Грин Алекс. Рассказ Бирка

---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 2. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy ([e-mail]), 25 марта 2003 года
---------------------------------------------------------------------


Вначале разговор носил общий характер, а затем перешел на личность
одного из присутствующих. Это был человек небольшого роста, крепкий и
жилистый, с круглым бритым лицом и тонким голосом. Он сидел у стола в
кресле. Красный абажур лампы бросал свет на всю его фигуру, за исключением
головы, и от тени лицо этого человека казалось смуглым, хотя в
действительности он был всегда бледен.
- Неужели, - сказал хозяин, глотая кофе из прозрачной фарфоровой
чашечки, - не-у-же-ли вы отрицаете жизнь? Вы самый удивительный человек,
какого я когда-либо встречал. Надеюсь, вы не считаете нас призраками?
Маленький человек улыбнулся и охватил руками колени, легонько
покачиваясь.
- Нет, - возразил он, принимая прежнее положение, - я говорил только о
том, что все мои пять чувств причиняют мне постоянную, теперь уже привычную
боль. И было такое время, когда я перенес сложную психологическую операцию.
Мой хирург (если продолжать сравнения) остался мне неизвестным. Но он
пришел, во всяком случае, не из жизни.
- Но и не с того света? - вскричал журналист. - Позвольте вам сообщить,
что я не верю в духов, и не трогайте наших милейших (потому что они уже
умерли) родственников. Если же вам действительно повезло и вы удостоились
интервью с дедушкой, тогда лучше покривите душой и соврите что-нибудь
новенькое: у меня нет темы для фельетона.
Бирк (так звали маленького человека) медленно обвел общество серыми
выпуклыми глазами. Напряженное ожидание, по-видимому, забавляло его. Он
сказал:
- Я мог бы и не рассказывать ввиду почти полной безнадежности заслужить
доверие слушателей. Я сам, если бы кто-нибудь рассказал мне то, что расскажу
я, счел бы себя вправе усомниться. Но все же я хочу попытаться внушить вам к
моему рассказу маленькое доверие; внушить не фактическими, а логическими,
косвенными доказательствами. Все знают, что я - человек, абсолютно лишенный
так называемого "воображения", то есть способности интеллекта переживать и
представлять мыслимое не абстрактными понятиями, а образами. Следовательно,
я не мог бы, например, правдоподобно рассказать о кораблекрушении, не быв
свидетелем этой катастрофы. Далее, каждый рассказ убедителен лишь при
наличности мелких фактов, подробностей, иногда неожиданных и редких, иногда
простых, но всегда производящих впечатление большее, чем голый остов
события. В газетном сообщении об убийстве мы можем прочесть так: "Сегодня
утром неизвестным преступником убит господин N". Подобное сообщение может
быть ложным и достоверным в одинаковой степени. Но заметка, ко всему
остальному гласящая следующее: "Кровать сдвинута, у бюро испорчен замок", не
только убеждает нас в действительности убийства, но и дает некоторый
материал для картинного представления о самом факте. Надеюсь, вы понимаете,
что я хочу этим сказать следующее: подробности убедят вас сильнее вашего
доверия к моей личности.
Бирк остановился. Одна из дам воспользовалась этим, чтобы ввернуть
следующее замечание:
- Только не страшное!
- Страшное? - спросил Бирк, снисходительно улыбаясь, как будто бы
говорил с ребенком. - Нет, это не страшное. Это то, что живет в душе многих
людей. Я готов развернуть перед вами душу, и если вы поверите ей, - самый
факт необычайного, о котором я расскажу и который, по-видимому, более всего
вас интересует, потеряет, быть может, в глазах ваших всякое обаяние.
Он сказал это с оттенком печальной серьезности и глубокого убеждения.
Все молчали. И сразу самым сложным, таинственным аппаратом человеческих
восприятий я почувствовал сильнейшее нервное напряжение Бирка. Это был
момент, когда настроение одного передается другим.
- Еще в молодости, - заговорил Бирк, - я чувствовал сильное отвращение
к однообразию, в чем бы оно ни проявлялось. Со временем это превратилось в
настоящую болезнь, которая мало-помалу сделалась преобладающим содержанием
моего "я" и убила во мне всякую привязанность к жизни. Если я не умер, то
лишь потому, что тело мое еще было здорово, молодо и инстинктивно стремилось
существовать наперекор духу, тщательно замкнувшемуся в себе.
Употребив слово "однообразие", я не хочу сказать этим, что я сознавал с
самого начала причину своей меланхолии и стремления к одиночеству. Долгое
время мое болезненное состояние выражалось в неопределенной и, по-видимому,
беспричинной тоске, так как я не был калекой и свободно располагал деньгами.
Я чувствовал глухую полусознательную враждебность ко всему, что
воспринимается пятью чувствами. Всякий из вас, конечно, испытывал то
особенное, противное, как кислое вино, настроение вялости и томительной
пустоты мысли, когда все окружающее совершенно теряет смысл. Я переживал то
же самое, с той лишь разницей, что светлые промежутки становились все реже
и, наконец, постепенно исчезли, уступив место холодной мертвой прострации,
когда человек живет машинально, как автомат, без радостей и страданий, смеха
и слез, любопытства и сожаления; живет вне времени и пространства, путает
дни, доходит до анекдотической рассеянности и, в редких случаях, даже теряет
память.
Случай показал мне, что я достиг этого состояния трупа. На площади, на
моих глазах, днем, огромный фургон, нагруженный мебелью, переехал одно из
безобидных существ, бегающих с картонками, разнося шляпы и платья. Подойдя к
месту катастрофы (не из любопытства, а потому, что нужно было перейти
площадь) тем же ровным ленивым шагом, каким все время я шел, - я машинально
остановился, задержанный оравой разного уличного сброда, толпившегося вокруг
бледного, как известка, погонщика. Девочка лежала у его ног, лицо ее, густо
запачканное грязью, было раздавлено. Я видел только багровое пятно с
выскочившими от боли глазами и светлые вьющиеся волосы. Сбоку валялась
опрокинутая картонка - причина несчастья. Как говорили в толпе, фургон ехал
рысью; малютка уронила свою ношу под самые ноги лошадей, хотела схватить, но
упала, и в то же мгновение пара подков превратила ее невыспавшееся личико в
кровавую массу.
Толпа страшно шумела, выражая свое негодование; трое полицейских с
трудом удерживали дюжих мещан, желавших немедленно расправиться с
погонщиком. Я видел слезы на глазах женщин, слышал их всхлипывания и,
постояв секунд пять, двинулся дальше.
Повторяю: я все это видел и слышал, но мои нервы остались совершенно
покойны. Я не чувствовал этих людей, как живых, страдающих, потрясенных,
рассерженных, я видел одни формы людей, колеблющиеся, размахивающие руками;
черты лиц, меняющие выражение; слышал то громкие, то тихие восклицания;
шумные вздохи прибежавших издалека; но это были только звуки и линии, формы
и краски, неспособные дать мне малейшее представление о чувствах,
волновавших толпу. Я был спокоен; через двадцать шагов началась улица, я
зашел в табачную лавку и купил запонки.
Вечером, механически перелистывая книгу истекшего дня, я
заинтересовался своим отношением к жизни как раз по поводу вышеописанного
происшествия. Быть может, вы замечали, что зрелище поденщика, раскалывающего
дрова под вашим окном, вызывает в вас настолько ясные представления о
мускульных усилиях дровокола, что вы сами испытываете некоторое внутреннее
напряжение всякий раз, когда топор взвивается над поленом. Ритм жизни,
кипевший вокруг меня, можно было сравнить именно с движениями человека,
занятого трудной работой; но я лишь гальванически отражал ее. Такое
состояние духа, вероятно, никогда не доставило бы мне малейшей тревоги, если
бы не неимоверная скука, порождавшая раздражительность и тоску. Я не находил
себе места; родственники с тревогой следили за моим поведением, так как я
терял аппетит, худел и делался невыносим в общежитии, внося своей
неуравновешенностью полный разлад в семью.
Разумеется, я много размышлял о себе и сделал ряд наблюдений, одно из
которых явилось для меня фонарем, бросившим свет на темные, полусознательные
пути моего духа. Так, я заметил, что чувствую некоторое удовлетворение,
совершая загородные прогулки, вдали от зданий. Надо сказать, что с самого
детства зрительные ощущения являлись для меня преобладающими, комплекс их
совершенно определял мое настроение. Эта особенность была настолько сильна,
что часто любимые из моих мелодий, сыгранные в отталкивающей обстановке,
производили на меня неприятное впечатление. Основываясь на этом, я
постарался провести параллель между зрительными восприятиями города и
загородного пейзажа. Начав с формы, я применил геометрию. Существенная
разница линий бросалась в глаза. Прямые линии, горизонтальные плоскости,
кубы, прямоугольные пирамиды, прямые углы являлись геометрическим выражением
города; кривые же поверхности, так же, как и кривые контуры, были
незначительной примесью, слабым узором фона, в основу которого была положена
прямая линия. Наоборот, пейзаж, даже лесной, являлся противоположностью
городу, воплощением кривых линий, кривых поверхностей, волнистости и
спирали.
От этого определения я перешел к краскам. Здесь не было возможности
точного обобщения, но все же я нашел, что в городе встречаются по
преимуществу темные, однотонные, лишенные оттенков цвета, с резкими
контурами. Лес, река, горы, наоборот, дают тона светлые и яркие, с
бесчисленными оттенками и движением красок. Таким образом, в основу моих
ощущений я положил следующее:
Кривая линия. Прямая линия. Впечатление тени, доставляемое городом.
Впечатление света, доставляемое природой. Всевозможные комбинации этих
основных элементов зрительной жизни, очевидно, вызывали во мне то или другое
настроение, колеблющееся, подобно звукам оркестра, по мере того, как видимое
сменялось передо мной, пока чрезмерно сильная впечатлительность, поражаемая
то одними и теми же, то подобными друг другу формами, не притупилась и не
атрофировалась. Что же касается загородных прогулок, то относительно
благотворное действие их являлось чувством контраста, так как в городе я
проводил большую часть времени.
Продолжая углубляться в себя, я пришел к убеждению, что именно
однообразие, резко ощущаемое мной, является несомненной причиной моего
угнетенного состояния. Желая проверить это, я перебрал прошлое. Там ничего
не было такого, что не переживалось бы другими людьми, и, наоборот, не было
ничего доступного человеческой душе, чего не испытал бы и я. Разница была
только в форме, обстановке и интенсивности. Разлагая свою жизнь на составные
ее элементы, я был поражен скудостью человеческих переживаний; все они не
выходили за границы маленького, однообразного, несовершенного тела,
двух-трех десятков основных чувств, главными из которых следовало признать
удовлетворение голода, удовлетворение любви и удовлетворение любопытства.
Последнее включало и страсть к знанию.
Мне было двадцать четыре года, а в молодости, как известно, человек
склонен к категорическим заключениям и выводам. Я произнес приговор самому
себе. Одна из летних ночей застала меня полураздетым, с твердым решением в
голове и стальной штукой в руках, заряженной на семь гнезд. Я не писал
никаких записок: мне было совершенно все равно, как будут объяснять причину
моей смерти. Взведя курою, я вытянулся, как солдат на параде, поднес дуло к
виску и в тот же момент на стене, с левой стороны, увидел свою тень. Это
было мое последнее воспоминание; тотчас же судорожное сокращение пальца
передалось спуску, и я испытал нечто, не поддающееся описанию.
К сознанию меня возвратил резкий стук в дверь. Очнувшись, я мгновенно
припомнил все происшедшее. Револьвер, хотя и давший осечку, возбуждал во мне
невыразимое отвращение; обливаясь холодным потом, я отбросил его под стол
ударом ноги и, шатаясь, открыл дверь. Горничная, вошедшая в комнату с
кофейным прибором, взглянув на меня, выронила поднос. Я успокоил ее, как
мог, сославшись на бессонницу. Был день, я пролежал без сознания семь часов.
Странно - но этот эпизод развлек меня и заставил сосредоточиться на
только что пережитых ощущениях. Меня удивлял пароксизм ужаса перед моментом
спуска курка. Инстинкт, не подвластный логике, цеплялся за жизнь, которая от
общих своих основ и до самых последних мелочей была мне противна, как хинин
здоровому человеку. Терзаясь этим противоречием, я чувствовал себя связанным
по рукам и ногам. И вне и внутри меня, соединенный через тоненькую преграду
- человеческий разум, клубился океан сил, смысл и значение которых были
понятны мне столько же, сколько нож вивисектора понятен для обезьяны. И я,
подобно тряпке, опущенной на дно быстрой речки, плыл, колеблясь от малейшей
струи течения, из темного в неизвестное. Я был не я, а то, что давали мне в
продолжение тридцати лет глаз, ухо и осязание.
Последовавший затем период отчаяния достиг такой напряженности, что я
шесть дней не выходил из дома. Не знаю, выпил ли кто-нибудь за такой
промежуток времени столько, сколько, расхаживая по комнате, выпил я. Вино
обращалось в пожар, сжигающий мозг и кровь то светлыми, то отвратительными
видениями тоски. Это был пестрый танец в тумане; цветок вина, уродливый, как
верблюд, и нежный, как заря в мае; увлечение отчаянием, молитва,
составленная из богохульств; блаженный смех в пытке, покой и бешенство. Я
громко рассуждал сам с собой, находя огромное наслаждение в звуках
собственного голоса, или лежал часами с ощущением стремительного падения,
или сочинял мелодии, равных которым по красоте не было и не будет, и плакал
от мучительного восторга, слушая их беззвучную, окрыляющую гармонию. Я был
всем, что может представить человеческое сознание, - птицей и королем, нищим
на паперти и таинственным лилипутом, строящим корабли в тарелку величиной.
Через шесть дней, в середине ночи, я проснулся от мгновенной тревоги,
поднявшей волосы на голове дыбом, и тотчас же, дрожа от беспричинного
страха, зажег огонь. Кроме меня, в комнате никого не было; только из
большого туалетного зеркала смотрело лицо, воспаленное пьянством, страшное и
жалкое. Это было мое лицо. С минуту я смотрел на него, не узнавая себя,
потом встал, оделся, подгоняемый беспокойством и стремлением двигаться, и
вышел на улицу.
Все спали, но ключ от входной двери был у меня, и я, не разбудив
швейцара, покинул дом, направляясь к Новому мосту. Шел я без всякой цели, но
быстро, как человек, боящийся опоздать, и помню, рассердился, когда какой-то
прохожий, шедший впереди, то с левой, то с правой стороны тротуара, не сразу
посторонился. Воздух был свеж и тих, я жадно глотал его и шел, все ускоряя
шаги. У моста я остановился, свернул в боковую улицу и, проходя квартал за
кварталом, достиг рынка. По мостовой, скользкой от сырости овощного мусора,
беззвучно перебегали собаки, прячась за тумбами. Почувствовав небольшую
усталость, я присел на огромный дырявый ящик и стал курить.
Нервы мои были так напряжены, что я чувствовал движение времени,
отмечая его малейшим сокращением мускулов, неровностью дыхания и тяжелым,
бесформенным течением мысли. Я не существовал, как целое; казалось, разбитое
и собранное вновь тысячами частиц тело мое страдало физическим страхом перед
новой смутной опасностью. В это время два человека вышли из-за угла и
тщательно осмотрелись, светя ручным фонариком.
Пространство, разделявшее нас, было не более двух шагов, и я мог
достаточно хорошо рассмотреть обоих, оставаясь сам незамеченным, так как
столб, подпиравший навес лавок, скрывал мою особу. Один, с оплывшим от
спирта угрюмо-благообразным профилем, одетый в коротенькую жакетку с
поднятым воротником и котелок, державшийся на затылке, проворно сыпал как
будто бессмысленными, ничего не говорящими фразами, набором слов, где общие
выражения сталкивались и мешались с лексиконом, подобным тарабарскому языку.
Другой, маленький, нервный, в старом пальто, с лицом сморщенной обезьяны, то
и дело хватался за поля шляпы, двигая ее взад и вперед, как будто голова его
испытывала нестерпимую боль от прикосновения головного убора. Он настойчиво
возражал, иногда возвышая свой и без того тонкий гнусавый голос, и
беспомощно мотал подбородком, выражая этим, по-видимому, сомнение. Фонарик
он судорожно сжимал левой рукой, и тень от его большого пальца, опущенного
на стекло, падала огромным пятном в освещенный угол земли, между ящиком и
запертой дверью здания.
Я скоро бы разобрал, кто эти люди, ведущие спор ночью, в глухом месте -
будь мое соображение несколько посвежее; но в тот момент я тупо смотрел на
них, удивляясь лишь странной манере говорить. Оба они, появившиеся так
внезапно и тихо, казались видениями яркого сна, навязчивыми образами,
преследующими расстроенный мозг. Я, кажется, ожидал их исчезновения; по
крайней мере ничуть бы не удивился, расплывись они в воздухе клубом дыма. Но
оба, поговорив, сунули руки в карманы и мелким деловым шагом пошли в
сторону.
Я безотчетно встал и пошел за ними, смутно догадываясь, что два вора
выходят ночью не на пищеварительную прогулку, и втайне радуясь маленькому,
слегка таинственному развлечению - видеть лоскут ночной жизни, так резко
отличающейся от дневной, но подчиненной смене одних и тех же законов,
знакомых, как лицо родственника. Ночь, с ее кошками, скрытым от глаз
пространством, ворами, бродягами, приближающими в темноте странно блестящие
глаза к вашему ожидающему лицу; с нарядно одетыми женщинами, дающими
впечатление голых; с тишиной звука и звенящим молчанием - таинственна
потому, что в недрах ее у бодрствующих начинает оживать все, убитое законами
дня. И я, следуя по пятам за крошечным пятном фонаря, скользившего
медленными зигзагами с плиты на плиту, чувствовал себя глазом ночи,
причастным ее секретам, хитростям, целям и ожиданиям. Я был соглядатаем,
участником из любопытства, звеном между мраком и воровским замыслом.
Стараясь шагать беззвучно, я инстинктивно опускал ноги краем подошв и шел
бесшумно, как зверь.
Те, за кем я следил, шли безостановочно и уверенно; они, видимо,
двигались прямо к цели. Миновав соборную площадь и завернув к реке, они
остановились у каменного пятиэтажного дома с огромным подъездом и тотчас же,
не теряя времени, приступили к делу.
Я спрятался за угол дома и мог видеть, как маленький завертел руками,
пытаясь сломать замок. Должно быть, это оказалось нелегким, потому что сухой
треск железа повторялся раз пять, то слабее, то резче, а руки, опытные,
проворные руки вора двигались с прежним усилием. Товарищ его то и дело совал
ему что-то; маленький брал, кряхтя от нетерпеливой тревоги, и снова начинал
взлом. Арсенал хитрых соображений и механических фокусов был пущен в ход
перед моими глазами. И вдруг явилось желание попробовать счастья самому,
стать вором на час, красться, таиться, разрушать без звука, ходить на
цыпочках в незнакомой квартире, брать со страхом, рыться в столах и ящиках и
бережно заглядывать в лица спящих светлой щелью фонарика.
Не раздумывая, я встал и твердым шагом пошел к подъезду. И тотчас же
увидел мирных прохожих, слегка подвыпивших, но еще бодрых. Котелок сказал
обезьяне:
- Позвольте попросить у вас закурить, я потерял спички.
- Пожалуйста, сударь, - ответил маленький, пристально окидывая меня
взглядом. - Боюсь, не отсырели ли спички.
- Спички? - сказал я, поворачиваясь в их сторону, - спички есть у меня.
Берите.
И я протянул ему спичечницу. Котелок взял ее, пожирая меня глазами.
Маленький судорожно поклонился, пискнув:
- Вы очень вежливы!
- Да, по мере возможности! - Я улыбнулся как можно приятнее и
раскланялся. - Надеюсь, вас это не обманет? К тому же у меня всегда сухие
спички.
- Вы чрезвычайно вежливы, - настойчиво повторил маленький.
- Да, это странно, - отозвался глухим басом другой. - Какая нынче
прекрасная погода!
- Погода так хороша, - подхватил я, - что даже не хочется сидеть дома,
не правда ли?
Он, не сморгнув, ответил:
- Не отсыреют ли ваши спички, сударь? Воздух немного влажен и не совсем
годен для здоровья.
- Другими словами, - сказал я, потеряв терпение, - я вам мешаю? Дверь
эта крепкой конструкции.
Они еще силились улыбнуться, но тут же отступили назад, тревожно
оглядываясь. Я подошел к ним вплотную.
- Вас двое, - сказал я, - против одного, значит, бояться нечего, тем
более, что я вам вредить не буду. Я человек любопытный, ночной шатун -
человек, любящий приключения. Я хочу войти вместе с вами и украсть на память
о сегодняшней ночи то, что придется мне по душе. Вероятнее всего я возьму
какую-нибудь безделушку с камина, значит, вас не ограблю. Итак, вперед,
Картуши, Ринальдини, коты в сапогах, валеты и жулики! Я войду с вами, как
тень от вашего фонаря.
И только я закрыл рот, как оба повернулись и неторопливо пошли прочь,
теряясь в сумраке. Они меня не боялись, это доказывал их презрительно-мерный
шаг, но и не доверяли моей навязчивости. Шаги их звучали еще некоторое
время, потом все стихло, и я остался один.
Тогда я подошел к двери и тщательно ее осмотрел. Это была большая дверь
стильных домов, с бронзой и матовыми стеклами. Чиркнув спичкой, я осветил
замочную скважину; она носила следы взлома, медный кружок был сбит, и, кроме
того, рядом с дверной ручкой зияли два свежепросверленные отверстия.
Машинально я потянул ручку; к величайшему моему удивлению, дверь раскрылась
совершенно свободно, как днем.
С минуту я стоял неподвижно, так как не ожидал этого. Они сделали свое
дело, и я помешал им войти на лестницу. Я мог теперь воспользоваться плодами
чужих трудов и, если соображение и находчивость придут на помощь, войти в
любую квартиру. Мысль эта привела меня в состояние сильнейшего возбуждения -
я был уже вором, испытывая страх, нетерпение и острую жажду неизвестного,
лежащего за каждым порогом. Я чувствовал себя скрытным, ловким, бесшумным и
осторожным.
Тщательно притворив за собой дверь, я медленно распахнул вторую,
внутреннюю. Было темно и тихо, толстый ковер площадки мягко уперся в мои
подошвы, как бы приглашая идти смелее. С сильно бьющимся сердцем прошел я
мимо каморки швейцара, поднялся по лестнице и остановился у первой двери.
И тотчас же мое напряжение сменилось чувством усталости, смешанным с
тревожным разочарованием. Мне нечем было открыть дверь. Без инструментов и
ключей - и, даже будь у меня орудия, без знания, как употребить их - я
должен был неизбежно возвратиться назад с сознанием, что разыграл дурака. И,
значит, все, что произошло ночью, было бесцельно; весь ряд случайностей,
связанных одна с другой, - рынок, разговор двух, взлом двери и то, что я
вошел сюда, в спящий дом, - все это произошло только затем, чтобы я мог уйти
снова, бесшумно и незаметно.
Мысль эта показалась мне настолько абсурдной, что я громко
расхохотался. Конечно, я не был простым вором, иначе я был бы уже в любой
квартире и чувствовал себя там хозяином. Я не был даже вором в том смысле,
что мною руководила корысть, связанная с риском преступления. Я не хотел
ничего брать; я шел, увлекаемый тайной, предчувствием неизвестного, порогом
чужой жизни, тревогой бессонницы и смутным предчувствием логического конца.
И от этого удовлетворения меня отделяла дверь, открыть которую я не мог.
- Если конец должен быть, дверь откроется.
Я машинально прошептал эти слова, но тотчас же смысл их вспыхнул, как
порох от угля. В самом деле, я еще не пробовал открыть дверь! Тогда, замирая
от ожидания, я отыскал ручку и тихо, медленно сокращая мускулы, потянул к
себе дверь. Она была заперта.
Новый прилив возбуждения схлынул - я отошел и уселся на подоконнике,
ноги мои дрожали. Растерявшись, не будучи в состоянии предпринять
что-нибудь, я вытащил портсигар и стал курить.
Прошла минута, другая; табак постепенно оказывал свое действие.
Волнение улеглось, мысль текла спокойнее, но так же напряженно и резко, с
болезненной отчетливостью каждого слова, выступавшего, как напечатанное,
всеми буквами. Какой мог быть конец? Я представил себе, что дверь открыта, и
я блуждаю по темным комнатам. Передняя, гостиная, зал, кабинет, спальня и
кухня - вот пространство, которое я мог обойти и увидеть то, что знакомо, -
обстановку средней руки; самое большее, лица спящих. Итак, постояв минут
пять в потемках с риском быть пойманным, как грабитель, я должен уйти тихо и
осторожно, как настоящий вор. Отсюда напрашивались два заключения: 1)
входить незачем; 2) конца не будет.
И хотя была очевидна правильность моего рассуждения, глухое бешенство
сбросило меня с подоконника, как ветер - клочок бумаги. Я подошел к двери с
дерзостью отчаяния, с страстным желанием войти и убедиться, что ничего нет.
Логика приводила меня к бессилию, рассуждение - к отступлению, простое
бессознательное движение мысли - к мертвому тупику. Я бросился на штурм
своего собственного рассудка и поставил знамение желания там, где была
очевидность. В несколько секунд я пережил столкновение сомнений и
несомненности, иронии и экстаза, страха и ожидания; и когда, наконец, ясная
твердая решимость остановила лихорадочную дрожь тела - почувствовал себя
таким разбитым и ослабевшим, как будто по мне бежала толпа. Я - знал, что
будет.
Несомненным, действительно несомненным было для меня то, что ни