Страница:
- Ну, оставьте, - спокойно, но изменившись в лице, сказала Евгения. -
Руки прочь.
- Нет - отчего же? - наивно сказал Чепраков. - Это внезапное, глубокое.
Девушка подняла зонтик, повернулась и неторопливо ушла. Чепраков стоял
еще некоторое время на месте, жестко смотря ей вслед, потом фальшиво зевнул,
прошел другой тропиночкой в усадьбу, взял удочку и просидел на речке до
ужина.
За столом он избегал смотреть на Евгению, а она на него; это про себя
отметила тетка. На другой день утром Чепраков уехал в город, успев на
прощанье шепнуть молчаливой девушке:
- Я пережил тонкие, очаровательные минуты.
Евгения держала в руках письмо, с недоумением рассматривая школьный,
полумужской почерк. Наконец, потеряв надежду угадать, от кого это письмо,
так как в уездном городе знакомых у нее не было, а штемпель на конверте
гласил: "Сабуров", девушка приступила к чтению.
- Что, что такое?.. - вскричала она вне себя от изумления и обиды.
Держа письмо дрожащей рукой, она нагнулась к нему, растерявшись от
неожиданности, - так много было в нем обдуманной злобы, яда и
издевательства.
"Милостивая государыня,
Госпожа Евгения Алексеевна.
Не знаю, прилично ли молодой девушке из благородных (хороши
благородные) таскаться с женатым человеком. Вас, видно, этому обучают.
Скажите, как вам не стыдно. Если вы так ведете себя, значит, хороши были
ваши родители. Аполлоша мне все рассказал. Некрасиво довольно с вашей
стороны, барышня. Хотя мы и не венчаны, а живем, слава богу, четвертый год.
А я отбивать своего мужчину не позволю. Если вы в него влюблены, советую
забыть, треплите хвост в другом месте. На интеллигентность вашу никого вы
себе не поймаете, лучше оставьте про себя.
Готовая к услугам
Мария Тихонова".
Прочитав до конца, Евгения Алексеевна опустила руки и беспомощно
осмотрелась. Болезненный, нервный смех душил ее. Она даже не сразу поняла,
от кого это письмо. Отдельные фразы, и наиболее оскорбительные, одна за
другой появились перед нею в воздухе, как на экране, подавляя своей
внушительной безапелляционностью; это походило на сон, в котором, желая
бежать от страшного явления, не можешь двинуться с места. Она даже подумала,
не мистификация ли это того же Чепракова, грубая, сумасшедшая, но все же
мистификация; однако трудно было придумать нарочно что-либо подобное такому
письму. Старый страх перед жизнью охватил девушку, она угадывала, что
человек роковым образом беззащитен душой и телом; и даже у Зигфрида, с
головы до ног покрытого роговой кожей, было на спине место, величиною с
древесный лист, пропустившее смерть. Вся печально-смешная сцена третьего
дня, с "бурса мукозой" и целованием рук, ожила перед девушкой; жгучая краска
стыда залила ее с ног до головы при мысли, что - это было больнее всего -
случайная ее откровенность известна Марии Тихоновой в подозрительной
передаче, приобретая смысл нелепо позорный и вызывающий, вероятно,
хихиканье.
Евгения сидела у себя наверху одна, и это помогло ей оправиться от
оскорбительной неожиданности. Случись такая история лет на пять позже, она,
должно быть, отнеслась бы, внешне, к этому несколько иначе: или совсем не
ответила бы на письмо, или написала бы спокойный, внятный ответ. Но в
теперешнем своем возрасте она не научилась еще взвешивать обстоятельства,
продолжая считаться с людьми близко и очень подробно, до конца. Адрес
Тихоновой в письме был; автором, видимо, руководило известное любопытство
вызова. Евгения Алексеевна посмотрела на часы: шесть. Желая прекратить лично
и как можно скорее то, что она еще считала недоразумением, девушка, приколов
шляпу и взяв письмо, сошла вниз.
Ей предстояло одолеть четыре версты пешком; не было никакого предлога
сказать, чтобы запрягли лошадь. Она вышла с заднего крыльца на деревню,
обернулась, посмотрев, не следит ли за ней кто из домашних, и быстро
направилась к городу, видимому уже с ближайшего холма красным пятном
казенного винного склада, белыми колокольнями и садами. Волнение не покидало
ее, наоборот: чем ближе она подходила к темным заборам Сабурова, тем
нестерпимее казалось медленно сокращающееся расстояние. Девушка была твердо
уверена, что заставит слушать себя и что ей дадут все нужные объяснения.
Наконец, она вошла в город. Евгения бывала здесь раньше. Ступая по
нетвердым доскам тротуаров, густо обросших крапивой с ее острым, глухим
запахом, девушка вспомнила один вечер, когда, возвращаясь с концерта
заезжего пианиста в гостиницу, где поджидал ее, чтобы уехать вместе, Павел
Павлыч, неторопливо шла по улицам. Городок засыпал. Еще светились кое-где
красные и лиловые занавески; на высокой голубятне сонно гурлили голуби; на
площади, у всполья, доигрывали последнюю партию в рюхи слободские мещане;
старый нищий, стоя в темноте на углу, разводил, бормоча нетрезвое, руками;
из раскрытых окон квартиры воинского начальника неслась плохо разученная
"Молитва девы"; мужики, сидя на тумбочках у трактира, галдели о съемных
лугах. От оврагов веяло сыростью ледяных ключей. Чистый блеск звезд теплился
над черными крышами. У пристани, бросая мутный свет фонарей в мучные кули,
стоял пароходик "Иван Луппов"; мачтовые огни его против черных, как разлитые
чернила, отмелей противоположного берега казались иллюминацией.
Она вспомнила эту мирную тишину, удивляясь обманчивости тишины, ее
затаенным жалам; ей было даже неловко идти со своим возмущением среди
маленьких, опрятных, в зелени, домов, покосившихся, хлипких лачуг,
деревенской пыли, безобидной желтой краски и дремлющих мезонинов. Разыскав
дом и улицу, Евгения с тяжелым нервным угнетением, наполнившим ее внезапной
усталостью, позвонила у желтой парадной двери. Ей открыла унылая беременная
женщина.
- Госпожа Тихонова дома? - спросила Евгения, и вдруг ей захотелось
уйти, но она пересилила страх. Женщина, разинув рот, смотрела на нее; это
было нелепо к тяжко.
- А я сейчас... они дома, - сказала, скрываясь в сенях, женщина.
В окне, сбоку, метнулось приплюснутое носом к стеклу лицо с выражением
жадного любопытства.
- Просят вас, - сказала, возвратясь после томительно долгих минут,
унылая женщина. Она широко распахнула дверь и уставилась на Евгению, как бы
сторожа ее взглядом. Девушка, глубоко вздохнув, вошла в низкую комнату с
канарейками, плющом и венскими стульями. У дальней двери, скрестив на
высокой груди пышные, как булки, руки, стояла чернобровая, с розовым лицом,
дама в сером капоте.
- Кого имею честь?.. - процедила дама, осматривая Евгению Алексеевну.
Девушка заговорила с трудом.
- Я - Мазалевская, - сказала она, сжимая пальцы, чтобы сдержать
волнение, - я хочу вас спросить, почему вы, не дав себе труда... Вот ваше
письмо. - Она протянула листок гордо улыбающейся Тихоновой. - Пожалуйста,
объясните мне все, слышите?
- И при чем тут труд? - громко заговорила дама, внушительно двигая
бровями. - И нечего мне вам объяснять. И нечего мне говорить с вами. А что
Аполлон передо мной свинья, это я тоже знаю. И уж, если, поверьте мне,
милая, мужчина говорит: "Ах, ах, ах! Она имеет ко мне склонность", - да если
завлекать человека разными там материями, то уж, простите, нет; ах,
оставьте. Я не девчонка, чтобы меня за нос водить. И более всего удивляюсь,
что вы даже пришли; это так современно, пожалуйста.
У девушки задрожали ноги, она посмотрела на Тихонову взглядом
ударенного человека и растерялась.
- Ну, послушайте, - задыхаясь, выговорила она, - это бессмысленно,
разве же вы не понимаете? Я...
- Где же уж понимать, - сказала дама, - мы - уездные.
Евгения не договорила, повернулась, вышла на улицу и разрыдалась.
Стараясь удержаться, она поспешно прижимала ко рту и глазам платок;
машинально шла и машинально останавливалась; редкие прохожие, оборачиваясь,
смотрели на нее подолгу, а затем переводили взгляд на заборы, деревья и
крыши, словно именно там скрывалось нужное объяснение; один сказал, гаркнув:
"Что, сердешная, завинтило?" Осилив спазмы, девушка увидела Чепракова, он
переходил улицу, направляясь к квартире Тихоновой. Нисколько не удивляясь
тому, что случайно встретила этого человека, скорее даже с чувством
облегчения, Евгения Алексеевна остановила его на углу. Чепраков, перестав
махать тросточкой, снял фуражку, попятился и замигал так тревожно, что
нельзя было сомневаться в том, что о письме он знает.
Чепраков, выдавая себя, молчал, не здороваясь, даже не притворяясь
удивленным, что видит Мазалевскую в городе.
- Вы знаете про письмо? - сурово спросила девушка.
Чепраков, изгибаясь, развел руками.
- Я... я... я... - спутался он. - Я хотел ее посердить.
Евгения Алексеевна пристально посмотрела в его спрятавшиеся глаза,
махнула рукой и пошла из города медленной походкой усталого человека.
Прежде, чем выйти к чаю, Евгения тщательно умылась холодной водой и
подошла к зеркалу. Следы недавнего расстройства исчезли. Причесываясь,
окутав себя пушистыми, ниже колен, волосами, девушка в сто первый раз
переживала этот, неизгладимый в ее возрасте, случай, но все тише, все ближе
к спокойной грусти. Она уже не возмущалась, а недоумевала. В ее жизни,
проходившей в тени, было похожим на это случаям место и ранее, но не
образовалось привычки к ним, - она переживала их каждый раз всеми нервами;
нечто похожее на боязнь людей выработалось в ней постепенно и незаметно. Она
и сейчас уловила резкое пробуждение этого чувства.
- Чего же бояться? - вслух сказала Евгения Алексеевна, пытаясь понять
себя. Воспоминания образно показывали ей, что страшно незаслуженны злое
отношение людей, злорадство и бессознательная жестокость, от которых не
защищен никто. Она вспомнила несколько примеров этого по отношению к себе и
другим... Особенно ясно Евгения Алексеевна увидела себя на улице Петербурга
и в Крыму.
На улице, поравнявшись с девушкой, человек, внушительной и степенной
осанки, остановился, ударил ее очень сильно кулаком в грудь и спокойно
прошел, даже не обернувшись. А в Крыму, за пансионным столом, во время
обеда, упитанный щеголь-коммерсант, еще молодой человек, блистающий кольцами
и алмазами, очень хорошо видя, что слова его неприятны и возмутительны,
спокойно говорил о своих кражах во время Японской войны, обращаясь к
любовнице и другу-проводнику. Изредка он обращался и к остальным.
- Вы просите перестать? Ну, что вы! Вы жертвовали на раненых, а эти
деньги у меня в кармане. Сорок тысяч.
Евгения Алексеевна, сойдя вниз, выпила крепкого чаю. Обычный, почти
беспредметный разговор с родственниками она вела машинально.
- Женечка, - сказала под конец, как бы невзначай, Инна Сергеевна, -
позавчера Аполлон... мне показалось... вы не поссорились?
- Нисколько. - Она спокойно посмотрела на тетку и улыбнулась.
Уже смеркалось, когда, желая побыть одной, Евгения обогнула полный
облаков пруд. Она шла опушкой, сумеречные поля открывались слева, под
утратившей блеск сонной синевой неба птицы глухо перекликались в лесу,
опущенное забрало полутьмы скрыло его низкие дневные просветы. У изгороди
дергал коростель. Евгения остановилась, пустынная тишина окрестностей
понравилась ей; она стояла и думала.
- Ложись спать, - сказал позади голос, - хотя ты дятел и рабочая птица,
однако береги силы.
Мазалевская вздрогнула и повернулась к невидимому оратору. Его не было
видно, он сидел или лежал в темных кустах.
Дятел, не переставая, звонко долбил дерево.
- Несговорчивый, - продолжал голос, - хотя бы ты обучился моему языку.
А-мм-меэм-ма-ам, а-ам, ме-е. Хохлатик.
Голос смолк, а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом
картузе, лаптях и с клюкой, вроде употребляемых богомольцами; он хотел
перескочить изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.
- А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, - промычал он, показывая на рот.
- Немой? - спросила Евгения.
Человек кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.
- Хоть ты и рабочая птица, - неожиданно для себя сказала Евгения,
протягивая мелочь, - однако береги силы.
- Подслушали, - вдруг произнес совершенно отчетливо мнимый немой и
конфузливо усмехнулся.
- Это вам для чего же?
- Есть надобность, - уклончиво сказал человек.
- Вы не бойтесь меня, - подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было
сильно задето.
Человек осмотрелся.
- Так что же, неинтересно вам ведь, - неохотно заговорил он. - Просто
беглый солдат. Невелика птица. Видите - паспортишко есть, купил кое-где, но,
извините, - брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже где,
мужик напоит, - поболтать любят, интересуются прохожим. Ну, понимаете, -
проврешься, а особенно на ночлеге. Опасно. Я от одного железнодорожного
сторожа бегом спасался; охотиться, видите ли, за мной старик начал, а что
ему в этом? Разумеется, подумав, прикинулся я немым, так и иду. В Одессу.
Там у меня знакомые есть; устроят. За месяц, верите ли, десятка слов не
сказал с людьми, иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки; да вот вы,
вижу, вреда не сделаете, - заговорил.
- Не сделаю, - рассеянно подтвердила Евгения.
- То-то. Спасибо за мелочишку.
Соткин перескочил изгородь, махнул картузом и зашагал, встряхивая
котомкой, к деревне.
- Ну, слава богу, - сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, -
теперь я, пожалуй, тоже кое-что знаю.
Она думала, что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший
себя от других, больше и глубже вникнет в жизнь подобных себе, подробнее
разберется в сложной путанице души человеческой. Это бродило в ней еще
смутно, но повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости
жизни редкий человек интересуется чужим "заветным" более, чем своим, и так
будет до тех пор, пока "заветное" не станет общим для всех, ныне же оно для
очень многих - еще упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко,
в светлой своей сущности - можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.
Тихие будни. Впервые - журнал "Современник", 1913, Э 10.
Домби - персонаж романа Диккенса "Домби и сын".
Тянуть жребий - при наборе в солдаты деревня должна была поставить
определенное количество рекрутов; кто именно пойдет служить, - определял
жребий, который тянули люди, не имеющие льгот и отсрочек.
Гольдсмит, Оливер (1728-1774) - английский писатель.
Зигфрид - герой древнегерманского эпоса "Песнь о Нибелунгах".
Ю.Киркин
Руки прочь.
- Нет - отчего же? - наивно сказал Чепраков. - Это внезапное, глубокое.
Девушка подняла зонтик, повернулась и неторопливо ушла. Чепраков стоял
еще некоторое время на месте, жестко смотря ей вслед, потом фальшиво зевнул,
прошел другой тропиночкой в усадьбу, взял удочку и просидел на речке до
ужина.
За столом он избегал смотреть на Евгению, а она на него; это про себя
отметила тетка. На другой день утром Чепраков уехал в город, успев на
прощанье шепнуть молчаливой девушке:
- Я пережил тонкие, очаровательные минуты.
Евгения держала в руках письмо, с недоумением рассматривая школьный,
полумужской почерк. Наконец, потеряв надежду угадать, от кого это письмо,
так как в уездном городе знакомых у нее не было, а штемпель на конверте
гласил: "Сабуров", девушка приступила к чтению.
- Что, что такое?.. - вскричала она вне себя от изумления и обиды.
Держа письмо дрожащей рукой, она нагнулась к нему, растерявшись от
неожиданности, - так много было в нем обдуманной злобы, яда и
издевательства.
"Милостивая государыня,
Госпожа Евгения Алексеевна.
Не знаю, прилично ли молодой девушке из благородных (хороши
благородные) таскаться с женатым человеком. Вас, видно, этому обучают.
Скажите, как вам не стыдно. Если вы так ведете себя, значит, хороши были
ваши родители. Аполлоша мне все рассказал. Некрасиво довольно с вашей
стороны, барышня. Хотя мы и не венчаны, а живем, слава богу, четвертый год.
А я отбивать своего мужчину не позволю. Если вы в него влюблены, советую
забыть, треплите хвост в другом месте. На интеллигентность вашу никого вы
себе не поймаете, лучше оставьте про себя.
Готовая к услугам
Мария Тихонова".
Прочитав до конца, Евгения Алексеевна опустила руки и беспомощно
осмотрелась. Болезненный, нервный смех душил ее. Она даже не сразу поняла,
от кого это письмо. Отдельные фразы, и наиболее оскорбительные, одна за
другой появились перед нею в воздухе, как на экране, подавляя своей
внушительной безапелляционностью; это походило на сон, в котором, желая
бежать от страшного явления, не можешь двинуться с места. Она даже подумала,
не мистификация ли это того же Чепракова, грубая, сумасшедшая, но все же
мистификация; однако трудно было придумать нарочно что-либо подобное такому
письму. Старый страх перед жизнью охватил девушку, она угадывала, что
человек роковым образом беззащитен душой и телом; и даже у Зигфрида, с
головы до ног покрытого роговой кожей, было на спине место, величиною с
древесный лист, пропустившее смерть. Вся печально-смешная сцена третьего
дня, с "бурса мукозой" и целованием рук, ожила перед девушкой; жгучая краска
стыда залила ее с ног до головы при мысли, что - это было больнее всего -
случайная ее откровенность известна Марии Тихоновой в подозрительной
передаче, приобретая смысл нелепо позорный и вызывающий, вероятно,
хихиканье.
Евгения сидела у себя наверху одна, и это помогло ей оправиться от
оскорбительной неожиданности. Случись такая история лет на пять позже, она,
должно быть, отнеслась бы, внешне, к этому несколько иначе: или совсем не
ответила бы на письмо, или написала бы спокойный, внятный ответ. Но в
теперешнем своем возрасте она не научилась еще взвешивать обстоятельства,
продолжая считаться с людьми близко и очень подробно, до конца. Адрес
Тихоновой в письме был; автором, видимо, руководило известное любопытство
вызова. Евгения Алексеевна посмотрела на часы: шесть. Желая прекратить лично
и как можно скорее то, что она еще считала недоразумением, девушка, приколов
шляпу и взяв письмо, сошла вниз.
Ей предстояло одолеть четыре версты пешком; не было никакого предлога
сказать, чтобы запрягли лошадь. Она вышла с заднего крыльца на деревню,
обернулась, посмотрев, не следит ли за ней кто из домашних, и быстро
направилась к городу, видимому уже с ближайшего холма красным пятном
казенного винного склада, белыми колокольнями и садами. Волнение не покидало
ее, наоборот: чем ближе она подходила к темным заборам Сабурова, тем
нестерпимее казалось медленно сокращающееся расстояние. Девушка была твердо
уверена, что заставит слушать себя и что ей дадут все нужные объяснения.
Наконец, она вошла в город. Евгения бывала здесь раньше. Ступая по
нетвердым доскам тротуаров, густо обросших крапивой с ее острым, глухим
запахом, девушка вспомнила один вечер, когда, возвращаясь с концерта
заезжего пианиста в гостиницу, где поджидал ее, чтобы уехать вместе, Павел
Павлыч, неторопливо шла по улицам. Городок засыпал. Еще светились кое-где
красные и лиловые занавески; на высокой голубятне сонно гурлили голуби; на
площади, у всполья, доигрывали последнюю партию в рюхи слободские мещане;
старый нищий, стоя в темноте на углу, разводил, бормоча нетрезвое, руками;
из раскрытых окон квартиры воинского начальника неслась плохо разученная
"Молитва девы"; мужики, сидя на тумбочках у трактира, галдели о съемных
лугах. От оврагов веяло сыростью ледяных ключей. Чистый блеск звезд теплился
над черными крышами. У пристани, бросая мутный свет фонарей в мучные кули,
стоял пароходик "Иван Луппов"; мачтовые огни его против черных, как разлитые
чернила, отмелей противоположного берега казались иллюминацией.
Она вспомнила эту мирную тишину, удивляясь обманчивости тишины, ее
затаенным жалам; ей было даже неловко идти со своим возмущением среди
маленьких, опрятных, в зелени, домов, покосившихся, хлипких лачуг,
деревенской пыли, безобидной желтой краски и дремлющих мезонинов. Разыскав
дом и улицу, Евгения с тяжелым нервным угнетением, наполнившим ее внезапной
усталостью, позвонила у желтой парадной двери. Ей открыла унылая беременная
женщина.
- Госпожа Тихонова дома? - спросила Евгения, и вдруг ей захотелось
уйти, но она пересилила страх. Женщина, разинув рот, смотрела на нее; это
было нелепо к тяжко.
- А я сейчас... они дома, - сказала, скрываясь в сенях, женщина.
В окне, сбоку, метнулось приплюснутое носом к стеклу лицо с выражением
жадного любопытства.
- Просят вас, - сказала, возвратясь после томительно долгих минут,
унылая женщина. Она широко распахнула дверь и уставилась на Евгению, как бы
сторожа ее взглядом. Девушка, глубоко вздохнув, вошла в низкую комнату с
канарейками, плющом и венскими стульями. У дальней двери, скрестив на
высокой груди пышные, как булки, руки, стояла чернобровая, с розовым лицом,
дама в сером капоте.
- Кого имею честь?.. - процедила дама, осматривая Евгению Алексеевну.
Девушка заговорила с трудом.
- Я - Мазалевская, - сказала она, сжимая пальцы, чтобы сдержать
волнение, - я хочу вас спросить, почему вы, не дав себе труда... Вот ваше
письмо. - Она протянула листок гордо улыбающейся Тихоновой. - Пожалуйста,
объясните мне все, слышите?
- И при чем тут труд? - громко заговорила дама, внушительно двигая
бровями. - И нечего мне вам объяснять. И нечего мне говорить с вами. А что
Аполлон передо мной свинья, это я тоже знаю. И уж, если, поверьте мне,
милая, мужчина говорит: "Ах, ах, ах! Она имеет ко мне склонность", - да если
завлекать человека разными там материями, то уж, простите, нет; ах,
оставьте. Я не девчонка, чтобы меня за нос водить. И более всего удивляюсь,
что вы даже пришли; это так современно, пожалуйста.
У девушки задрожали ноги, она посмотрела на Тихонову взглядом
ударенного человека и растерялась.
- Ну, послушайте, - задыхаясь, выговорила она, - это бессмысленно,
разве же вы не понимаете? Я...
- Где же уж понимать, - сказала дама, - мы - уездные.
Евгения не договорила, повернулась, вышла на улицу и разрыдалась.
Стараясь удержаться, она поспешно прижимала ко рту и глазам платок;
машинально шла и машинально останавливалась; редкие прохожие, оборачиваясь,
смотрели на нее подолгу, а затем переводили взгляд на заборы, деревья и
крыши, словно именно там скрывалось нужное объяснение; один сказал, гаркнув:
"Что, сердешная, завинтило?" Осилив спазмы, девушка увидела Чепракова, он
переходил улицу, направляясь к квартире Тихоновой. Нисколько не удивляясь
тому, что случайно встретила этого человека, скорее даже с чувством
облегчения, Евгения Алексеевна остановила его на углу. Чепраков, перестав
махать тросточкой, снял фуражку, попятился и замигал так тревожно, что
нельзя было сомневаться в том, что о письме он знает.
Чепраков, выдавая себя, молчал, не здороваясь, даже не притворяясь
удивленным, что видит Мазалевскую в городе.
- Вы знаете про письмо? - сурово спросила девушка.
Чепраков, изгибаясь, развел руками.
- Я... я... я... - спутался он. - Я хотел ее посердить.
Евгения Алексеевна пристально посмотрела в его спрятавшиеся глаза,
махнула рукой и пошла из города медленной походкой усталого человека.
Прежде, чем выйти к чаю, Евгения тщательно умылась холодной водой и
подошла к зеркалу. Следы недавнего расстройства исчезли. Причесываясь,
окутав себя пушистыми, ниже колен, волосами, девушка в сто первый раз
переживала этот, неизгладимый в ее возрасте, случай, но все тише, все ближе
к спокойной грусти. Она уже не возмущалась, а недоумевала. В ее жизни,
проходившей в тени, было похожим на это случаям место и ранее, но не
образовалось привычки к ним, - она переживала их каждый раз всеми нервами;
нечто похожее на боязнь людей выработалось в ней постепенно и незаметно. Она
и сейчас уловила резкое пробуждение этого чувства.
- Чего же бояться? - вслух сказала Евгения Алексеевна, пытаясь понять
себя. Воспоминания образно показывали ей, что страшно незаслуженны злое
отношение людей, злорадство и бессознательная жестокость, от которых не
защищен никто. Она вспомнила несколько примеров этого по отношению к себе и
другим... Особенно ясно Евгения Алексеевна увидела себя на улице Петербурга
и в Крыму.
На улице, поравнявшись с девушкой, человек, внушительной и степенной
осанки, остановился, ударил ее очень сильно кулаком в грудь и спокойно
прошел, даже не обернувшись. А в Крыму, за пансионным столом, во время
обеда, упитанный щеголь-коммерсант, еще молодой человек, блистающий кольцами
и алмазами, очень хорошо видя, что слова его неприятны и возмутительны,
спокойно говорил о своих кражах во время Японской войны, обращаясь к
любовнице и другу-проводнику. Изредка он обращался и к остальным.
- Вы просите перестать? Ну, что вы! Вы жертвовали на раненых, а эти
деньги у меня в кармане. Сорок тысяч.
Евгения Алексеевна, сойдя вниз, выпила крепкого чаю. Обычный, почти
беспредметный разговор с родственниками она вела машинально.
- Женечка, - сказала под конец, как бы невзначай, Инна Сергеевна, -
позавчера Аполлон... мне показалось... вы не поссорились?
- Нисколько. - Она спокойно посмотрела на тетку и улыбнулась.
Уже смеркалось, когда, желая побыть одной, Евгения обогнула полный
облаков пруд. Она шла опушкой, сумеречные поля открывались слева, под
утратившей блеск сонной синевой неба птицы глухо перекликались в лесу,
опущенное забрало полутьмы скрыло его низкие дневные просветы. У изгороди
дергал коростель. Евгения остановилась, пустынная тишина окрестностей
понравилась ей; она стояла и думала.
- Ложись спать, - сказал позади голос, - хотя ты дятел и рабочая птица,
однако береги силы.
Мазалевская вздрогнула и повернулась к невидимому оратору. Его не было
видно, он сидел или лежал в темных кустах.
Дятел, не переставая, звонко долбил дерево.
- Несговорчивый, - продолжал голос, - хотя бы ты обучился моему языку.
А-мм-меэм-ма-ам, а-ам, ме-е. Хохлатик.
Голос смолк, а из кустов вышел человек с котомкой за плечами, в старом
картузе, лаптях и с клюкой, вроде употребляемых богомольцами; он хотел
перескочить изгородь, но, заметив Евгению, скинул картуз и протянул руку.
- А-м-м-мее-ма-а-ам-ме-е, - промычал он, показывая на рот.
- Немой? - спросила Евгения.
Человек кивнул, выразительно смотря на руку и кошелек барышни.
- Хоть ты и рабочая птица, - неожиданно для себя сказала Евгения,
протягивая мелочь, - однако береги силы.
- Подслушали, - вдруг произнес совершенно отчетливо мнимый немой и
конфузливо усмехнулся.
- Это вам для чего же?
- Есть надобность, - уклончиво сказал человек.
- Вы не бойтесь меня, - подумав, сказала Евгения. Любопытство ее было
сильно задето.
Человек осмотрелся.
- Так что же, неинтересно вам ведь, - неохотно заговорил он. - Просто
беглый солдат. Невелика птица. Видите - паспортишко есть, купил кое-где, но,
извините, - брехать не умею. На ночлеге же, известное дело, или на меже где,
мужик напоит, - поболтать любят, интересуются прохожим. Ну, понимаете, -
проврешься, а особенно на ночлеге. Опасно. Я от одного железнодорожного
сторожа бегом спасался; охотиться, видите ли, за мной старик начал, а что
ему в этом? Разумеется, подумав, прикинулся я немым, так и иду. В Одессу.
Там у меня знакомые есть; устроят. За месяц, верите ли, десятка слов не
сказал с людьми, иногда разве поболтаешь сам с собой от скуки; да вот вы,
вижу, вреда не сделаете, - заговорил.
- Не сделаю, - рассеянно подтвердила Евгения.
- То-то. Спасибо за мелочишку.
Соткин перескочил изгородь, махнул картузом и зашагал, встряхивая
котомкой, к деревне.
- Ну, слава богу, - сказала Евгения, подымаясь на крыльцо усадьбы, -
теперь я, пожалуй, тоже кое-что знаю.
Она думала, что надо жить подобно этому солдату, что человек, скрывший
себя от других, больше и глубже вникнет в жизнь подобных себе, подробнее
разберется в сложной путанице души человеческой. Это бродило в ней еще
смутно, но повелительно. Она начинала понимать, что в великой боли и тягости
жизни редкий человек интересуется чужим "заветным" более, чем своим, и так
будет до тех пор, пока "заветное" не станет общим для всех, ныне же оно для
очень многих - еще упрек и страдание. А людей, которым и теперь оно близко,
в светлой своей сущности - можно лишь угадать, почувствовать и подслушать.
Тихие будни. Впервые - журнал "Современник", 1913, Э 10.
Домби - персонаж романа Диккенса "Домби и сын".
Тянуть жребий - при наборе в солдаты деревня должна была поставить
определенное количество рекрутов; кто именно пойдет служить, - определял
жребий, который тянули люди, не имеющие льгот и отсрочек.
Гольдсмит, Оливер (1728-1774) - английский писатель.
Зигфрид - герой древнегерманского эпоса "Песнь о Нибелунгах".
Ю.Киркин