Гриневич Геннадий. Доктор Фишер из Женевы, или Ужин с бомбой

была дорога. Веди себя осторожно.
- Я всегда осторожна.
Я подождал, пока она начнет подниматься, и помахал ей вдогонку. Я
следил за ней, пока она не скрылась из виду среди деревьев; мне легко было
выделить ее среди других благодаря красной полосе на свитере. Потом я
пошел в отель "Корбетта" с книжкой, которую захватив с собой. Это была
антология стихов и прозы под названием "Рюкзак", изданная маленьким
форматом Гербертом Ридом [Герберт Рид (1893-1968) - английский поэт,
критик, издатель] в 1939 году, после того как началась война: она легко
умещалась в солдатском вещмешке. Я никогда не был солдатом, но полюбил эту
книжечку во время "странной войны" Она скрашивала мне долгие часы
дежурства на лондонском пожарном посту в ожидании бомбежки, которая,
казалось, так никогда и не начнется, пока другие, не снимая противогазов,
убивали время игрой в метание стрел. Сейчас я выбрал эту книжку, но
кое-какие отрывки, прочитанные мною в тот день, остались в памяти, как та
ночь в 1940 году, когда я потерял руку. Я отчетливо помню, чти я читал,
когда завыла сирена: по иронии судьбы это было стихотворение Китса "Ода
греческой вазе":

Напев звучащий услаждает ухо,
Но сладостней неслышимая трель.

Неслышимая сирена, безусловно, была бы сладостней. Я хотел дочитать оду
до конца, но успел только прочесть:

Тот городок, что у река ютился,
Благочестивым утром опустел, -

когда мне пришлось вылезти из нашего относительно безопасного убежища.
В два часа ночи слова эти вернулись ко мне, словно я их открыл в sortes
Virgilianae [гадание по "Энеиде" Вергилия, принятое в средние века и
позже], потому что на городских улицах поистине царило странное безмолвие
- весь шум был наверху: треск огня, шипение воды и рев бомбардировщиков,
будто твердивших: "Где вы? Где вы?" Словно нечто вроде затишья возникло
среди развалин перед тем, как неразорвавшаяся бомба почему-то пришла в
себя, прорвала тишину и оставила меня без руки.
Я помню... но в тот день не было ничего до самого вечера, что я мог бы
забыть... вот, например, я помню глупый спор с официантом в отеле
"Корбетта" из-за того, что я хотел получить место у окна, откуда мне была
бы видна дорога, по которой она будет возвращаться от подножия Ла-Сьерна.
Столик только что освободил предыдущий посетитель, и на нем стояли грязная
чашка с блюдцем, которые официанту, как видно, не хотелось убирать. Это
был угрюмый человек, говоривший с иностранным акцентом. Думаю, что он был
взят временно: швейцарские официанты самые вежливые на свете, и, помню, я
подумал, что долго он здесь не удержится.
Без Анны-Луизы время тянулось медленно; читать мне надоело, и с помощью
двухфранковой монеты я уговорил официанта сохранить за мной столик,
пообещав, что, когда настанет время обеда, мы придем вдвоем. Теперь уже
подъезжало много машин с лыжами, привязанными на крыше, и у фуникулера
образовалась длинная очередь. Один из спасателей, которые всегда дежурят в
отеле, рассказывал приятелю в очереди: "Последний несчастный случай был в
понедельник. Мальчик лодыжку сломал. Вечно с ними что-нибудь случается во
время каникул". Я пошел в лавчонку рядом с отелем спросить французскую
газету, но там была только лозаннская, которую я уже пробежал за
завтраком. Я купил палочку "Тоблерона" [сорт шоколада] нам на десерт,
зная, что в ресторане будет только мороженое. Потом пошел прогуляться и
посмотреть на лыжников, съезжавших по piste bleu [синяя лыжня (франц.)],
пологому склону для начинающих, однако я знал, что Анну-Луизу я там не
увижу: она будет высоко, на piste rouge [красная лыжня (франц.)], среди
деревьев. Она очень хорошая лыжница: как я уже писал, мать поставила ее на
лыжи и стала учить кататься в четыре года. Дул ледяной ветер, я вернулся
обратно за столик и стал довольно кстати читать "Мореплавателя" Эзры
Паунда [Эзра Паунд (1885-1972) - известный американский поэт]:

Покрытый твердыми льдинами там, где
ураганом налетела метель,
Я ничего не слышал, кроме сердитого моря
и плеска холодной, как лед, волны.

Я открыл антологию наудачу и напал на "33 счастливых мгновения" Цзинь
Шэнтаня. Мне всегда чудилось в восточной мудрости отвратительное
самодовольство: "Разрезать в летний день острым ножом ярко-зеленый арбуз
на большом малиновом блюде. Ах, разве это не счастье?" Ну да, конечно -
если ты китайский философ, зажиточный, высокопочитаемый, живешь покойно, в
мире со всеми, а главное, в полной безопасности, не то что христианский
философ, который вскормлен на опасностях и сомнениях. Хотя я и не разделяю
христианских верований, я предпочитаю Паскаля: "Все знают, что зрелище
кошек или крыс, дробление угля и прочее может привести к
умопомешательству". А кроме того, подумалось мне, не люблю я арбузов. Но
мне было забавно, однако, добавить тридцать четвертое счастливое
мгновение, столь же пропитанное самодовольством, как и у Цзинь Шэнтаня:
"Сидеть в тепле в швейцарском кафе, глядя на белые склоны гор за стеклом,
и знать, что скоро войдет та, которую любишь, с румянцем на щеках и снегом
на ботинках, в теплом свитере с красной полосой. Ну разве это не счастье?"
Я снова наудачу раскрыл "Рюкзак", но sortes Virgilianae не всегда
срабатывает, и передо мной были "Последние дни доктора Донна". Странно,
зачем бы солдату носить это в своем вещмешке для утешения и бодрости? Я
сделал еще одну попытку. Герберт Рид поместил в антологию отрывок из
собственного сочинения под заголовком "Отступление из-под Сент-Квентина",
и я до сих пор помню если не буквальные слова, то смысл того, что прочел,
прежде чем бросил эту книжку навсегда: "Я подумал, что вот настала
смертная минута. Но ничего не чувствовал. Я вспомнил, что однажды где-то
прочел, будто люди, раненные в бою, ощущают боль не сразу, а позже". Я
поднял глаза. Возле фуникулера была какая-то суматоха. Человек, который
рассказывал о мальчике со сломанной лодыжкой, помогал другому нести к
подъемнику носилки. Они положили на носилки свои лыжи. Я бросил читать и
из любопытства вышел. Пришлось пропустить несколько машин, прежде чем я
смог пересечь дорогу, и, когда я дошел до фуникулера, спасатели уже
поднялись наверх.
Я спросил кого-то из очереди, что случилось. Никто, казалось, особенно
этим не интересовался. Какой-то англичанин сказал:
- Ребенок неудачно упал. Вечная история.
Женщина сказала: - По-моему, это спасателей тренируют. Сверху звонят и
пытаются поймать их врасплох.
- Очень интересно наблюдать за их упражнениями, - сказал другой. - Им
приходится съезжать на лыжах с носилками. Тут требуется большая сноровка.
Я вернулся в отель, чтобы согреться; из окна все было видно не хуже, но
большую часть времени я следил за фуникулером, потому что с минуты на
минуту ждал Анну-Луизу. Подошел угрюмый официант и спросил, не хочу ли я
что-нибудь заказать; он был как счетчик на стоянке машин, показывающий,
что время за мои два франка уже истекло. Я заказал еще кофе. Толпа возле
фуникулера пришла в движение. Я не стал пить кофе и пошел через дорогу.
Англичанин, который при мне высказал предположение, что разбился
ребенок, теперь с торжеством во всеуслышание объявил:
- Нет, это несчастный случай всерьез. Я слышал разговор в конторе. Они
вызывали неотложку из Веве.
Но и тогда я, как тот солдат из-под Сент-Квентина, не почувствовал, что
пуля попала в меня, - даже когда спасатели подошли по дороге из Ла-Сьерна
и с большой осторожностью поставили носилки, чтобы не потревожить лежавшую
там женщину. На ней был совсем не такой свитер, какой я подарил
Анне-Луизе, - это был красный свитер.
- Женщина, - кто-то сказал, - бедняжка, вид у нее нехороший. - И я
почувствовал такое же мгновенное инстинктивное сочувствие, как и тот, кто
это сказал.
- Дело серьезное, - все так же торжествующе сообщил нам англичанин. Он
ближе всех стоял к носилкам. - Много потеряла крови.
Оттуда, где я стоял, мне показалось, что она седая, но потом я
сообразил, что ей забинтовали голову прежде, чем нести вниз.
- Она в сознании? - спросила женщина, и знавший все англичанин помотал
головой.
Небольшая группа стала редеть и понемногу терять интерес к
происшествию, когда подъемник пополз наверх. Англичанин подошел к одному
из спасателей и поговорил с ним на ломаном французском.
- Они думают, что у нее поврежден череп, - передал он нам всем его
слова, как телевизионный комментатор.
Теперь мне уже никто не заслонял носилки. Это была Анна-Луиза. А свитер
уже не был белым из-за крови.
Я оттолкнул англичанина в сторону. Он схватил меня за руку и сказал:
- Не напирайте, милейший. Ей нужен воздух.
- Это моя жена, ты, идиот.
- Вот как? Извините. Не обижайтесь, старина.
Прошло несколько минут, хотя они мне показались часами, прежде чем
приехала "скорая помощь". Я стоял всматривался в лицо Анны-Луизы, и не
видел в нем признаков жизни. Я спросил: - Она умерла? - Наверное, им
показалось, что я довольно равнодушен.
- Нет, - заверил меня один из них. - Просто без сознания. Ушибла
голову.
- Как ото случилось?
- Насколько мы понимаем, там упал мальчик и вывихнул лодыжку. Мальчик
не должен был находиться на piste rouge - ему полагалось быть на piste
bleu. Она спускалась вниз, и ей трудно было его объехать. Наверное, все бы
обошлось, если бы она свернула вправо, но думаю, что у нее не было времени
сообразить. Она свернула влево, к деревьям - вы же знаете этот спуск, но
наст - твердый, предательский, сперва подтаяло, потом подморозило, и она
на всем ходу врезалась в дерево. Не волнуйтесь. "Скорая" вот-вот будет
здесь. В больнице вашу жену приведут в порядок.
Я сказал: - Сейчас вернусь. Мне надо сходить расплатиться за кофе.
Англичанин сказал: - Извините меня, старина. Я не знал...
- Ради бога, мотайте отсюда, - сказал я.
Официант был еще неприветливее, чем раньше. Он мне заявил:
- Вы оставили за собой столик, чтобы обедать. Мне пришлось отказывать
посетителям.
- Одного посетителя вы никогда больше не увидите, - огрызнулся я и
швырнул монету в полфранка, которая упала на пол, а потом задержался у
двери, чтобы посмотреть, поднимет он ее или нет. Он поднял, и мне стало
стыдно. Но если бы на то была моя воля, я отомстил бы всему миру за то,
что произошло, - как доктор Фишер, подумал я, совсем как доктор Фишер. Я
услышал вой "скорой помощи" и вернулся к фуникулеру.
Мне дали место в машине возле ее носилок, и я бросил наш "фиат" возле
отеля. Я сказал себе, что как-нибудь за ним приеду, когда Анна-Луиза
поправится, и все время следил за ее лицом, ожидая, что она придет в
сознание и меня узнает. Когда мы сюда вернемся, мы больше не пойдем в тот
ресторан, мы пойдем в самый лучший отель этого кантона и будем есть икру,
как доктор Фишер. Анна-Луиза еще не будет настолько здорова, чтобы ходить
на лыжах, да к тому времени и снег, вероятно, растает. Мы посидим на
солнце, и я ей расскажу, как перепугался. Я расскажу ей об этом проклятом
англичанине - я крикнул ему, чтобы он мотал отсюда, и он смотался, - а она
будет смеяться. Я снова посмотрел на ее лицо - оно не менялось. Если бы
глаза ее не были закрыты, она бы казалась уже мертвой. Бессознательное
состояние - как глубокий сон. Не просыпайся, уговаривал я ее молча, пока
они не дадут тебе наркотиков, чтобы ты не чувствовала боли.
"Скорая помощь", стеная, понеслась с горы туда, где помещалась
больница, и я увидел вывеску морга, которую видел десятки раз, но теперь
вдруг обозлился и на нее, и на глупость администрации, повесившей вывеску
так, чтобы ее мог прочесть кто-нибудь вроде меня. Она ведь никак не
относится ни ко мне, ни к Анне-Луизе, подумал я, никак не относится.
Но вывеска морга была единственным, на что я мог пожаловаться. Когда
"скорая" подъехала, все действовали очень расторопно. Нашего приезда у
входа ожидали два врача. Швейцарцы действительно очень расторопны.
Вспомните, какие сложные часы и точные приборы они производят. Мне
казалось, что Анна-Луиза будет так же мастерски починена, как они чинят
часы, - ведь эти часы подороже обычных, часы электронные, она дочь самого
доктора Фишера. Они это узнали, когда я сказал, что должен ему позвонить.
- Доктору Фишеру?
- Да, отцу моей жены.
По их поведению я понял, что такие часы дают очень основательную
гарантию. Анну-Луизу уже укатили в сопровождении врача постарше. Мне были
видны лишь белые бинты у нее на голове, которые создали у меня впечатление
седины.
Я спросил, что мне сказать ее отцу.
- Думаете, это может быть что-то серьезное?
Молодой врач осторожно сказал: - Нам приходится считать серьезными
любые повреждения черепа.
- Советуете подождать со звонком до результатов рентгена?
- Думаю, что, раз доктору Фишеру надо приехать из Женевы, лучше
позвонить ему сразу.
Скрытый смысл этого совета дошел до меня, только когда я набирал номер
телефона. Сначала я не узнал голоса Альберта, взявшего трубку.
Я сказал: - Мне надо поговорить с доктором Фишером.
- Кто его спрашивает, сэр? - Тон был лакейский, такого я раньше не
слышал.
- Скажите, что звонит мистер Джонс, его зять.
Альберт сразу принял свой обычный тон: - А, это вы, мистер Джонс?
Доктор занят.
- Это не играет роли. Соедините меня с ним.
- Он сказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.
- Дело срочное. Соедините нас, вам говорят.
- Я могу потерять место.
- Вы наверняка его потеряете, если нас не соедините.
Наступило долгое молчание, а потом голос послышался снова, голос
наглеца Альберта, а не лакея: - Доктор Фишер говорит, что слишком занят,
чтобы сейчас с вами разговаривать. Его нельзя беспокоить. Он готовит
званый ужин.
- Мне надо с ним поговорить.
- Он сказал, что вам надо изложить ваше дело в письменной форме.
Прежде чем я успел ответить, он дал отбой.
Пока я разговаривал по телефону, молодой доктор куда-то скрылся. Теперь
он вошел снова. Он сказал: - Боюсь, мистер Джонс, что придется прибегнуть
к операции. К срочной операции. В приемном покое много амбулаторных
больных, но на втором этаже есть пустая палата, где вас никто не
потревожит. Как только операция будет закончена, я сразу же туда к вам
приду.
Когда он отворил дверь пустой комнаты, я ее сразу узнал или, вернее,
решил, что узнал: это была палата, где лежал мсье Стайнер, однако все
больничные палаты выглядят одинаково, как таблетки снотворного. Окно было
открыто, и через него доносился лязг и грохот с шоссе.
- Закрыть окно? - спросил молодой врач.
Он был так заботлив, будто больным был я.
- Нет, нет, не трудитесь. Пусть будет побольше воздуха.
Но нужен мне был не воздух, а шум. Тишину можно вынести, только когда
ты счастлив или спокоен.
- Если вам что-нибудь понадобится, позвоните. - Он показал мне на
звонок возле кровати. На столике стоял термос с ледяной водой, и врач
проверил, полон ли он. - Я скоро вернусь. Постарайтесь поменьше
волноваться. У нас было много случаев потяжелее.
В палате стояло кресло для посетителей, и я на него сел, жалея, что на
кровати нет мсье Стайнера и я не могу с ним поговорить. Меня устроил бы и
старик, который не говорит и не слышит. Мне припомнились кое-какие слова
мсье Стайнера. Он сказал о матери Анны-Луизы: "Я многие годы вглядывался в
лица других женщин после того, как она умерла, а потом перестал". В этой
фразе самое страшное было "многие годы". Годы, подумал я, годы... разве
можно после этого жить годы? Каждые несколько минут я смотрел на часы...
прошло две минуты, три минуты, а раз мне повезло: прошло целых четыре с
половиной минуты. Я подумал: неужели только это я и буду делать, пока не
умру?
Раздался стук в дверь, и вошел молодой врач. У него был оробелый,
смущенный вид, и у меня родилась безумная надежда: они допустили ошибку и
ушиб был вовсе не серьезный. Он сказал:
- Мне очень жаль. Боюсь... Потом он быстро заговорил без запинки: - Мы
и сразу не очень надеялись. Она совсем не мучилась. Умерла под наркозом.
- Умерла?
- Да.
Я сумел лишь произнести:
- "Ой".
- Хотите ее видеть? - спросил он.
- Нет.
- Вызвать вам такси? Может, вы не откажетесь завтра заехать в больницу.
Повидать регистратора. Придется подписать кое-какие бумаги. Всегда столько
писанины...
Я сказал:
- Я хотел бы покончить со всем этим сразу. Если вам все равно.

14

Я послал доктору Фишеру письмо, как он велел. Я сухо изложил
обстоятельства смерти его дочери и сообщил, когда и где ее хоронят. Так
как в это время года сенная лихорадка не свирепствует, на слезы его
рассчитывать было нечего, но я все же полагал, что, может, он и появится.
Но он не появился, и никто так и не увидел, как ее зарыли в землю, кроме
английского священника, два раза в неделю убиравшей у нас прислуги и меня.
Я похоронил Анну-Луизу на кладбище святого Мартина в гибралтарской земле
(в Швейцарии английская церковь подчинена Гибралтарской епархии), потому
что надо же было мне ее где-то похоронить. Я понятия не имел, к какой
религии изволит причислять себя доктор Фишер и к какой принадлежала ее
мать или в какой церкви крестили Анну-Луизу, - у нас было слишком мало
времени, чтобы узнать друг о друге такие маловажные подробности. Я ведь
англичанин, и мне казалось, что самое простое - это похоронить ее так, как
хоронят в Англии; насколько я знал, никто еще не завел кладбищ для
неверующих. Большинство швейцарцев в Женевском кантоне протестанты, и мать
Анны-Луизы, вероятно, похоронена на протестантском кладбище, но
швейцарские протестанты - люди всерьез верующие; англиканская церковь со
всей ее двойственностью казалась мне более близкой нашему неверию. Я
ожидал, что на кладбище может где-нибудь сзади деликатно появится мсье
Бельмон, как он сделал это на нашей свадьбе и потом на полуночной мессе,
но, к моему облегчению, его не оказалось. Таким образом, не было никого, с
кем мне пришлось бы разговаривать. Я был один, я мог один вернуться к нам
в квартиру - это не то, что быть с ней вдвоем, но лучше всего другого.
Я заранее решил, что буду там делать. Много лет назад я прочел в одном
детективе, как можно покончить самоубийством, выпив залпом четверть литра
спирта. Насколько я помнил, один персонаж подзадорил другого выпить
штрафную (писатель явно учился в Оксфорде). Я подумал, что для верности
растворю в виски двадцать таблеток аспирина - все, что у меня было. Потом
я удобно устроился в кресле, в котором обычно сидела Анна-Луиза, и
поставил стакан рядом на стол. В душе у меня был покой, мной владело
странное ощущение, похожее на счастье. Мне казалось, что я могу провести
так целые часы и даже дни, просто глядя на стакан с эликсиром смерти. На
дне его осели крупинки аспирина, я помешал пальцем жидкость, и они
растворились. Пока здесь стоял этот стакан, мне не угрожало одиночество и
даже горе. Словно это был промежуток между двумя приступами боли, и я мог
длить этот промежуток, сколько захочу.
И тут зазвонил телефон. Пусть звонит, но он нарушал покой в комнате,
как соседская собака. Я встал и вышел в переднюю. Подняв трубку, я для
бодрости обернулся и взглянул на свой стакан - этот залог недолгого
будущего. Женский голос произнес; - Мистер Джонс. Это ведь мистер Джонс?
- Да.
- Говорит миссис Монтгомери.
Значит, жабы все же меня настигли.
- Вы меня слушаете, мистер Джонс?
- Да.
- Я хотела вам сказать... мы только сейчас услышали... как мы все
огорчены.
- Спасибо, - сказал я и дал отбой, но, прежде чем я успел вернуться в
свое кресло, телефон зазвонил снова. Нехотя, я пошел назад.
- Слушаю, - сказал я.
Кто из них на сей раз? Но звонила снова миссис Монтгомери. Как много
времени надо, чтобы проститься даже по телефону.
- Мистер Джонс, вы не дали мне договорить. У меня к вам поручение от
доктора Фишера. Он хочет вас видеть.
- Он мог бы меня увидеть, если бы пришел на похороны своей дочери.
- О, тут были веские причины... Вы не должны его винить... Он вам все
объяснит... Он хочет, чтобы вы завтра к нему пришли... В любое время во
второй половине дня...
- А почему он не мог позвонить сам?
- Он терпеть не может телефон. Всегда пользуется услугами Альберта...
или одного из нас, когда мы под рукой.
- Тогда почему бы ему мне не написать?
- Мистер Кипс сейчас в отлучке.
- Разве мистеру Кипсу приходится писать его письма?
- Деловые письма, конечно.
- У меня нет никаких дел с доктором Фишером.
- Речь идет о каком-то наследстве. Вы придете, не правда ли?
- Скажите ему... - произнес я, - скажите ему... я подумаю.
Я положил трубку. Это по крайней мере заставит его полдня ломать
голову, потому что идти туда я не собирался. Все, что мне хотелось, - это
снова вернуться в кресло к четверти литра неразбавленного виски; в стакане
снова появился небольшой осадок аспирина, и я помешал его пальцем, но
ощущение счастья ушло. Я уже не был один. Доктор Фишер, казалось, наполнял
комнату, как дым. Был только один способ от него избавиться, и я, не
переводя дыхания, залпом осушил стакан.
Судя по детективному роману, я ожидал, что сердце у меня остановится
внезапно, как часы, но почувствовал, что все еще жив. Теперь я думаю, что
аспирин был ошибкой: один яд мог парализовать действие другого. Надо было
мне довериться автору детектива: говорят, что они тщательно осведомляются
насчет медицинских подробностей; к тому же, насколько я припоминаю, тип,
выпивший штрафную, был уже полупьян, я же был трезв как стеклышко. Вот так
мы иногда можем прошляпить собственную смерть.
В ту минуту я не чувствовал даже сонливости. Голова у меня была более
ясная, чем всегда, - как бывает, когда немного выпьешь, и такое, хоть и
временное, состояние позволило мне сообразить причину вызова доктора
Фишера: имущество, наследство... Деньги, оставленные Анне-Луизе матерью,
как я вспомнил, находились под каким-то контролем, она могла получать
только проценты. Я понятия не имел, к кому теперь попадет капитал, и
подумал с ненавистью: "На похороны ее он не пришел, а уже думает о том,
что будет с деньгами". Может быть, их получит он, эти кровавые деньги. Я
вспомнил ее белый рождественский свитер, выпачканный кровью. Значит, он не
менее жаден, чем все жабы. Да он и сам жаба - их жабий король. И вдруг,
именно так, как я воображал свою смерть, меня одолел сон.

15

Когда я проснулся, я был уверен, что проспал час или два. Голова у меня
была совершенно ясная, но, кинув взгляд на часы, я решил, что стрелки
каким-то непонятным образом ушли назад. Я взглянул в окно, однако
свинцовое снежное небо ничего мне не сказало: оно было почти такое же, как
и прежде, когда я заснул. То ли утреннее небо, то ли вечернее - думайте
как хотите. Я далеко не сразу понял, что проспал больше восемнадцати
часов, и тут кресло, в котором я сидел, и пустой стакан вернули меня к
сознанию того, что Анна-Луиза умерла. Стакан был как разряженный револьвер
или нож, который без толку обломился о грудную кость. Надо будет поискать
другой способ умереть.
Тут я вспомнил про телефонный звонок и беспокойство доктора Фишера о
наследстве. Я был болен от горя, и, право же, больному простительны
болезненные фантазии. Я хотел унизить доктора Фишера - человека, который
убил мать Анны-Луизы; я хотел, чтобы он страдал, как страдаю я. Я пойду и
встречусь с ним, раз он об этом просит.
Я нанял у себя в гараже машину и поехал в Версуа. Я чувствовал, что
голова у меня не такая ясная, как я полагал. На автостраде я чуть не
врезался в заднюю часть сворачивавшего грузовика и подумал, что такая
смерть ничуть не хуже, чем от виски, - но, быть может, она и вовсе обошла
бы меня стороной. Меня могли вытащить из обломков машины калекой, уже
неспособным себя уничтожить. После этого я стал вести машину более
внимательно, но мысли мои блуждали, их притягивало красное пятно, за
которым я следил, когда она поднималась вверх на фуникулере к той piste
rouge, тот уже совсем красный свитер на носилках и бинты, которые я принял
за седину незнакомого человека. Я чуть было не проехал поворот на Версуа.
Громадный белый дом стоял над озером, как усыпальница фараона. Рядом с
ним моя машина казалась карликовой, а звонок неестественно тренькал в
недрах гигантской могилы. Дверь отворил Альберт. Почему-то он был в
черном. Может, доктор Фишер надел траур вместо себя на своего слугу?
Черный костюм явно пошел на пользу его характеру. Он даже не сделал вида,
что не узнает меня. Он не стал надо мной глумиться, а поспешно пошел
наверх по широкой мраморной лестнице.
Доктор Фишер не был в трауре. Он сидел за своим столом, как и при нашей
первой встрече (стол был почти пуст, если не считать большой и явно
дорогой рождественской хлопушки, сверкавшей киноварью и золотом), и
предложил мне, как раньше: - Садитесь, Джонс.
Потом наступило долгое молчание. На этот раз он, казалось, не знал, с
чего начать. Я поглядел на хлопушку, он взял ее, потом положил на место, и
молчание длилось и длилось, так что в конце концов нарушил его я. Я
упрекнул его: - Вы не пришли на похороны своей дочери.
Он сказал:
- Она была слишком похожа на мать. - И добавил: - Она даже лицом стала
на нее похожа, когда выросла.
- Да, это говорил и мсье Стайнер.
- Стайнер?
- Стайнер.
- А-а. Этот человечек еще жив?
- Да. По крайней мере несколько недель назад был еще жив.
- Клопа трудно прикончить, - сказал он. - Они заползают обратно в щели,
откуда их потом не достанешь.
- Дочь никогда не причиняла вам зла.
- Она была похожа на мать. И характером, и лицом. И вам бы причинила
такое же зло, дай ей только время. Интересно, какой бы Стайнер выполз из
щели в вашей жизни. Быть может, мусорщик. Им нравится нас унижать.
- Вы позвали меня для того, чтобы это сказать?
- Не только, но и это, да. В тот раз после ужина я подумал, что кое-чем