Грин Александр. Том 5. Бегущая по волнам. Джесси и Моргиана. Рассказы.

   — Венера Милосская, — сказал Гаренн. — По преданию, царь Милоса велел отбить ей руки за то, что видел во сне, будто она душит его. Успокоительная женщина!
   Джесси залилась смехом.
   — Отбил, я думаю, сам скульптор, — сказала девушка сквозь кашель и смех.
   — Он думал сделать лучше, но не успел. Ева, у меня разболелась голова, и я поеду домой. — Она коснулась волос. — Смотри, я забыла, что шляпу мою сдунуло в море!
   — Вот странная вещь, — воскликнул Детрей, — вы потеряли шляпу, а я нашел шляпу. Я ехал от Ламмерика нижней дорогой и увидел на щебне шляпу с белой лентой.
   Вскочив от изумления, Джесси уставилась на Детрея огромными глазами.
   — Так неужто моя?! — сказала она со стоном и смехом. Не менее взволнованный, Детрей заявил:
   — Сейчас вы ее увидите. Я хотел сказать, как пришел, но заговорился. Неужели я нашел вашу шляпу? Она в передней, завернута. Она цела.
   Он быстро вышел.
   — Если так, — сказала Ева, — то ты, Джесси, дочь Поликрата!
   — Ах, я хочу, чтобы это была не моя! — сердито сказала Джесси, устав от неожиданности и, в то же время, нетерпеливо ожидая возвращения Детрея.
   — Почему? — спросил Гаренн.
   — Нипочему. Так.
   В это время вошел Детрей; развернув газету, он показал, при общем веселом недоумении, подлинную шляпу Джесси. Она была цела, чуть лишь запылена.
   Как ни усиливалась девушка быть иронически признательной, все же должна была рассказать Детрею историю со шляпой. Она сделала это, кусая губы, так как ей стало смешно. Найдя все происшедшее очень странным, Джесси под конец расхохоталась и, блестя глазами, надела неожиданную находку.
   Торопливо простясь со всеми, Джесси вышла и приехала домой к одиннадцати часам. По приезде она немедленно потребовала воды; у нее была нехорошая, больная жажда. Немного отдохнув, но все еще слабая и неспокойная, девушка разделась и, накинув пеньюар, села к зеркалу расчесать волосы.
   «Какая скверная бледность», — сказала Джесси, наклоняясь, чтобы лучше рассмотреть себя. До сих пор ее болезненные ощущения были смутны, но вид бледности заставил ее почувствовать их отчетливее. Тревога, подавленность, тяжесть в висках, — чего никогда не было с ней, — испугали Джесси мыслью о серьезном заболевании. Одновременно и тоскливо думала она о Детрее, шляпе и Джиоконде. Эти мысли бродили без участия воли; она лениво отмечала их, допуская, что могут явиться еще разные другие мысли, прогнать которые она бессильна. Джесси не знала, что ее организм погружен в единственно важное теперь для него дело — борьбу с ядом. Бессознательно участвуя в этой борьбе, она отсутствовала в мыслях своих и не могла управлять ими. Хотя были они нормальны, но проходили со странной торжественностью.
   Надеясь, что все кончится сном, Джесси улеглась в постель; беспокойно ворочаясь, заснула она с трудом. Несколько раз она просыпалась в состоянии дремучей сонливости, жадно пила воду и, ослабев, укладывалась опять, то сбрасывая одеяло, то плотно закутываясь. Сны ее были ярки и тяжелы.
   Проснувшись окончательно в шесть, Джесси поняла, что заболела, и приказала горничной вызвать к телефону Еву Страттон; взяв поданную ей в постель трубку, Джесси попросила прислугу Евы передать той, что просит ее приехать, как только встанет.
   Ева приехала в семь часов. Они посоветовались и решили вызвать доктора Сурдрега, одного из лучших врачей Лисса.

Глава XI

   Происшествие со шляпой Джесси заняло гостей Евы, по крайней мере, на полчаса; всех удивляло редкое совпадение. Сам Детрей был приятно озадачен этим веселым случаем; затем ему показалось, что все подшучивают над ним. Его приподнятое настроение исчезло, тем более, что хозяйка улыбалась, но о находке не упоминала. Действительно, Ева Страттон, мечтающая о вечерах страстных, горячих споров, насыщенных сложной работой мысли, — после которых все кажется значительным, как в судебном процессе, — получила вместо того офицера и шляпу. Она строптиво решила приглашать отныне людей только «взыскующих града». При ее возрасте это был, конечно, особый вид ребячества, объясняемый неудачным браком, но Ева серьезно относилась к своим этим стремлениям и уважала себя за них, а Детрея не уважала, что он скоро если не почувствовал, то подумал.
   Раздумывая над этим, Детрей приписал все шляпе Джесси, но не мог понять сложного хода женской мысли, а потому нашел, что, по-видимому, пора уходить. Он встал; желая смягчить самоё себя, так как была виновата, Ева прошла с ним к выходу. Оба думали об одном и том же, а потому, желая выцарапать романтический штрих, Ева сказала:
   — Вам понравилась моя Джесси?
   — Да, — не сразу ответил Детрей, прямо смотря на Еву и неловко, но открыто смеясь, — да, очень понравилась. Удивительно милая и особенная.
   — Вы красноречивы, — заметила Ева, качая головой. — Но не рассчитывайте, что я скажу ей об этом.
   — Конечно! — воскликнул Детрей с испугом. — Я надеюсь. Тем более, что вы с ней очень подходите друг к другу.
   — Тем более?..
   — Право, Ева, я разучился за три года в Покете не только говорить, но и думать. Я могу спутать такие слова, как «бак, мак и табак».
   — Да, — сказала Ева, серьезно, ничуть не упрекая себя за выдумку, — Джесси Тренган прекрасная девушка. Кое-кто медлит, но я уверена, что осенью она обвенчается.
   Детрей со смехом поцеловал Еве руку.
   — Всякая история имеет конец, — сказал он, — будем надеяться, что история Джесси окончится благополучно и скоро.
   — Если захотите увидеть меня, пользуйтесь телефоном. Уговоримся. Вы не скучали?
   — Нет. Я с большим интересом слушал. В Покете мы плохо себя ведем, — жизнь и служба однообразны.
   — Но стройны, как ваш мундир? Мое представление о военной службе таково: прямая линия и «ура»!
   — До известной степени, — ответил Детрей, морщась. — Прощайте!
   Они расстались. Детрей жил в Ламмерике, в деревенской гостинице, заканчивая топографические поручения относительно окрестностей и реки. Солдаты, приехавшие с ним, квартировали в домиках местных жителей. Было поздно возвращаться домой, тем более, что поднялся ветер и звезды исчезли.
   Выйдя на улицу, Детрей отвязал лошадь, привязанную возле подъезда, и, утвердясь в седле, поехал шагом, размышляя о Джесси.
   «Да, я не встречал таких девушек, — сказал Детрей сам себе. — А теперь я знаю, что они есть. Она может поманить — и пойдешь. пойдешь далеко, — за тысячи миль. Вот на редкость славная девушка!»
   Он перебрал все женские знакомства, отпущенные ему судьбой, и только в трех случаях нашел отдаленные черты, чем-то напоминающие Джесси; причем один случай падал, странно сказать, на старушку, второй — на малолетнюю девочку и лишь третий соответствовал возрасту Джесси. Это была жена капитана Гойля, сердечная и нервная женщина, которая иногда бегала по столу. На вопрос, зачем ей это нужно, она отвечала: «Не знаю, но в домашней обстановке это действует освежительно. Вы попробуйте». Старушка, о которой мы упомянули, была некогда его квартирной хозяйкой; она сама приносила обед; ее когда-то красивая, а теперь сухая рука дрожала, ставя тарелку, и она произносила одни и те же неизменные, торжественные слова: «Кушай, голубчик». После такого обращения Детрей съедал все, как бы много она ни ставила. Что касается девочки, то ей едва ли было три года, и он ее никогда ранее не видал. Девочка, опередив няньку, решительно пошла навстречу Детрею и, охватив его ноги, сказала тоненьким, убедительным голосом: «Дядя, пойдем к нам».
   Все остальные его встречи были развлечением или обязанностью. Решив провести ночь в городе, Детрей, однако, спать еще не хотел. К его услугам всегда был диван одной из полковых канцелярий; он поехал туда, убедился, что его место не занято никаким странником, и, потолковав с дежурным о новостях завтрашнего приказа, отправился в дивизионный клуб. Недавно все получили жалованье, а потому народу было много в баре и в карточной. Детрею было приятно ходить среди охмелевших групп со своим особенным настроением, о котором никто не знает. Он встретил знакомых, между ними — бывшего сослуживца Тирнаура, и сел с ним за отдельный стол.
   — Итак, вы еще не женились, — сказал Тирнаур, плотный человек с веселым, соглашающимися глазами, смотря на руки Детрея.
   — Нет, как и вы…
   — Я был близок, — ответил Тирнаур, — не знаю, жалею я или нет, что дело расстроилось.
   — Самые эти слова ваши подозрительны, — сказал, подходя к нему, худой, белокурый офицер в пенсне. — Я вас встречал, — обратился он к Детрею, — в суде, вы были свидетелем.
   — О, да, — сказал Детрей, вспомнив имя офицера. — Садитесь за наш стол, Безант.
   — Вчера я дал слово больше никогда не играть, — сообщил Безант, усаживаясь, — но сегодня я как-то забыл об этом. А мои партнеры не знали, и, черт меня побери, если я еще когда-нибудь буду прикупать к пиковому тузу!
   — Я слышал, что Джонни Рокерт прикупал не с большим успехом, — сказал Тирнаур.
   — Гораздо успешнее. Его выручила жена, сказав по телефону, что в доме пожар.
   — Но в следующий раз она должна будет вызвать землетрясение?
   — Она сделает больше, чего нельзя сказать об Анне Сульфид, которая проигрывает все жалованье своего мужа.
   — Все в своем роде хороши. Но что же мы будем пить?
   — Я приказал подать бутылку рома, — сообщил Детрей.
   — Вы оптимист, — сказал Тирнаур, — я не так самонадеян и ограничусь шампанским.
   — Дайте виски и соды, — обратился к слуге Безант, а затем окликнул молодого артиллериста, который, засунув руки в карманы, проходил мимо с сосредоточенным видом:
   — Не хотите ли посидеть с нами, Леклей?
   — Хочу, — сказал артиллерист и уселся.
   Все эти люди были знакомы друг с другом; Леклей пожал руку Детрея и был отрекомендован ему Безантом как лучший стрелок по голубиным садкам. После того все принялись пить.
   — Покончим с этим и составим партию в винт, — предложил Тирнаур.
   — Я согласен, — сказал Детрей.
   — Не лучше ли поставить в баккара? — спросил Безант. — Слышите, какой шум!
   — Там мечет фон Вирт, — сообщил Леклей вскользь и со значением.
   — А! — сказал Безант, и все умолкли.
   — Детрей, расскажите о Медалуте, — обратился Тирнаур. — Ему предсказывали, по крайней мере, дивизию. О нем не слышно теперь.
   — Медалут застрелился, — сказал Детрей.
   — Не может быть! — вскричали слушатели. Детрей продолжал:
   — Медалут был послан в Гель-Гью ревизовать оружейные мастерские и среди хлама нашел старинный пистолет. Он обратил внимание, что не может разглядеть травку фамилии мастера. Через месяц он был вынужден обратиться к врачам, и ему предсказали, что он может ослепнуть. Некоторое время он курил опиум; потом зарядил пистолет пулей и покончил с собой.
   — Однако! — сказал Безант.
   Дым четырех сигар застлал лица беседующих.
   — Я знал его, — проговорил Тирнаур. — Ему всегда что-то мешало жить, хотя он участвовал в шести экспедициях и не был ни разу ранен. Как твои малютки, Леклей?
   — Как всегда; и, как всегда, ждут.
   — Вот мысль, — сказал Безант, — дело идет, я вижу, о Розите и Мерседес. Я страшно давно не был в их доме.
   — Что скажете вы, Детрей, так проницательно улыбнувшийся? — спросил Тирнаур.
   — Лучше я буду с вами, чем мне вступать в тщетную борьбу с пружинами клеенчатого дивана, — сказал Детрей. — Я живу в Ламмерике и пристроился на эту ночь в канцелярии.
   — В таком случае устроим сбор, — предложил, воодушевляясь, Безант. — Хотя я и прикупал к пиковому тузу, однако начну первым.
   Он положил на тарелку золотую монету; все остальные сделали то же самое. Слуге было наказано уложить в корзину сыр, фрукты, консервы, конфеты и двенадцать бутылок; затем все это слуга снес в автомобиль Безанта, и компания отправилась на шоссе, среди садов которого находился дом с обещанными Леклеем Розитой и Мерседес. Когда Детрей усаживался, ему что-то мешало отдаться беспечной болтовне, как если бы он ехал прямо от Евы Страттон. Но автомобиль выругался, и ощущение помехи исчезло.
   Проехав мимо кавалерийских казарм, автомобиль кинулся влево, на глухие огни окраины, и, резко вертя руль на поворотах, Безант доставил компанию к началу шоссе, где стоял скрытый деревьями одноэтажный кирпичный дом, погруженный во тьму.
   Машина остановилась, и, как только ее шум затих, путешественники увидели, что по щелям веранды пересеклись линии света.
   — Они еще не спят, — сказал Безант, входя на веранду. Окно открылось, и в нем показалась полуодетая женщина; прикрывшись веером, она крикнула:
   — Уже неделя, как мы питаемся только одной яичницей!
   — Неужели? — сказал Тирнаур.
   — Ах, это вы, Тирнаур! Розита дома. Розита, неужели ты спишь?
   — Пусть они подождут, пока я оденусь! — донесся из глубины женский голос.
   Леклей с Детреем внесли корзину и поставили посредине веранды.
   — Корзина! — вскричала невидимая Розита, которая сама отлично видела все.
   — Тут что-то есть!
   — Да, это не яичница, — сказал Тирнаур.
   — Тирнаур — хороший! Тирнаур — ангел! — закричали женщины, и окно опустело, а офицеры уселись на перилах и стульях, прислушиваясь к суете за окном, которая скоро кончилась; Розита открыла дверь и впустила гостей.
   Розита и Мерседес были цирковые наездницы, которые отстали от труппы благодаря неверному покровительству одного местного богача, зажились и разленились. Мерседес, двадцати шести лет, выше среднего роста, была раздражительна, смугла и черноволоса; Розита, в противовес ей, сметливая и покладистая, имела рыжие волосы и скромное лицо с толстыми губами, выдающими африканского предка. Они вышли к гостям в приличных муслиновых платьях; на Розите было розовое, на Мерседес — голубое.
   — Что же, вы нас будете угощать яичницей? — спросил Леклей.
   — Не хотите же вы, чтобы мы сами стряпали! — ответила Мерседес. — Наша прислуга Салли ушла на всю ночь, а другой прислуги мы не имеем. Съедим, что привезено.
   Они расправили скатерть, на которой валялись карты, и погрузили руки в корзину, а Детрей сел в стороне, осматриваясь. Хотя его уже познакомили с хозяйками, они еще не признавали его заслуживающим внимания, так как не он был главным лицом. Тон давали Тирнаур и Леклей.
   Поэтому Детрей сел, осматривая большое помещение, служившее одновременно гостиной и столовой; в углу шел проход ко второй комнате, где стояли кровати, а третья, справа от веранды, была пуста и лишена мебели. В углу помещалось пианино; два кресла у туалетного стола, заваленного банками и альбомами; по стенам были прибиты веера и куски тканей; несколько вееров валялись на ковровом диване. За спиной Детрея белый с розовым какаду перевернулся в кольце и, проскрипев клювом, сказал с заученным выражением: «Алло, старый дурак!»
   Стараясь не обращать на себя внимания, Детрей воспользовался тем, что Мерседес отправилась с Безантом ставить автомобиль, для чего следовало открыть ворота, иначе мошенники могли увести машину, а Тирнаур и Леклей передавали Розите бутылки, и вышел через пустую комнату на двор к кухне. Она оказалась не запертой. Детрей усмехнулся, открыл дверь и разыскал свечу, которую тотчас зажег. В углу кухни стоял ящик, набитый соломой и яйцами, так что Мерседес была, безусловно, права. Кучи яичной скорлупы валялись вдоль стен, привлекая рои мух.
   Индивидуальная вылазка Детрея объяснялась тем, что он страшно проголодался, кроме того, он хотел сделать сюрприз компании, подав пламенную яичницу, кроме сыра и ветчины, по существу скучных. Разыскав связку лука, Детрей очистил две луковицы, искрошил, перемешал на большой сковороде с солью, полил месиво оливковым маслом из плетеной бутылки, разбил десятка два яиц; после того он зажег патентованную спиртовку и поставил сковородку на венок синих огней. Вся процедура заняла не более десяти минут; уже яичница шипела и пузырилась, как за спиной Детрея раздались глубокомысленные слова: «Главное, чтобы не подгорела». Он обернулся, увидев Безанта, Тирнаура, Леклея, Розиту и Мерседес; все они почтительно выстроившись, наблюдали стряпню.
   — Смотрите не передержите, — сказал Тирнаур. — По всем справочникам яичница не должна жариться долее четырех минут.
   — Да, без лука, — возразил Детрей.
   — Ах, она с луком! — сказал Безант, — в таком случае можете мне не ставить прибор.
   — Боже мой! Опять нас на ту же диету! — вскричала Розита, — но вы, в наказание, съедите ее сами всю!
   — Ну, я ему помогу, — сказала Мерседес.
   — И я! — воскликнул Леклей. — Я тоже хочу яичницы!
   — Пустите, теперь мы достряпаем, — заявила Розита и оттеснила Детрея.
   Наконец, сковорода была перенесена в комнату, и кушанье разошлось по тарелкам, причем женщины ежеминутно вскакивали, спохватываясь о вещах, которые, по безалаберности их жизни, находились в разных углах; с трудом разыскали ложки и ножи. Однако механический штопор лежал на видном месте, и Леклей открыл все бутылки; вино ударило в головы, и попойка, а с ней разноголосая болтовня прочно утвердились в тихом доме на безлюдном шоссе. Но Детрей, хотя он и делал усилия попасть в тон, не был ни пьян, ни свой здесь; никто не знал этого; он это чувствовал сам.
   Сыграв на мандолине две арии, Детрей встал с дивана и перешел в кресло; на столике перед ним лежал тяжелый альбом. Едва он раскрыл его, как Мерседес, внимание которой к этому человеку внезапно усилилось, подошла и, став у его плеча, сзади, добродушно сказала:
   — Какой грустный! Устал от яичницы! Что же, вы не прочь поухаживать?
   — Поухаживать… За кем? — рассеянно ответил Детрей. Она стояла совсем близко, так что его плечу стало тепло. Однако ощущение таинственного подарка не покидало Детрея, и он был снова такой, каким вышел от Евы Страттон.
   — Ну, разумеется, если я говорю с вами… Мерседес не договорила и отодвинулась.
   — Тирнаур весь вечер вспоминал вас, — сказал Детрей и перевернул страницу альбома.
   — Вот это я, с обручем, — сообщила Мерседес, раздраженно дыша, от чего ее слова стали отрывисты. — Это я же, с лошадью. Там — Розита. Она же в пантомиме «Щуки и караси». Хотите вина? Нет?! Ну, вас не поймешь.
   Мерседес ушла, размахивая веером, как мечом. Детрей оглянулся и увидел, что она, подбоченясь, наливает себе полный стакан; в это время Розита, сидя между Безантом и Леклеем, заставляла угадать, в какой руке у нее орех.
   Детрей, несколько смущенный, присоединился к обществу. Взглянув на него пустыми глазами, Мерседес выпила еще один стакан и с силой выдернула бутылку из рук Тирнаура, который хотел помешать ей налить третий. Впрочем, бутылка была почти пуста, и она бросила ее через плечо. Попугай крикнул: «Выпьем, черт побери!» — и разразился хохотом.
   — Теперь она будет скандалить, — шепнул Тирнаур Детрею, — увы, постоянная история.
   Мерседес была бледна и молчала. Все посмотрели на нее. Вдруг она сорвала скатерть со стола так быстро и ловко, что гости едва успели вскочить, — и все бутылки, стаканы, сковорода, — весь ералаш пьяного угощения с грохотом слетел на пол.
   — Напилась-таки? — злобно сказала Розита, стирая с платья брызги вина. — У! Я тебя ненавижу!
   — Пусть он уйдет! Пусть уйдет! — взвизгивала Мерседес, вырываясь из сдерживающих объятий Тирнаура. — Как он смел распоряжаться на кухне?! Он подлец! Зачем его привели? Пусть убирается ко всем чертям или я сию минуту зарежусь!
   — Да, надо уходить, — сказал Безанту Детрей. — Когда я уйду, она успокоится.
   — Что-нибудь произошло между вами? — осведомился Леклей.
   — Решительно ничего!
   Между тем скандалистку уговорили выйти в соседнюю комнату. Уходя, Детрей, заглянул туда и увидел, что Мерседес, мрачно всхлипывая, курит, сидя на стуле рядом с Розитой, которая ее уговаривала и утешала. По-видимому, мир был уже недалек.
   — Убрался этот? — сказала Мерседес подруге.
   — Уже ушел, — сказала Розита. — Напудрись и иди туда. Ведь просто смешно!
   — У-у, негодяй, — прошипела Мерседес, стуча кулаком по колену. Детрей поморщился и, распростившись с приятелями, вышел на шоссе. Немного светало; когда через полчаса он явился к канцелярии, где хотел ночевать, наступило утро. Сев на свою лошадь, Детрей поскакал в Ламмерик. Чувствуя, что сегодня работать не способен, он, приехав домой, опустил шторы, разделся и моментально уснул.

Глава XII

   Природа обычно ставит противовес безобразию человека в самих чувствах его; если хотя что-нибудь хорошо у обойденного привлекательностью, — глаза, ноги, волосы или голос, ему часто довольно и этого утешения. Иные награждены беспечностью или же добротой и умом. Наконец, самообольщение, внушение себе обладания качествами иного порядка: талантом, тонкостью, оригинальностью, способностью вызывать безотчетную симпатию. Безобразие уступает, сглаживается, если такие качества существуют действительно; если же их нет, не редкость встретить грустное снисхождение к слепоте и грубости окружающих.
   Этот более чем сложный вопрос решается привычкой, самомнением и благородством, безотносительно к результатам решения. Исключения трагичны и редки; такое исключение составляла Моргиана Тренган, знавшая себя без иллюзий, с точным пониманием, чем стала бы ее жизнь, будь она нормальной молодой женщиной, и с сознанием телесной тюрьмы, которая так же изуродовала ее, как это бывает со страстным и злым узником, посаженным на всю жизнь.
   Моргиана выехала в «Зеленую флейту» с решением не возвращаться до окончательного ухудшения здоровья Джесси. Неизбежность провести несколько последних дней возле постели отравленной сестры мало страшила ее в том смысле, что она могла бы выдать себя или навлечь подозрение. Никто не ожидал от нее ни рыданий, ни бурного горя, и, при странностях ее характера, такие естественные чувства могли бы вызвать недоумение. Сдержанность и печаль — вот была вся ее несложная роль, тем более, что отравление сделало для нее Джесси чужой. Давно уже Джесси была не сестра ей, а боль в образе молодой, красивой девушки. Она думала теперь о Джесси, как о прошедшей боли. Моргиана много раз убивала и хоронила ее. Действительность не была разительней ее страшных грез, — была она проста и черна, как проколовшая бумагу точка, поставленная в конце письма, полного ненависти. Что ненависть и любовь сродни, — неверное мнение; его единственная ценность в том, что оно заставляет думать. Любовь есть любовь.
   Моргиана была оглушена и спокойна. Постепенно ее дыхание стало глубже, движения увереннее; у нее не было полного сознания происшедшего, и она не добивалась его. Устав от волнений, она начала думать о недалеком богатстве, так как после смерти сестры ей предстояло получить такую сумму, с которой легки всякие перемены. Уже обдумала она, как поступить, если ее замучит раскаяние; на этот случай она решила обратиться к гипнотизеру и, не жалея денег, заставить себя забыть. Перспектива денег оживила ее; хотя не это она имела в виду, подготовляя смерть Джесси, но богатство, естественно, вытекало из преступления. Она могла уехать в другую часть света, внимательно изучить общество мужчин и заставить одного из них сносить ее безобразие. Остановясь на мелькании этого тайного острия души, она подумала, что есть смысл купить безвольного, красивого человека и, снисходительно разглаживая его усы, прислушиваться, как будет он лгать ей тоном, голосом, словами и всем своим существом, постепенно сам уродуясь внутри себя по ее образу. Моргиана повеселела немного, развивая подробности; потом сникла, настроение ее упало, и она занялась рассматриванием окрестностей.
   Наступила реакция. С угрюмой и бесплодной иронией Моргиана наблюдала смену пейзажей. Упадок вызвал физически тревожное состояние, и, смешивая его с тревогой душевной, она стала искать поводов для нее. Отразив всю подозрительность, свойственную преступнику, она припомнила, как влила яд, сцену с Джесси, лицо прислуги, и как ни старалась заметить опасность, ее не было, — ни в ее словах, ни в движениях; единственно — переставший пениться стакан мог бы заставить Джесси впоследствии задуматься над странным утренним визитом сестры. Но разрешение этого обстоятельства имело характер психологический; по ее мнению, в худшем случае, Джесси могла лишь подозревать и молчать.
   Дорога шла обширными поворотами, среди скал и лесистых обрывов по отлогому скату. На исходе часа пути открылась «Зеленая флейта» — ветреное, дикое место среди обступившего вокруг леса. Он простирался от обрыва до береговых скал. Наконец, автомобиль остановился перед старыми каменными воротами с железной решеткой. Оставив слуг убирать багаж, Моргиана прошла в дом, переоделась и позвала Гобсона. В разговоре с ним она не выказала на этот раз ни подозрительности, ни придирок; молча просмотрела расходную ведомость, счета, выдала деньги и приказала каждую неделю докладывать об истраченном.
   Уже было все переговорено, настало молчание, и управляющий собирал бумаги, чтобы уйти, но Моргиана мучительно, торопливо придумывала, о чем начать говорить снова, чтобы избежать пустоты. Эта пустота в ней, наступающая всегда внезапно, пугала и томила ее. Тогда она стала задавать вопросы. Гобсон, человек сорока лет с полным, печальным лицом и затрудненным выражением старых глаз, предложил снести каменный сарай, закрывающий от солнца часть сада со стороны двора. Моргиана оживилась, но управляющий скоро стал не рад, что заговорил о сарае: Моргиана начала бесконечно вычислять расходы и утомила его ненужными рассуждениями.