаст условия для нового периода энергичного роста.
Во всем этом есть своя продуктивная логика.
Но все же нам кажется, что применительно к кризису 2007–2009 гг. фокусирование внимания на привычных чертах обычной, циклической рецессии в очень существенной мере неоправданно. Есть сильное ощущение, что все вышеприведенные «стандартные» рассуждения как минимум не полностью выражают суть произошедшего. Для того чтобы эта суть стала более очевидной, на все, что мы увидели в последние годы в мировой экономике, стоит взглянуть в более широком историческом контексте.
1.1.7. Старые проблемы в историческом контексте
Действительно, на кризис 2007–2009 гг. можно смотреть двояко. С одной стороны, как мы уже сказали выше, все, что составляет его содержание, в той или иной форме уже наблюдалось и ранее (и не один раз). Ничего принципиально нового не произошло.
А с другой стороны, стоит задаться вопросом – а почему, собственно говоря, в последние десятилетия в принципиальном плане ничего не меняется? Ведь весь XX в., и особенно вторая его половина, прошел в экономике в значительной степени под знаком прогресса. Росли знания, накапливался опыт, увеличивались возможности государственных и общественных институтов. В течение многих десятилетий создавались новые институты, бравшие на себя роль регуляторов финансовых рынков, совершенствовалась институциональная и юридическая база их деятельности.
Экономические исследования после Второй мировой войны приобрели масштабы, на порядок превышавшие довоенные – как с точки зрения количества работ, так и с точки зрения охвата ими тем и объектов. Многократно увеличились и массивы статистических и иных фактических данных, привлекавшихся для этих исследований, и используемый ими инструментарий. Возникла мощная школа математической экономики и эконометрики, претендовавшая на то, чтобы занять почетное место в ряду точных наук. Политэкономические рассуждения в духе классической или институциональной школы были, по сути, переведены в разряд беллетристики, а единственной задачей собственно экономической науки стала считаться математическая формализация зависимостей и корреляций между отдельными экономическими переменными, включая точный расчет разнообразных хозяйственных рисков[6]. Считалось – да и до сих пор многие считают, – что современная экономика по сравнению с серединой прошлого века стала намного более понятной, что ее реакцию на те или иные внешние условия или их изменения можно описать математическими формулами и рассчитать с точностью чуть ли не до третьего знака после запятой.
Если же перевести внимание на сферу экономической политики, то в ней к концу прошлого столетия, казалось, были изучены все мыслимые формы взаимосвязей между параметрами. О механизмах возникновения многочисленных «пузырей» написано больше литературы, чем известно всей истории экономической мысли до ХХ в. А уж информационные возможности современного общества за последние десятилетия возросли настолько, что превзошли уже самые смелые представления и фантазии, притом что именно недостаточная информированность субъектов традиционно считается одной из главных причин возникновения в рыночной экономике всякого рода неопределенностей и рисков.
Казалось, были найдены новые, эффективные инструменты масштабного снижения разного рода рисков, присутствующих в экономике. Специализированные агентства и исследовательские фирмы профессионально занимались изучением и отслеживанием рисков, а у экономических субъектов появлялись все новые возможности страховать себя от этих рисков. Инвестиционные банки и компании обзавелись мощнейшими аналитическими подразделениями, на которые в последние несколько десятилетий были потрачены колоссальные средства. Более того, не только финансовые, но и крупные производственные и даже торговые корпорации стали считать для себя чуть ли не обязательным обзавестись собственной аналитической службой, задачей которой ставилось отслеживать макроэкономические тенденции и их влияние на соответствующие рынки. Рейтинговые агентства тщательно изучали кредитоспособность заемщиков и эмитентов ценных бумаг, привлекая для этого лучших аналитиков с астрономическими зарплатами[7]. На рынке появлялись новые, все более совершенные инструменты для хеджирования, страхования рисков. Рыночные институты, предоставлявшие такого рода инструменты, в свою очередь, подвергались надзору со стороны регуляторов с целью минимизации всякого рода коммерческих рисков.
Более того, если посмотреть деловую литературу за 10–15 лет, предшествовавших кризису 2007–2009 гг., то там легко можно обнаружить утверждение – чаще в неявной, а иногда и в явной форме, – что кризисов (во всяком случае, крупномасштабных, сопровождающихся длительной глобальной рецессией) больше не будет. Чуть ли не общепринятым стало убеждение, что экономические власти научились сглаживать или предотвращать острые диспропорции и отклонения от равновесия; что возможности властей улавливать наиболее опасные из них и держать их под контролем стали качественно иными благодаря новым возможностям сбора информации и методам ее анализа.
Так почему же кризис 2007–2009 гг. произошел вопреки всем эти утверждениям? Почему, несмотря на все интеллектуальные и институциональные достижения последних десятилетий, мир вновь оказался перед лицом проблем, которые, казалось бы, должны возникать гораздо реже и в намного более мягкой форме? Почему к вспышке нестабильности и организационно, и психологически оказались не готовы ни правительственные регуляторы, ни бизнес?
Попытки сослаться на ошибочные действия отдельных людей и институтов в качестве главной причины тех неприятностей, которые сегодня испытывает развитый мир, вряд ли можно назвать серьезными. С этой точки зрения составление списков из нескольких десятков известных людей и объявление их виновниками кризиса (чем в свое время грешили и солидные западные издания[8]) – это, понятно, не более чем журналистские забавы.
Конечно, есть люди, называющие себя экономистами, считающие, что одно или несколько неправильных решений, например, снижение учетной ставки вместо ее повышения, или что-либо подобное, могут стать причиной глобальных неурядиц и чуть ли не кризиса всего современного капитализма, но такое объяснение слишком легковесно, чтобы быть правдой. Причины столь крупных явлений, как всеобщее падение фондовых рынков, кризис банковской системы в мировом масштабе или глобальная рецессия, по своей глубине и масштабу должны быть адекватными самим этим явлениям. Я не говорю уже о том, что существующая интеллектуальная и институциональная база в принципе позволяет создать такой механизм экономического регулирования, который был бы способен, помимо прочего, более или менее автоматически выявлять и корректировать неправильные или неудачные решения, не позволяя им серьезно нарушать устойчивость глобальных рынков или, тем более, глобальной экономики. Трудно себе представить, что при том объеме информации и знаний, который, как утверждается, лежит в основе современной экономической науки и науки управления, невозможно сконструировать систему, которая была бы в той же степени защищена от человеческой ошибки, в какой таковыми являются сегодня многие сложные технические системы.
А с другой стороны, стоит задаться вопросом – а почему, собственно говоря, в последние десятилетия в принципиальном плане ничего не меняется? Ведь весь XX в., и особенно вторая его половина, прошел в экономике в значительной степени под знаком прогресса. Росли знания, накапливался опыт, увеличивались возможности государственных и общественных институтов. В течение многих десятилетий создавались новые институты, бравшие на себя роль регуляторов финансовых рынков, совершенствовалась институциональная и юридическая база их деятельности.
Экономические исследования после Второй мировой войны приобрели масштабы, на порядок превышавшие довоенные – как с точки зрения количества работ, так и с точки зрения охвата ими тем и объектов. Многократно увеличились и массивы статистических и иных фактических данных, привлекавшихся для этих исследований, и используемый ими инструментарий. Возникла мощная школа математической экономики и эконометрики, претендовавшая на то, чтобы занять почетное место в ряду точных наук. Политэкономические рассуждения в духе классической или институциональной школы были, по сути, переведены в разряд беллетристики, а единственной задачей собственно экономической науки стала считаться математическая формализация зависимостей и корреляций между отдельными экономическими переменными, включая точный расчет разнообразных хозяйственных рисков[6]. Считалось – да и до сих пор многие считают, – что современная экономика по сравнению с серединой прошлого века стала намного более понятной, что ее реакцию на те или иные внешние условия или их изменения можно описать математическими формулами и рассчитать с точностью чуть ли не до третьего знака после запятой.
Если же перевести внимание на сферу экономической политики, то в ней к концу прошлого столетия, казалось, были изучены все мыслимые формы взаимосвязей между параметрами. О механизмах возникновения многочисленных «пузырей» написано больше литературы, чем известно всей истории экономической мысли до ХХ в. А уж информационные возможности современного общества за последние десятилетия возросли настолько, что превзошли уже самые смелые представления и фантазии, притом что именно недостаточная информированность субъектов традиционно считается одной из главных причин возникновения в рыночной экономике всякого рода неопределенностей и рисков.
Казалось, были найдены новые, эффективные инструменты масштабного снижения разного рода рисков, присутствующих в экономике. Специализированные агентства и исследовательские фирмы профессионально занимались изучением и отслеживанием рисков, а у экономических субъектов появлялись все новые возможности страховать себя от этих рисков. Инвестиционные банки и компании обзавелись мощнейшими аналитическими подразделениями, на которые в последние несколько десятилетий были потрачены колоссальные средства. Более того, не только финансовые, но и крупные производственные и даже торговые корпорации стали считать для себя чуть ли не обязательным обзавестись собственной аналитической службой, задачей которой ставилось отслеживать макроэкономические тенденции и их влияние на соответствующие рынки. Рейтинговые агентства тщательно изучали кредитоспособность заемщиков и эмитентов ценных бумаг, привлекая для этого лучших аналитиков с астрономическими зарплатами[7]. На рынке появлялись новые, все более совершенные инструменты для хеджирования, страхования рисков. Рыночные институты, предоставлявшие такого рода инструменты, в свою очередь, подвергались надзору со стороны регуляторов с целью минимизации всякого рода коммерческих рисков.
Более того, если посмотреть деловую литературу за 10–15 лет, предшествовавших кризису 2007–2009 гг., то там легко можно обнаружить утверждение – чаще в неявной, а иногда и в явной форме, – что кризисов (во всяком случае, крупномасштабных, сопровождающихся длительной глобальной рецессией) больше не будет. Чуть ли не общепринятым стало убеждение, что экономические власти научились сглаживать или предотвращать острые диспропорции и отклонения от равновесия; что возможности властей улавливать наиболее опасные из них и держать их под контролем стали качественно иными благодаря новым возможностям сбора информации и методам ее анализа.
Так почему же кризис 2007–2009 гг. произошел вопреки всем эти утверждениям? Почему, несмотря на все интеллектуальные и институциональные достижения последних десятилетий, мир вновь оказался перед лицом проблем, которые, казалось бы, должны возникать гораздо реже и в намного более мягкой форме? Почему к вспышке нестабильности и организационно, и психологически оказались не готовы ни правительственные регуляторы, ни бизнес?
Попытки сослаться на ошибочные действия отдельных людей и институтов в качестве главной причины тех неприятностей, которые сегодня испытывает развитый мир, вряд ли можно назвать серьезными. С этой точки зрения составление списков из нескольких десятков известных людей и объявление их виновниками кризиса (чем в свое время грешили и солидные западные издания[8]) – это, понятно, не более чем журналистские забавы.
Конечно, есть люди, называющие себя экономистами, считающие, что одно или несколько неправильных решений, например, снижение учетной ставки вместо ее повышения, или что-либо подобное, могут стать причиной глобальных неурядиц и чуть ли не кризиса всего современного капитализма, но такое объяснение слишком легковесно, чтобы быть правдой. Причины столь крупных явлений, как всеобщее падение фондовых рынков, кризис банковской системы в мировом масштабе или глобальная рецессия, по своей глубине и масштабу должны быть адекватными самим этим явлениям. Я не говорю уже о том, что существующая интеллектуальная и институциональная база в принципе позволяет создать такой механизм экономического регулирования, который был бы способен, помимо прочего, более или менее автоматически выявлять и корректировать неправильные или неудачные решения, не позволяя им серьезно нарушать устойчивость глобальных рынков или, тем более, глобальной экономики. Трудно себе представить, что при том объеме информации и знаний, который, как утверждается, лежит в основе современной экономической науки и науки управления, невозможно сконструировать систему, которая была бы в той же степени защищена от человеческой ошибки, в какой таковыми являются сегодня многие сложные технические системы.
1.1.8. Вопросы остаются
Так все-таки, почему столь широко разрекламированный прогресс экономических знаний и возможностей экономического регулирования не только не сумел обеспечить устойчивость рыночной экономики к циклическим воздействиям, но и позволил, по существу, поставить под угрозу функционирование ряда основополагающих институтов капиталистической экономики? Как получилось, что объем и качество долгов в крупнейших экономиках оказались не только не подконтрольной контролирующим органам, но и, по существу, никому не известной величиной?[9]
Почему на фондовых рынках одна за другой взрывались «бомбы» различных категорий ценных бумаг, чье обеспечение оказывалось «дутым» или явно недостаточным? И почему это каждый раз оказывалось неожиданным для тех, кто теоретически мог и давно уже должен был заметить нарастание соответствующих рисков?
Почему, наконец, несмотря на широко рекламируемые антикризисные меры правительств и успокаивающие заявления регуляторов, население и бизнес уже в самом начале кризиса демонстрировали очевидную неуверенность и сразу же резко ограничивали свою активность?
Любопытно, но чаще всего такие вопросы вообще не ставятся, а если и ставятся, то остаются без развернутого ответа. Даже фундаментальный доклад упомянутой выше комиссии конгресса США, отражающий результаты проведенного этой комиссией расследования обстоятельств произошедшего кризиса, при всей жесткости содержащихся в нем выводов и формулировок относительно рукотворного характера этого кризиса[10], не слишком углубляется в изучение его фундаментальных причин.
У меня есть свои соображения по поводу того, почему эти вопросы, мягко говоря, не пользуются популярностью в профессиональной среде, но к этим соображениям я вернусь несколько позже. Но удивительный, на первый взгляд, недостаток внимания к многочисленным вопросам на эту тему – это факт, и как факт он заслуживает отдельного упоминания.
И все-таки, можно ли ограничиться констатацией того факта, что западный мир оказался не готов к действительно серьезным нарушениям и сбоям в деятельности финансового сектора – ни идейно, ни организационно, ни психологически? Или все-таки следует попытаться пойти дальше и выяснить, почему не принесли желаемого результата столь значительные усилия и в разработке теории рыночной экономики, и в построении системы институтов, призванных использовать полученные знания для сохранения и повышения эффективности рыночной экономической системы? Далее я попытаюсь, насколько мне это позволяет мой собственный, пусть и ограниченный опыт, дать ответ на эти и некоторые другие вопросы.
Почему на фондовых рынках одна за другой взрывались «бомбы» различных категорий ценных бумаг, чье обеспечение оказывалось «дутым» или явно недостаточным? И почему это каждый раз оказывалось неожиданным для тех, кто теоретически мог и давно уже должен был заметить нарастание соответствующих рисков?
Почему, наконец, несмотря на широко рекламируемые антикризисные меры правительств и успокаивающие заявления регуляторов, население и бизнес уже в самом начале кризиса демонстрировали очевидную неуверенность и сразу же резко ограничивали свою активность?
Любопытно, но чаще всего такие вопросы вообще не ставятся, а если и ставятся, то остаются без развернутого ответа. Даже фундаментальный доклад упомянутой выше комиссии конгресса США, отражающий результаты проведенного этой комиссией расследования обстоятельств произошедшего кризиса, при всей жесткости содержащихся в нем выводов и формулировок относительно рукотворного характера этого кризиса[10], не слишком углубляется в изучение его фундаментальных причин.
У меня есть свои соображения по поводу того, почему эти вопросы, мягко говоря, не пользуются популярностью в профессиональной среде, но к этим соображениям я вернусь несколько позже. Но удивительный, на первый взгляд, недостаток внимания к многочисленным вопросам на эту тему – это факт, и как факт он заслуживает отдельного упоминания.
И все-таки, можно ли ограничиться констатацией того факта, что западный мир оказался не готов к действительно серьезным нарушениям и сбоям в деятельности финансового сектора – ни идейно, ни организационно, ни психологически? Или все-таки следует попытаться пойти дальше и выяснить, почему не принесли желаемого результата столь значительные усилия и в разработке теории рыночной экономики, и в построении системы институтов, призванных использовать полученные знания для сохранения и повышения эффективности рыночной экономической системы? Далее я попытаюсь, насколько мне это позволяет мой собственный, пусть и ограниченный опыт, дать ответ на эти и некоторые другие вопросы.
1.2. Причины: простые, не столь простые и совсем не простые
1.2.1. Преступная самоуверенность
Первое, что обращает на себя внимание, когда начинаешь размышлять об особенностях коллективного сознания, в том числе сознания интеллектуальной элиты, – это его инерционность, на определенном этапе с неизбежностью порождающая его неадекватность реальности. Не претендуя на открытие, должен сказать, что любое общество во многом живет стереотипами прошлого, даже если эти стереотипы не осознаны и не всегда принимают отчетливую вербальную форму.
Наше общество последних 20 лет – яркий тому пример. Представление российского политического класса, а также тех слоев населения, которые в советское время было принято объединять словом «интеллигенция», о рыночной экономике, предпринимательстве, частной собственности, капитализме – это, в сущности, набор стереотипов 30–40-летней давности, как официальных советских, так и вывернутых наизнанку, в рамках которых советские идеологические штампы воспринимались как отражение реальности ровно наоборот. Причем любопытно, что эти стереотипы перемешаны не только в общественном сознании, но часто и в индивидуальном, когда капитализм воспринимается одними и теми же людьми и как страшная угроза, и как пример разумного устройства общества. Мысль же о том, что современное западное общество (или, если угодно, современный капитализм, хотя само это слово, на мой взгляд, в силу присущих ему исторических ассоциаций упрощает социальную реальность) представляет собой сложный набор разнородных и разноплановых элементов, причем состав этого набора со временем изменяется, лишь со сменой поколений прокладывает себе дорогу в общественном сознании, да и то с немалым трудом.
Однако в той же степени подобная инерционность сознания относится и к западному обществу. Его сознание точно так же формируется под влиянием идеологических догм прошлого, а осознание происходящих в этом обществе и его экономическом базисе перемен также происходит с большим трудом, и часто – без видимого успеха.
Один из примеров подобной закомплексованности сознания – убежденность в том, что основные принципы экономического и политического устройства общества в развитой части мира сформировались еще в середине прошлого века и с тех пор пребывают в относительно неизменном виде.
Действительно, все прошлое столетие прошло под знаком господства в общественном сознании двух положений, совсем не бесспорных по сути, но ставших при этом объектом почти безграничной веры интеллектуалов. Первое заключается в том, что накопление знаний предполагает увеличение возможностей воздействия на устройство человеческого общества. Второе утверждает, что существует некий путь прогресса, по которому в целом движется человечество, и есть сообщество интеллектуалов, которое определяет этот путь.
Правда, относительно второго утверждения совершенно очевидна оговорка: существовало несколько течений, поразному понимавших содержание и смысл общественного прогресса, и, как известно, значительную часть истории прошлого столетия как раз и составляет их интеллектуальное, а порою и вооруженное противостояние. Однако сама идея, что существует возможность посредством интеллектуальных усилий разработать некую оптимальную модель экономического и политического устройства и затем направить по ней реально существующие человеческие сообщества, разделялась абсолютным большинством лидеров общественного мнения, по крайней мере в развитой части мира. А поражение Советского Союза в его «холодной войне» с Западом, помимо прочего, привело к тому, что вера мейнстримной политической и экономической элиты на Западе в то, что он в целом уже достиг этой оптимальной, а потому и единственно правильной модели, значительно укрепилась.
Эффектная концепция «конца истории», предложенная в свое время Фрэнсисом Фукуямой, после распада Советского Союза и краха олицетворявшейся им идеологической системы закрепилась в сознании западной элиты – принципы построения экономики и общества, характерные для США и государств Западной Европы, по умолчанию стали восприниматься ею как оптимальные и в некотором смысле даже эталонные. Любые попытки критического осмысления господствующих в этих странах социальных и деловых практик стали выглядеть в глазах большинства в лучшем случае маргинальным брюзжанием, а в худшем – общественно вредной ересью.
Стоит заметить, что победоносное для США окончание «холодной войны» с Советским Союзом имело многочисленные, в том числе и негативные, политические и экономические последствия для самих США и для Запада в целом, о чем будет сказано ниже. Здесь же важно отметить, что укрепление самоуверенности западной элиты в правильности направления своего движения сыграло немалую роль в созревании предпосылок кризиса, а в последующем – после того как его острая фаза миновала – в том, что попытки переосмысления периода относительно беспроблемного роста экономики Запада в 1990-е и первой половине 2000-х годов были сравнительно быстро оставлены. На смену же им вернулось убеждение, что социально-экономическая практика современного Запада (как и памятный многим советский «реальный социализм» образца 1970-х годов) нуждается в абстрактном «совершенствовании», но никак не в содержательном их реформировании.
Если попытаться поразмышлять о том, почему эта самоуверенность столь заметно укрепилась именно в последние десятилетия, можно высказать целый ряд предположений по этому поводу.
Во-первых, для такого рода уверенности были вполне объективные, в определенном смысле даже материальные основания. Известно, что целую череду потенциальных циклических кризисов в американской экономике в 1980-е, 1990-е и в начале 2000-х годов властям удалось «задавить» в зародыше, залив их деньгами Федеральной резервной системы. Другое дело, что это мешало рынку выправить ряд дисбалансов, которые в интересах долгосрочного динамичного развития стоило бы позволить отрегулировать. Однако с задачей предотвращения уже наступавшего, по всем признакам, циклического спада американские экономические власти справлялись вроде бы достаточно успешно, что и порождало веру в то, что стихийные экономические колебания и движения рынков могут быть в значительной степени поставлены под контроль. То есть время, казалось, начало подтверждать претензии мейнстримной экономической теории на точное знание, способное не только объяснять хозяйственные реалии, но и активно воздействовать на них.
Во-вторых, существует естественное свойство человеческой психологии, суть которого выражается поговоркой «от добра добра не ищут». Если все идет нормально, если и страна, и конкретные люди, играющие в ней не последнюю роль, заметно и стабильно богатеют; если конкуренты оказываются погребенными под тяжестью проблем, а свои собственные если и не рассасываются совсем, то теряют былую остроту – если все обстоит именно так, то какой смысл искать подвохи и подводные камни и поднимать тревогу по поводу рисков, которые до сих пор не реализовались, да и, возможно, никогда не реализуются.
Причем это касалось как бизнеса, который охотно (хотя бы и негласно) делегировал своим правительствам ответственность за качество управления, так и политиков, которые столь же охотно полагали, что если до сих пор все шло хорошо, то с какой стати вдруг все станет плохо. Ну и, конечно, свою лепту вносили и профессиональные экономисты-теоретики, которые на волне ренессанса идей свободного рынка как всеобщего регулятора с удовольствием рассуждали о том, что даже самый плохой частный предприниматель инстинктивно мудрее и эффективней сколь угодно компетентного правительства. Все это поднимало некую волну всеобщей эйфории, на фоне которой идеи административного ограничения рыночных рисков не находили ни влиятельных сторонников в правительствах, ни поддержки у бизнеса.
В-третьих, соображения психологического и социального комфорта всегда толкают людей к конформизму, к неосознанному (или даже откровенно провозглашаемому) соглашательству, стремлению подыграть всеобщему настроению. И это касается не только безликой массы всякого рода «аналитиков», но и людей, добившихся реальных успехов в сфере бизнеса, науки и публичной политики, – людей, чьи имена произносились и продолжают произноситься с благоговением и цитируются как откровение не только информационными агентствами, но и респектабельными деловыми изданиями.
С этой точки зрения весьма показательно, как те же люди – причем люди весьма известные и уважаемые, – которые до начала кризиса не высказывали даже намека на ущербность той экономической модели, которая господствовала на Западе в течение последних 15–20 лет, в начале 2009 г. вдруг развернулись на 180° и стали предрекать ей скорый и окончательный крах.
Для иллюстрации можно обратиться к выступлениям, звучавшим на семинаре в Колумбийском университете в феврале 2009 г. Вслед за утрированными утверждениями о «коллапсе финансовой системы», о том, что «мировая финансовая система практически распалась», экономические гуру дружно вынесли приговор всей докризисной модели капитализма, деликатно обозначенной как «финансовый капитализм». Кризис, который лишь за год до этого изображался как небольшой сбой в работе банковского сектора, который можно погасить относительно небольшим вливанием ликвидности, не затрагивая при этом ни в коей мере принципы его саморегулирования, теперь стал характеризоваться как «поворотный пункт в развитии рыночной системы».
Наше общество последних 20 лет – яркий тому пример. Представление российского политического класса, а также тех слоев населения, которые в советское время было принято объединять словом «интеллигенция», о рыночной экономике, предпринимательстве, частной собственности, капитализме – это, в сущности, набор стереотипов 30–40-летней давности, как официальных советских, так и вывернутых наизнанку, в рамках которых советские идеологические штампы воспринимались как отражение реальности ровно наоборот. Причем любопытно, что эти стереотипы перемешаны не только в общественном сознании, но часто и в индивидуальном, когда капитализм воспринимается одними и теми же людьми и как страшная угроза, и как пример разумного устройства общества. Мысль же о том, что современное западное общество (или, если угодно, современный капитализм, хотя само это слово, на мой взгляд, в силу присущих ему исторических ассоциаций упрощает социальную реальность) представляет собой сложный набор разнородных и разноплановых элементов, причем состав этого набора со временем изменяется, лишь со сменой поколений прокладывает себе дорогу в общественном сознании, да и то с немалым трудом.
Однако в той же степени подобная инерционность сознания относится и к западному обществу. Его сознание точно так же формируется под влиянием идеологических догм прошлого, а осознание происходящих в этом обществе и его экономическом базисе перемен также происходит с большим трудом, и часто – без видимого успеха.
Один из примеров подобной закомплексованности сознания – убежденность в том, что основные принципы экономического и политического устройства общества в развитой части мира сформировались еще в середине прошлого века и с тех пор пребывают в относительно неизменном виде.
Действительно, все прошлое столетие прошло под знаком господства в общественном сознании двух положений, совсем не бесспорных по сути, но ставших при этом объектом почти безграничной веры интеллектуалов. Первое заключается в том, что накопление знаний предполагает увеличение возможностей воздействия на устройство человеческого общества. Второе утверждает, что существует некий путь прогресса, по которому в целом движется человечество, и есть сообщество интеллектуалов, которое определяет этот путь.
Правда, относительно второго утверждения совершенно очевидна оговорка: существовало несколько течений, поразному понимавших содержание и смысл общественного прогресса, и, как известно, значительную часть истории прошлого столетия как раз и составляет их интеллектуальное, а порою и вооруженное противостояние. Однако сама идея, что существует возможность посредством интеллектуальных усилий разработать некую оптимальную модель экономического и политического устройства и затем направить по ней реально существующие человеческие сообщества, разделялась абсолютным большинством лидеров общественного мнения, по крайней мере в развитой части мира. А поражение Советского Союза в его «холодной войне» с Западом, помимо прочего, привело к тому, что вера мейнстримной политической и экономической элиты на Западе в то, что он в целом уже достиг этой оптимальной, а потому и единственно правильной модели, значительно укрепилась.
Эффектная концепция «конца истории», предложенная в свое время Фрэнсисом Фукуямой, после распада Советского Союза и краха олицетворявшейся им идеологической системы закрепилась в сознании западной элиты – принципы построения экономики и общества, характерные для США и государств Западной Европы, по умолчанию стали восприниматься ею как оптимальные и в некотором смысле даже эталонные. Любые попытки критического осмысления господствующих в этих странах социальных и деловых практик стали выглядеть в глазах большинства в лучшем случае маргинальным брюзжанием, а в худшем – общественно вредной ересью.
Стоит заметить, что победоносное для США окончание «холодной войны» с Советским Союзом имело многочисленные, в том числе и негативные, политические и экономические последствия для самих США и для Запада в целом, о чем будет сказано ниже. Здесь же важно отметить, что укрепление самоуверенности западной элиты в правильности направления своего движения сыграло немалую роль в созревании предпосылок кризиса, а в последующем – после того как его острая фаза миновала – в том, что попытки переосмысления периода относительно беспроблемного роста экономики Запада в 1990-е и первой половине 2000-х годов были сравнительно быстро оставлены. На смену же им вернулось убеждение, что социально-экономическая практика современного Запада (как и памятный многим советский «реальный социализм» образца 1970-х годов) нуждается в абстрактном «совершенствовании», но никак не в содержательном их реформировании.
Если попытаться поразмышлять о том, почему эта самоуверенность столь заметно укрепилась именно в последние десятилетия, можно высказать целый ряд предположений по этому поводу.
Во-первых, для такого рода уверенности были вполне объективные, в определенном смысле даже материальные основания. Известно, что целую череду потенциальных циклических кризисов в американской экономике в 1980-е, 1990-е и в начале 2000-х годов властям удалось «задавить» в зародыше, залив их деньгами Федеральной резервной системы. Другое дело, что это мешало рынку выправить ряд дисбалансов, которые в интересах долгосрочного динамичного развития стоило бы позволить отрегулировать. Однако с задачей предотвращения уже наступавшего, по всем признакам, циклического спада американские экономические власти справлялись вроде бы достаточно успешно, что и порождало веру в то, что стихийные экономические колебания и движения рынков могут быть в значительной степени поставлены под контроль. То есть время, казалось, начало подтверждать претензии мейнстримной экономической теории на точное знание, способное не только объяснять хозяйственные реалии, но и активно воздействовать на них.
Во-вторых, существует естественное свойство человеческой психологии, суть которого выражается поговоркой «от добра добра не ищут». Если все идет нормально, если и страна, и конкретные люди, играющие в ней не последнюю роль, заметно и стабильно богатеют; если конкуренты оказываются погребенными под тяжестью проблем, а свои собственные если и не рассасываются совсем, то теряют былую остроту – если все обстоит именно так, то какой смысл искать подвохи и подводные камни и поднимать тревогу по поводу рисков, которые до сих пор не реализовались, да и, возможно, никогда не реализуются.
Причем это касалось как бизнеса, который охотно (хотя бы и негласно) делегировал своим правительствам ответственность за качество управления, так и политиков, которые столь же охотно полагали, что если до сих пор все шло хорошо, то с какой стати вдруг все станет плохо. Ну и, конечно, свою лепту вносили и профессиональные экономисты-теоретики, которые на волне ренессанса идей свободного рынка как всеобщего регулятора с удовольствием рассуждали о том, что даже самый плохой частный предприниматель инстинктивно мудрее и эффективней сколь угодно компетентного правительства. Все это поднимало некую волну всеобщей эйфории, на фоне которой идеи административного ограничения рыночных рисков не находили ни влиятельных сторонников в правительствах, ни поддержки у бизнеса.
В-третьих, соображения психологического и социального комфорта всегда толкают людей к конформизму, к неосознанному (или даже откровенно провозглашаемому) соглашательству, стремлению подыграть всеобщему настроению. И это касается не только безликой массы всякого рода «аналитиков», но и людей, добившихся реальных успехов в сфере бизнеса, науки и публичной политики, – людей, чьи имена произносились и продолжают произноситься с благоговением и цитируются как откровение не только информационными агентствами, но и респектабельными деловыми изданиями.
С этой точки зрения весьма показательно, как те же люди – причем люди весьма известные и уважаемые, – которые до начала кризиса не высказывали даже намека на ущербность той экономической модели, которая господствовала на Западе в течение последних 15–20 лет, в начале 2009 г. вдруг развернулись на 180° и стали предрекать ей скорый и окончательный крах.
Для иллюстрации можно обратиться к выступлениям, звучавшим на семинаре в Колумбийском университете в феврале 2009 г. Вслед за утрированными утверждениями о «коллапсе финансовой системы», о том, что «мировая финансовая система практически распалась», экономические гуру дружно вынесли приговор всей докризисной модели капитализма, деликатно обозначенной как «финансовый капитализм». Кризис, который лишь за год до этого изображался как небольшой сбой в работе банковского сектора, который можно погасить относительно небольшим вливанием ликвидности, не затрагивая при этом ни в коей мере принципы его саморегулирования, теперь стал характеризоваться как «поворотный пункт в развитии рыночной системы».