Страница:
---------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Болезненное напряжение мысли, крайняя нервность, нестерпимая
насыщенность остротой современных переживаний, бесчисленных в своем
единстве, подобно куску горного льна, дающего миллионы нитей, держали меня,
журналиста Галиена Марка, последние десять лет в тисках пытки сознания. Не
было вещи и факта, о которых я думал бы непосредственно: все, что я видел,
чувствовал или обсуждал, - состояло в тесной, кропотливой связи с
бесчисленностью мировых явлений, брошенных сознанию по рельсам ассоциации.
Короче говоря, я был непрерывно в состоянии мучительного философского
размышления, что свойственно вообще людям нашего времени, в разной, конечно,
лишь силе и степени.
По мере исчезновения пространства, уничтожаемого согласным действием
бесчисленных технических измышлений, мир терял перспективу, становясь
похожим на китайский рисунок, где близкое и далекое, незначительное и
колоссальное являются в одной плоскости. Все приблизилось, все задавило
сознание, измученное непосильной работой. Наука, искусство, преступность,
промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих
явлений, ринулись неисчислимой армией фактов на осаду рассудка, обложив
духовный горизонт тучами строжайших проблем, и я, против воли, должен был
держать в жалком и неверном порядке, в относительном равновесии - весь этот
хаос умозрительных и чувствительных впечатлений.
Я устал наконец. Я очень хотел бы поглупеть, сделаться бестолковым,
придурковатым, этаким смешливым субъектом со скудным диапазоном мысли и
ликующими животными стремлениями. Проходя мимо сумасшедшего дома, я подолгу
засматривался на его вымазанные белилами окна, подчеркивающие слепоту душ
людей, живущих за устрашающими решетками. "Возможно, что хорошо лишиться
рассудка", - говорил я себе, стараясь представить загадочное состояние
больного духа, выраженное блаженно-идиотской улыбкой и хитрым подмигиванием.
Иногда я прилипчиво торчал в обществе пошляков, стараясь заразиться
настроением холостяцких анекдотов и самодовольной грубости, но это не
спасало меня, так как спустя недолгое время я с ужасом видел, что и
пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений. Но этого мало. Кто
задумался хоть раз над происхождением неясного беспокойства, достигающего
истерической остроты, и кто, минуя соблазнительные гавани доктрин
физиологических, искал причин этого в гипертрофии реальности, в
многоформенности ее электризующих прикосновений, - тот, конечно, не моргнув
глазом, вынесет оправдательный вердикт невинному дурному пищеварению и
признает, что, кроме чувств, воспринимающих мир в виде, так сказать,
взаимных рукопожатий с ним и его абстракциями, существует впечатление на
расстоянии, особая восприимчивость душевного аппарата, ставшая в силу
условий века явлением заурядным. - Некто болен, о чем вы не подозреваете, но
вас беспричинно тянет пойти к нему. Случается и обратное, - некто испытывает
сильную радость; вы же, находясь до этого в состоянии хронической мрачности,
становитесь необъяснимо веселым, соответственно настроению данного "некто".
Такие совпадения встречаются по преимуществу меж близкими или много
думающими друг о друге людьми; примеры эти я привожу потому, что они
элементарно просты, известны почти каждому из личного опыта и поэтому -
достоверны, а достоверное убедительно. Разумеется, проверенность указанных
совпадений не может простираться на человечество в совокупности, однако это
еще не значит, что мы хорошо изолированы; раз впечатление на расстоянии
установлено вообще, размеры расстояния как такового отпадают по существу
вопроса; иначе говоря, в таком порядке явлений, где действуют (пора бы
признать) агенты малоисследованные - расстояние исчезает. И я заключаю, что
мы ежесекундно подвергаемся тайному психическому давлению миллиардов живых
сознаний, так же как пчела в улье слышит гул роя, но это - вне свидетельских
показаний и я, например, не мог спросить у населения Тонкина, - не его ли
религиозному празднику и хорошей погоде обязан одной-единственной непохожей
на остальные минутой яркого возбуждения, полного оттенков нездешнего?
Установить такую зависимость было бы величайшим торжеством нашего времени,
когда, как я сказал и как продолжаю думать, изощренность нервного аппарата
нашего граничит с чтением мыслей.
Моему изнурению, происходившему от чрезвычайной нервности и надоедливо
тревожной сложности жизни, могло помочь, как я надеялся, глубокое
одиночество, и я сел на пароход, плывущий в Херам. Окрестности Херама дики,
но не величественны. Грандиозное в природе и людях по плечу только сильной
душе, а я, человек усталый, искал дикости буколической.
Мы пересекали стоверстное озеро Гош в начале золотой осени Лилианы,
когда ветры свежи и печальны, а попутные острова горят в отдалении пышными
кострами багряной листвы. Со мной была Визи, девушка странной и прекрасной
природы; я встретил ее в Кассете, ее родине, - в день скорби. Она знала меня
лучше, чем я ее, хотя я думал об ее сердце больше, чем обо всем остальном в
мире, и, узнавая, все же оставался в неведении. Не думаю, чтобы это
происходило от глупости или недостатка воображения, но ее прелесть являлась
для меня гармонией такой силы и нежности, которая уничтожала силу моего
постижения. Я не назову чувство к ней словом уже негодным и узким - любовью,
нет - радостное, жадное внимание - вот настоящее имя свету, зажженному Визи.
Свет этот в красном аду сознания блистал подобно алмазу, упавшему перед
бушующей топкой котла; так нежно и ярко было его сияние, что, будучи,
предположительно, свободным от мира, я пожелал бы бессмертия.
Поздно вечером, когда я сидел на палубе, ко мне подошел человек с
тройным подбородком, черными, начесанными на низкий лоб волосами, одетый
мешковато и грубо, но с претензией на щегольство, выраженное огромным
пунцовым галстуком, и спросил - не я ли Галиен Марк. Голос его звучал сухо и
подозрительно. Я сказал: "Да".
- А я - Гуктас! - громко сказал он, выпрямляясь и опуская руки. Я
видел, что этот человек хочет ссоры и знал почему. В последнем номере
"Метеора" была напечатана моя статья, изобличающая деятельность партии
Осеннего Месяца. Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело
в этой статье.
- Теперь я вас накажу. - Он как бы не говорил, а медленно дышал злыми
словами. - Вы клеветник и змея. Вот что вам следует получить!
Он замахнулся, но я схватил его мясницкую руку и погнул ее вниз, смотря
прямо в прыгающие глаза противника. Гуктас, задыхаясь, вырвался и отскочил,
пошатнувшись.
- Ну, - сказал он: - так как?
- Да так.
- Где и когда?
- По прибытии в Херам.
- Я буду вас караулить. - заявил Гуктас.
- Караульте, я ни при чем. - И я повернулся к нему спиной, только
теперь заметив, что мы окружены пассажирами. Дикое ярмарочное любопытство
прочел я во многих холеных и тонких лицах: пахло убийством.
Я спустился в каюту к Визи, от которой никогда и ничего не скрывал, но
в этом случае не хотел откровенности, опасной ее спокойствию. Я не был
возбужден, но, по крайней мере наружно, не суетился и владел голосом как
безупречный артист; я сидел против Визи, рассказывая ей о древних памятниках
Луксора. И все-таки, немного спустя, я услышал ее глухой, сердечный голос:
- Что случилось с гобой?
Не знаю, чем я выдал себя. Может быть, неверный оттенок взгляда,
рассеянное движение рук, напряженные паузы или еще что, видимое только
любви, но мне не оставалось теперь ничего иного, как твердо лгать. - Не
понимаю, - сказал я, - почему "случилось"? И что? - Затем я продолжал
разговор, спрашивая себя, не последний ли раз вижу я это прекрасное, нежно
нахмуренное лицо, эти ресницы, длинные, как вечерние тени на воде синих
озер, и рот, улыбающийся проникновенно, и нервную, живую белизну рук, - но
думал: - "нет, не в последний", - и простота этого утешения закрывала
будущее.
- Завтра утром мы будем в Хераме, - сказал я перед сном Визи, - а я, не
знаю почему, в тревоге: все кажется мне неверным и шатким. - Она
рассмеялась.
- Я иногда думаю, что для тебя хорошей подругой была бы жизнерадостная,
простая девушка, хлопотливая и веселая, а не я.
- Я не хочу жизнерадостной, простой девушки, - сказал я, - поэтому ты
усни. Скоро и я лягу, как только придумаю заглавие статьи о процессиях,
которые ненавижу.
Когда Визи уснула, я сел, чтобы написать письмо к ней, спящей, от меня,
сидящего здесь же, рядом, и начал его словом "Прощай". Кандидат в мертвецы
должен оставлять такое письмо. Написав, я положил конверт в карман, где ему
предназначалось найтись в случае печального для меня конца этой истории, и
стал думать о смерти.
Но - о благодетельная силa вековой аллегории! - смерть явилась переде
мной в картинно нестрашном виде - скелетом, танцующим с длинной косой в
руках и с такой старой, знакомой гримасой черепа, что я громко зевнул. Мое
пробуждение, несмотря на это, было тревожно-резким. Я вскочил с полным
сознанием предстоявшего, как бы не спав совсем. Наверху зычно стихал гудок -
в иллюминаторе мелькал берег Херама; солнце билось в стекле, и я тихо
поцеловал спящие глаза Визи.
Она не проснулась. Оставив на столе записку "Скоро приду, а ты пока
собери вещи и поезжай в гостиницу", - поднялся на яркую палубу, где у сходни
встретил окаменевшего в ненависти Гуктаса. Его секунданты сухо раскланялись
со мной, я же попросил двух, наиболее понравившихся мне лицом пассажиров, -
быть моими свидетелями. Они, поговорив между собой, согласились. Я сел с
ними в фаэтон, и мы направились к роще Заката, по ту сторону города.
Противник мой ехал впереди, изредка оборачиваясь; глаза его сверкали под
белой шляпой, как выстрелы. Утро явилось в тот день отменно красивым; стянув
к небу от многоцветных осенних лесов все силы блеска и ликования, оно
соединило их вдали, над воздушной синевой гор, в пламенном яд ре солнца,
драгоценным аграфом, скрепляющим одежды земли. От белых камней в желтой пыли
дороги лежали темно-синие тени, палый лист всех оттенков, от лимонного до
ярко-вишневого, устилал блистающую росой траву. Черные стволы, упавшие над
зеркалом луж, давали отражение удивительной чистоты; пышно грусти ли
сверкающие, подобно иконостасам, рощи, и голубой взлет ясного неба казался
мирным навек.
Мои секунданты говорили исключительно о дуэли. Траурный тон их голосов,
не скрывавший однако жадности зрительского любопытства, был так противен,
что я молчал, предоставив им советоваться. Разумеется, я не был спокоен.
Целый ливень мыслей угнетал и глушил меня, порождая тоску. Контраст между
убийством и голубым небом повергал меня в жестокое средостение меж этих двух
берегов, где все принципы, образы, вол нения и предчувствия стремились
хаотическим водопадом, не знающим никаких преград. Напрасно я уничтожал
различные точки зрения, из гибели одной вырастали десятки новых, и я был
бессилен, как всегда остановить их борьбу, как всегда не мог направить
сознание к какой бы то ни было несложной величине; против воли я думал о
тысячах явлений, давших человечеству слова: "Убийство" и "Небо". В
несчастной голове моей воистину заседал призрачный безликий парламент,
истязая сердце страстной запальчивостью суждений. Вздохнув так глубоко, что
кольнуло под ребрами, я спросил себя: "Отвратительна ли тебе смерть? Ты
очень, очень устал...", но не почувствовал возмущения. Затем мы подъехали к
обширной лужайке и разошлись по местам, намеченным секундантами. Не без
ехидства поднял я в уровень с глазом дорогой тяжелый пистолет Гуктаса,
предвидя, что его собственная пуля может попасть в лоб своему хозяину, и
целился, не желая изображать барашка, наверняка. "Раз, два, три!" - крикнул
мой секундант, вытянув шею. Я выстрелил, тотчас же в руке Гуктаса вспыхнул
встречный дымок, на глаза мои упал козырек тьмы, и я надолго исчез.
Впоследствии мне сказали, что Гуктас умер от раны в грудь, тогда как я
целился ему в голову; из этого я вижу, что чужое оружие всегда требует
тщательной и всесторонней пристрелки. Итак, я временно лишился сознания.
Когда я пришел в себя, была ночь. Я увидел в полусвете прикрученной
лампы (Визи не любила электричества) придвинутое к постели кресло, а в нем
заснувшую, полураздетую женщину; ее лицо показалось мне знакомым и, застонав
от резкой головной боли, я приподнялся на локте, чтоб лучше рассмотреть ту,
в которой с некоторым усилием узнал Визи. Она изменилась. Я принял это как
факт, без всяких, пока что, соображений, о причинах метаморфозы, и стал
внимательно рассматривать лицо спящей. Я встал, качаясь и придерживаясь за
мебель, неслышно увеличил огонь и сел против Визи, обводя взглядом тонкие
очертания похудевшего, сосредоточенного лица. Меня продолжало занимать само
по себе - то, к чему первому обратилось внимание.
Само по себе - я, следовательно, думал о пустяках, о внешности, и так
пристально, что мысль не двигалась дальше. Тень жизни усиливалась в лице
Визи, горькая складка усталости таилась в углах губ, потерявших мягкую
алость, а рука, лежавшая на колене, стала тонкой по-детски. Столик,
уставленный лекарствами, открыл мне, что я был тяжко и, может быть, долго
болен. "Да, долго", - подтвердил снег, белевший сквозь черноту стекла, в
тишине ночной улицы. Голове было непривычно тепло, подняв руку, я коснулся
повязок и, напрягая затрепетавшую память, вспомнил дуэль.
- Прелестно! - сказал я с некоторым совершенно необъяснимым
удовольствием по этому поводу и щелкнул слабыми пальцами. Визи "выходила"
меня, я видел это по изнуренности ее лица и в особенности по стрелке
будильника, стоявшей на трех часах. Будильники - эти палачи счастья - не
покупались никогда ни мной, ни Визи, и нынешняя опрокинутость правила
говорила о многом. Неподвижная стрелка на трех часах разумеется означала
часы ночи. Ясно, что Визи, разбуженная ночью звонком, должна была что-то для
меня сделать, но это не настроило меня к благодарности: наоборот, я
поморщился от мысли, что Визи покушалась обеспокоить мою особу, - больную,
подстреленную, жалкую; я покачал головой.
Прошло очень немного времени, пока я обдумывал, по странному уклону
мысли, способности Илии пророка вызывать гром, как очень короткий нежный
звон механизма мгновенно разбудил Визи. Она протерла глаза, вскочила и
бросилась ко мне с испуганным лицом ребенка, убегающего из темной комнаты, и
ее тихие руки обвились вокруг моей шеи. Я сказал: - "Визи, ты видишь, что я
здоров", - и она выпрямилась с радостным криком, путая и теряя движения; уже
не испуг, а крупные горячие слезы блестели в ее ярких глазах. Первый раз за
время болезни она слышала мои слова, сказанные сознательно.
- Милый Галь, ложись, - просила она, слабо, но очень настойчиво
подталкивая меня к кровати. - Теперь я вижу, что ты спасен, но еще нужно
лежать до завтра, до доктора. Он скажет...
Я лег, нисколько не потревоженный ее радостью и волнением. Я лежал
важно, настроенный снисходительно к опеке и горизонтальному своему
положению. Визи села у изголовья, рассказывая обо мне, и я увидел в ее
рассказе человека с желтым лицом, с красными от жара глазами, срывающего с
простреленной головы повязку и болтающего различный вздор, на который
присутствующие отвечают льдом и пилюлями. Так продолжалось месяц. Сложное
механическое кормление я представил себе дождем падающих в рот пирожков и
ложек бульона. Визи, между прочим, сказала:
- У меня было одно утешение в том случае, если бы все кончилось
печально: что я умру тоже. Но ты теперь не думай об этом. Как долго я не
говорила с тобой! Спокойной ночи, милый, спасенный друг! Я тоже хочу спать.
- Ах, так!.. - сказал я, немного обиженный тем, что меня оставляют, но
в общем непривычно довольный. Великолепное, ни с чем не сравнимое ощущение
законченности и порядка в происходящем теплой волной охватило меня. - "Муж
зарабатывает деньги, кормит жену, которая платит ему за это любовью и уходом
во время болезни, а так как мужчина значительнее, вообще, женщины, то все
обстоит благополучно и правильно. - Так я подумал и дал тут же следующую
оценку себе: - Я снисходительно-справедливый мужчина". В еще больший восторг
привели меня некоторые предметы, попавшиеся мне на глаза: стенной календарь,
корзинка для бумаги и лампа, покрытая ласковым зеленым абажуром. Они
бесповоротно укрепили счастливое настроение порядка, господствующего во мне
и вокруг меня. Так хорошо, так покойно мне не было еще никогда.
- Чудесно, милая Визи! - сказал я, - я решительно ничего не имею против
того, чтобы ты заснула. Отправляйся. Надеюсь, что твоя бдительность
проснется в нужную минуту, если это мне понадобится.
Она рассеянно улыбнулась, не понимая сказанного, - как я теперь думаю.
Скоро я остался один. Великолепное настроение решительно изнежило, истомило
меня. Я уснул, дрыгнув ногой от радости. "Мальчишество", - скажете вы. - О,
если бы так!
Через восемь дней Визи отпустила меня гулять. Ей очень хотелось идти со
мной, но я не желал этого. Я находил ее слишком серьезной и нервной для той
благодати чувств, которую отметил в прошлой главе. Переполненный
беспричинной радостью, а также непривычной простотой и ясностью впечатлений,
я опасался, что Визи, утомленная моей долгой болезнью, не подымется во время
прогулки до уровня моего настроения и, следовательно, нехотя разрушит его. Я
вышел один, оста вив Визи в недоумении и тревоге.
Херам - очень небольшой город, и я быстро обошел его весь, по круговой
улице, наслаждаясь белизной снега и тишиной. Проходящих было немного; я с
удовольствием рассматривал их крепкие, спокойные лица провинциалов. У
базара, где в плетеных корзинах блестели груды скользких, голубоватых рыб,
овощи рдели зеленым, красным, лиловым и розовым бордюром, а развороченные
мясные туши добродушно рассказывали о вкусных, ворчащих маслом, бифштексах,
я глубокомысленно постоял минут пять в гастрономическом настроении, а затем
отправился дальше, думая, как весело жить в этом прекрасном мире. С чувством
пылкой признательности вспомнил я некогда ненавистного мне Гуктаса. Не будь
Гуктаса, не было бы дуэли, не будь дуэли, я не пролежал бы месяц в
беспамятстве. Месяц болезни дал отдохнуть душе. Так думал я, не подозревая
истинных причин нынешнего своего состояния.
Необходимо сказать, чтобы не возвращаться к этому, что, в силу
поражения мозга, моя мысль отныне удерживалась только на тех явлениях и
предметах, какие я вбирал непосредственно пятью чувствами. В равной степени
относится это и к моей памяти. Я вспоминал лишь то, что видел и слышал, мог
даже припомнить запах чего-либо, слабее - прикосновение, еще слабее - вкус
кушанья или напитка. Вспомнить настроение, мысль было не в моей власти;
вернее, мысли и настроения прошлого скрылись из памяти совершенно бесследно,
без намека на тревогу о них.
Итак, я двигался ровным, быстрым шагом, в веселом возбуждении, когда
вдруг заметил на другой стороне улицы вывеску с золотыми буквами. "Редакция
Маленького Херама" - прочел я и тотчас же завернул туда, желая немедленно
написать статью, за что, как хорошо помнил, мне всегда охотно платили
деньги. В комнате, претендующей на стильный, но деловой уют, сидели три
человека; один из них, почтительно кланяясь, назвался редактором и в кратких
приятных фразах выразил удовольствие по поводу моего выздоровления.
Остальные беспрерывно улыбались, чем все общество окончательно восхитило
меня, и я, хлопнув редактора по плечу, сказал:
- Ничего, ничего, милейший; как видите, все в порядке. Мы чувствуем
себя отлично. Однако позвольте мне чернил и бумаги. Я напишу вам маленькую
статью.
- Какая честь! - воскликнул редактор, суетясь около стола и делая
остальным сотрудникам знак удалиться. Они вышли. Я сел в кресло и взял перо.
- Я не буду мешать вам, - сказал редактор вопросительным тоном. - Я
тоже уйду.
- Прекрасно, - согласился я. - Ведь писать статью... вы знаете?
Хе-хе-хе!..
- Хе-хе-хе!.. - осклабившись, повторил он и скрылся. Я посмотрел на
чистый листок бумаги, не имея ни малейшего понятия о том, что буду писать,
однако не испытывая при этом никакого мыслительного напряжения. Мне было
по-прежнему весело и покойно. Подумав о своих прежних статьях, я нашел их
очень тяжелыми, безрассудными и запутанными - некиими старинными хартиями,
на мрачном фоне которых появлялись и пропадали тусклые буквы. Душа требовала
минимальных усилий. Посмотрев в окно, я увидел снег и тотчас же написал:
Статья Г.Марка.
За время писания, продолжавшегося минут десять, я время от времени,
посматривал в окно, и у меня получилось следующее:
"За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые
дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне
снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени
снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой,
и оставляя сбоку первых следов - свои, очень маленькие собачьи следы. Собака
скрылась. Затем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шел по
собачьим и дамским следам и спутал их в одну тропинку своими широкими
галошами. Синяя тень треугольником лежит на снегу, пересекая тропинку.
Г.Марк".
Совершенно довольный, я откинулся на спинку кресла и позвонил.
Редактор, войдя стремительно, впился глазами в листок.
- Вот и все, - сказал я. - "Снег". Довольны ли вы такой штукой?
- Очень оригинально, - заявил он унылым голосом, читая написанное. -
Здесь есть нечто.
- Прекрасно, - сказал я. - Тогда заплатите мне столько-то.
Молча, не глядя на меня, он подал деньги, а я, спрятав их в карман,
встал.
- Мне хотелось бы, - тихо заговорил редактор, смотря на меня
непроницаемыми, далеко ушедшими за очки глазами, - взять у вас статью на
политическую или военную тему. Наши сотрудники бездарны. Тираж падает.
- Конечно, он падает, - вежливо согласился я. - Сотрудники бездарны. А
зачем вам военная или политическая статья?
- Очень нужно, - жалобно процедил он сквозь зубы.
- А я не могу! - Я припомнил, что такое "политическая" статья, но вдруг
ужасная лень говорить и думать заявила о себе нетерпеливым желанием уйти. -
Прощайте, - сказал я, - прощайте! Всего хорошего!
Я вышел, не обернувшись, почти в ту же минуту забыв и о редакции и о
"Снеге". Мне сильно хотелось есть. Немедленно я сел на извозчика, сказал
адрес и покатил домой, вспоминая некоторые из ранее съеденных кушаний.
Особенно казались мне вкусными мясные колобки с фаршем из овощей. Я забыл их
название. Тем временем экипаж подкатил к подъезду, я постучал, и мне открыла
не прислуга, а Визи. Она нервно, радостно улыбаясь, сказала:
- Куда ты исчез, бродяжка? Иди кормиться. Очень ли ты устал?
- Как же не устал? - сказал я, внимательно смотря на нее. Я не
поцеловал ее, как обычно. Что-то в ней стесняло меня, а ее делало если не
чужой, то трудной, - непередаваемое ощущение, сравнимое лишь с обязательной
и трудно исполнимой задачей. Я уже не видел ее души, - надолго, как стальная
дверь, хранящая прекрасные сокровища, закрылись для меня редкой игрой судьбы
необъяснимые прикосновения духа, явственные даже в молчании. Нечто от
прошлого однако силилось расправить крылья в пораженном мозгу, но почти в ту
же минуту умерло. Такой крошечный диссонанс не испортил моего блаженного
состояния; муха, севшая на лоб сотрясаемого хохотом человека, годится сюда в
сравнение.
Я видел только, что Визи приятна для зрения, а ее большие дружеские
глаза смотрят пытливо. Я разделся. Мы сели за стол, и я бросился на еду, но
вдруг вспомнил о мясных шариках.
- Визи, как называются мясные шарики с фаршем?
- "Тележки". Их сейчас подадут. Я знаю, что ты их любишь.
От удовольствия я сердечно и громко расхохотался, - так сильно
подействовала на меня эта неожиданная радость, серьезная радость настоящей
минуты.
Вдруг слезы брызнули из глаз Визи, - без стона, без резких движений она
закрыла лицо салфеткой и отошла, повернувшись спиною ко мне, - к окну. Я
очень удивился этому. Ничего не понимая и не чувствуя ничего, кроме
непонятности от перерыва в обеде, я спросил:
- Визи, это зачем?
Может быть, случайно тон моего голоса обманул ее. Она быстро подошла ко
мне, перестав плакать, но вздрагивая, как озябшая, придвинула стул рядом с
моим стулом и бережно, но крепко обняла меня, прильнув щекою к моей щеке.
Теперь я не мог продолжать есть суп, но стеснялся пошевелиться. Терпеливо и
злобно слушал я быстрые слова Визи:
- Галь, я плачу оттого, что ты так долго, так тяжко страдал; ты был без
сознания, на волоске от смерти, и я вспомнила весь свой страх, долгий страх
целого месяца. Я вспомнила, как ты рассказывал мне про маленького лунного
жителя. Ты мне доказывал, что есть такой... и описал подробно: толстенький,
на голове пух, дна вершка ростом... и кашляет... О Галь, я думала, что
никогда больше ты не расскажешь мне ничего такого! Зачем ты сердишься на
меня? Ты хочешь вернуться? Но ведь в Хераме тихо и хорошо. Галь! Что с
тобой?
Я тихо освободился от рук Визи. Положительно женщина эта держала меня в
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 3. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Болезненное напряжение мысли, крайняя нервность, нестерпимая
насыщенность остротой современных переживаний, бесчисленных в своем
единстве, подобно куску горного льна, дающего миллионы нитей, держали меня,
журналиста Галиена Марка, последние десять лет в тисках пытки сознания. Не
было вещи и факта, о которых я думал бы непосредственно: все, что я видел,
чувствовал или обсуждал, - состояло в тесной, кропотливой связи с
бесчисленностью мировых явлений, брошенных сознанию по рельсам ассоциации.
Короче говоря, я был непрерывно в состоянии мучительного философского
размышления, что свойственно вообще людям нашего времени, в разной, конечно,
лишь силе и степени.
По мере исчезновения пространства, уничтожаемого согласным действием
бесчисленных технических измышлений, мир терял перспективу, становясь
похожим на китайский рисунок, где близкое и далекое, незначительное и
колоссальное являются в одной плоскости. Все приблизилось, все задавило
сознание, измученное непосильной работой. Наука, искусство, преступность,
промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих
явлений, ринулись неисчислимой армией фактов на осаду рассудка, обложив
духовный горизонт тучами строжайших проблем, и я, против воли, должен был
держать в жалком и неверном порядке, в относительном равновесии - весь этот
хаос умозрительных и чувствительных впечатлений.
Я устал наконец. Я очень хотел бы поглупеть, сделаться бестолковым,
придурковатым, этаким смешливым субъектом со скудным диапазоном мысли и
ликующими животными стремлениями. Проходя мимо сумасшедшего дома, я подолгу
засматривался на его вымазанные белилами окна, подчеркивающие слепоту душ
людей, живущих за устрашающими решетками. "Возможно, что хорошо лишиться
рассудка", - говорил я себе, стараясь представить загадочное состояние
больного духа, выраженное блаженно-идиотской улыбкой и хитрым подмигиванием.
Иногда я прилипчиво торчал в обществе пошляков, стараясь заразиться
настроением холостяцких анекдотов и самодовольной грубости, но это не
спасало меня, так как спустя недолгое время я с ужасом видел, что и
пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений. Но этого мало. Кто
задумался хоть раз над происхождением неясного беспокойства, достигающего
истерической остроты, и кто, минуя соблазнительные гавани доктрин
физиологических, искал причин этого в гипертрофии реальности, в
многоформенности ее электризующих прикосновений, - тот, конечно, не моргнув
глазом, вынесет оправдательный вердикт невинному дурному пищеварению и
признает, что, кроме чувств, воспринимающих мир в виде, так сказать,
взаимных рукопожатий с ним и его абстракциями, существует впечатление на
расстоянии, особая восприимчивость душевного аппарата, ставшая в силу
условий века явлением заурядным. - Некто болен, о чем вы не подозреваете, но
вас беспричинно тянет пойти к нему. Случается и обратное, - некто испытывает
сильную радость; вы же, находясь до этого в состоянии хронической мрачности,
становитесь необъяснимо веселым, соответственно настроению данного "некто".
Такие совпадения встречаются по преимуществу меж близкими или много
думающими друг о друге людьми; примеры эти я привожу потому, что они
элементарно просты, известны почти каждому из личного опыта и поэтому -
достоверны, а достоверное убедительно. Разумеется, проверенность указанных
совпадений не может простираться на человечество в совокупности, однако это
еще не значит, что мы хорошо изолированы; раз впечатление на расстоянии
установлено вообще, размеры расстояния как такового отпадают по существу
вопроса; иначе говоря, в таком порядке явлений, где действуют (пора бы
признать) агенты малоисследованные - расстояние исчезает. И я заключаю, что
мы ежесекундно подвергаемся тайному психическому давлению миллиардов живых
сознаний, так же как пчела в улье слышит гул роя, но это - вне свидетельских
показаний и я, например, не мог спросить у населения Тонкина, - не его ли
религиозному празднику и хорошей погоде обязан одной-единственной непохожей
на остальные минутой яркого возбуждения, полного оттенков нездешнего?
Установить такую зависимость было бы величайшим торжеством нашего времени,
когда, как я сказал и как продолжаю думать, изощренность нервного аппарата
нашего граничит с чтением мыслей.
Моему изнурению, происходившему от чрезвычайной нервности и надоедливо
тревожной сложности жизни, могло помочь, как я надеялся, глубокое
одиночество, и я сел на пароход, плывущий в Херам. Окрестности Херама дики,
но не величественны. Грандиозное в природе и людях по плечу только сильной
душе, а я, человек усталый, искал дикости буколической.
Мы пересекали стоверстное озеро Гош в начале золотой осени Лилианы,
когда ветры свежи и печальны, а попутные острова горят в отдалении пышными
кострами багряной листвы. Со мной была Визи, девушка странной и прекрасной
природы; я встретил ее в Кассете, ее родине, - в день скорби. Она знала меня
лучше, чем я ее, хотя я думал об ее сердце больше, чем обо всем остальном в
мире, и, узнавая, все же оставался в неведении. Не думаю, чтобы это
происходило от глупости или недостатка воображения, но ее прелесть являлась
для меня гармонией такой силы и нежности, которая уничтожала силу моего
постижения. Я не назову чувство к ней словом уже негодным и узким - любовью,
нет - радостное, жадное внимание - вот настоящее имя свету, зажженному Визи.
Свет этот в красном аду сознания блистал подобно алмазу, упавшему перед
бушующей топкой котла; так нежно и ярко было его сияние, что, будучи,
предположительно, свободным от мира, я пожелал бы бессмертия.
Поздно вечером, когда я сидел на палубе, ко мне подошел человек с
тройным подбородком, черными, начесанными на низкий лоб волосами, одетый
мешковато и грубо, но с претензией на щегольство, выраженное огромным
пунцовым галстуком, и спросил - не я ли Галиен Марк. Голос его звучал сухо и
подозрительно. Я сказал: "Да".
- А я - Гуктас! - громко сказал он, выпрямляясь и опуская руки. Я
видел, что этот человек хочет ссоры и знал почему. В последнем номере
"Метеора" была напечатана моя статья, изобличающая деятельность партии
Осеннего Месяца. Гуктас был душой партии, ее скверным ароматом. Ему влетело
в этой статье.
- Теперь я вас накажу. - Он как бы не говорил, а медленно дышал злыми
словами. - Вы клеветник и змея. Вот что вам следует получить!
Он замахнулся, но я схватил его мясницкую руку и погнул ее вниз, смотря
прямо в прыгающие глаза противника. Гуктас, задыхаясь, вырвался и отскочил,
пошатнувшись.
- Ну, - сказал он: - так как?
- Да так.
- Где и когда?
- По прибытии в Херам.
- Я буду вас караулить. - заявил Гуктас.
- Караульте, я ни при чем. - И я повернулся к нему спиной, только
теперь заметив, что мы окружены пассажирами. Дикое ярмарочное любопытство
прочел я во многих холеных и тонких лицах: пахло убийством.
Я спустился в каюту к Визи, от которой никогда и ничего не скрывал, но
в этом случае не хотел откровенности, опасной ее спокойствию. Я не был
возбужден, но, по крайней мере наружно, не суетился и владел голосом как
безупречный артист; я сидел против Визи, рассказывая ей о древних памятниках
Луксора. И все-таки, немного спустя, я услышал ее глухой, сердечный голос:
- Что случилось с гобой?
Не знаю, чем я выдал себя. Может быть, неверный оттенок взгляда,
рассеянное движение рук, напряженные паузы или еще что, видимое только
любви, но мне не оставалось теперь ничего иного, как твердо лгать. - Не
понимаю, - сказал я, - почему "случилось"? И что? - Затем я продолжал
разговор, спрашивая себя, не последний ли раз вижу я это прекрасное, нежно
нахмуренное лицо, эти ресницы, длинные, как вечерние тени на воде синих
озер, и рот, улыбающийся проникновенно, и нервную, живую белизну рук, - но
думал: - "нет, не в последний", - и простота этого утешения закрывала
будущее.
- Завтра утром мы будем в Хераме, - сказал я перед сном Визи, - а я, не
знаю почему, в тревоге: все кажется мне неверным и шатким. - Она
рассмеялась.
- Я иногда думаю, что для тебя хорошей подругой была бы жизнерадостная,
простая девушка, хлопотливая и веселая, а не я.
- Я не хочу жизнерадостной, простой девушки, - сказал я, - поэтому ты
усни. Скоро и я лягу, как только придумаю заглавие статьи о процессиях,
которые ненавижу.
Когда Визи уснула, я сел, чтобы написать письмо к ней, спящей, от меня,
сидящего здесь же, рядом, и начал его словом "Прощай". Кандидат в мертвецы
должен оставлять такое письмо. Написав, я положил конверт в карман, где ему
предназначалось найтись в случае печального для меня конца этой истории, и
стал думать о смерти.
Но - о благодетельная силa вековой аллегории! - смерть явилась переде
мной в картинно нестрашном виде - скелетом, танцующим с длинной косой в
руках и с такой старой, знакомой гримасой черепа, что я громко зевнул. Мое
пробуждение, несмотря на это, было тревожно-резким. Я вскочил с полным
сознанием предстоявшего, как бы не спав совсем. Наверху зычно стихал гудок -
в иллюминаторе мелькал берег Херама; солнце билось в стекле, и я тихо
поцеловал спящие глаза Визи.
Она не проснулась. Оставив на столе записку "Скоро приду, а ты пока
собери вещи и поезжай в гостиницу", - поднялся на яркую палубу, где у сходни
встретил окаменевшего в ненависти Гуктаса. Его секунданты сухо раскланялись
со мной, я же попросил двух, наиболее понравившихся мне лицом пассажиров, -
быть моими свидетелями. Они, поговорив между собой, согласились. Я сел с
ними в фаэтон, и мы направились к роще Заката, по ту сторону города.
Противник мой ехал впереди, изредка оборачиваясь; глаза его сверкали под
белой шляпой, как выстрелы. Утро явилось в тот день отменно красивым; стянув
к небу от многоцветных осенних лесов все силы блеска и ликования, оно
соединило их вдали, над воздушной синевой гор, в пламенном яд ре солнца,
драгоценным аграфом, скрепляющим одежды земли. От белых камней в желтой пыли
дороги лежали темно-синие тени, палый лист всех оттенков, от лимонного до
ярко-вишневого, устилал блистающую росой траву. Черные стволы, упавшие над
зеркалом луж, давали отражение удивительной чистоты; пышно грусти ли
сверкающие, подобно иконостасам, рощи, и голубой взлет ясного неба казался
мирным навек.
Мои секунданты говорили исключительно о дуэли. Траурный тон их голосов,
не скрывавший однако жадности зрительского любопытства, был так противен,
что я молчал, предоставив им советоваться. Разумеется, я не был спокоен.
Целый ливень мыслей угнетал и глушил меня, порождая тоску. Контраст между
убийством и голубым небом повергал меня в жестокое средостение меж этих двух
берегов, где все принципы, образы, вол нения и предчувствия стремились
хаотическим водопадом, не знающим никаких преград. Напрасно я уничтожал
различные точки зрения, из гибели одной вырастали десятки новых, и я был
бессилен, как всегда остановить их борьбу, как всегда не мог направить
сознание к какой бы то ни было несложной величине; против воли я думал о
тысячах явлений, давших человечеству слова: "Убийство" и "Небо". В
несчастной голове моей воистину заседал призрачный безликий парламент,
истязая сердце страстной запальчивостью суждений. Вздохнув так глубоко, что
кольнуло под ребрами, я спросил себя: "Отвратительна ли тебе смерть? Ты
очень, очень устал...", но не почувствовал возмущения. Затем мы подъехали к
обширной лужайке и разошлись по местам, намеченным секундантами. Не без
ехидства поднял я в уровень с глазом дорогой тяжелый пистолет Гуктаса,
предвидя, что его собственная пуля может попасть в лоб своему хозяину, и
целился, не желая изображать барашка, наверняка. "Раз, два, три!" - крикнул
мой секундант, вытянув шею. Я выстрелил, тотчас же в руке Гуктаса вспыхнул
встречный дымок, на глаза мои упал козырек тьмы, и я надолго исчез.
Впоследствии мне сказали, что Гуктас умер от раны в грудь, тогда как я
целился ему в голову; из этого я вижу, что чужое оружие всегда требует
тщательной и всесторонней пристрелки. Итак, я временно лишился сознания.
Когда я пришел в себя, была ночь. Я увидел в полусвете прикрученной
лампы (Визи не любила электричества) придвинутое к постели кресло, а в нем
заснувшую, полураздетую женщину; ее лицо показалось мне знакомым и, застонав
от резкой головной боли, я приподнялся на локте, чтоб лучше рассмотреть ту,
в которой с некоторым усилием узнал Визи. Она изменилась. Я принял это как
факт, без всяких, пока что, соображений, о причинах метаморфозы, и стал
внимательно рассматривать лицо спящей. Я встал, качаясь и придерживаясь за
мебель, неслышно увеличил огонь и сел против Визи, обводя взглядом тонкие
очертания похудевшего, сосредоточенного лица. Меня продолжало занимать само
по себе - то, к чему первому обратилось внимание.
Само по себе - я, следовательно, думал о пустяках, о внешности, и так
пристально, что мысль не двигалась дальше. Тень жизни усиливалась в лице
Визи, горькая складка усталости таилась в углах губ, потерявших мягкую
алость, а рука, лежавшая на колене, стала тонкой по-детски. Столик,
уставленный лекарствами, открыл мне, что я был тяжко и, может быть, долго
болен. "Да, долго", - подтвердил снег, белевший сквозь черноту стекла, в
тишине ночной улицы. Голове было непривычно тепло, подняв руку, я коснулся
повязок и, напрягая затрепетавшую память, вспомнил дуэль.
- Прелестно! - сказал я с некоторым совершенно необъяснимым
удовольствием по этому поводу и щелкнул слабыми пальцами. Визи "выходила"
меня, я видел это по изнуренности ее лица и в особенности по стрелке
будильника, стоявшей на трех часах. Будильники - эти палачи счастья - не
покупались никогда ни мной, ни Визи, и нынешняя опрокинутость правила
говорила о многом. Неподвижная стрелка на трех часах разумеется означала
часы ночи. Ясно, что Визи, разбуженная ночью звонком, должна была что-то для
меня сделать, но это не настроило меня к благодарности: наоборот, я
поморщился от мысли, что Визи покушалась обеспокоить мою особу, - больную,
подстреленную, жалкую; я покачал головой.
Прошло очень немного времени, пока я обдумывал, по странному уклону
мысли, способности Илии пророка вызывать гром, как очень короткий нежный
звон механизма мгновенно разбудил Визи. Она протерла глаза, вскочила и
бросилась ко мне с испуганным лицом ребенка, убегающего из темной комнаты, и
ее тихие руки обвились вокруг моей шеи. Я сказал: - "Визи, ты видишь, что я
здоров", - и она выпрямилась с радостным криком, путая и теряя движения; уже
не испуг, а крупные горячие слезы блестели в ее ярких глазах. Первый раз за
время болезни она слышала мои слова, сказанные сознательно.
- Милый Галь, ложись, - просила она, слабо, но очень настойчиво
подталкивая меня к кровати. - Теперь я вижу, что ты спасен, но еще нужно
лежать до завтра, до доктора. Он скажет...
Я лег, нисколько не потревоженный ее радостью и волнением. Я лежал
важно, настроенный снисходительно к опеке и горизонтальному своему
положению. Визи села у изголовья, рассказывая обо мне, и я увидел в ее
рассказе человека с желтым лицом, с красными от жара глазами, срывающего с
простреленной головы повязку и болтающего различный вздор, на который
присутствующие отвечают льдом и пилюлями. Так продолжалось месяц. Сложное
механическое кормление я представил себе дождем падающих в рот пирожков и
ложек бульона. Визи, между прочим, сказала:
- У меня было одно утешение в том случае, если бы все кончилось
печально: что я умру тоже. Но ты теперь не думай об этом. Как долго я не
говорила с тобой! Спокойной ночи, милый, спасенный друг! Я тоже хочу спать.
- Ах, так!.. - сказал я, немного обиженный тем, что меня оставляют, но
в общем непривычно довольный. Великолепное, ни с чем не сравнимое ощущение
законченности и порядка в происходящем теплой волной охватило меня. - "Муж
зарабатывает деньги, кормит жену, которая платит ему за это любовью и уходом
во время болезни, а так как мужчина значительнее, вообще, женщины, то все
обстоит благополучно и правильно. - Так я подумал и дал тут же следующую
оценку себе: - Я снисходительно-справедливый мужчина". В еще больший восторг
привели меня некоторые предметы, попавшиеся мне на глаза: стенной календарь,
корзинка для бумаги и лампа, покрытая ласковым зеленым абажуром. Они
бесповоротно укрепили счастливое настроение порядка, господствующего во мне
и вокруг меня. Так хорошо, так покойно мне не было еще никогда.
- Чудесно, милая Визи! - сказал я, - я решительно ничего не имею против
того, чтобы ты заснула. Отправляйся. Надеюсь, что твоя бдительность
проснется в нужную минуту, если это мне понадобится.
Она рассеянно улыбнулась, не понимая сказанного, - как я теперь думаю.
Скоро я остался один. Великолепное настроение решительно изнежило, истомило
меня. Я уснул, дрыгнув ногой от радости. "Мальчишество", - скажете вы. - О,
если бы так!
Через восемь дней Визи отпустила меня гулять. Ей очень хотелось идти со
мной, но я не желал этого. Я находил ее слишком серьезной и нервной для той
благодати чувств, которую отметил в прошлой главе. Переполненный
беспричинной радостью, а также непривычной простотой и ясностью впечатлений,
я опасался, что Визи, утомленная моей долгой болезнью, не подымется во время
прогулки до уровня моего настроения и, следовательно, нехотя разрушит его. Я
вышел один, оста вив Визи в недоумении и тревоге.
Херам - очень небольшой город, и я быстро обошел его весь, по круговой
улице, наслаждаясь белизной снега и тишиной. Проходящих было немного; я с
удовольствием рассматривал их крепкие, спокойные лица провинциалов. У
базара, где в плетеных корзинах блестели груды скользких, голубоватых рыб,
овощи рдели зеленым, красным, лиловым и розовым бордюром, а развороченные
мясные туши добродушно рассказывали о вкусных, ворчащих маслом, бифштексах,
я глубокомысленно постоял минут пять в гастрономическом настроении, а затем
отправился дальше, думая, как весело жить в этом прекрасном мире. С чувством
пылкой признательности вспомнил я некогда ненавистного мне Гуктаса. Не будь
Гуктаса, не было бы дуэли, не будь дуэли, я не пролежал бы месяц в
беспамятстве. Месяц болезни дал отдохнуть душе. Так думал я, не подозревая
истинных причин нынешнего своего состояния.
Необходимо сказать, чтобы не возвращаться к этому, что, в силу
поражения мозга, моя мысль отныне удерживалась только на тех явлениях и
предметах, какие я вбирал непосредственно пятью чувствами. В равной степени
относится это и к моей памяти. Я вспоминал лишь то, что видел и слышал, мог
даже припомнить запах чего-либо, слабее - прикосновение, еще слабее - вкус
кушанья или напитка. Вспомнить настроение, мысль было не в моей власти;
вернее, мысли и настроения прошлого скрылись из памяти совершенно бесследно,
без намека на тревогу о них.
Итак, я двигался ровным, быстрым шагом, в веселом возбуждении, когда
вдруг заметил на другой стороне улицы вывеску с золотыми буквами. "Редакция
Маленького Херама" - прочел я и тотчас же завернул туда, желая немедленно
написать статью, за что, как хорошо помнил, мне всегда охотно платили
деньги. В комнате, претендующей на стильный, но деловой уют, сидели три
человека; один из них, почтительно кланяясь, назвался редактором и в кратких
приятных фразах выразил удовольствие по поводу моего выздоровления.
Остальные беспрерывно улыбались, чем все общество окончательно восхитило
меня, и я, хлопнув редактора по плечу, сказал:
- Ничего, ничего, милейший; как видите, все в порядке. Мы чувствуем
себя отлично. Однако позвольте мне чернил и бумаги. Я напишу вам маленькую
статью.
- Какая честь! - воскликнул редактор, суетясь около стола и делая
остальным сотрудникам знак удалиться. Они вышли. Я сел в кресло и взял перо.
- Я не буду мешать вам, - сказал редактор вопросительным тоном. - Я
тоже уйду.
- Прекрасно, - согласился я. - Ведь писать статью... вы знаете?
Хе-хе-хе!..
- Хе-хе-хе!.. - осклабившись, повторил он и скрылся. Я посмотрел на
чистый листок бумаги, не имея ни малейшего понятия о том, что буду писать,
однако не испытывая при этом никакого мыслительного напряжения. Мне было
по-прежнему весело и покойно. Подумав о своих прежних статьях, я нашел их
очень тяжелыми, безрассудными и запутанными - некиими старинными хартиями,
на мрачном фоне которых появлялись и пропадали тусклые буквы. Душа требовала
минимальных усилий. Посмотрев в окно, я увидел снег и тотчас же написал:
Статья Г.Марка.
За время писания, продолжавшегося минут десять, я время от времени,
посматривал в окно, и у меня получилось следующее:
"За окном лежит белый снег. За ним тянутся желтые, серые и коричневые
дома. По снегу прошла дама, молодая и красиво одетая, оставив на белизне
снега маленькие частые следы, вытянутые по прямой линии. Несколько времени
снег был пустой. Затем пробежала собака, обнюхивая следы, оставленные дамой,
и оставляя сбоку первых следов - свои, очень маленькие собачьи следы. Собака
скрылась. Затем показался крупно шагающий мужчина в меховой шапке; он шел по
собачьим и дамским следам и спутал их в одну тропинку своими широкими
галошами. Синяя тень треугольником лежит на снегу, пересекая тропинку.
Г.Марк".
Совершенно довольный, я откинулся на спинку кресла и позвонил.
Редактор, войдя стремительно, впился глазами в листок.
- Вот и все, - сказал я. - "Снег". Довольны ли вы такой штукой?
- Очень оригинально, - заявил он унылым голосом, читая написанное. -
Здесь есть нечто.
- Прекрасно, - сказал я. - Тогда заплатите мне столько-то.
Молча, не глядя на меня, он подал деньги, а я, спрятав их в карман,
встал.
- Мне хотелось бы, - тихо заговорил редактор, смотря на меня
непроницаемыми, далеко ушедшими за очки глазами, - взять у вас статью на
политическую или военную тему. Наши сотрудники бездарны. Тираж падает.
- Конечно, он падает, - вежливо согласился я. - Сотрудники бездарны. А
зачем вам военная или политическая статья?
- Очень нужно, - жалобно процедил он сквозь зубы.
- А я не могу! - Я припомнил, что такое "политическая" статья, но вдруг
ужасная лень говорить и думать заявила о себе нетерпеливым желанием уйти. -
Прощайте, - сказал я, - прощайте! Всего хорошего!
Я вышел, не обернувшись, почти в ту же минуту забыв и о редакции и о
"Снеге". Мне сильно хотелось есть. Немедленно я сел на извозчика, сказал
адрес и покатил домой, вспоминая некоторые из ранее съеденных кушаний.
Особенно казались мне вкусными мясные колобки с фаршем из овощей. Я забыл их
название. Тем временем экипаж подкатил к подъезду, я постучал, и мне открыла
не прислуга, а Визи. Она нервно, радостно улыбаясь, сказала:
- Куда ты исчез, бродяжка? Иди кормиться. Очень ли ты устал?
- Как же не устал? - сказал я, внимательно смотря на нее. Я не
поцеловал ее, как обычно. Что-то в ней стесняло меня, а ее делало если не
чужой, то трудной, - непередаваемое ощущение, сравнимое лишь с обязательной
и трудно исполнимой задачей. Я уже не видел ее души, - надолго, как стальная
дверь, хранящая прекрасные сокровища, закрылись для меня редкой игрой судьбы
необъяснимые прикосновения духа, явственные даже в молчании. Нечто от
прошлого однако силилось расправить крылья в пораженном мозгу, но почти в ту
же минуту умерло. Такой крошечный диссонанс не испортил моего блаженного
состояния; муха, севшая на лоб сотрясаемого хохотом человека, годится сюда в
сравнение.
Я видел только, что Визи приятна для зрения, а ее большие дружеские
глаза смотрят пытливо. Я разделся. Мы сели за стол, и я бросился на еду, но
вдруг вспомнил о мясных шариках.
- Визи, как называются мясные шарики с фаршем?
- "Тележки". Их сейчас подадут. Я знаю, что ты их любишь.
От удовольствия я сердечно и громко расхохотался, - так сильно
подействовала на меня эта неожиданная радость, серьезная радость настоящей
минуты.
Вдруг слезы брызнули из глаз Визи, - без стона, без резких движений она
закрыла лицо салфеткой и отошла, повернувшись спиною ко мне, - к окну. Я
очень удивился этому. Ничего не понимая и не чувствуя ничего, кроме
непонятности от перерыва в обеде, я спросил:
- Визи, это зачем?
Может быть, случайно тон моего голоса обманул ее. Она быстро подошла ко
мне, перестав плакать, но вздрагивая, как озябшая, придвинула стул рядом с
моим стулом и бережно, но крепко обняла меня, прильнув щекою к моей щеке.
Теперь я не мог продолжать есть суп, но стеснялся пошевелиться. Терпеливо и
злобно слушал я быстрые слова Визи:
- Галь, я плачу оттого, что ты так долго, так тяжко страдал; ты был без
сознания, на волоске от смерти, и я вспомнила весь свой страх, долгий страх
целого месяца. Я вспомнила, как ты рассказывал мне про маленького лунного
жителя. Ты мне доказывал, что есть такой... и описал подробно: толстенький,
на голове пух, дна вершка ростом... и кашляет... О Галь, я думала, что
никогда больше ты не расскажешь мне ничего такого! Зачем ты сердишься на
меня? Ты хочешь вернуться? Но ведь в Хераме тихо и хорошо. Галь! Что с
тобой?
Я тихо освободился от рук Визи. Положительно женщина эта держала меня в