руку свою из черных пустынь грядущего; в поразившем ли мысль остром резце
чужой мысли, - садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза. -
С того дня, как навсегда ушел Друд, жизнь Руны Бегуэм стала
неправильной; не сразу заметила она это.
Поначалу неизменной текла и внешняя ее жизнь, но, подтачивая спокойную
форму, неправилен стал тот свежий, холодный тон самодержавной души, силой
которого владела она днями и ночами своими. Не было в ней ни гнева, ни
сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни зависти; холодно отвернулась она
от грез, холодно взглянула она на то, что встало непокорным перед ее волей,
и оставила его вне себя. Она стала жить, как жила раньше; немного повеселее,
немного лишь просторнее и общительнее. Галль уехал с полком в отдаленную
колонию; она пожалела об этом. Все реже, все мертвеннее, как болезнь или
причуду, о которой не с кем говорить так, чтобы понял то и правильно оценил
собеседник, вспоминала она дни, павшие как разрыв в пену ее жизни, и Друда
вспоминала скорее как наитие, сверкнувшее формой человеческой, чем как живое
лицо, руку которого держала в своей. Но отдыхом лишь мелькнул этот спокойный
один месяц: уже мрак был близко; он постучал и вошел.
Он вошел в серый день тумана, - в мозг, нервы и кровь, сразу, как, чуть
покрапав, льет затем дождь. То было после беспокойного сна. Еще чуть
светало; Руна проснулась и села, не зная, чем вернуть сон; сна не было, ни
мыслей не было, ни раздражения - ничего.
Взгляд ее блуждал размеренно, от пола и мебели направляясь вверх, как
смотрим мы в поисках опорной точки для мысли. И вот увидела она, что спальня
высока и светла, что музы и гении, сплетшиеся на фигурном плафоне, одержимы
стройным полетом, и в чудовищной живости предстали ей неподвижные создания
красок. - "Они летят, летят", - сказала, присмирев, девушка; широко раскрыв
глаза, смотрела она душой, теперь еще выше и дальше, за отлетающие пределы
здания, в ночную пустоту неба. Тогда, с остротой иглы, приставленной к самым
глазам, Друд вспомнился ей сразу, весь; высоко над собой увидела она его
тень, движения и лицо. Он мчался, как брошенный, свистя, нож. Тогда не стало
уже и малейшего уголка памяти, в котором не запылал бы нестерпимый свет
точного, второго переживания; снова увидела она толпу, цирк и себя; хор
музыки рванул по лицу ветром мелодии, и над озаренной ареной, поднявшись
неуловимым толчком, всплыл как поднятая свеча тот человек с прекрасным и
ужасным лицом.
Она дрогнула, вскочила, опомнилась, и страх тесно прильнул к ее быстро
задышавшей груди. В уверенной тишине спальни никла роскошная пустота; в
пустоте этой всплыло и двинулось из ее души все, равное высоте, - тени птиц,
дым облаков и существа, лишенные форм, подобные силуэтам, мелькающим вкруг
каретного фонаря. Она держала руку у сердца, боясь посмотреть назад, где
звонок, - с холодными и бесчувственными ногами. И вот прямо против нее,
помутнев, прозрачной стала стена; из стены вышел, улыбнулся и, поманив тихо
рукой, скрылся, как пришел, Друд.
Тогда словно из-под нее вынули пол; страх и кровь бросились в голову;
как в темном лесу, средь блеска и тишины роскошного своего уюта, очутилась
она, чувствуя кругом таинственную опасность, подкравшуюся неслышно. Боясь
упасть, склонилась она к ковру, гордостью удержав крик. Но оцепеневшее
сердце, вновь стукнув, пошло гудеть; мысли вернулись. Звонок! Спасительная
точка фарфора! Она прижала ее, задыхаясь и изнемогая от нетерпения, боясь
обернуться, чтобы не увидеть того, что чудилось, смотрит из всех углов в
спину. С наслаждением усталого вздоха смотрела Руна на практично-здоровое
лицо молодой женщины, прерванный сон которой был спокоен, как ее перина.
Вихрь рассеялся, обычное вновь стало обычным, - вокруг.
- Поговори со мной и посиди здесь, - сказала горничной Руна, - мне не
спится, не по себе; расскажи что-нибудь.
И пока рассвет не окружил штор светлой чертой, служанка, слово за
словом, перешла к того рода болтовне, которая не утомляет и не развлекает, а
помогает самому думать. Как жила, где служила раньше; что было у хозяев
смешно, плохо или отлично. Руна вполслуха внимала ей, прислушиваясь как
больная к щемящему душу жалу угрозы; слушала и перемогалась.
Немного прошло дней, и люди света, встречаясь или отписывая друг другу,
стали твердить: "Вы будете на вечере Бегуэм?" - "Была ли у графа W Руна
Бегуэм?" - "Кто был на празднике Бегуэм?" - "Представьте меня Руне Бегуэм".
- "Расскажите о Руне Бегуэм". Как будто родилась вновь красавица Бегуэм и
снова начала жить. Ее сумасшедшие заказы бросали в пот и азарт лучшие фирмы
города; у ювелиров, портних, более важных и знаменитых, чем даже некоторые
фамилии, у вилл и театров, у ярких, как пожар ночью, подъездов знати
останавливалась теперь каждый день карета Бегуэм, смешавшей жизнь в
упоительное однообразие праздника. Словно оглянувшись назад и спохватясь,
вспомнила она, что ей лишь двадцать два года; что отчужденность, хотя бы и
оригинального тона, гасит постепенно желания, лишая сердце золотого узора и
цветных гирлянд бесчисленных наслаждений. Щедрой рукой она повернула ключи,
и, шумно приветствуя ее, грянули из всех дверей хоры привета; королевой
общества, счастьем и целью столь многих любвей стала она, что уже в одном
пожатии мужской руки слышала целую речь, - признание или завистливый вздох,
или же тот нервный трепет холодных натур, который обжигает, как лед,
действуя иногда сильнее всех монологов. Казалось, рауты и балы, приемы и
вечера восприняли несравненный блеск, волнение тончайшего аромата, с тех пор
как эта нежная и сильная красота стала улыбаться средь них; остроумнее
становились остроумцы; наряднее - щеголи; особый свет, отблеск
восхитительного луча, сообщался даже некрасивым и старым лицам, если
находились те люди в ее обществе. Все обращалось к ней, все отмечало ее.
Каждый, внимая ей или следя, как кружит она в паре с красивым фраком, где
пробор и осанка, гордый глаз и бархатный ус тлеют, уничтожаясь близостью
этого молодого огня, развевающего белый шлейф свой среди богатой и свободной
толпы, думал, что здесь предел жизнерадостному покою, озаренному крылом
счастья, что нет счастливей ее; и, так думая, не знали ничего - все.
"Забудьте, забудьте!" - слышала иногда Руна во взрыве ликующих голосов,
в вырезе скрипичного такта или стука колес, ветром уносящих ее к новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том, что тщится
стереть. Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала она, но боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как, в стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных нам
чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала она, в какое бы ни стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей защиты от впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали они,
то тихо и исподволь, накладывая тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы
страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала она руку к глазам,
чтобы закрыть начинающее возникать в высоте; высота кружилась; кружился,
трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь, ослеплял, кроя туманом
блестящий поворот ярусов, внизу которых, подобная обмороку, светилась
отвесная бездна. Тогда все впечатления, вся наличность момента, зрелища,
сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья одна близость
была бы уже надежной защитой при всякой иной опасности, - делались
невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся одновременно в
висках и душе, к барьеру соседней ложи подходил Друд.
Тогда, бледнея и улыбаясь, она говорила окружающим, что ей нехорошо,
затем уезжала домой, зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных
помещениях ее дома горел свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за
которой, тихо дыша, стоит враг, сидела или ходила она; то рассмеявшись
презрительно, но таким смехом, от которого еще холоднее и глуше в сердце, то
плача и трепеща, боролась она с страхом, стремящимся сорвать крик. Но крик
был только в душе.
- Довольно, - говорила она, когда несколько дней покоя и хорошего
настроения давали уверенность, что бред этот рассеялся. Прекрасная, с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где на поворотах, отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна, или усаживалась в
полукруг кресел, среди мелькающих вееров, или, спустя поводья, верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых, как ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой холодной
гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и даже без мысли
этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в пену и сталь.
Тогда, смотря в зеркало с внезапной тоской, видела она, что в его глубине
рядом с ней идет задумчивый Друд; что подобные жемчужным крыльям веера с
свистом бьют воздух; что все громаднее, белее они, и чувство полета, острой
и стремительной быстроты наполняло ее чудным мученьем. Она гладила лошадь,
но, отвернув голову и собрав ноги, та, задрожав, не шла более; пятясь на
месте, животное, казалось, жило в этот момент нервами своей госпожи, сердце
которой билось, как копыта били песок; опустив голову, стоял, спокойной
рукой держась за узду, Друд. Он взглянул и исчез.
Чем дальше, тем страшнее было ей жить. Не стерпев, она обратилась к
Грантому - одному из тех положительных, но мало знаменитых людей, к которым
привлекает окружающая их атмосфера ученой самоуверенности и практической
чистоты; чья лысая голова с дарвиновским лицом и строго-человеческим
взглядом поверх золотых очков как бы собирает нам тени и свет доверия в
одном теплом порыве. Раздумывая о сумасшествии и опасаясь его, но не желая,
однако, говорить все, Руна обошла это формой галлюцинации, сказав
профессору, что иногда видит бесследно скрывшегося знакомого. Отношение свое
к вымышленному лицу она перевела с подлинника, обозначив таким образом все
тонкости впечатлений рисунком обычных встреч. Одно прибавила она, дабы
характеризовать общую форму: "казалось мне, что в натуре его лежит нечто
поразительное и тайное, до тех пор занимавшее мои мысли, пока не стало
безосновательным, странным предубеждением". Но сеть волнистых линий ее
объяснения была в чем-то не вполне правильна, неровна была линия передачи
этой, и Грантом почувствовал ложь.
- Вам хуже, если вы не вполне искренни, - сказал он, впрочем, не
настаивая знать подробнее; выслушав и осмотрев Руну, он, пристукивая
карандашом, как бы подчеркивая стуком некоторые слова, сказал ей: - Вы
здоровы. Все нормально в вас; нормальны душа и тело. Я скажу более:
физически вы безукоризненны. Немного поговорив с вами, я вижу, что крайняя
нервность, вызванная особыми обстоятельствами, проявляется тем более резко,
что она находится в замкнутом кругу сильной воли, сдерживающей ее
проявление. Об этом я хочу поговорить с вами подробнее; пока перейдем к
лечению, поскольку вы в нем нуждаетесь.
Он испытующе взглянул на нее, но мельком; так смотрят, имея заднюю
мысль; при мимолетности взгляда можно было счесть его смысл ошибкою беглого
впечатления. Но тон, тон - этот безошибочный привкус речи - настроил Руну
еще внимательнее, чем была она до сей минуты, - если вообще может быть
различно внимателен человек, ждущий спасения. Грантом продолжал: - Брак. Вот
первое, что - хотите вы или не хотите - уничтожит вторую сферу, дверь
которой в мгновения, не подлежащие учету науки, раскрывается перед вами
внезапно, являя таинственное сверкание двойственных образов психофизического
мира, которыми полно недоступное. Заметьте - оно открыто не всем.
Он замолчал, щурясь и всматриваясь сквозь очки глухим взглядом в
бледные черты Руны; сведя брови, надменно улыбалась она, стараясь связать
некоторые странные фразы Грантома с особенностью своего положения. Казалось,
он заметил ее усилие: едва чувствуемый оттенок расположения, большего, чем
вправе ожидать только клиент, разом исчез, едва он, откинувшись по глубине
кресла в тень лампы, вернулся к практическому совету.
- Здоровый человек, любящей и сильной души, - не может быть, чтобы вы
не встретили такое простое, но с известной стороны, полное счастье, - такой
человек, - говорю я, - брак и дети - словом, семья - выведут вас теплой и
верной рукой к мирному свету дня. Допустим, однако, что осуществлению этого
мешают причины неустранимые. Тогда бегите в деревню, ешьте простую пищу,
купайтесь, вставайте рано, пейте воду и молоко, забудьте о книгах, ходите
босиком, чернейте от солнца, работайте до изнурения на полях, спите на
соломе, интересуйтесь животными и растениями, смейтесь и играйте во все
игры, где не обойтись без легкого синяка или падения в сырую траву, вечером,
когда душистое сено разносит свой аромат, смешанный с дымом труб, - и вы
станете такой же, как все.
Спокойное слово развеселило и ободрило девушку.
- Да, я так сделаю, это прелестно, - сказала она с воодушевлением,
полным живописных картин; как бы уже став полудикой, сильной и загорелой,
отважно взмахнула она рукой. - Я вытрясу там все яблони; а лазить через
забор? Девочкой я лазила по деревьям. Грантом! Добрый Грантом! Спасите меня!
- Я спасу. - Он сказал это с задумчивостью и суровой энергией, но так,
что следовало ожидать еще слов, быть может, условий. Затем Грантом повернул
лампу, выказавшись в ярком свете ее весь, с улыбающимся неподвижно лицом.
Улыбка собрала к его мило прищуренным глазам бодрого и умного старика сетку
морщин, эти глаза теперь блестели остро, как искры очков. - Но слушайте, -
внезапно оживляясь, сказал он, - не многим я говорю то, что вы услышите;
лишь тем, кто отвечает мне складом души. Вам будет понятно сказанное. Не
поразитесь и не смутитесь вопросом; уверены ли вы, что это - галлюцинация?
Подозревая хитрое испытание, Руна, несколько волнуясь, сказала: - Да, я
вполне уверена; странно было бы думать иначе; не так ли?
- Думать, - сказал Грантом, смотря на ее лоб, - думать. Или - знать.
Что знаем мы о себе? Однако мы, действительно, знаем нечто, стоящее за
пределом чистого опыта. Не думаете ли вы, что нервность наша, общая сумма
нервности, звучащей ныне таким знаменательным и высоким тембром, есть
явление свойственное и прежним векам? Отметим лишь эту громадную разницу, не
задевая причин. Человек пятнадцатого столетия знал силу душевного
напряжения, но не разветвлений его; во всяком случае, столь бесчисленных,
столь подобных дробимости нитей асбеста; там, где человек пятнадцатого
столетия просто кричал "хочу", нынешнее это "хочу" облечено в тончайшие
ткани изменчиво противоречивых душевных веяний и напевов, где самая основа
его есть уже не желание, а - мировоззрение. Теперь возьмем ближе. Мы
вздрагиваем от фальшивой ноты, морщимся от неточного или неверного жеста;
заразиться или заразить других своим настроением так обычно, что
распространено во всех классах и условиях жизни; слова "я знал, что вы это
скажете", "это самое я подумал", понимание с полуслова, или даже при одном
взгляде; оборачивание на взгляд в спину; ощущение, что перед нами кто-то был
там, куда мы едва вошли; смена и глубина настроений - есть лишь жалкие и
обыденнейшие примеры могущества нервного восприятия нашего, принимающего
размеры стихийные. Не думаете ли теперь вы, что, быть может, скоро наступит
время, когда в этом сплетении, в этом сливающемся скоплении нервной силы
исчезнут все условные преграды и средства общения? Что слово станет
ненужным, ибо мысль будет познавать мысль молчанием, что чувства определятся
в сложнейших формах; что в едином духовном, том, океане - появятся
души-корабли, двигаясь и правя наверняка? В какой же сфере действуют эти
силы?
- Я пропущу, - продолжал он, понижая голос, - все соображения мои
касательно этого пункта, как ни интересны они, чтобы подойти к главному, в
связи с вами. Есть сфера - или должна быть - подобно тому, как должна была
быть Америка, когда стало это ясно Колумбу, - в которой все отчетливые
представления наши несомненно реальны. Этим я хочу сказать, что они получают
существование в момент отчетливого усилия нашего. Поэтому я рассматриваю
галлюцинацию, как феномен строгой реальности, способной деформироваться и
сгущаться вновь. Хотя мне ваш покой дорог, я со стеснением сочувствовал вам;
я вздрагивал от радости вашей усыпить душу деревней. Если только у вас есть
сила, - терпение; есть сознание великой избранности вашей натуры, которой
открыты уже сокровища редкие и неисчислимые, - введите в свою жизнь тот мир,
блестки которого уже даны вам щедрой, тайной рукой. Помните, что страх
уничтожает реальность, рассекающую этот мир, подобно мечу в не окрепших еще
руках.
Руна, опустив глаза, слушала и не могла вскинуть ресницы. Грантом
говорил медленно, но свободно, с сдержанной простой силой точного убеждения;
но не поднимала она глаз, ожидая еще чего-то, что, казалось - взгляни она, -
не будет никогда сказано. Благодаря способности, присущей весьма многим, и
инстинкту, она завязала рот всем впечатлениям, лишь умом отмечая периоды
речи Грантома, но мысленно не отвечая на них. Грантом продолжал: -
Реальности, о которых говорю я, - реальности подлинные, вездесущи, как свет
и вода. Так, например, я, Грантом, ученый и врач, есть не совсем то, что
думают обо мне; я - Хозиреней, человек, забывший о себе в некоторый момент,
уже не подвластный памяти; ни лицо, ни вкусы мои, ни темперамент, ни
привычки не имеют решительно ничего общего с Грантомом данного типа. Но об
этом мы поговорим в другой раз.
Тогда Руна почувствовала, что должна и может посмотреть теперь так, как
выразилось ее настроение. Она взглянула - с впечатлительностью охотника,
палец которого готов потянуть спуск, и увидела Грантома иначе: глаза, с
полосой белка над острым зрачком. Лицо, потеряв фокус, - тот невидимый
центр, к которому в гармонии тяготят все черты лица, напоминало грубый и
жуткий рисунок, полный фальшивых линий. Перед ней сидел сумасшедший.
- Грантом, - мягко произнесла девушка, - так что же? Брак и деревня? Не
соединить ли мне это - пока'!
Грантом стронулся, пожал плечами, поднял брови и, вздохнув, поправил
очки. Малейшего следа искажения не оставалось теперь на его лице, смотревшем
из-под очков с вежливой сухостью человека, ошибшегося в собеседнике. Он
наклонил голову и поднялся. Руна подала руку.
- Да, - подтвердил он, - все, как я сказал или в том духе. Лекарства не
нужны вам. Будьте здоровы.
И она вышла, раздумывая, - то ли говорил он, что поразило ее. Но он
говорил то, именно то, и она не разгадала его особой минуты.
Х
На другой день ей привезли розы из Арда; тот округ славился цветами,
выращивая совершеннейшие сорта с простотой рая. Она разбиралась в их влажной
красоте с вниманием и любовью матери, причесывающей спутанные кудри своего
мальчика. Только теперь, когда все исключительное, как бы имея первый толчок
в Друде, спокойно осиливало ее подобно магниту, располагающему железные
опилки узором, - прониклась и изумилась она естественным волшебством цветка,
созданного покорить мир. Перед ней на круглом столе лежал благоухающий
ворох, с темными зелеными листьями и покалывающей скользкой гладью твердых
стеблей. Всепроникающий аромат, казалось, и был тем розовым светом, таящимся
среди лепестков, какого лишены розы искусственные. Самые цветы покоились
среди смелой листвы своей в чудесном разнообразии красоты столь
прелестно-бесстыдной, какая есть в спящей, разметавшейся девушке. Бледный
свет атласисто завернувшихся лепестков нежно оттенял патрицианскую роскошь
алого как ночь венчика, твердые лепестки которого, казалось, связанные
обетом, - рдели не раскрываясь. Среди их пурпура и зари снегом, выпавшим в
мае, пестрели белые розы, которыми, невольно окрашивая их, слово "роза"
сообщает уютную жизненность, дышащую белым очарованием. И желтые - назвать
ли их так, повторяя давний грех неверного слова, - нет, не золотые, не
желтые, но то, что в яркой особенности этих слов останется недосказанным, -
были среди прочих цариц подобны редкому бархату, в складки которого лег
густой луч.
Руна разобрала их, погрузив в вазы, и там, краше всех тонких узоров
дорогого стекла, стали они по предназначенным им местам встречать взгляды.
Пока девушка занималась этим, в ней складывалось письмо; но не сразу
поняла она, что это - письмо. Рассеянно погружаясь в цветы и аромат их,
равный самой любви, слышала она слова, возникающие в рисунке усилий; в душе
движения пальцев и роз, в самом прикосновении. Вот расцепились стебли,
соединить которые хотелось ей ради эффекта, мешал же тому завернувшийся
внутрь бутон, и без звука началась речь: - "Я хочу встретиться с вами,
проверить и пересмотреть себя". - Слова эти были обращены к твердой и
надежной руке, не похожей на женственную руку Лидса, приславшего тот
цветник, каким увлеченно занималась она теперь, - к воображенной руке
обращалась она, несуществующей, но необходимой, и в такой руке мысленно
видела свои розы. - "Возьмите их, - сказал тот, чьего лица не видела Руна, -
не бойтесь ничего рядом со мной". - На руку ее упал лепесток. - "Я жду, что
вы мне напишете", - подсказал он; тут же, уколов палец, от чего движение
руки случайно соединило две розы, белую и бордо, она увидела их
прижавшимися, в столь разной, но столь внутренне близкой и взаимно
необходимой красе, что этого не могло не быть. - "Что знаем мы о себе и,
если я вам пишу, - случайно ли это? Быть вместе, - пока все, о чем думаю я.
Рады ли вы этим словам?" - так, без мысли о незримом резце, ваяющем
настроение, импровизировала она речь твердой руке; здесь подали ей письмо.
Оставив цветы. Руна стала читать любезное и остроумное повествование
бравого балагура: - лесть, шутки, наблюдения, остроты и гимны, - то легкое,
лишь спокойному сердцу внятное давление мужского пара, каким действуют
психологи сердечного спорта. Без улыбки прочла она привычную и искусную
лесть, но был там постскриптум, где одно имя - Галль - тяжко взволновало ее:
"Вот черная весть, естественно вызывающая почтительное молчание, - и я кладу
перо; капитан Галль скончался в Азудже от лихорадки. Мир славной его душе".
Ее как бы хлестнуло по глазам, и, тронув их холодной рукой, еще раз
прочла Руна красноречивый постскриптум. Все то же прочла она, - ни больше,
ни меньше; лишь больше - в своей душе, поняв, что письмо, едва родившееся в
ней, пока она разбирала цветы, - смято уже этим ударом; что думалось и
назначалось оно в Азуджу, - ради спасения - погибшему офицеру.
К концу сентября Руна переехала в Гвинкль, где горы обступают долину
небесным снегом, строго наказав прислуге не сообщать никому ее адрес, и всем
запретила писать себе. Ее круг, узнав это, переглянулся с церемонной
улыбкой, приветствующей каприз, ставший законом.
Она сняла в деревенской семье комнату с бедной обстановкой, живя, как
жили окружавшие ее люди, преодолев насмешливые или недоброжелательные
взгляды, работала она на виноградниках и в садах, в изнеможении таская
корзины, полные винограда и слив, копая землю, умываясь в ручье, засыпая и
вставая с зарей, питаясь кислым хлебом и молоком, не зная книг, далеко уходя
в лес, в дикой громаде которого печально рассматривала внутренний мир свой,
как смотрят на драгоценный сосуд, теряющий замкнутое свое единство от
расколовшей его трещины. Как ни уставала, как ни томилась она среди этого
мира, где одинаково звучат ласка и брань, где позыв заменяет желание, где
никто не видит листьев и цветов так, как видим мы их, будто читая книгу, -
ничто не утратила она ни из осанки, ни из выражений своих и, содрогаясь
тонким плечом под тяжестью фруктовых корзин, шла так же, как входила на бал.
Она загорела, ее руки покраснели и стали портиться, но следовала она
намеченному с упорством страдающего бессонницей, который, повернувшись лицом
к стене и отсчитывая до ста, готов еще и еще повторять счет, - пока не
заснет. Так шла неделя, другая, - на третьей почувствовала она, что хороша и
мила ей эта раскинувшаяся цветущим трудом земля; что "я" и "она" можно
соединить в "мы", без мысли, лишь вздохом успокоения. Она стала напевать,
мирно улыбаться прохожим, шевелить носком прут, устойчивость и мера вещей
снова окружали ее. Руна окрепла.
Раз вечером утих ветер; западное небо побледнело и выяснилось, как
зеркало, отразившее пустоту. Три облака встали над красной полосой горизонта
- одно другого громаднее, медленно валились они к тускнеющему зениту, -
обрывок великолепной страны, не знающей посещений. Едва наделяло воображение
монументальную легкость этих эфемерид земной формой пейзажа, полного белым
светом, как с чувством путника бродило уже вверху, в сказочном одиночестве
непостижимой и вечной цели. Легко было задуматься без желаний отчетливым
сном раскрывшей глаза души над отблесками этой страны, но не легко вернуться
к себе, - печально и далеко звеня, падало, теряясь при этом, что-то подобное
украшению.
Не скоро заметила Руна, что к легкому ее созерцанию подошло
беспокойство, но, различив среди светлых теней вечера темную глухую черту,
встала, как при опасности. Протянув руку, отталкивала она этот набег, -
чужой мысли, - садится, смежив крылья, у твоих ног и целует глаза. -
С того дня, как навсегда ушел Друд, жизнь Руны Бегуэм стала
неправильной; не сразу заметила она это.
Поначалу неизменной текла и внешняя ее жизнь, но, подтачивая спокойную
форму, неправилен стал тот свежий, холодный тон самодержавной души, силой
которого владела она днями и ночами своими. Не было в ней ни гнева, ни
сожаления, ни разочарования, ни грусти, ни зависти; холодно отвернулась она
от грез, холодно взглянула она на то, что встало непокорным перед ее волей,
и оставила его вне себя. Она стала жить, как жила раньше; немного повеселее,
немного лишь просторнее и общительнее. Галль уехал с полком в отдаленную
колонию; она пожалела об этом. Все реже, все мертвеннее, как болезнь или
причуду, о которой не с кем говорить так, чтобы понял то и правильно оценил
собеседник, вспоминала она дни, павшие как разрыв в пену ее жизни, и Друда
вспоминала скорее как наитие, сверкнувшее формой человеческой, чем как живое
лицо, руку которого держала в своей. Но отдыхом лишь мелькнул этот спокойный
один месяц: уже мрак был близко; он постучал и вошел.
Он вошел в серый день тумана, - в мозг, нервы и кровь, сразу, как, чуть
покрапав, льет затем дождь. То было после беспокойного сна. Еще чуть
светало; Руна проснулась и села, не зная, чем вернуть сон; сна не было, ни
мыслей не было, ни раздражения - ничего.
Взгляд ее блуждал размеренно, от пола и мебели направляясь вверх, как
смотрим мы в поисках опорной точки для мысли. И вот увидела она, что спальня
высока и светла, что музы и гении, сплетшиеся на фигурном плафоне, одержимы
стройным полетом, и в чудовищной живости предстали ей неподвижные создания
красок. - "Они летят, летят", - сказала, присмирев, девушка; широко раскрыв
глаза, смотрела она душой, теперь еще выше и дальше, за отлетающие пределы
здания, в ночную пустоту неба. Тогда, с остротой иглы, приставленной к самым
глазам, Друд вспомнился ей сразу, весь; высоко над собой увидела она его
тень, движения и лицо. Он мчался, как брошенный, свистя, нож. Тогда не стало
уже и малейшего уголка памяти, в котором не запылал бы нестерпимый свет
точного, второго переживания; снова увидела она толпу, цирк и себя; хор
музыки рванул по лицу ветром мелодии, и над озаренной ареной, поднявшись
неуловимым толчком, всплыл как поднятая свеча тот человек с прекрасным и
ужасным лицом.
Она дрогнула, вскочила, опомнилась, и страх тесно прильнул к ее быстро
задышавшей груди. В уверенной тишине спальни никла роскошная пустота; в
пустоте этой всплыло и двинулось из ее души все, равное высоте, - тени птиц,
дым облаков и существа, лишенные форм, подобные силуэтам, мелькающим вкруг
каретного фонаря. Она держала руку у сердца, боясь посмотреть назад, где
звонок, - с холодными и бесчувственными ногами. И вот прямо против нее,
помутнев, прозрачной стала стена; из стены вышел, улыбнулся и, поманив тихо
рукой, скрылся, как пришел, Друд.
Тогда словно из-под нее вынули пол; страх и кровь бросились в голову;
как в темном лесу, средь блеска и тишины роскошного своего уюта, очутилась
она, чувствуя кругом таинственную опасность, подкравшуюся неслышно. Боясь
упасть, склонилась она к ковру, гордостью удержав крик. Но оцепеневшее
сердце, вновь стукнув, пошло гудеть; мысли вернулись. Звонок! Спасительная
точка фарфора! Она прижала ее, задыхаясь и изнемогая от нетерпения, боясь
обернуться, чтобы не увидеть того, что чудилось, смотрит из всех углов в
спину. С наслаждением усталого вздоха смотрела Руна на практично-здоровое
лицо молодой женщины, прерванный сон которой был спокоен, как ее перина.
Вихрь рассеялся, обычное вновь стало обычным, - вокруг.
- Поговори со мной и посиди здесь, - сказала горничной Руна, - мне не
спится, не по себе; расскажи что-нибудь.
И пока рассвет не окружил штор светлой чертой, служанка, слово за
словом, перешла к того рода болтовне, которая не утомляет и не развлекает, а
помогает самому думать. Как жила, где служила раньше; что было у хозяев
смешно, плохо или отлично. Руна вполслуха внимала ей, прислушиваясь как
больная к щемящему душу жалу угрозы; слушала и перемогалась.
Немного прошло дней, и люди света, встречаясь или отписывая друг другу,
стали твердить: "Вы будете на вечере Бегуэм?" - "Была ли у графа W Руна
Бегуэм?" - "Кто был на празднике Бегуэм?" - "Представьте меня Руне Бегуэм".
- "Расскажите о Руне Бегуэм". Как будто родилась вновь красавица Бегуэм и
снова начала жить. Ее сумасшедшие заказы бросали в пот и азарт лучшие фирмы
города; у ювелиров, портних, более важных и знаменитых, чем даже некоторые
фамилии, у вилл и театров, у ярких, как пожар ночью, подъездов знати
останавливалась теперь каждый день карета Бегуэм, смешавшей жизнь в
упоительное однообразие праздника. Словно оглянувшись назад и спохватясь,
вспомнила она, что ей лишь двадцать два года; что отчужденность, хотя бы и
оригинального тона, гасит постепенно желания, лишая сердце золотого узора и
цветных гирлянд бесчисленных наслаждений. Щедрой рукой она повернула ключи,
и, шумно приветствуя ее, грянули из всех дверей хоры привета; королевой
общества, счастьем и целью столь многих любвей стала она, что уже в одном
пожатии мужской руки слышала целую речь, - признание или завистливый вздох,
или же тот нервный трепет холодных натур, который обжигает, как лед,
действуя иногда сильнее всех монологов. Казалось, рауты и балы, приемы и
вечера восприняли несравненный блеск, волнение тончайшего аромата, с тех пор
как эта нежная и сильная красота стала улыбаться средь них; остроумнее
становились остроумцы; наряднее - щеголи; особый свет, отблеск
восхитительного луча, сообщался даже некрасивым и старым лицам, если
находились те люди в ее обществе. Все обращалось к ней, все отмечало ее.
Каждый, внимая ей или следя, как кружит она в паре с красивым фраком, где
пробор и осанка, гордый глаз и бархатный ус тлеют, уничтожаясь близостью
этого молодого огня, развевающего белый шлейф свой среди богатой и свободной
толпы, думал, что здесь предел жизнерадостному покою, озаренному крылом
счастья, что нет счастливей ее; и, так думая, не знали ничего - все.
"Забудьте, забудьте!" - слышала иногда Руна во взрыве ликующих голосов,
в вырезе скрипичного такта или стука колес, ветром уносящих ее к новому
оживлению; но "забудьте!" - само предательски напоминает о том, что тщится
стереть. Не любовь, не сожаление, не страсть чувствовала она, но боль;
нельзя было объяснить эту боль, ни про себя даже понять ее, как, в стороне
от правильной мысли, часто понимаем мы многое, легшее поперек привычных нам
чувств. Тоска губила ее. Куда бы ни приезжала она, в какое бы ни стала
положение у себя дома или в доме чужом, не было ей защиты от впечатлений,
грызущих ходы свои в недрах души нашей; то как молнии внезапно сверкали они,
то тихо и исподволь, накладывая тяжесть на тяжесть, выщупывали пределы
страданию. Смотря на купол театра, медленно поднимала она руку к глазам,
чтобы закрыть начинающее возникать в высоте; высота кружилась; кружился,
трепеща, свод; свет люстр, замирая или разгораясь, ослеплял, кроя туманом
блестящий поворот ярусов, внизу которых, подобная обмороку, светилась
отвесная бездна. Тогда все впечатления, вся наличность момента, зрелища,
сцены и любезного за спиной полушепота спокойных мужчин, чья одна близость
была бы уже надежной защитой при всякой иной опасности, - делались
невыносимой обузой; и, выждав удар сердца, удар, рождающийся одновременно в
висках и душе, к барьеру соседней ложи подходил Друд.
Тогда, бледнея и улыбаясь, она говорила окружающим, что ей нехорошо,
затем уезжала домой, зная, что не уснет. Всю ночь в спальне и остальных
помещениях ее дома горел свет; прислушиваясь к себе, как к двери, за
которой, тихо дыша, стоит враг, сидела или ходила она; то рассмеявшись
презрительно, но таким смехом, от которого еще холоднее и глуше в сердце, то
плача и трепеща, боролась она с страхом, стремящимся сорвать крик. Но крик
был только в душе.
- Довольно, - говорила она, когда несколько дней покоя и хорошего
настроения давали уверенность, что бред этот рассеялся. Прекрасная, с
прекрасной улыбкой всходила она по лестнице, где на поворотах, отраженная
зеркалами, сопровождала ее от рамы до рамы вторая Руна, или усаживалась в
полукруг кресел, среди мелькающих вееров, или, спустя поводья, верхом
двигалась по аллее, говоря спутникам те волнующие слова, в которых, как ни
обманчиво близки они к счастливой черте скрытого обещания, незримой холодной
гирей висит великое "нет", - все с той же мыслью "довольно" и даже без мысли
этой, лишь в настроении счастливой свободы, вся собранная в пену и сталь.
Тогда, смотря в зеркало с внезапной тоской, видела она, что в его глубине
рядом с ней идет задумчивый Друд; что подобные жемчужным крыльям веера с
свистом бьют воздух; что все громаднее, белее они, и чувство полета, острой
и стремительной быстроты наполняло ее чудным мученьем. Она гладила лошадь,
но, отвернув голову и собрав ноги, та, задрожав, не шла более; пятясь на
месте, животное, казалось, жило в этот момент нервами своей госпожи, сердце
которой билось, как копыта били песок; опустив голову, стоял, спокойной
рукой держась за узду, Друд. Он взглянул и исчез.
Чем дальше, тем страшнее было ей жить. Не стерпев, она обратилась к
Грантому - одному из тех положительных, но мало знаменитых людей, к которым
привлекает окружающая их атмосфера ученой самоуверенности и практической
чистоты; чья лысая голова с дарвиновским лицом и строго-человеческим
взглядом поверх золотых очков как бы собирает нам тени и свет доверия в
одном теплом порыве. Раздумывая о сумасшествии и опасаясь его, но не желая,
однако, говорить все, Руна обошла это формой галлюцинации, сказав
профессору, что иногда видит бесследно скрывшегося знакомого. Отношение свое
к вымышленному лицу она перевела с подлинника, обозначив таким образом все
тонкости впечатлений рисунком обычных встреч. Одно прибавила она, дабы
характеризовать общую форму: "казалось мне, что в натуре его лежит нечто
поразительное и тайное, до тех пор занимавшее мои мысли, пока не стало
безосновательным, странным предубеждением". Но сеть волнистых линий ее
объяснения была в чем-то не вполне правильна, неровна была линия передачи
этой, и Грантом почувствовал ложь.
- Вам хуже, если вы не вполне искренни, - сказал он, впрочем, не
настаивая знать подробнее; выслушав и осмотрев Руну, он, пристукивая
карандашом, как бы подчеркивая стуком некоторые слова, сказал ей: - Вы
здоровы. Все нормально в вас; нормальны душа и тело. Я скажу более:
физически вы безукоризненны. Немного поговорив с вами, я вижу, что крайняя
нервность, вызванная особыми обстоятельствами, проявляется тем более резко,
что она находится в замкнутом кругу сильной воли, сдерживающей ее
проявление. Об этом я хочу поговорить с вами подробнее; пока перейдем к
лечению, поскольку вы в нем нуждаетесь.
Он испытующе взглянул на нее, но мельком; так смотрят, имея заднюю
мысль; при мимолетности взгляда можно было счесть его смысл ошибкою беглого
впечатления. Но тон, тон - этот безошибочный привкус речи - настроил Руну
еще внимательнее, чем была она до сей минуты, - если вообще может быть
различно внимателен человек, ждущий спасения. Грантом продолжал: - Брак. Вот
первое, что - хотите вы или не хотите - уничтожит вторую сферу, дверь
которой в мгновения, не подлежащие учету науки, раскрывается перед вами
внезапно, являя таинственное сверкание двойственных образов психофизического
мира, которыми полно недоступное. Заметьте - оно открыто не всем.
Он замолчал, щурясь и всматриваясь сквозь очки глухим взглядом в
бледные черты Руны; сведя брови, надменно улыбалась она, стараясь связать
некоторые странные фразы Грантома с особенностью своего положения. Казалось,
он заметил ее усилие: едва чувствуемый оттенок расположения, большего, чем
вправе ожидать только клиент, разом исчез, едва он, откинувшись по глубине
кресла в тень лампы, вернулся к практическому совету.
- Здоровый человек, любящей и сильной души, - не может быть, чтобы вы
не встретили такое простое, но с известной стороны, полное счастье, - такой
человек, - говорю я, - брак и дети - словом, семья - выведут вас теплой и
верной рукой к мирному свету дня. Допустим, однако, что осуществлению этого
мешают причины неустранимые. Тогда бегите в деревню, ешьте простую пищу,
купайтесь, вставайте рано, пейте воду и молоко, забудьте о книгах, ходите
босиком, чернейте от солнца, работайте до изнурения на полях, спите на
соломе, интересуйтесь животными и растениями, смейтесь и играйте во все
игры, где не обойтись без легкого синяка или падения в сырую траву, вечером,
когда душистое сено разносит свой аромат, смешанный с дымом труб, - и вы
станете такой же, как все.
Спокойное слово развеселило и ободрило девушку.
- Да, я так сделаю, это прелестно, - сказала она с воодушевлением,
полным живописных картин; как бы уже став полудикой, сильной и загорелой,
отважно взмахнула она рукой. - Я вытрясу там все яблони; а лазить через
забор? Девочкой я лазила по деревьям. Грантом! Добрый Грантом! Спасите меня!
- Я спасу. - Он сказал это с задумчивостью и суровой энергией, но так,
что следовало ожидать еще слов, быть может, условий. Затем Грантом повернул
лампу, выказавшись в ярком свете ее весь, с улыбающимся неподвижно лицом.
Улыбка собрала к его мило прищуренным глазам бодрого и умного старика сетку
морщин, эти глаза теперь блестели остро, как искры очков. - Но слушайте, -
внезапно оживляясь, сказал он, - не многим я говорю то, что вы услышите;
лишь тем, кто отвечает мне складом души. Вам будет понятно сказанное. Не
поразитесь и не смутитесь вопросом; уверены ли вы, что это - галлюцинация?
Подозревая хитрое испытание, Руна, несколько волнуясь, сказала: - Да, я
вполне уверена; странно было бы думать иначе; не так ли?
- Думать, - сказал Грантом, смотря на ее лоб, - думать. Или - знать.
Что знаем мы о себе? Однако мы, действительно, знаем нечто, стоящее за
пределом чистого опыта. Не думаете ли вы, что нервность наша, общая сумма
нервности, звучащей ныне таким знаменательным и высоким тембром, есть
явление свойственное и прежним векам? Отметим лишь эту громадную разницу, не
задевая причин. Человек пятнадцатого столетия знал силу душевного
напряжения, но не разветвлений его; во всяком случае, столь бесчисленных,
столь подобных дробимости нитей асбеста; там, где человек пятнадцатого
столетия просто кричал "хочу", нынешнее это "хочу" облечено в тончайшие
ткани изменчиво противоречивых душевных веяний и напевов, где самая основа
его есть уже не желание, а - мировоззрение. Теперь возьмем ближе. Мы
вздрагиваем от фальшивой ноты, морщимся от неточного или неверного жеста;
заразиться или заразить других своим настроением так обычно, что
распространено во всех классах и условиях жизни; слова "я знал, что вы это
скажете", "это самое я подумал", понимание с полуслова, или даже при одном
взгляде; оборачивание на взгляд в спину; ощущение, что перед нами кто-то был
там, куда мы едва вошли; смена и глубина настроений - есть лишь жалкие и
обыденнейшие примеры могущества нервного восприятия нашего, принимающего
размеры стихийные. Не думаете ли теперь вы, что, быть может, скоро наступит
время, когда в этом сплетении, в этом сливающемся скоплении нервной силы
исчезнут все условные преграды и средства общения? Что слово станет
ненужным, ибо мысль будет познавать мысль молчанием, что чувства определятся
в сложнейших формах; что в едином духовном, том, океане - появятся
души-корабли, двигаясь и правя наверняка? В какой же сфере действуют эти
силы?
- Я пропущу, - продолжал он, понижая голос, - все соображения мои
касательно этого пункта, как ни интересны они, чтобы подойти к главному, в
связи с вами. Есть сфера - или должна быть - подобно тому, как должна была
быть Америка, когда стало это ясно Колумбу, - в которой все отчетливые
представления наши несомненно реальны. Этим я хочу сказать, что они получают
существование в момент отчетливого усилия нашего. Поэтому я рассматриваю
галлюцинацию, как феномен строгой реальности, способной деформироваться и
сгущаться вновь. Хотя мне ваш покой дорог, я со стеснением сочувствовал вам;
я вздрагивал от радости вашей усыпить душу деревней. Если только у вас есть
сила, - терпение; есть сознание великой избранности вашей натуры, которой
открыты уже сокровища редкие и неисчислимые, - введите в свою жизнь тот мир,
блестки которого уже даны вам щедрой, тайной рукой. Помните, что страх
уничтожает реальность, рассекающую этот мир, подобно мечу в не окрепших еще
руках.
Руна, опустив глаза, слушала и не могла вскинуть ресницы. Грантом
говорил медленно, но свободно, с сдержанной простой силой точного убеждения;
но не поднимала она глаз, ожидая еще чего-то, что, казалось - взгляни она, -
не будет никогда сказано. Благодаря способности, присущей весьма многим, и
инстинкту, она завязала рот всем впечатлениям, лишь умом отмечая периоды
речи Грантома, но мысленно не отвечая на них. Грантом продолжал: -
Реальности, о которых говорю я, - реальности подлинные, вездесущи, как свет
и вода. Так, например, я, Грантом, ученый и врач, есть не совсем то, что
думают обо мне; я - Хозиреней, человек, забывший о себе в некоторый момент,
уже не подвластный памяти; ни лицо, ни вкусы мои, ни темперамент, ни
привычки не имеют решительно ничего общего с Грантомом данного типа. Но об
этом мы поговорим в другой раз.
Тогда Руна почувствовала, что должна и может посмотреть теперь так, как
выразилось ее настроение. Она взглянула - с впечатлительностью охотника,
палец которого готов потянуть спуск, и увидела Грантома иначе: глаза, с
полосой белка над острым зрачком. Лицо, потеряв фокус, - тот невидимый
центр, к которому в гармонии тяготят все черты лица, напоминало грубый и
жуткий рисунок, полный фальшивых линий. Перед ней сидел сумасшедший.
- Грантом, - мягко произнесла девушка, - так что же? Брак и деревня? Не
соединить ли мне это - пока'!
Грантом стронулся, пожал плечами, поднял брови и, вздохнув, поправил
очки. Малейшего следа искажения не оставалось теперь на его лице, смотревшем
из-под очков с вежливой сухостью человека, ошибшегося в собеседнике. Он
наклонил голову и поднялся. Руна подала руку.
- Да, - подтвердил он, - все, как я сказал или в том духе. Лекарства не
нужны вам. Будьте здоровы.
И она вышла, раздумывая, - то ли говорил он, что поразило ее. Но он
говорил то, именно то, и она не разгадала его особой минуты.
Х
На другой день ей привезли розы из Арда; тот округ славился цветами,
выращивая совершеннейшие сорта с простотой рая. Она разбиралась в их влажной
красоте с вниманием и любовью матери, причесывающей спутанные кудри своего
мальчика. Только теперь, когда все исключительное, как бы имея первый толчок
в Друде, спокойно осиливало ее подобно магниту, располагающему железные
опилки узором, - прониклась и изумилась она естественным волшебством цветка,
созданного покорить мир. Перед ней на круглом столе лежал благоухающий
ворох, с темными зелеными листьями и покалывающей скользкой гладью твердых
стеблей. Всепроникающий аромат, казалось, и был тем розовым светом, таящимся
среди лепестков, какого лишены розы искусственные. Самые цветы покоились
среди смелой листвы своей в чудесном разнообразии красоты столь
прелестно-бесстыдной, какая есть в спящей, разметавшейся девушке. Бледный
свет атласисто завернувшихся лепестков нежно оттенял патрицианскую роскошь
алого как ночь венчика, твердые лепестки которого, казалось, связанные
обетом, - рдели не раскрываясь. Среди их пурпура и зари снегом, выпавшим в
мае, пестрели белые розы, которыми, невольно окрашивая их, слово "роза"
сообщает уютную жизненность, дышащую белым очарованием. И желтые - назвать
ли их так, повторяя давний грех неверного слова, - нет, не золотые, не
желтые, но то, что в яркой особенности этих слов останется недосказанным, -
были среди прочих цариц подобны редкому бархату, в складки которого лег
густой луч.
Руна разобрала их, погрузив в вазы, и там, краше всех тонких узоров
дорогого стекла, стали они по предназначенным им местам встречать взгляды.
Пока девушка занималась этим, в ней складывалось письмо; но не сразу
поняла она, что это - письмо. Рассеянно погружаясь в цветы и аромат их,
равный самой любви, слышала она слова, возникающие в рисунке усилий; в душе
движения пальцев и роз, в самом прикосновении. Вот расцепились стебли,
соединить которые хотелось ей ради эффекта, мешал же тому завернувшийся
внутрь бутон, и без звука началась речь: - "Я хочу встретиться с вами,
проверить и пересмотреть себя". - Слова эти были обращены к твердой и
надежной руке, не похожей на женственную руку Лидса, приславшего тот
цветник, каким увлеченно занималась она теперь, - к воображенной руке
обращалась она, несуществующей, но необходимой, и в такой руке мысленно
видела свои розы. - "Возьмите их, - сказал тот, чьего лица не видела Руна, -
не бойтесь ничего рядом со мной". - На руку ее упал лепесток. - "Я жду, что
вы мне напишете", - подсказал он; тут же, уколов палец, от чего движение
руки случайно соединило две розы, белую и бордо, она увидела их
прижавшимися, в столь разной, но столь внутренне близкой и взаимно
необходимой красе, что этого не могло не быть. - "Что знаем мы о себе и,
если я вам пишу, - случайно ли это? Быть вместе, - пока все, о чем думаю я.
Рады ли вы этим словам?" - так, без мысли о незримом резце, ваяющем
настроение, импровизировала она речь твердой руке; здесь подали ей письмо.
Оставив цветы. Руна стала читать любезное и остроумное повествование
бравого балагура: - лесть, шутки, наблюдения, остроты и гимны, - то легкое,
лишь спокойному сердцу внятное давление мужского пара, каким действуют
психологи сердечного спорта. Без улыбки прочла она привычную и искусную
лесть, но был там постскриптум, где одно имя - Галль - тяжко взволновало ее:
"Вот черная весть, естественно вызывающая почтительное молчание, - и я кладу
перо; капитан Галль скончался в Азудже от лихорадки. Мир славной его душе".
Ее как бы хлестнуло по глазам, и, тронув их холодной рукой, еще раз
прочла Руна красноречивый постскриптум. Все то же прочла она, - ни больше,
ни меньше; лишь больше - в своей душе, поняв, что письмо, едва родившееся в
ней, пока она разбирала цветы, - смято уже этим ударом; что думалось и
назначалось оно в Азуджу, - ради спасения - погибшему офицеру.
К концу сентября Руна переехала в Гвинкль, где горы обступают долину
небесным снегом, строго наказав прислуге не сообщать никому ее адрес, и всем
запретила писать себе. Ее круг, узнав это, переглянулся с церемонной
улыбкой, приветствующей каприз, ставший законом.
Она сняла в деревенской семье комнату с бедной обстановкой, живя, как
жили окружавшие ее люди, преодолев насмешливые или недоброжелательные
взгляды, работала она на виноградниках и в садах, в изнеможении таская
корзины, полные винограда и слив, копая землю, умываясь в ручье, засыпая и
вставая с зарей, питаясь кислым хлебом и молоком, не зная книг, далеко уходя
в лес, в дикой громаде которого печально рассматривала внутренний мир свой,
как смотрят на драгоценный сосуд, теряющий замкнутое свое единство от
расколовшей его трещины. Как ни уставала, как ни томилась она среди этого
мира, где одинаково звучат ласка и брань, где позыв заменяет желание, где
никто не видит листьев и цветов так, как видим мы их, будто читая книгу, -
ничто не утратила она ни из осанки, ни из выражений своих и, содрогаясь
тонким плечом под тяжестью фруктовых корзин, шла так же, как входила на бал.
Она загорела, ее руки покраснели и стали портиться, но следовала она
намеченному с упорством страдающего бессонницей, который, повернувшись лицом
к стене и отсчитывая до ста, готов еще и еще повторять счет, - пока не
заснет. Так шла неделя, другая, - на третьей почувствовала она, что хороша и
мила ей эта раскинувшаяся цветущим трудом земля; что "я" и "она" можно
соединить в "мы", без мысли, лишь вздохом успокоения. Она стала напевать,
мирно улыбаться прохожим, шевелить носком прут, устойчивость и мера вещей
снова окружали ее. Руна окрепла.
Раз вечером утих ветер; западное небо побледнело и выяснилось, как
зеркало, отразившее пустоту. Три облака встали над красной полосой горизонта
- одно другого громаднее, медленно валились они к тускнеющему зениту, -
обрывок великолепной страны, не знающей посещений. Едва наделяло воображение
монументальную легкость этих эфемерид земной формой пейзажа, полного белым
светом, как с чувством путника бродило уже вверху, в сказочном одиночестве
непостижимой и вечной цели. Легко было задуматься без желаний отчетливым
сном раскрывшей глаза души над отблесками этой страны, но не легко вернуться
к себе, - печально и далеко звеня, падало, теряясь при этом, что-то подобное
украшению.
Не скоро заметила Руна, что к легкому ее созерцанию подошло
беспокойство, но, различив среди светлых теней вечера темную глухую черту,
встала, как при опасности. Протянув руку, отталкивала она этот набег, -