другие камни, чужд уже движению швырнувшей его руки, низвергаясь лавиной. В
сердце ее возникла цель, показавшая за одну ночь все ее силы, доныне не
обнаруженные, поразившие ее самое и легко двинувшие такие тяжести, о которых
она не знала и понаслышке. Так, часто по незнанию, человек долго стоит
спиной к тайно-желанному: кажется со стороны, что он дремлет или развлекает
себя мелкими наблюдениями, но, внезапно повернув голову и задрожав,
приветствует криком восторга чудесную близость сокровища, а затем,
сосредоточив все возбуждение внутри себя, стремительно овладевает добычей.
Она жила уже непобедимым видением, путающим все числа судьбы.
Подъезжая к тюрьме, Руна с изумлением вспомнила, что сделала за эти
двадцать четыре часа. Она не устала; хоть лошади несли быстро, ей
беспрерывно хотелось привстать, податься вперед: это как бы, так ей
казалось, пришпоривает движение. Она доехала в пятнадцать минут.
"Так вот - тюрьма!" Здесь, на глухой площади бродили тени собак; фонари
черных ворот, стиснутых башенками, озаряли решетчатое окошко, в котором
показались усы и лакированный козырек. Долго гремел замок; по сложному,
мертвому гулу его казалось, что раз в тысячу лет открываются эти ворота,
обитые дюймовым железом. Она прошла в них с чувством Роланда, рассекающего
скалу. Сторож, откинув клеенчатый капюшон плаща, повел ее огромным двором;
впереди тускло блестели окна семи этажей здания, казавшегося горой, усеянной
мерцающими кострами.
Дом коменданта стоял среди сада, примыкая к тюрьме. Его окна еще уютно
светились, по занавесям скользили тени. Руну провела горничная; видимо,
пораженная таким небывалым явлением в поздний час, она, открыв дверь
приемной, почти швырнула посетительнице стул и порывисто унеслась с письмом
в дальние комнаты, откуда проникал легкий шум, полный мирного оживления,
смеха и восклицаний. Там комендант отдыхал в семейном кругу.
Он вышел тотчас, едва дочитал письмо. С прозорливостью крайнего
душевного напряжения Руна увидела, что говорит с механизмом, действующим
неукоснительно, но механизмом крупным, меж колес которого можно ввести тепло
руки без боязни пораниться. Комендант был громоздок, статен, с проседью над
крутым лбом, из его серых глаз высматривали солдат и ребенок.
Увидев Руну, он подавил волнение любопытства чувством служебной
позиции, которую занимал. Несколько как бы вскользь, смутясь, он завел
огромной ладонью усы в рот, выпустил их, крякнул и ровным, густым голосом
произнес: - Мною получено приказание. Согласно ему, я должен немедленно
сопровождать вас в камеру пятьдесят три. Свидание, как вам, верно, сообщено
уже господином министром, имеет произойти в моем присутствии.
- Этого я не знала. - Сраженная, Руна села, внезапно почувствовав такой
прилив настойчивого отчаяния, что мгновенно вскочила, собираясь с духом и
мыслями. - Я вас прошу разрешить мне пройти одной.
- Но я не могу, - сказал комендант, неприятно потревоженный в простой
схеме своих движений. - Я не могу, - строго повторил он.
Бледнея, девушка тихо улыбнулась.
- Тогда я вынуждена говорить с вами подробнее. Ваше присутствие исказит
мой разговор с Айшером; исчезнет весь смысл посещения. Он и я - мы знаем
друг друга. Вы поняли?
Она хотела, говоря так, лишь вызвать туманную мысль о ее личном
страдании. Но странным образом смысл этой тирады совпал односторонне
направленному уму коменданта с желанием министра.
- Я понял, да. - Не желая дальше распространяться об этом, из боязни
перейти границы официальные, он тем не менее заглянул снова в письмо и
сказал: - Вы думаете, что таким путем... - и, помолчав, добавил: -
Объясните, так как я не совсем понял.
Но этого было Руне довольно. Из глубокой тени двусмысленности мгновенно
скакнула к ней прозрачнейшая догадка. Она вспыхнула, как мак, что, между
прочим, укрепило коменданта в его к ней, почтительно и глубоко затаенном,
презрении; ей же принесло боль и радость. Она продолжала, опуская глаза: -
Так будет лучше.
Комендант, раздумывая, смотрел на нее с сознанием, что она права; по
отношению же к скупости ее объяснений остался в простоте души совершенно
уверен, что, не считая его тупицей, она предоставляет понимать с полуслова.
Пока он размышлял, она повторила просьбу и, заметив, как растерянно пожал
комендант плечами, прибавила: - Останется между нами. Положение
исключительно; не большее исключение совершите вы.
Хотя письмо министра устраняло всякие подозрения, комендант еще
колебался, удерживаемый формальной добросовестностью по отношению к словам
письма "в вашем присутствии". Его лично тяготила такая обязанность, и он
подумал, что хорошо бы отделаться от навязанного ему положения, тем более,
что, видимо, не было никакого риска. Однако не эти соображения дали толчок
его душе. Нечто между нашими действиями и намерениями, подобное отводящей
удар руке, оказало решительное влияние на его волю. Разно именуется эта
непроизвольная черта: "что-то толкнуло", "дух момента", "сам не знаю, почему
так произошло" - вот выражения, какими изображаем мы лицо могущественного
советчика, действующего в отношениях наших неуловимыми средствами, тем более
разительными, когда действуют они противу всех доводов рассудка и чувства,
чего в данном случае не было.
Он подумал еще, еще, и наконец, приняв решение, более не колебался: -
Если вы дадите мне слово... - сказал он. - Извините меня, но, как
ответственное лицо, я обязан говорить так, - если вы дадите мне слово, что
не употребите никаким образом во зло мое доверие, я оставлю вас в камере на
указанный письмом срок.
С минуту, не меньше, смотрела она на него прямо и твердо, и тяжелая
пауза эта придала ее словам весь вес, всю значительность нравственной
борьбы, что комендант понял как изумление. Она не опустила глаз, не
изменилось ее чудное лицо, когда он услышал глубокий и гордый голос: - В
этом я даю слово. - Она не сознавала сама, чего стоило ей сказать так, лишь
показалось, что внутри, будто от взрыва, обрушилось стройное здание чистоты,
но над дымом и грязью блеснул чистый огонь жертвы
- В таком случае, - сказал после короткого молчания комендант, - прошу
вас следовать за мной
Он надел фуражку и направился через дверь, противоположную той, в какую
вошла Руна. Они вышли в поворот ярко освещенного коридора, он был прям,
длинен, как улица, прохладен и гулок В его конце была решетчатая, железная
дверь; часовой, зорко блеснув глазами, двинул ключом, звук металла прогремел
в безднах огромного здания грозным эхом. За этой дверью высился, сквозь все
семь этажей, узкий пролет; по этажам с каждой стороны тянулись панели,
ограждаемые железом перил. На равном расстоянии друг от друга панели
соединялись стальными винтовыми лесенками, дающими сообщение этажам. Ряды
дверей одиночных камер тянулись вдоль каждой галереи; все вместе казалось
внутренностью гигантских сот, озаренной неподвижным электрическим светом. По
панелям бесшумно расхаживали или, стоя на соединительных мостиках, смотрели
вниз часовые. На головокружительной высоте стеклянного потолка сияли дуговые
фонари; множество меньших ламп сверкало по стенам между дверей.
Руна никогда раньше не бывала в тюрьме, тюрьма уже давила ее Все
поражало, все приводило здесь к молчанию и тоске; эта чистота и отчетливость
беспощадно ломали все мысли, кроме одной: "тюрьма". Асфальтовые, ярко
натертые панели блестели, как лужи; медь поручней, белая и серая краска стен
были вычищены и вымыты безукоризненно: роскошь отчаяния, рассчитанного на
долгие годы. Она живо представила, что ей не уйти отсюда; кровь стукнула, а
ноги потяжелели.
- Это не так близко, - сказал комендант, - еще столько же осталось
внизу, - и он подошел к повороту; открылась галерея, подобная пройденной. По
ее середине крутая спираль стального трапа вела в нижний этаж. Здесь они
прошли под сводчатым потолком подвального этажа к самому концу здания, где,
за аркой, в поперечном делении коридора были так называемые "секретные"
камеры. У одной из них комендант круто остановился. Завидя его, от окна с
табурета поднялся вооруженный часовой; он взял руку под козырек и
отрапортовал.
- Откройте 53-й, - сказал комендант. С суетливостью, изобличавшей
крайнее, но молчаливое изумление, часовой привел в движение ключ и
запор Затем он оттянул тяжелую дверь.
- Пожалуйте, - обратился комендант к Руне, пропуская ее вперед; она и
он вошли, и дверь плотно закрылась
Руна видела обстановку камеры, но не сознавала ее, а припомнила лишь
потом. На кровати, опустив голову, сидел человек. Его ноги и руки были в
кандалах; крепкая стальная цепь шла от железного пояса, запертого на талии,
к кольцу стены.
- Что же, меня хотят показывать любопытным? - сказал Друд, вставая и
гремя цепью. - Пусть смотрят.
- Вам разрешено свидание в чрезвычайных условиях. Дама пробудет здесь
двадцать минут. Такова воля высшей власти.
- Вот как! Посмотрим. - Лицо Друда, смотревшего на Руну, выражало
досаду. - Посмотрим, на что еще вы способны.
Комендант смутился; он мельком взглянул на бледное лицо Руны,
ответившей ему взглядом спокойного непонимания. Но он понял уже, что Друд не
знает ее. В нем прянули подозрения.
- Я вижу, вы не узнаете меня, - значительно и свободно произнесла Руна,
улыбнувшись так безмятежно, что едва скрыл улыбку и комендант, уступив
самообладанию. - Но этот свет... - Она вышла на середину камеры, откинув
кружево покрывала. - Теперь вы узнали? Да, я - Руна Бегуэм.
Друд понял, но из осторожности не сказал ничего, лишь, кивнув, сжал
вздрогнувшую холодную руку. Камень кольца нажал его ладонь. Комендант, сухо
поклонясь девушке, направился к двери; на пороге он задержался: - Я
предупреждаю вас, 53-й, что вы не должны пользоваться кратким преимуществом
положения ни для каких целей, нарушающих тюремный устав. В противном случае
будут приняты еще более строгие меры вашего содержания.
- Да, я не убегу за эти двадцать минут, - сказал Друд. - Мы понимаем
друг друга.
Комендант молча посмотрел на него, крякнул и вышел. Дверь плотно
закрылась.
Теперь девушка, без помехи, в двух шагах от себя могла рассматривать
человека, внушившего ей великую мечту. Он был в арестантском костюме из
грубой полосатой фланели; спутанные волосы имели заспанный вид; лицо
похудело. Глубоко ушли глаза; в них пряталась тень, прикрывающая
непостижимое мерцание огромных зрачков, в которых, казалось, движется
бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или просыпается к ночной
жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему впечатления, не имеющие ни
имени, ни мерила. Так, может быть, смотрит кролик в глаза льва или ребенок -
на лицо взрослого. Руну охватил холод, но гибкая душа женщины скоро
оправилась. Однако все время свидания она чувствовала себя как бы под
огромным колоколом в оглушительной власти его вибрации.
- Глухая ночь, - сказал Друд. - Вы, - здесь, - по разрешению? Кто вы?
Зачем?
- Будем говорить тише. У нас мало времени. Не спрашивайте, я скажу сама
все.
- Но я вам еще не верю, - Друд покачал головой. - Все это
необыкновенно. Вы слишком красивы. Быть может, мне устраивают ловушку.
Какую? В чем? Я не знаю. Люди изобретательны. Но - торопитесь говорить; я не
хочу давать вам времени для тайных соображений лжи.
- Лжи нет. Я искренна. Я хочу сделать вас снова свободным.
- Свободным, - сказал Друд, переступая к ней, сколько позволяла цепь. -
Вы употребили не то слово. Я свободен всегда, даже здесь. - Беззвучно шевеля
губами, он что-то обдумывал. - Но здесь я больше не хочу быть. Меня усыпили.
Я проснулся - в железе.
- Мне все известно, - Внимание! Я слушаю вас!
Руна высвободила из складок платья крошечный сверток толщиной в
карандаш и разорвала его. Там блестели два жала, две стальные, тонкие, как
стебелек, пилки - совершенство техники, обслуживающей секретные усилия. Эти
изделия, закаленные сложным способом, употребляемым в Азии, распиливали
сталь с мягкостью древесины, ограничивая дело минутами.
- Их я достала случайно, почти чудом, в последний час, как выехать;
лицо, вручившее их, заверило, что нет лучшего инструмента.
Друд взял подарок, смотря на Руну так пристально, что она смутилась.
- Беру, - сказал он, - благодарю - изумлен, - и стало мне хорошо. Кто
вы, чудесная гостья?
- Я принадлежу к обществу, сильному связями и богатством; все доступно
мне на земле. Я была в цирке. С этого памятного вечера - знайте и разрастите
в себе то, что не успею сказать - прошло две ночи; они стоят столетия. Я
пришла к вам, как к силе необычайной; судьба привела меня. Я - из тех, кто
верит себе. У меня нет мелких планов, тщедушных соображений, нет задних
мыслей и хитрости. Вот откровенность... на которую вы вправе рассчитывать. Я
хочу узнать вас в нестесненной и подробной беседе, там, где вы мне
назначите. Я - одна из сил, вызванных вами к сознанию; оно увлекает; цель
еще не ясна, но огромна. Может быть также, что у вас есть цели мне
неизвестные: все должно быть сказано в следующей беседе. Для многого у меня
сейчас нет выражений и слов. Они явятся. Главное - это знать, где найти вас.
Она разгорелась, - медленно, изнутри, - как облако, уступающее,
мгновение за мгновением, блеску солнца. Ее красота нашла теперь высшее свое
выражение, - в позе, девственно-смелом взгляде и голосе, звучащем
неотразимо. Казалось, пронеслись образы поэмы, выслушанной в мрачном
уединении; все тоньше, все лучезарнее овладевают они душой, покоряя ее
яркому воплощению прелестных тайн духа и тела; и Друд сознал, что в том
мире, который покинул он для мира иного, не встречалось ему более
гармонической силы женского ликования.
Снова хотела она заговорить, но Друд остановил ее взмахом скованных
рук.
- Тогда это вы, - уверенно сказал он, - вы - и никто другой, крикнули
мне. Я не расслышал слов. Руна Бегуэм - женщина, несущая освобождение с
такой смелостью, может потребовать за это все, даже жизнь. Хотя есть нечто
более важное. Но время уходит. Мы встретимся. Я утром исчезну, а вечером
буду у вас; эти цепи, делающие меня похожим на пса или буйного сумасшедшего,
- единственная помеха, но вы рассекли ее. О! Меня стерегут. Особо
приставленный часовой всегда здесь, у двери, с приказом убить, если
понадобится. Но - что вы задумали? Одно верно: стоит мне захотеть - а я знаю
тот путь, - и человечество пошло бы все разом в страну Цветущих Лучей,
отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха.
- Все сделав, узнав все, что нужно, я ухожу, но не оставляю вас.
Уходите. Прощайте!
- Бог благословит вас, - сказал Друд, - это вне благодарности, но в
сердце моем.
Он улыбнулся, как улыбаются всем лицом, если улыбка переполнила
человека. Не в состоянии протянуть одну руку, он протянул обе - связанные и
разделенные цепью наручников; обе руки протянула и Руна. Он сжал их, мягко
встряхнув, и девушка отошла.
Тут же, - как если бы они угадали срок, - дверь скрипнула и открылась;
на пороге встал комендант, пряча часы: - Время прошло, я провожу вас.
Руна кивнула, вышла и тем же путем вернулась к своему экипажу.
Когда долго смотришь на ярко горящую печь, а затем обращаешь взор к
темноте - она хранит запечатленный блеск углей, воздушное их сияние.
Отъезжая, среди зданий и улиц Руна не переставала видеть тюрьму.
Кто бодрствует в спящем доме, сон, окружая его, обволакивает и давит.
Этот чужой сон подобен течению, в котором стоит человек, сопротивляющийся
силе воды Оно подталкивает, колышет, манит и увлекает; переступи шаг, и ты
уже отнесен несколько. "Они спят, - думает бодрствующий. - Все спят", -
зевая, говорит он, и лениво-завистливая мысль эта, повторяясь множество раз
представлениями уютной постели, нагнетает оцепенение. Члены тяжелы и
чувствительны; движения рассеянны; утомленное сознание бессвязно и ярко
бродит - где попало и как попало: то около скрипа подошвы, шума крови в
висках, то заведет речь о вечности или причине причин Голова держится на шее
- это становится ясно от ее тяжести, а глаза налиты клеем, хочется
задремать, перейти в то любопытное и малоисследованное состояние, когда сон
и явь замирают в усилии взаимного сладкого сопротивления
Стук, взламывающий такое состояние, не говорит ничего уму, только -
слуху; если он повторится - дремота уже прозрачнее; в туманно-вопросительном
настроении человек настраивает внимание и ждет нового стука. Когда он
услышит его - сомнения нет; это - стук - там или там, некий безусловный акт,
требующий ответного действия. Тогда, вздрогнув и зевнув, человек
возвращается к бытию.
Тот стук, которому ответил глубокий вздох присевшего на табурет
часового, раздался изнутри особо охраняемой камеры. Часовой выпрямился,
поправил кожаный пояс с висевшим на нем револьвером и встал. "Может быть,
больше не постучит", - отразилось в его сонном лице. Но снова прозвучал стук
- легкий и ровный, обезличенный эхом; казалось, стучит из всех точек своих
весь коридор. И в стуке этом был интимный оттенок - некое успокоительное
подзывание, подобное киванию пальцем.
Часовой, разминаясь, подошел к двери
- Это вы стучите? Что надо? - сурово спросил он Но не сразу послышался,
изнутри, ответ; казалось, узник сквозь железо и доски смотрит на часового
как
в обычной беседе, медля заговорить.
- Часовой* - послышалось наконец, и тень улыбки померещилась часовому -
Ты не спишь? Открой дверное окошко. Как и ты, я тоже не сплю; тебе скучно,
так же скучно и мне; меж тем в разговоре у нас скорее побежит время. Оно
застряло в этих стенах. Нужно пропустить его сквозь душу и голос да
подхлестнуть веселым рассказом. У меня есть что порассказать Ну же, открой;
ты увидишь кое-что приятное для тебя'
Оторопев, часовой с минуту гневно набирал воздух, надеясь разразиться
пальбой ярких и грозных слов, но
не пошел далее обычной фразеологии, хотя все же повысил голос: - Не
разговаривать! Зачем по пустякам беспокоите? Вы пустяки говорите. Запрещено
говорить с вами Не стучите больше, иначе я донесу старшему дежурному.
Он умолк и насторожился. За дверью громко расхохотался узник, -
казалось, рассмеялся он на слова не взрослого, а ребенка.
- Ну, что еще? - спросил часовой.
- Ты много теряешь, братец, - сказал узник. - Я плачу золотом. Любишь
ты золото? Вот оно, послушай.
И в кармане зазвенело, как будто падали на кучу монет - монеты.
- Открой окошечко; за каждую минуту беседы я буду откладывать тебе
золотой. Не хочешь? Как хочешь. Но ты можешь разбогатеть в эту ночь.
Звон стих, и скоро раздалось вновь бархатное глухое бряцание; часовой
замер. Наблюдая его лицо со стороны, подумал бы всякий, что, потягивая
носом, внюхивается он в некий приятный запах, распространившийся неизвестно
откуда. Кровь стукнула ему в голову. Не понимая, изумляясь и раздражаясь, он
предостерегающе постучал в дверь ключом, крикнув: - Эй, берегитесь! В
последний раз говорю вам! Если имеете спрятанные деньги - объявите и сдайте;
нельзя деньги держать в камере.
Но его голос прозвучал с бессилием монотонного чтения; сладко заныло
сердце; рой странных мыслей, подобных маскам, ворвавшимся в напряженно
улыбающуюся толпу, смешал настроение. В нем начал засыпать часовой, и хор
любопытных голосов, кружа голову, жарко шепнул: "Смотри, слушай, узнай!
Смотри, слушай, узнай!" Едва дыша, переступил он на цыпочках несколько раз
возле двери в нерешительности, смущении и волнении.
Вновь раздался тот же ровный, мягко овладевающий широко раскрывшей
глаза душой, голос узника: - Надо, ты говоришь, сдать деньги начальству? Но
как быть с полным мешком золота? И это золото - не то; не совсем то, каким
ты платишь лавочнику. Им можно покупать все и везде. Вот я здесь; заперт и
на цепи, как черный злодей, я - заперт, а мое золото всасывает сквозь стены
эти чудесные и редкие вещи. Загляни в мое помещение. Его теперь уже трудно
узнать; устлан коврами пол, огромный стол посреди; на нем - графины,
бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом стакане
- тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из Венеции; алое
вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в серебряных корзинах
лежит пухлый как заспанная щека хлеб; вишни и виноград, рыжие апельсины и
сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим иней. Есть здесь также сыры,
налитые золотым маслом, испанские сигары; окорок, с разрезом подобным снегу,
тронутому земляничным соком; жареные куры и торт - истинное кружево из
сластей, - залитый шоколадом, - но все смешано, все в беспорядке. Уже целую
ночь идет пир, и я - не один здесь. Мое золото всосало и посадило сюда
сквозь стены красавиц-девушек; послушай, как звенят их гитары; вот одна
звонко смеется! Ей весело - да, она подмигнула мне!
Как издалека, тихо прозвенела струна, и часовой вздрогнул. Уже не
замечал он, что стоит жарко и тяжело дыша, всем сердцем перешагнув за дверь,
откуда долетал смех, рассыпанный среди мелодий невидимых инструментов,
наигрывающих что-то волшебное.
- Матерь Божия, помоги! - трясущимися губами шептал солдат. - Это я
очарован; я, значит, пропал!
Но ни заботы, ни страха не принесли ему благочестивые мысли; как чужие
возникли и исчезли они.
- Открой же, открой! - прозвучал женский голос, самый звук которого
рисовал уже всю прелесть и грацию существа, говорящего так нежно и звонко.
В забвении часовой протянул руку, сбросил засов и, откинув черное
окошечко двери, заглянул внутрь. Туман ликующей пестроты залил его; там
сияли цветы и лица очаровательные, но что-то мешало ясно рассмотреть камеру,
- как бы сквозь газ или туман. Вновь ясно отозвались струны, - выразили
любовь, тоску, песню, вошли в душу и связали ее.
- Стой, я сейчас, - сказал часовой, отмыкая дверь трясущейся рукой; но
не он сказал это, а тот, кто был убит в нем колесом жизни, - воскресший
мертвец - Дитя-Гигант веселой Природы.
- Это вы что делаете? - бормотал часовой, входя. - Это нельзя, я так и
быть посижу тут, однако перестаньте буянить.
Тогда повел он глазами, и тяжело грохнулась на него серая тюремная
пустота, - как ветер, разорвав дым, показывает за исчезновением беглых и
странных форм обычную перспективу крыш, так часовой вдруг увидел пустую
койку, с обрывком цепи над ней и рассвет в железной решетке: - ни души; он
был и стоял один.
Нырнув над головой часового в открытую дверь, Друд скользнул под
потолком гигантского коридора и, зигзагом огибая углы, пронесся, минуя
несколько винтовых лестниц, в главный пролет тюремного корпуса. У него не
было плана; он мчался, следуя развертывающейся пустоте. Здесь он посмотрел
вверх и нашел выход, выход - вверху, единственный прямой выход Друда. Он
взлетел с силой, давшей его движениям ту темную черту в воздухе, какая
подобна быстрому взмаху палкой. Часовой третьего этажа присел; на пятом
этаже другой часовой отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от его
лица в ноги. Они закричали потом. Почти одновременно с судорожными
движениями их Друд, закрыв голову руками, пробил стеклянный свод замка, и
освещенная крыша его понеслась вниз, угасая и суживаясь по мере того, как он
овладевал высотой. Осколки стекол, порхая в озаренную глубину пролета, со
звоном раздробились внизу; но быстрее падения стекла беглец был на вышине в
двадцать раз большей.
Наконец он остановился, дыша с хрипом и болью, так как сдержал дыхание,
без чего провизжавший в ушах его ветер мог разорвать сердце. Он посмотрел
вниз. Немного огней было там - разбросанных, мерцающих, редких; и тьма тихо
ступила на них черной ногой.
Друд распилил наручники, затем кандалы и пояс; затем бросил железо.
Посвистывая, оно пошло вниз, он же сказал вдогонку: "Ты пригодишься там на
заплаты!" Подарок этот, удаляясь со скоростью, возрастающей в арифметической
прогрессии, воя и гудя как снаряд, дошел до тюрьмы и раздробил дымовую
трубу.
На утро другого дня дрогнули и упали три сердца. Часовой бежал;
комендант подал в отставку; министр стиснул, вне себя, руки. Гром раздробил
тюрьму.
- Погреб Ауэрбаха, - сказал наконец министр. - Не будет веры тому;
тюрьма и так - сказка для многих.
Он рассчитал верно: недоказанное не существует; невероятное,
рассказанное солдатами, подтверждает их репутацию, в основе которой издавна
лежит суп из топора, а также срубленные в безмерном числе головы неприятеля.
Министр, обвиняя Руну, поехал к ней, с ужасом ожидая, как встретятся его
глаза с глазами девушки, отныне непостижимой. Но ему сказали, что ее нет; в
конце недели она вернется из внезапной поездки.
Когда он отъехал, Руна посмотрела в окно. Его карета, казалось,
скользит подавленно и угрюмо среди бешеного движения улиц. С спокойной
застывшей совестью Руна отошла от окна и стала играть с собакой.
Этот день она считала днем перелома жизни, ожидая наступления вечера с
спокойствием отчетливой цели. Она стала особенно внимательна к себе и
окружающему; подолгу смотрела в зеркало, неторопливо выбрала платье; часто,
остановясь, в рассеянности рассматривала задевший внимание случайный
предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные карточки; она бросала их в бронзовую корзину,
отвечая: "Я не совсем здорова". Время тянулось медленно, но ей не было
скучно. В будуаре она присела к письменному столу; на углу бумаги,
сердце ее возникла цель, показавшая за одну ночь все ее силы, доныне не
обнаруженные, поразившие ее самое и легко двинувшие такие тяжести, о которых
она не знала и понаслышке. Так, часто по незнанию, человек долго стоит
спиной к тайно-желанному: кажется со стороны, что он дремлет или развлекает
себя мелкими наблюдениями, но, внезапно повернув голову и задрожав,
приветствует криком восторга чудесную близость сокровища, а затем,
сосредоточив все возбуждение внутри себя, стремительно овладевает добычей.
Она жила уже непобедимым видением, путающим все числа судьбы.
Подъезжая к тюрьме, Руна с изумлением вспомнила, что сделала за эти
двадцать четыре часа. Она не устала; хоть лошади несли быстро, ей
беспрерывно хотелось привстать, податься вперед: это как бы, так ей
казалось, пришпоривает движение. Она доехала в пятнадцать минут.
"Так вот - тюрьма!" Здесь, на глухой площади бродили тени собак; фонари
черных ворот, стиснутых башенками, озаряли решетчатое окошко, в котором
показались усы и лакированный козырек. Долго гремел замок; по сложному,
мертвому гулу его казалось, что раз в тысячу лет открываются эти ворота,
обитые дюймовым железом. Она прошла в них с чувством Роланда, рассекающего
скалу. Сторож, откинув клеенчатый капюшон плаща, повел ее огромным двором;
впереди тускло блестели окна семи этажей здания, казавшегося горой, усеянной
мерцающими кострами.
Дом коменданта стоял среди сада, примыкая к тюрьме. Его окна еще уютно
светились, по занавесям скользили тени. Руну провела горничная; видимо,
пораженная таким небывалым явлением в поздний час, она, открыв дверь
приемной, почти швырнула посетительнице стул и порывисто унеслась с письмом
в дальние комнаты, откуда проникал легкий шум, полный мирного оживления,
смеха и восклицаний. Там комендант отдыхал в семейном кругу.
Он вышел тотчас, едва дочитал письмо. С прозорливостью крайнего
душевного напряжения Руна увидела, что говорит с механизмом, действующим
неукоснительно, но механизмом крупным, меж колес которого можно ввести тепло
руки без боязни пораниться. Комендант был громоздок, статен, с проседью над
крутым лбом, из его серых глаз высматривали солдат и ребенок.
Увидев Руну, он подавил волнение любопытства чувством служебной
позиции, которую занимал. Несколько как бы вскользь, смутясь, он завел
огромной ладонью усы в рот, выпустил их, крякнул и ровным, густым голосом
произнес: - Мною получено приказание. Согласно ему, я должен немедленно
сопровождать вас в камеру пятьдесят три. Свидание, как вам, верно, сообщено
уже господином министром, имеет произойти в моем присутствии.
- Этого я не знала. - Сраженная, Руна села, внезапно почувствовав такой
прилив настойчивого отчаяния, что мгновенно вскочила, собираясь с духом и
мыслями. - Я вас прошу разрешить мне пройти одной.
- Но я не могу, - сказал комендант, неприятно потревоженный в простой
схеме своих движений. - Я не могу, - строго повторил он.
Бледнея, девушка тихо улыбнулась.
- Тогда я вынуждена говорить с вами подробнее. Ваше присутствие исказит
мой разговор с Айшером; исчезнет весь смысл посещения. Он и я - мы знаем
друг друга. Вы поняли?
Она хотела, говоря так, лишь вызвать туманную мысль о ее личном
страдании. Но странным образом смысл этой тирады совпал односторонне
направленному уму коменданта с желанием министра.
- Я понял, да. - Не желая дальше распространяться об этом, из боязни
перейти границы официальные, он тем не менее заглянул снова в письмо и
сказал: - Вы думаете, что таким путем... - и, помолчав, добавил: -
Объясните, так как я не совсем понял.
Но этого было Руне довольно. Из глубокой тени двусмысленности мгновенно
скакнула к ней прозрачнейшая догадка. Она вспыхнула, как мак, что, между
прочим, укрепило коменданта в его к ней, почтительно и глубоко затаенном,
презрении; ей же принесло боль и радость. Она продолжала, опуская глаза: -
Так будет лучше.
Комендант, раздумывая, смотрел на нее с сознанием, что она права; по
отношению же к скупости ее объяснений остался в простоте души совершенно
уверен, что, не считая его тупицей, она предоставляет понимать с полуслова.
Пока он размышлял, она повторила просьбу и, заметив, как растерянно пожал
комендант плечами, прибавила: - Останется между нами. Положение
исключительно; не большее исключение совершите вы.
Хотя письмо министра устраняло всякие подозрения, комендант еще
колебался, удерживаемый формальной добросовестностью по отношению к словам
письма "в вашем присутствии". Его лично тяготила такая обязанность, и он
подумал, что хорошо бы отделаться от навязанного ему положения, тем более,
что, видимо, не было никакого риска. Однако не эти соображения дали толчок
его душе. Нечто между нашими действиями и намерениями, подобное отводящей
удар руке, оказало решительное влияние на его волю. Разно именуется эта
непроизвольная черта: "что-то толкнуло", "дух момента", "сам не знаю, почему
так произошло" - вот выражения, какими изображаем мы лицо могущественного
советчика, действующего в отношениях наших неуловимыми средствами, тем более
разительными, когда действуют они противу всех доводов рассудка и чувства,
чего в данном случае не было.
Он подумал еще, еще, и наконец, приняв решение, более не колебался: -
Если вы дадите мне слово... - сказал он. - Извините меня, но, как
ответственное лицо, я обязан говорить так, - если вы дадите мне слово, что
не употребите никаким образом во зло мое доверие, я оставлю вас в камере на
указанный письмом срок.
С минуту, не меньше, смотрела она на него прямо и твердо, и тяжелая
пауза эта придала ее словам весь вес, всю значительность нравственной
борьбы, что комендант понял как изумление. Она не опустила глаз, не
изменилось ее чудное лицо, когда он услышал глубокий и гордый голос: - В
этом я даю слово. - Она не сознавала сама, чего стоило ей сказать так, лишь
показалось, что внутри, будто от взрыва, обрушилось стройное здание чистоты,
но над дымом и грязью блеснул чистый огонь жертвы
- В таком случае, - сказал после короткого молчания комендант, - прошу
вас следовать за мной
Он надел фуражку и направился через дверь, противоположную той, в какую
вошла Руна. Они вышли в поворот ярко освещенного коридора, он был прям,
длинен, как улица, прохладен и гулок В его конце была решетчатая, железная
дверь; часовой, зорко блеснув глазами, двинул ключом, звук металла прогремел
в безднах огромного здания грозным эхом. За этой дверью высился, сквозь все
семь этажей, узкий пролет; по этажам с каждой стороны тянулись панели,
ограждаемые железом перил. На равном расстоянии друг от друга панели
соединялись стальными винтовыми лесенками, дающими сообщение этажам. Ряды
дверей одиночных камер тянулись вдоль каждой галереи; все вместе казалось
внутренностью гигантских сот, озаренной неподвижным электрическим светом. По
панелям бесшумно расхаживали или, стоя на соединительных мостиках, смотрели
вниз часовые. На головокружительной высоте стеклянного потолка сияли дуговые
фонари; множество меньших ламп сверкало по стенам между дверей.
Руна никогда раньше не бывала в тюрьме, тюрьма уже давила ее Все
поражало, все приводило здесь к молчанию и тоске; эта чистота и отчетливость
беспощадно ломали все мысли, кроме одной: "тюрьма". Асфальтовые, ярко
натертые панели блестели, как лужи; медь поручней, белая и серая краска стен
были вычищены и вымыты безукоризненно: роскошь отчаяния, рассчитанного на
долгие годы. Она живо представила, что ей не уйти отсюда; кровь стукнула, а
ноги потяжелели.
- Это не так близко, - сказал комендант, - еще столько же осталось
внизу, - и он подошел к повороту; открылась галерея, подобная пройденной. По
ее середине крутая спираль стального трапа вела в нижний этаж. Здесь они
прошли под сводчатым потолком подвального этажа к самому концу здания, где,
за аркой, в поперечном делении коридора были так называемые "секретные"
камеры. У одной из них комендант круто остановился. Завидя его, от окна с
табурета поднялся вооруженный часовой; он взял руку под козырек и
отрапортовал.
- Откройте 53-й, - сказал комендант. С суетливостью, изобличавшей
крайнее, но молчаливое изумление, часовой привел в движение ключ и
запор Затем он оттянул тяжелую дверь.
- Пожалуйте, - обратился комендант к Руне, пропуская ее вперед; она и
он вошли, и дверь плотно закрылась
Руна видела обстановку камеры, но не сознавала ее, а припомнила лишь
потом. На кровати, опустив голову, сидел человек. Его ноги и руки были в
кандалах; крепкая стальная цепь шла от железного пояса, запертого на талии,
к кольцу стены.
- Что же, меня хотят показывать любопытным? - сказал Друд, вставая и
гремя цепью. - Пусть смотрят.
- Вам разрешено свидание в чрезвычайных условиях. Дама пробудет здесь
двадцать минут. Такова воля высшей власти.
- Вот как! Посмотрим. - Лицо Друда, смотревшего на Руну, выражало
досаду. - Посмотрим, на что еще вы способны.
Комендант смутился; он мельком взглянул на бледное лицо Руны,
ответившей ему взглядом спокойного непонимания. Но он понял уже, что Друд не
знает ее. В нем прянули подозрения.
- Я вижу, вы не узнаете меня, - значительно и свободно произнесла Руна,
улыбнувшись так безмятежно, что едва скрыл улыбку и комендант, уступив
самообладанию. - Но этот свет... - Она вышла на середину камеры, откинув
кружево покрывала. - Теперь вы узнали? Да, я - Руна Бегуэм.
Друд понял, но из осторожности не сказал ничего, лишь, кивнув, сжал
вздрогнувшую холодную руку. Камень кольца нажал его ладонь. Комендант, сухо
поклонясь девушке, направился к двери; на пороге он задержался: - Я
предупреждаю вас, 53-й, что вы не должны пользоваться кратким преимуществом
положения ни для каких целей, нарушающих тюремный устав. В противном случае
будут приняты еще более строгие меры вашего содержания.
- Да, я не убегу за эти двадцать минут, - сказал Друд. - Мы понимаем
друг друга.
Комендант молча посмотрел на него, крякнул и вышел. Дверь плотно
закрылась.
Теперь девушка, без помехи, в двух шагах от себя могла рассматривать
человека, внушившего ей великую мечту. Он был в арестантском костюме из
грубой полосатой фланели; спутанные волосы имели заспанный вид; лицо
похудело. Глубоко ушли глаза; в них пряталась тень, прикрывающая
непостижимое мерцание огромных зрачков, в которых, казалось, движется
бесконечная толпа, или ходит, ворочая валами, море, или просыпается к ночной
жизни пустыня. Эти глаза наваливали смотрящему впечатления, не имеющие ни
имени, ни мерила. Так, может быть, смотрит кролик в глаза льва или ребенок -
на лицо взрослого. Руну охватил холод, но гибкая душа женщины скоро
оправилась. Однако все время свидания она чувствовала себя как бы под
огромным колоколом в оглушительной власти его вибрации.
- Глухая ночь, - сказал Друд. - Вы, - здесь, - по разрешению? Кто вы?
Зачем?
- Будем говорить тише. У нас мало времени. Не спрашивайте, я скажу сама
все.
- Но я вам еще не верю, - Друд покачал головой. - Все это
необыкновенно. Вы слишком красивы. Быть может, мне устраивают ловушку.
Какую? В чем? Я не знаю. Люди изобретательны. Но - торопитесь говорить; я не
хочу давать вам времени для тайных соображений лжи.
- Лжи нет. Я искренна. Я хочу сделать вас снова свободным.
- Свободным, - сказал Друд, переступая к ней, сколько позволяла цепь. -
Вы употребили не то слово. Я свободен всегда, даже здесь. - Беззвучно шевеля
губами, он что-то обдумывал. - Но здесь я больше не хочу быть. Меня усыпили.
Я проснулся - в железе.
- Мне все известно, - Внимание! Я слушаю вас!
Руна высвободила из складок платья крошечный сверток толщиной в
карандаш и разорвала его. Там блестели два жала, две стальные, тонкие, как
стебелек, пилки - совершенство техники, обслуживающей секретные усилия. Эти
изделия, закаленные сложным способом, употребляемым в Азии, распиливали
сталь с мягкостью древесины, ограничивая дело минутами.
- Их я достала случайно, почти чудом, в последний час, как выехать;
лицо, вручившее их, заверило, что нет лучшего инструмента.
Друд взял подарок, смотря на Руну так пристально, что она смутилась.
- Беру, - сказал он, - благодарю - изумлен, - и стало мне хорошо. Кто
вы, чудесная гостья?
- Я принадлежу к обществу, сильному связями и богатством; все доступно
мне на земле. Я была в цирке. С этого памятного вечера - знайте и разрастите
в себе то, что не успею сказать - прошло две ночи; они стоят столетия. Я
пришла к вам, как к силе необычайной; судьба привела меня. Я - из тех, кто
верит себе. У меня нет мелких планов, тщедушных соображений, нет задних
мыслей и хитрости. Вот откровенность... на которую вы вправе рассчитывать. Я
хочу узнать вас в нестесненной и подробной беседе, там, где вы мне
назначите. Я - одна из сил, вызванных вами к сознанию; оно увлекает; цель
еще не ясна, но огромна. Может быть также, что у вас есть цели мне
неизвестные: все должно быть сказано в следующей беседе. Для многого у меня
сейчас нет выражений и слов. Они явятся. Главное - это знать, где найти вас.
Она разгорелась, - медленно, изнутри, - как облако, уступающее,
мгновение за мгновением, блеску солнца. Ее красота нашла теперь высшее свое
выражение, - в позе, девственно-смелом взгляде и голосе, звучащем
неотразимо. Казалось, пронеслись образы поэмы, выслушанной в мрачном
уединении; все тоньше, все лучезарнее овладевают они душой, покоряя ее
яркому воплощению прелестных тайн духа и тела; и Друд сознал, что в том
мире, который покинул он для мира иного, не встречалось ему более
гармонической силы женского ликования.
Снова хотела она заговорить, но Друд остановил ее взмахом скованных
рук.
- Тогда это вы, - уверенно сказал он, - вы - и никто другой, крикнули
мне. Я не расслышал слов. Руна Бегуэм - женщина, несущая освобождение с
такой смелостью, может потребовать за это все, даже жизнь. Хотя есть нечто
более важное. Но время уходит. Мы встретимся. Я утром исчезну, а вечером
буду у вас; эти цепи, делающие меня похожим на пса или буйного сумасшедшего,
- единственная помеха, но вы рассекли ее. О! Меня стерегут. Особо
приставленный часовой всегда здесь, у двери, с приказом убить, если
понадобится. Но - что вы задумали? Одно верно: стоит мне захотеть - а я знаю
тот путь, - и человечество пошло бы все разом в страну Цветущих Лучей,
отряхивая прошлое с ног своих без единого вздоха.
- Все сделав, узнав все, что нужно, я ухожу, но не оставляю вас.
Уходите. Прощайте!
- Бог благословит вас, - сказал Друд, - это вне благодарности, но в
сердце моем.
Он улыбнулся, как улыбаются всем лицом, если улыбка переполнила
человека. Не в состоянии протянуть одну руку, он протянул обе - связанные и
разделенные цепью наручников; обе руки протянула и Руна. Он сжал их, мягко
встряхнув, и девушка отошла.
Тут же, - как если бы они угадали срок, - дверь скрипнула и открылась;
на пороге встал комендант, пряча часы: - Время прошло, я провожу вас.
Руна кивнула, вышла и тем же путем вернулась к своему экипажу.
Когда долго смотришь на ярко горящую печь, а затем обращаешь взор к
темноте - она хранит запечатленный блеск углей, воздушное их сияние.
Отъезжая, среди зданий и улиц Руна не переставала видеть тюрьму.
Кто бодрствует в спящем доме, сон, окружая его, обволакивает и давит.
Этот чужой сон подобен течению, в котором стоит человек, сопротивляющийся
силе воды Оно подталкивает, колышет, манит и увлекает; переступи шаг, и ты
уже отнесен несколько. "Они спят, - думает бодрствующий. - Все спят", -
зевая, говорит он, и лениво-завистливая мысль эта, повторяясь множество раз
представлениями уютной постели, нагнетает оцепенение. Члены тяжелы и
чувствительны; движения рассеянны; утомленное сознание бессвязно и ярко
бродит - где попало и как попало: то около скрипа подошвы, шума крови в
висках, то заведет речь о вечности или причине причин Голова держится на шее
- это становится ясно от ее тяжести, а глаза налиты клеем, хочется
задремать, перейти в то любопытное и малоисследованное состояние, когда сон
и явь замирают в усилии взаимного сладкого сопротивления
Стук, взламывающий такое состояние, не говорит ничего уму, только -
слуху; если он повторится - дремота уже прозрачнее; в туманно-вопросительном
настроении человек настраивает внимание и ждет нового стука. Когда он
услышит его - сомнения нет; это - стук - там или там, некий безусловный акт,
требующий ответного действия. Тогда, вздрогнув и зевнув, человек
возвращается к бытию.
Тот стук, которому ответил глубокий вздох присевшего на табурет
часового, раздался изнутри особо охраняемой камеры. Часовой выпрямился,
поправил кожаный пояс с висевшим на нем револьвером и встал. "Может быть,
больше не постучит", - отразилось в его сонном лице. Но снова прозвучал стук
- легкий и ровный, обезличенный эхом; казалось, стучит из всех точек своих
весь коридор. И в стуке этом был интимный оттенок - некое успокоительное
подзывание, подобное киванию пальцем.
Часовой, разминаясь, подошел к двери
- Это вы стучите? Что надо? - сурово спросил он Но не сразу послышался,
изнутри, ответ; казалось, узник сквозь железо и доски смотрит на часового
как
в обычной беседе, медля заговорить.
- Часовой* - послышалось наконец, и тень улыбки померещилась часовому -
Ты не спишь? Открой дверное окошко. Как и ты, я тоже не сплю; тебе скучно,
так же скучно и мне; меж тем в разговоре у нас скорее побежит время. Оно
застряло в этих стенах. Нужно пропустить его сквозь душу и голос да
подхлестнуть веселым рассказом. У меня есть что порассказать Ну же, открой;
ты увидишь кое-что приятное для тебя'
Оторопев, часовой с минуту гневно набирал воздух, надеясь разразиться
пальбой ярких и грозных слов, но
не пошел далее обычной фразеологии, хотя все же повысил голос: - Не
разговаривать! Зачем по пустякам беспокоите? Вы пустяки говорите. Запрещено
говорить с вами Не стучите больше, иначе я донесу старшему дежурному.
Он умолк и насторожился. За дверью громко расхохотался узник, -
казалось, рассмеялся он на слова не взрослого, а ребенка.
- Ну, что еще? - спросил часовой.
- Ты много теряешь, братец, - сказал узник. - Я плачу золотом. Любишь
ты золото? Вот оно, послушай.
И в кармане зазвенело, как будто падали на кучу монет - монеты.
- Открой окошечко; за каждую минуту беседы я буду откладывать тебе
золотой. Не хочешь? Как хочешь. Но ты можешь разбогатеть в эту ночь.
Звон стих, и скоро раздалось вновь бархатное глухое бряцание; часовой
замер. Наблюдая его лицо со стороны, подумал бы всякий, что, потягивая
носом, внюхивается он в некий приятный запах, распространившийся неизвестно
откуда. Кровь стукнула ему в голову. Не понимая, изумляясь и раздражаясь, он
предостерегающе постучал в дверь ключом, крикнув: - Эй, берегитесь! В
последний раз говорю вам! Если имеете спрятанные деньги - объявите и сдайте;
нельзя деньги держать в камере.
Но его голос прозвучал с бессилием монотонного чтения; сладко заныло
сердце; рой странных мыслей, подобных маскам, ворвавшимся в напряженно
улыбающуюся толпу, смешал настроение. В нем начал засыпать часовой, и хор
любопытных голосов, кружа голову, жарко шепнул: "Смотри, слушай, узнай!
Смотри, слушай, узнай!" Едва дыша, переступил он на цыпочках несколько раз
возле двери в нерешительности, смущении и волнении.
Вновь раздался тот же ровный, мягко овладевающий широко раскрывшей
глаза душой, голос узника: - Надо, ты говоришь, сдать деньги начальству? Но
как быть с полным мешком золота? И это золото - не то; не совсем то, каким
ты платишь лавочнику. Им можно покупать все и везде. Вот я здесь; заперт и
на цепи, как черный злодей, я - заперт, а мое золото всасывает сквозь стены
эти чудесные и редкие вещи. Загляни в мое помещение. Его теперь уже трудно
узнать; устлан коврами пол, огромный стол посреди; на нем - графины,
бутылки, кувшины, серебряные кубки и вызолоченные стаканы; на каждом стакане
- тонкий узор цветов, взятый как сновидение. Они привезены из Венеции; алое
вино обнимается в них с золотыми цветами. На скатерти в серебряных корзинах
лежит пухлый как заспанная щека хлеб; вишни и виноград, рыжие апельсины и
сливы, подернутые сизым налетом, напоминающим иней. Есть здесь также сыры,
налитые золотым маслом, испанские сигары; окорок, с разрезом подобным снегу,
тронутому земляничным соком; жареные куры и торт - истинное кружево из
сластей, - залитый шоколадом, - но все смешано, все в беспорядке. Уже целую
ночь идет пир, и я - не один здесь. Мое золото всосало и посадило сюда
сквозь стены красавиц-девушек; послушай, как звенят их гитары; вот одна
звонко смеется! Ей весело - да, она подмигнула мне!
Как издалека, тихо прозвенела струна, и часовой вздрогнул. Уже не
замечал он, что стоит жарко и тяжело дыша, всем сердцем перешагнув за дверь,
откуда долетал смех, рассыпанный среди мелодий невидимых инструментов,
наигрывающих что-то волшебное.
- Матерь Божия, помоги! - трясущимися губами шептал солдат. - Это я
очарован; я, значит, пропал!
Но ни заботы, ни страха не принесли ему благочестивые мысли; как чужие
возникли и исчезли они.
- Открой же, открой! - прозвучал женский голос, самый звук которого
рисовал уже всю прелесть и грацию существа, говорящего так нежно и звонко.
В забвении часовой протянул руку, сбросил засов и, откинув черное
окошечко двери, заглянул внутрь. Туман ликующей пестроты залил его; там
сияли цветы и лица очаровательные, но что-то мешало ясно рассмотреть камеру,
- как бы сквозь газ или туман. Вновь ясно отозвались струны, - выразили
любовь, тоску, песню, вошли в душу и связали ее.
- Стой, я сейчас, - сказал часовой, отмыкая дверь трясущейся рукой; но
не он сказал это, а тот, кто был убит в нем колесом жизни, - воскресший
мертвец - Дитя-Гигант веселой Природы.
- Это вы что делаете? - бормотал часовой, входя. - Это нельзя, я так и
быть посижу тут, однако перестаньте буянить.
Тогда повел он глазами, и тяжело грохнулась на него серая тюремная
пустота, - как ветер, разорвав дым, показывает за исчезновением беглых и
странных форм обычную перспективу крыш, так часовой вдруг увидел пустую
койку, с обрывком цепи над ней и рассвет в железной решетке: - ни души; он
был и стоял один.
Нырнув над головой часового в открытую дверь, Друд скользнул под
потолком гигантского коридора и, зигзагом огибая углы, пронесся, минуя
несколько винтовых лестниц, в главный пролет тюремного корпуса. У него не
было плана; он мчался, следуя развертывающейся пустоте. Здесь он посмотрел
вверх и нашел выход, выход - вверху, единственный прямой выход Друда. Он
взлетел с силой, давшей его движениям ту темную черту в воздухе, какая
подобна быстрому взмаху палкой. Часовой третьего этажа присел; на пятом
этаже другой часовой отшатнулся и прижался к стене; вся кровь хлынула от его
лица в ноги. Они закричали потом. Почти одновременно с судорожными
движениями их Друд, закрыв голову руками, пробил стеклянный свод замка, и
освещенная крыша его понеслась вниз, угасая и суживаясь по мере того, как он
овладевал высотой. Осколки стекол, порхая в озаренную глубину пролета, со
звоном раздробились внизу; но быстрее падения стекла беглец был на вышине в
двадцать раз большей.
Наконец он остановился, дыша с хрипом и болью, так как сдержал дыхание,
без чего провизжавший в ушах его ветер мог разорвать сердце. Он посмотрел
вниз. Немного огней было там - разбросанных, мерцающих, редких; и тьма тихо
ступила на них черной ногой.
Друд распилил наручники, затем кандалы и пояс; затем бросил железо.
Посвистывая, оно пошло вниз, он же сказал вдогонку: "Ты пригодишься там на
заплаты!" Подарок этот, удаляясь со скоростью, возрастающей в арифметической
прогрессии, воя и гудя как снаряд, дошел до тюрьмы и раздробил дымовую
трубу.
На утро другого дня дрогнули и упали три сердца. Часовой бежал;
комендант подал в отставку; министр стиснул, вне себя, руки. Гром раздробил
тюрьму.
- Погреб Ауэрбаха, - сказал наконец министр. - Не будет веры тому;
тюрьма и так - сказка для многих.
Он рассчитал верно: недоказанное не существует; невероятное,
рассказанное солдатами, подтверждает их репутацию, в основе которой издавна
лежит суп из топора, а также срубленные в безмерном числе головы неприятеля.
Министр, обвиняя Руну, поехал к ней, с ужасом ожидая, как встретятся его
глаза с глазами девушки, отныне непостижимой. Но ему сказали, что ее нет; в
конце недели она вернется из внезапной поездки.
Когда он отъехал, Руна посмотрела в окно. Его карета, казалось,
скользит подавленно и угрюмо среди бешеного движения улиц. С спокойной
застывшей совестью Руна отошла от окна и стала играть с собакой.
Этот день она считала днем перелома жизни, ожидая наступления вечера с
спокойствием отчетливой цели. Она стала особенно внимательна к себе и
окружающему; подолгу смотрела в зеркало, неторопливо выбрала платье; часто,
остановясь, в рассеянности рассматривала задевший внимание случайный
предмет, как будто хотела ввести его в связь с тем, что переживала. Время от
времени ей подавали визитные карточки; она бросала их в бронзовую корзину,
отвечая: "Я не совсем здорова". Время тянулось медленно, но ей не было
скучно. В будуаре она присела к письменному столу; на углу бумаги,