После всех этих истязаний Кессель взял последние сбережения, а также золотые ножницы, драгоценный приз победителю конкурса парикмахеров, доехал поездом до морского побережья – и исчез в морской пучине. Спустя неделю ребенок, строивший песочный замок, обнаружил золотые ножницы.
Их передали спасателю, тот в гестапо, гестапо в германский банк, а из банка они совершили путешествие по маршруту Амстердам – Эйнд-ховен – Штутгарт – Баден-Баден. Наконец золотые ножницы вместе с другими ценными предметами были переплавлены и сделались частью слитка (серийный номер 717YH P2), каковой попал в автокатастрофу неподалеку от Больцано.
Сильвия Хуст играла в Берлине роли американских шлюх, пока в апреле 45-го не погибла под русской бомбежкой. Ее бойфренд Герти переехал в Нью-Йорк и устроился на работу в НХС, которую купила РКО, которую, в свою очередь, купила «Сони», где он дослужился до главного менеджера и в 1981 году вышел на пенсию, составившую двести тысяч долларов. Тело Симона Кесселя не было найдено, а если и было, то в нем не опознали пропавшего без вести парикмахера из Хильвершума. Возможно, береговую службу спасения смутили некие детали.
Смазка для пальцев
Швея
История Харпша
В реке
Драгоценности Баухауса
Их передали спасателю, тот в гестапо, гестапо в германский банк, а из банка они совершили путешествие по маршруту Амстердам – Эйнд-ховен – Штутгарт – Баден-Баден. Наконец золотые ножницы вместе с другими ценными предметами были переплавлены и сделались частью слитка (серийный номер 717YH P2), каковой попал в автокатастрофу неподалеку от Больцано.
Сильвия Хуст играла в Берлине роли американских шлюх, пока в апреле 45-го не погибла под русской бомбежкой. Ее бойфренд Герти переехал в Нью-Йорк и устроился на работу в НХС, которую купила РКО, которую, в свою очередь, купила «Сони», где он дослужился до главного менеджера и в 1981 году вышел на пенсию, составившую двести тысяч долларов. Тело Симона Кесселя не было найдено, а если и было, то в нем не опознали пропавшего без вести парикмахера из Хильвершума. Возможно, береговую службу спасения смутили некие детали.
Смазка для пальцев
Большую часть пятисотграммового слитка RT45 T/O, обнаруженного в перевернутой машине неподалеку от Больцано, составляли золотые кольца, конфискованные у вдов города Менцель. Чтобы их заполучить, молодому офицеру местной полиции пришлось отрезать вдовам пальцы. В свое оправдание он потом скажет, что его жена должна была вот-вот родить и ему некогда было рассусоливать. А без него она бы не справилась. В преддверии радостного семейного события ему, естественно, не хотелось осквернять себя прикосновением к тем, в чьих жилах текла еврейская кровь. Многие кольца просто не снимались, хотя, кажется, все было перепробовано. Доказательство – длинный перечень того, что может послужить хорошей смазкой. Тут он проявил изобретательность. В перечень вошли майонез, бриолин, сливочное масло, мыло, растительный жир, масло из-под сардин, бензин, уксус с бальзамом из Модены, оливковое масло, топленый французский сыр бри, плевки и слюни. «Плевки и слюни» – так и написал. Возможно, слюни были вдовьи, а плевки его.
Жена офицера родила девочку весом три семьсот. Они дали ей имя Бесор, что звучит как будто по-еврейски, хотя ее так назвали в честь прабабушки из Энгадина. От южной окраины этого североитальянского города рукой подать до Больцано, известного на всю страну тем, что там не умеют готовить настоящие спагетти.
Жена офицера родила девочку весом три семьсот. Они дали ей имя Бесор, что звучит как будто по-еврейски, хотя ее так назвали в честь прабабушки из Энгадина. От южной окраины этого североитальянского города рукой подать до Больцано, известного на всю страну тем, что там не умеют готовить настоящие спагетти.
Швея
Пожилой фермер запаниковал при мысли, что его могут забрать из-за того, что он женился вторым браком на цыганке. Его первая жена упала с лестницы, и ее голову насквозь прошила отколовшаяся балясина. Соседи фермера были не то дальними родственниками, не то просто хорошими друзьями его первой жены. У них не было повода подозревать в чем-то ее мужа, тем более никаких доказательств, все их обвинения были выстроены задним числом. Они утверждали, будто их сосед околдован, что, пожалуй, было не так уж далеко от правды – его вторая жена, цыганка Флорентина, была куда как хороша и умела доставлять удовольствие, начиная с жизнерадостной улыбки и заканчивая радостями, которые она доставляла шестидесятилетнему телу фермера в кровати с дюжиной горящих свеч. Соседи были не прочь воспользоваться объявленной национал-социалистами политикой преследования цыган для распространения своих клеветнических измышлений. Они подкупили крупных чиновников в местной администрации, после чего сосед-фермер получил несколько полуофициальных писем с требованиями избавиться от «черной овцы» и показать пример другим, ибо фермеры – это становой хребет нации, они должны думать о таких вещах, как «здоровое стадо», «межрод-ственное скрещивание», «генетическая чистота», и о том, что авторы называли мудреным термином «дарвинистские приоритеты». В сущности, вся эта местная самодеятельность была перепевом пропагандистских листовок геббельсовского министерства в Берлине.
Для большего устрашения полицейские машины время от времени медленно проезжали мимо дома фермера. Трое местных полицейских, связанных родственными узами с его первой женой, периодически реквизировали у него то курицу, то овцу. Рассуждали они просто: часть его собственности принадлежала бывшей жене, и они, как ее родня, имели все права на эту собственность, уж, во всяком случае, большие права, чем эта его цыганка-самозванка.
Флорентину все это не могло не огорчать. Она, безусловно, выгадала от оседлой жизни и справедливо рассчитывала, что пожилой супруг сделает ее законной наследницей. Его мужское внимание действовало на нее возбуждающе. К тому же она была беременна, о чем он пока не знал. Но, с другой стороны, разумом она понимала, что надо спасаться, пока не поздно, и ее цыганское нутро подсказывало ей, что она спасется.
Как-то вечером сразу пять полицейских машин остановились перед их птичником. Громкий шум двигателей и включенные передние фары пугали кур и индюшек, которые шарахались в разные стороны. Флорентина, которая в это время как раз кормила живность, оказалась готова к подобному акту устрашения. За прошедшие полтора года муж надарил ей разных драгоценных украшений, а также золотых и серебряных иголок для шитья. Их у нее скопилось несколько сотен – сентиментальное напоминание об обстоятельствах их знакомства. Однажды Флорентина и ее родня постучали в дверь фермера с предложением разного рода услуг. Ее брат точил ножи и ножницы, косы и плуги. Ее дядя ремонтировал мебель и детские игрушки, делал вешалки для одежды. Ее сестра плела из кукурузных листьев салфетки на стол, и шляпы от солнца, и маленьких куколок. Сама же Флорентина была швеей. Она пришивала пуговицы и карманы, подновляла одежду, чинила сломанные молнии, баловалась вышивкой. У первой жены фермера для всех нашлась работа. Она усадила Флорентину на крыльцо и велела сделать ревизию своему гардеробу: пришить новые кружевные оборки, выпустить юбку, подлатать нижнее белье, удлинить бретельки на платье, незаметно починить на белых чулках протершиеся коленки. Фермер поглядывал за тем, как девушка сосредоточенно трудится, напевая популярные песенки, как ловко она орудует иглой. Зная, что за ней наблюдают, Флорентина старалась выглядеть как можно более соблазнительной. Фермер смотрел с нарастающим интересом.
Цыгане получили неплохие деньги за свою работу и довольные уехали, оставив целую гирлянду из подков на счастье. В ту ночь пропали пять несушек, два зеркала и колеса от телеги, но фермер закрыл на это глаза. А спустя пять месяцев жена фермера разбилась, свалившись с лестницы, и вдовец, оседлав бурую лошадку, отправился на поиски своей цыганки. Разыскав Флорентину, он не сразу добился ее расположения, согласия же на брак так и не получил. Их отношения оставались открытыми. Ее родня не выступала против их союза, но и благословения своего не давала. Дедушке она пообещала, что вернется в табор. Фермер предпочел с ней не спорить. Все сложилось удачно. Он не считал нужным запирать на ночь постройки. Ферма процветала, невзирая ни на что. Когда у его соседей случался падеж птицы, у него куры были живы-здоровы. Вокруг стояла засуха, а его пруд не высыхал. И лесные пожары обходили его стороной.
И вот пришел решающий момент. После того как к ним зачастили полицейские машины, Флорентина собрала в мешок из-под зерна ценные вещи, и красивое нижнее белье, и кольца с серьгами, и, конечно, богатую коллекцию золотых и серебряных иголок для шитья и обвязала его вокруг пояса.
В тот вечер, как мы знаем, она кормила кур. Полицейские машины сигналили и слепили фарами обезумевших индюшек, которые, с размаху налетая на проволочное заграждение, до крови обдирали крылья. Фермер вышел на крыльцо с обрезом и открыл пальбу по непрошеным гостям. Те только этого и ждали. Фермер был избит и арестован, а его цыганскую жену изловили, когда она пыталась убежать. Из нее сделали подушечку для иголок, уделив особое внимание груди и ягодицам. Подоспевшие цыгане порубили полицейских топориками.
Было проведено расследование. В качестве улик фигурировало холодное оружие. А также больше сотни золотых и серебряных швейных иголок, якобы повинных в смерти одиннадцати полицейских. Последовала карательная операция. Шесть фермеров были убиты. Девочка-подросток утопилась. Маленький мальчик наглотался семян ракитника. Загадочным образом умер ребенок, спавший на открытом воздухе. Ни с того ни с сего подавилась собака. Погибала рыба в прудах. Местные жители были уверены, что тут не обошлось без цыганской ворожбы.
Золотые иголки отделили от серебряных. Один врач подсуетился и отнес золотые иголки в банк, где они пролежали несколько недель в подвале, после чего их переплавили в Берлине с золотым ломом и новенький слиток оставили в Баден-Баден, а оттуда в машине лейтенанта Харпша он совершил путешествие в Больцано.
Флорентину отправили в концентрационный лагерь, а ее гражданского мужа – на русский фронт. Там он застрелил офицера, который допек его шуточками о цыганках, и в результате был вздернут на виселице. В концлагере Треблинка Флорентина учила женщин чинить солдатскую форму. Она тоже убила своего начальника: воткнула ему в глаз иголку, после того как он ее изнасиловал. Если в миру еврейки и цыганки были неприкасаемыми, то в лагере их нередко подвергали сексуальным унижениям. Цыганки здесь ценились выше евреек, поскольку они никому не тыкали в глаза свои религиозные убеждения. Комендант лагеря проявлял особый интерес к беременным женщинам на седьмом месяце. Охранники по возможности поставляли ему живой товар. Он бы гораздо чаще удовлетворял свою похоть, но в дело вмешивались женское бесплодие, выкидыши и тайные аборты. Когда после войны к нему возникли серьезные вопросы, он отвечал, что в подведомственном ему лагере преследовались исключительно интересы продолжения человеческого рода.
Когда живот у Флорентины заметно округлился, товарки спрятали ее в подполе. Надолго ее не хватило. Она повесилась на ссученном из пряжи жгуте. Так она в последний раз обманула немцев, лишив их возможности поэкспериментировать с грудным младенцем. Их, в частности, интересовало, как быстро действует на детей разного возраста отравляющий газ.
1 Хорек (англ.).
2 По легенде, юный Артур, будущий король Англии, был единственным, кто сумел вытащить этот сказочный меч из камня.
Для большего устрашения полицейские машины время от времени медленно проезжали мимо дома фермера. Трое местных полицейских, связанных родственными узами с его первой женой, периодически реквизировали у него то курицу, то овцу. Рассуждали они просто: часть его собственности принадлежала бывшей жене, и они, как ее родня, имели все права на эту собственность, уж, во всяком случае, большие права, чем эта его цыганка-самозванка.
Флорентину все это не могло не огорчать. Она, безусловно, выгадала от оседлой жизни и справедливо рассчитывала, что пожилой супруг сделает ее законной наследницей. Его мужское внимание действовало на нее возбуждающе. К тому же она была беременна, о чем он пока не знал. Но, с другой стороны, разумом она понимала, что надо спасаться, пока не поздно, и ее цыганское нутро подсказывало ей, что она спасется.
Как-то вечером сразу пять полицейских машин остановились перед их птичником. Громкий шум двигателей и включенные передние фары пугали кур и индюшек, которые шарахались в разные стороны. Флорентина, которая в это время как раз кормила живность, оказалась готова к подобному акту устрашения. За прошедшие полтора года муж надарил ей разных драгоценных украшений, а также золотых и серебряных иголок для шитья. Их у нее скопилось несколько сотен – сентиментальное напоминание об обстоятельствах их знакомства. Однажды Флорентина и ее родня постучали в дверь фермера с предложением разного рода услуг. Ее брат точил ножи и ножницы, косы и плуги. Ее дядя ремонтировал мебель и детские игрушки, делал вешалки для одежды. Ее сестра плела из кукурузных листьев салфетки на стол, и шляпы от солнца, и маленьких куколок. Сама же Флорентина была швеей. Она пришивала пуговицы и карманы, подновляла одежду, чинила сломанные молнии, баловалась вышивкой. У первой жены фермера для всех нашлась работа. Она усадила Флорентину на крыльцо и велела сделать ревизию своему гардеробу: пришить новые кружевные оборки, выпустить юбку, подлатать нижнее белье, удлинить бретельки на платье, незаметно починить на белых чулках протершиеся коленки. Фермер поглядывал за тем, как девушка сосредоточенно трудится, напевая популярные песенки, как ловко она орудует иглой. Зная, что за ней наблюдают, Флорентина старалась выглядеть как можно более соблазнительной. Фермер смотрел с нарастающим интересом.
Цыгане получили неплохие деньги за свою работу и довольные уехали, оставив целую гирлянду из подков на счастье. В ту ночь пропали пять несушек, два зеркала и колеса от телеги, но фермер закрыл на это глаза. А спустя пять месяцев жена фермера разбилась, свалившись с лестницы, и вдовец, оседлав бурую лошадку, отправился на поиски своей цыганки. Разыскав Флорентину, он не сразу добился ее расположения, согласия же на брак так и не получил. Их отношения оставались открытыми. Ее родня не выступала против их союза, но и благословения своего не давала. Дедушке она пообещала, что вернется в табор. Фермер предпочел с ней не спорить. Все сложилось удачно. Он не считал нужным запирать на ночь постройки. Ферма процветала, невзирая ни на что. Когда у его соседей случался падеж птицы, у него куры были живы-здоровы. Вокруг стояла засуха, а его пруд не высыхал. И лесные пожары обходили его стороной.
И вот пришел решающий момент. После того как к ним зачастили полицейские машины, Флорентина собрала в мешок из-под зерна ценные вещи, и красивое нижнее белье, и кольца с серьгами, и, конечно, богатую коллекцию золотых и серебряных иголок для шитья и обвязала его вокруг пояса.
В тот вечер, как мы знаем, она кормила кур. Полицейские машины сигналили и слепили фарами обезумевших индюшек, которые, с размаху налетая на проволочное заграждение, до крови обдирали крылья. Фермер вышел на крыльцо с обрезом и открыл пальбу по непрошеным гостям. Те только этого и ждали. Фермер был избит и арестован, а его цыганскую жену изловили, когда она пыталась убежать. Из нее сделали подушечку для иголок, уделив особое внимание груди и ягодицам. Подоспевшие цыгане порубили полицейских топориками.
Было проведено расследование. В качестве улик фигурировало холодное оружие. А также больше сотни золотых и серебряных швейных иголок, якобы повинных в смерти одиннадцати полицейских. Последовала карательная операция. Шесть фермеров были убиты. Девочка-подросток утопилась. Маленький мальчик наглотался семян ракитника. Загадочным образом умер ребенок, спавший на открытом воздухе. Ни с того ни с сего подавилась собака. Погибала рыба в прудах. Местные жители были уверены, что тут не обошлось без цыганской ворожбы.
Золотые иголки отделили от серебряных. Один врач подсуетился и отнес золотые иголки в банк, где они пролежали несколько недель в подвале, после чего их переплавили в Берлине с золотым ломом и новенький слиток оставили в Баден-Баден, а оттуда в машине лейтенанта Харпша он совершил путешествие в Больцано.
Флорентину отправили в концентрационный лагерь, а ее гражданского мужа – на русский фронт. Там он застрелил офицера, который допек его шуточками о цыганках, и в результате был вздернут на виселице. В концлагере Треблинка Флорентина учила женщин чинить солдатскую форму. Она тоже убила своего начальника: воткнула ему в глаз иголку, после того как он ее изнасиловал. Если в миру еврейки и цыганки были неприкасаемыми, то в лагере их нередко подвергали сексуальным унижениям. Цыганки здесь ценились выше евреек, поскольку они никому не тыкали в глаза свои религиозные убеждения. Комендант лагеря проявлял особый интерес к беременным женщинам на седьмом месяце. Охранники по возможности поставляли ему живой товар. Он бы гораздо чаще удовлетворял свою похоть, но в дело вмешивались женское бесплодие, выкидыши и тайные аборты. Когда после войны к нему возникли серьезные вопросы, он отвечал, что в подведомственном ему лагере преследовались исключительно интересы продолжения человеческого рода.
Когда живот у Флорентины заметно округлился, товарки спрятали ее в подполе. Надолго ее не хватило. Она повесилась на ссученном из пряжи жгуте. Так она в последний раз обманула немцев, лишив их возможности поэкспериментировать с грудным младенцем. Их, в частности, интересовало, как быстро действует на детей разного возраста отравляющий газ.
1 Хорек (англ.).
2 По легенде, юный Артур, будущий король Англии, был единственным, кто сумел вытащить этот сказочный меч из камня.
История Харпша
На этих страницах вы не найдете ничего такого о лейтенанте Харпше, чего бы не слышали раньше, но зато все факты здесь собраны воедино.
Густав Харпш родился в Линце в день, когда разразилась первая мировая война, а умер он в Больцано в последний день второй мировой войны. Его отец, страховщик, коллекционировал мебель XVIII века. Его мать воспитала пятерых детей. Подростком он стал членом гитлерюгенда. Это было, можно сказать, обязательное мероприятие: все его друзья вступали, и он вступил. Ему нравились летние лагеря – веселая компания, походы в горы, массовые заплывы, хоровое пение у костра. Записавшись в армию, он отслужил год в Австрии периода аншлюса, вошел в Судеты, в 36-м стал лейтенантом, а через два месяца после германского вторжения во Францию оказался в городе Во ле Виконт недалеко от Парижа. Он глубоко уважал своего начальника генерала Фостерлинга. Последний был увлечен планом Гиммлера построить родильный дом, где бы на практике проверялась арийская наследственность. Сама идея Харпша не смущала, но душа его к этому проекту не лежала. В Во немецкие офицеры разместились в замке, построенном министром Фуке. Великолепие замка снаружи и внутри, а также изумительные сады подвигли Людовика XIV на то, чтобы изгнать своего министра финансов по обвинению в махинациях и коррупции, а его поместье забрать себе. Все богатство замка Во – украшения, люстры, мебель, картины, цветы и прочее – было вывезено для нужд нового роскошного замка в деревне под Парижем под названием Версаль.
Пусть и без внешних изысков XVII века, немецкие офицеры чувствовали себя в замке совсем неплохо. В их распоряжении была повариха Анна-Мария Усбакер, стопроцентная француженка. Ее предки жили во французском Эльзасе, который в 1871 году немцы объявили своей законной добычей. Ее дед, конюх, чьими услугами пользовалась вся округа, переехал из Страсбурга в Люксембург, а после в Бельгию, где ему пришлось приспособить свою фамилию к местному произношению. На момент рождения отца Анны-Марии дед перебрался в Париж. После первой мировой войны отец Анны-Марии женился на девушке из Во, которая казалась неприметной тенью в огромном замке. Свои немецкие корни она давно забыла и говорила исключительно по-французски. Ей было тридцать два года. Вдова. Первый муж, конюх, всему научившийся у ее деда, однажды упал с лошади и разбил себе голову. Детей у них не было. Она не раз потом могла выйти замуж, но пренебрегла этими возможностями.
Анна-Мария Усбакер и Густав Харпш полюбили друг друга благодаря спарже. Полтора месяца он с удовольствием лицезрел девушку и наслаждался ее стряпней. Поначалу она дичилась, держась подальше от лейтенанта и его раскатистого смеха. Анна-Мария регулярно кормила шестерых офицеров на постое, когда же наезжали еще офицеры с инспекцией, готовить ей приходилось с утра до вечера. С Харпшем она держала вежливую дистанцию. Ей случалось видеть, как он в задумчивости прогуливается с собаками по дорожкам большого парка. Она видела, как он, по пояс раздетый, чистит сапоги на птичьем дворе. Она слышала, как он распевает старые французские песни своим высоким фальцетом, отмечая таким образом день рождения Гитлера. Однажды, ставя тарелку со спаржей, она пролила на скатерть горячее масло, и несколько капель попали Харпшу на руку. Он спокойно облизал место ожога, глядя на нее с улыбкой. Они переспали – сначала в буфетной, потом на лужайке перед флигелем, потом в спальне для прислуги, потом на ковре в аристократической ванной. Анна-Мария побаивалась обвинения в интимном коллаборационизме. Нынешние владельцы замка, парвеню во втором поколении, отчаянно старались идти в ногу с прежними хозяевами, истинными аристократами. При том что они отличались снобизмом и реакционными взглядами, их отношение к немецким офицерам постепенно менялось в лучшую сторону. Зато слуги были, как на подбор, социалистами и коммунистами. Дворецкий находил поведение Анны-Марии совершенно неприемлемым. А вот горничная, у которой родители были немцы, ревновала ее к молодому офицеру, приехавшему в эти места с ее исторической родины.
Анна-Мария забеременела. Они радостно обсуждали семейные планы, которые должны были осуществиться после войны. Они, конечно, рисковали и плодили завистников. Генерал Фостерлинг проявлял снисходительность и даже благосклонность: он рассчитывал привлечь блондина Харпша и черноволосую Анну-Марию к своей программе межродственного скрещивания. Среди местных женщин были и блондинки, но Харпш отказывался вступать с ними в связь. Дворецкому не нравилось, что в его штате завелась коллаборационистка. Горничная даже обратилась к старым газетным подшивкам в надежде найти компромат на предков Анны-Марии и использовать его против удачливой соперницы. Между тем Анна-Мария родила девочку, первого для здешних мест ребенка франко-германского происхождения. Ситуация, прямо скажем, щекотливая. Спать с врагом было строжайше запрещено. Мог вспыхнуть политический скандал. Наилучшим выходом было объявить, что Анна-Мария – еврейка. Через три часа после родов ее вместе с младенцем поместили под домашний арест. Харпша откомандировали в Париж. Анна-Мария бесследно исчезла. Ее бабку по материнской линии видели в синагоге города Мусс. Позже Харпш вернулся, чтобы разыскать свою дочь, которую взяла к себе служанка. Тем временем генерал Фостерлинг пустился в сомнительную авантюру. В своем стремлении повернуть вспять ход истории он решил восстановить министра Фуке в правах собственника замка Во. Он сделался всеобщим посмешищем. Вдобавок у него из-под носа сбежал особо важный английский шпион Тульс Люпер. Генерал предпринял неудачную попытку застрелиться. На этом его унижения не закончились. Он попал в плен к союзникам, и тюремщик-англичанин, сжалившись, нанес ему смертельный удар.
Харпш увидел дочь в тот момент, когда служанка кормила ее грудью. Он устроил скандал и был посажен под арест. И без него с немецкими оккупационными войсками хлопот хватало. Девочка была хорошенькая, спокойная, милая. Ее отняли у служанки для последующего удочерения, но желающих не находилось. Никто не хотел неприятностей. Ее отправили в Гамбург; по дороге немецкий конвой угодил под бомбежку. Если верить слухам, девочку подобрал Красный Крест и поместил в швейцарский приют, то ли в Крё, то ли в Маршане, то ли в местечке Де Кав недалеко от швейцарско-итальянской границы. Доходили и совсем тревожные слухи – дескать, ее вслед за матерью этапировали в концлагерь.
Харпша отправили на русский фронт. Ранение в ногу спасло его от худшей участи. Он участвовал в сражениях при Монте-Кассино и в Аппенинских горах. И продолжал наводить справки в швейцарских приютах. В надежде выкупить дочь он совершил рискованное путешествие в родной Линц за семейными драгоценностями, которые позже переплавил в золотой слиток. Его бабушка вшила ему в брюки потайной карман для этого слитка. В достижении поставленной цели он делался все смелее и безрассуднее. Вместе со свояком Карлом Хайнцем Броклером, управляющим баден-баденским отделением Дойчебанка, который отвечал за нацистское золото, он разработал план. Они встретились в Карлсруэ и договорились о послевоенной дележке. Но сначала надо было вытащить золотые слитки из подвалов банка и хорошенько их спрятать. Харпш сказал, что знает подходящее место. К тому времени ему было известно, что его четырехлетняя дочь находится в швейцарском санатории в Крё, популярном месте, откуда бездетные немецкие семьи могли взять ребенка на воспитание. Он опасался, что ее удочерят, дадут ей новое имя и ее след потеряется навсегда. Ходили разговоры о том, что скоро придут американцы, в чем не было никаких сомнений, и увезут бесхозных детей, жертв войны, в солнечную Калифорнию.
14 апреля 1945 года с помощью своих подчиненных, сержанта и капрала, лейтенант Харпш забрал из Дойчебанка в Баден-Бадене в двух чемоданах сто золотых слитков и в черном «Мерседесе» (номерной знак TL 9246) отправился к итальянско-швейцарской границе. Взвесив все «за» и «против», он выбрал маршрут через Францию и Северную Италию, через Больцано, по-немецки Бозен. На лесной дороге, не доезжая Больцано, Харпш врезался на скорости в белую лошадь кавалерийского офицера, которого мы назовем Джакомо Фаринти. Харпш погиб. Девяносто два золотых слитка разлетелись по салону. Первым их обнаружил итальянский полицейский Артуро Гаэтано, а потом американский военнослужащий Уильям Белл, который позже, в австрийском Миттерзилле, окажется причастным к смерти композитора Антона Веберна1. На этом приключение закончилось. Дочь Харпша так и не обрела родителей.
Густав Харпш родился в Линце в день, когда разразилась первая мировая война, а умер он в Больцано в последний день второй мировой войны. Его отец, страховщик, коллекционировал мебель XVIII века. Его мать воспитала пятерых детей. Подростком он стал членом гитлерюгенда. Это было, можно сказать, обязательное мероприятие: все его друзья вступали, и он вступил. Ему нравились летние лагеря – веселая компания, походы в горы, массовые заплывы, хоровое пение у костра. Записавшись в армию, он отслужил год в Австрии периода аншлюса, вошел в Судеты, в 36-м стал лейтенантом, а через два месяца после германского вторжения во Францию оказался в городе Во ле Виконт недалеко от Парижа. Он глубоко уважал своего начальника генерала Фостерлинга. Последний был увлечен планом Гиммлера построить родильный дом, где бы на практике проверялась арийская наследственность. Сама идея Харпша не смущала, но душа его к этому проекту не лежала. В Во немецкие офицеры разместились в замке, построенном министром Фуке. Великолепие замка снаружи и внутри, а также изумительные сады подвигли Людовика XIV на то, чтобы изгнать своего министра финансов по обвинению в махинациях и коррупции, а его поместье забрать себе. Все богатство замка Во – украшения, люстры, мебель, картины, цветы и прочее – было вывезено для нужд нового роскошного замка в деревне под Парижем под названием Версаль.
Пусть и без внешних изысков XVII века, немецкие офицеры чувствовали себя в замке совсем неплохо. В их распоряжении была повариха Анна-Мария Усбакер, стопроцентная француженка. Ее предки жили во французском Эльзасе, который в 1871 году немцы объявили своей законной добычей. Ее дед, конюх, чьими услугами пользовалась вся округа, переехал из Страсбурга в Люксембург, а после в Бельгию, где ему пришлось приспособить свою фамилию к местному произношению. На момент рождения отца Анны-Марии дед перебрался в Париж. После первой мировой войны отец Анны-Марии женился на девушке из Во, которая казалась неприметной тенью в огромном замке. Свои немецкие корни она давно забыла и говорила исключительно по-французски. Ей было тридцать два года. Вдова. Первый муж, конюх, всему научившийся у ее деда, однажды упал с лошади и разбил себе голову. Детей у них не было. Она не раз потом могла выйти замуж, но пренебрегла этими возможностями.
Анна-Мария Усбакер и Густав Харпш полюбили друг друга благодаря спарже. Полтора месяца он с удовольствием лицезрел девушку и наслаждался ее стряпней. Поначалу она дичилась, держась подальше от лейтенанта и его раскатистого смеха. Анна-Мария регулярно кормила шестерых офицеров на постое, когда же наезжали еще офицеры с инспекцией, готовить ей приходилось с утра до вечера. С Харпшем она держала вежливую дистанцию. Ей случалось видеть, как он в задумчивости прогуливается с собаками по дорожкам большого парка. Она видела, как он, по пояс раздетый, чистит сапоги на птичьем дворе. Она слышала, как он распевает старые французские песни своим высоким фальцетом, отмечая таким образом день рождения Гитлера. Однажды, ставя тарелку со спаржей, она пролила на скатерть горячее масло, и несколько капель попали Харпшу на руку. Он спокойно облизал место ожога, глядя на нее с улыбкой. Они переспали – сначала в буфетной, потом на лужайке перед флигелем, потом в спальне для прислуги, потом на ковре в аристократической ванной. Анна-Мария побаивалась обвинения в интимном коллаборационизме. Нынешние владельцы замка, парвеню во втором поколении, отчаянно старались идти в ногу с прежними хозяевами, истинными аристократами. При том что они отличались снобизмом и реакционными взглядами, их отношение к немецким офицерам постепенно менялось в лучшую сторону. Зато слуги были, как на подбор, социалистами и коммунистами. Дворецкий находил поведение Анны-Марии совершенно неприемлемым. А вот горничная, у которой родители были немцы, ревновала ее к молодому офицеру, приехавшему в эти места с ее исторической родины.
Анна-Мария забеременела. Они радостно обсуждали семейные планы, которые должны были осуществиться после войны. Они, конечно, рисковали и плодили завистников. Генерал Фостерлинг проявлял снисходительность и даже благосклонность: он рассчитывал привлечь блондина Харпша и черноволосую Анну-Марию к своей программе межродственного скрещивания. Среди местных женщин были и блондинки, но Харпш отказывался вступать с ними в связь. Дворецкому не нравилось, что в его штате завелась коллаборационистка. Горничная даже обратилась к старым газетным подшивкам в надежде найти компромат на предков Анны-Марии и использовать его против удачливой соперницы. Между тем Анна-Мария родила девочку, первого для здешних мест ребенка франко-германского происхождения. Ситуация, прямо скажем, щекотливая. Спать с врагом было строжайше запрещено. Мог вспыхнуть политический скандал. Наилучшим выходом было объявить, что Анна-Мария – еврейка. Через три часа после родов ее вместе с младенцем поместили под домашний арест. Харпша откомандировали в Париж. Анна-Мария бесследно исчезла. Ее бабку по материнской линии видели в синагоге города Мусс. Позже Харпш вернулся, чтобы разыскать свою дочь, которую взяла к себе служанка. Тем временем генерал Фостерлинг пустился в сомнительную авантюру. В своем стремлении повернуть вспять ход истории он решил восстановить министра Фуке в правах собственника замка Во. Он сделался всеобщим посмешищем. Вдобавок у него из-под носа сбежал особо важный английский шпион Тульс Люпер. Генерал предпринял неудачную попытку застрелиться. На этом его унижения не закончились. Он попал в плен к союзникам, и тюремщик-англичанин, сжалившись, нанес ему смертельный удар.
Харпш увидел дочь в тот момент, когда служанка кормила ее грудью. Он устроил скандал и был посажен под арест. И без него с немецкими оккупационными войсками хлопот хватало. Девочка была хорошенькая, спокойная, милая. Ее отняли у служанки для последующего удочерения, но желающих не находилось. Никто не хотел неприятностей. Ее отправили в Гамбург; по дороге немецкий конвой угодил под бомбежку. Если верить слухам, девочку подобрал Красный Крест и поместил в швейцарский приют, то ли в Крё, то ли в Маршане, то ли в местечке Де Кав недалеко от швейцарско-итальянской границы. Доходили и совсем тревожные слухи – дескать, ее вслед за матерью этапировали в концлагерь.
Харпша отправили на русский фронт. Ранение в ногу спасло его от худшей участи. Он участвовал в сражениях при Монте-Кассино и в Аппенинских горах. И продолжал наводить справки в швейцарских приютах. В надежде выкупить дочь он совершил рискованное путешествие в родной Линц за семейными драгоценностями, которые позже переплавил в золотой слиток. Его бабушка вшила ему в брюки потайной карман для этого слитка. В достижении поставленной цели он делался все смелее и безрассуднее. Вместе со свояком Карлом Хайнцем Броклером, управляющим баден-баденским отделением Дойчебанка, который отвечал за нацистское золото, он разработал план. Они встретились в Карлсруэ и договорились о послевоенной дележке. Но сначала надо было вытащить золотые слитки из подвалов банка и хорошенько их спрятать. Харпш сказал, что знает подходящее место. К тому времени ему было известно, что его четырехлетняя дочь находится в швейцарском санатории в Крё, популярном месте, откуда бездетные немецкие семьи могли взять ребенка на воспитание. Он опасался, что ее удочерят, дадут ей новое имя и ее след потеряется навсегда. Ходили разговоры о том, что скоро придут американцы, в чем не было никаких сомнений, и увезут бесхозных детей, жертв войны, в солнечную Калифорнию.
14 апреля 1945 года с помощью своих подчиненных, сержанта и капрала, лейтенант Харпш забрал из Дойчебанка в Баден-Бадене в двух чемоданах сто золотых слитков и в черном «Мерседесе» (номерной знак TL 9246) отправился к итальянско-швейцарской границе. Взвесив все «за» и «против», он выбрал маршрут через Францию и Северную Италию, через Больцано, по-немецки Бозен. На лесной дороге, не доезжая Больцано, Харпш врезался на скорости в белую лошадь кавалерийского офицера, которого мы назовем Джакомо Фаринти. Харпш погиб. Девяносто два золотых слитка разлетелись по салону. Первым их обнаружил итальянский полицейский Артуро Гаэтано, а потом американский военнослужащий Уильям Белл, который позже, в австрийском Миттерзилле, окажется причастным к смерти композитора Антона Веберна1. На этом приключение закончилось. Дочь Харпша так и не обрела родителей.
В реке
Это история о золотом слитке, который Харпш обменял на бензин на заправочной станции, чтобы поскорее продолжить путь.
Беременная женщина, чей муж повар умирал от дифтерии где-то на русском фронте, среди кастрюль и мисок, на полу грязной полевой кухни, холодной зимней ночью предпочла бросить в реку Хус свое золотое ожерелье и обручальное кольцо, лишь бы они не достались нацистам. Но ее выследили и заставили лезть в ледяную воду.
Ребенка она потеряла, но ожерелье достала. Позже оно стало мизерной частью золотого слитка TRE 45Sd, так и не доехавшего до Больцано, печально известного своей органической неспособностью предложить истинному гурману тарелку настоящих спагетти.
Беременная женщина, чей муж повар умирал от дифтерии где-то на русском фронте, среди кастрюль и мисок, на полу грязной полевой кухни, холодной зимней ночью предпочла бросить в реку Хус свое золотое ожерелье и обручальное кольцо, лишь бы они не достались нацистам. Но ее выследили и заставили лезть в ледяную воду.
Ребенка она потеряла, но ожерелье достала. Позже оно стало мизерной частью золотого слитка TRE 45Sd, так и не доехавшего до Больцано, печально известного своей органической неспособностью предложить истинному гурману тарелку настоящих спагетти.
Драгоценности Баухауса
Это история о золотом слитке, который Харпш обменял на алкоголь и сигареты, стремясь поскорее исчезнуть из Баден-Бадена в мае 1945 года.
Баухаус для германского национал-социализма был анафемой. Абстракции, беспредметная живопись, нетрадиционные материалы, подрывные идеи марксизма, большевизм, свободная любовь, иудаизм. Большинство студентов еврейского происхождения к 1936 году успели покинуть Баухаус, но с собой они увезли разве что идеи.
Ювелирная мастерская со стеклянными стенами, расположенная над заводом по производству керамики в Штутгарте, была закрыта в июле 35-го. Ее владельцы, Барнст Шмидт-Авен и его жена Серенио Рихард-Прово, выпили по последней чашке кофе, выкурили по последней сигарете и, ничего не трогая, заперли входную дверь. Ключ они отправили почтой далеко-далеко, в Австралию, в город Аделаида. После того как потыкали наугад булавкой в атлас, выбирая сначала страну, потом город и, наконец, улицу. Эта игра для супругов-ювелиров была исполнена глубокого смысла. Они выбрали место, где никогда не побывают. Этот жест символизировал конец Старой Жизни. А за Новой Жизнью они отправились в противоположную сторону – в Нью-Йорк.
Серенио и Барнст обычно трудились далеко за полночь, и стеклянные стены их мастерской озаряли красные сполохи. Это было похоже на ярко освещенную капитанскую рубку, а кораблем можно считать погруженный в темноту завод. Но вот студия обезлюдела. Дикий плющ густо обвил зарешеченные окна и стеклянный потолок, отчего комната погрузилась в зеленые сумерки. Забились водостоки, разросся мох. Из печной трубы вырос клен.
Время в мастерской остановилось, как будто закапсулировалось. Семь лет – не такой, казалось бы, большой срок, но за эти годы в мире, особенно немецкоговорящем, произошли большие изменения. Последнее незаконченное изделие ожидало обжига, здесь и там лежали наготове рабочие инструменты, стояли в ряд приготовленные на продажу предметы, раскрытый кондуит напоминал о невыполненном заказе, а груда квитанций – о пополнении запаса материалов. На верстаке можно было увидеть микроскоп и мощные лупы, а сбоку висело ожерелье из отбеленных птичьих костей.
Однажды на закате, после грозы, в июне 44-го года английский самолет-истребитель «Спитфайр», поблескивая серебристым фюзеляжем, вынырнул из черной тучи и, привлеченный стеклянной крышей, устремился прямиком на эту лакомую цель. «Спитфайр»3 – странное, если вдуматься, название для истребителя. «Spit» вызывает ассоциации с чем-то инфантильным, с мелким пакостничеством, и никакого видимого «fire» при взгляде на этот самолет вы бы не обнаружили. В считанные секунды истребитель должен был уничтожить хрупкую стеклянную крышу.
Красно-бело-синие опознавательные знаки на крыльях «Спитфайра» отразились стократно в окнах ювелирной мастерской. Боевая машина и стеклянная мансарда взорвались одновременно, и в закатных лучах во все стороны брызнули фрагменты стекла и металла. Такая вот хрустальная ночь. По свидетельству очевидцев, видимых неисправностей в работе самолета не было. Почему английский пилот выбрал такую смерть, осталось неизвестным. В последующие трое суток в радиусе трехсот квадратных миль не происходило никаких боевых действий.
Пожар в мастерской не возник, зато в сгущающейся ночи закрутилась бумажная метель: описи, квитанции, официальные запросы. Серенио и Барнст были педантами. На место происшествия наведалось гестапо. По документам можно было проследить движение драгоценных металлов и, в частности, золота, но самих золотых изделий не нашли. Власти были раздосадованы. После столь неординарного события следовало ожидать и необычной награды – так, по-видимому, рассуждало руководство местного банка. В руки гестапо попали неожиданные для ювелирного производства материалы: перья, крашеные деревянные бусы, свечной нагар, медная проволока в пластиковой оболочке, керамические осколки – все что угодно, кроме золота. Строго говоря, это не так. Когда из-под обломков извлекли английского пилота, у него на пальце обнаружилось простое обручальное кольцо. Двадцатитрехлетний летчик женился два месяца назад на двадцатилетней пловчихе-чемпионке из Австралии по имени Робин Боуман. Ее отец держал на побережье сувенирный магазин, торговавший полудрагоценными камнями. Ее мать покончила с собой, возможно, не выдержав разлуки с дочерью: прыгнула с пирса рыб кормить. Отец Робин закрыл магазин, задраил окна и вернулся в город.
Обручальное кольцо бросили в ящик с золотыми безделушками. Его дальнейшая история банальна, как все подобные приключения. После переплавки оно стало частью золотого слитка, последний же, по милости лейтенанта Харпша, так и не добрался до Больцано, итальянского города, где главным разочарованием туристов следует считать спагетти во всех видах.
Баухаус для германского национал-социализма был анафемой. Абстракции, беспредметная живопись, нетрадиционные материалы, подрывные идеи марксизма, большевизм, свободная любовь, иудаизм. Большинство студентов еврейского происхождения к 1936 году успели покинуть Баухаус, но с собой они увезли разве что идеи.
Ювелирная мастерская со стеклянными стенами, расположенная над заводом по производству керамики в Штутгарте, была закрыта в июле 35-го. Ее владельцы, Барнст Шмидт-Авен и его жена Серенио Рихард-Прово, выпили по последней чашке кофе, выкурили по последней сигарете и, ничего не трогая, заперли входную дверь. Ключ они отправили почтой далеко-далеко, в Австралию, в город Аделаида. После того как потыкали наугад булавкой в атлас, выбирая сначала страну, потом город и, наконец, улицу. Эта игра для супругов-ювелиров была исполнена глубокого смысла. Они выбрали место, где никогда не побывают. Этот жест символизировал конец Старой Жизни. А за Новой Жизнью они отправились в противоположную сторону – в Нью-Йорк.
Серенио и Барнст обычно трудились далеко за полночь, и стеклянные стены их мастерской озаряли красные сполохи. Это было похоже на ярко освещенную капитанскую рубку, а кораблем можно считать погруженный в темноту завод. Но вот студия обезлюдела. Дикий плющ густо обвил зарешеченные окна и стеклянный потолок, отчего комната погрузилась в зеленые сумерки. Забились водостоки, разросся мох. Из печной трубы вырос клен.
Время в мастерской остановилось, как будто закапсулировалось. Семь лет – не такой, казалось бы, большой срок, но за эти годы в мире, особенно немецкоговорящем, произошли большие изменения. Последнее незаконченное изделие ожидало обжига, здесь и там лежали наготове рабочие инструменты, стояли в ряд приготовленные на продажу предметы, раскрытый кондуит напоминал о невыполненном заказе, а груда квитанций – о пополнении запаса материалов. На верстаке можно было увидеть микроскоп и мощные лупы, а сбоку висело ожерелье из отбеленных птичьих костей.
Однажды на закате, после грозы, в июне 44-го года английский самолет-истребитель «Спитфайр», поблескивая серебристым фюзеляжем, вынырнул из черной тучи и, привлеченный стеклянной крышей, устремился прямиком на эту лакомую цель. «Спитфайр»3 – странное, если вдуматься, название для истребителя. «Spit» вызывает ассоциации с чем-то инфантильным, с мелким пакостничеством, и никакого видимого «fire» при взгляде на этот самолет вы бы не обнаружили. В считанные секунды истребитель должен был уничтожить хрупкую стеклянную крышу.
Красно-бело-синие опознавательные знаки на крыльях «Спитфайра» отразились стократно в окнах ювелирной мастерской. Боевая машина и стеклянная мансарда взорвались одновременно, и в закатных лучах во все стороны брызнули фрагменты стекла и металла. Такая вот хрустальная ночь. По свидетельству очевидцев, видимых неисправностей в работе самолета не было. Почему английский пилот выбрал такую смерть, осталось неизвестным. В последующие трое суток в радиусе трехсот квадратных миль не происходило никаких боевых действий.
Пожар в мастерской не возник, зато в сгущающейся ночи закрутилась бумажная метель: описи, квитанции, официальные запросы. Серенио и Барнст были педантами. На место происшествия наведалось гестапо. По документам можно было проследить движение драгоценных металлов и, в частности, золота, но самих золотых изделий не нашли. Власти были раздосадованы. После столь неординарного события следовало ожидать и необычной награды – так, по-видимому, рассуждало руководство местного банка. В руки гестапо попали неожиданные для ювелирного производства материалы: перья, крашеные деревянные бусы, свечной нагар, медная проволока в пластиковой оболочке, керамические осколки – все что угодно, кроме золота. Строго говоря, это не так. Когда из-под обломков извлекли английского пилота, у него на пальце обнаружилось простое обручальное кольцо. Двадцатитрехлетний летчик женился два месяца назад на двадцатилетней пловчихе-чемпионке из Австралии по имени Робин Боуман. Ее отец держал на побережье сувенирный магазин, торговавший полудрагоценными камнями. Ее мать покончила с собой, возможно, не выдержав разлуки с дочерью: прыгнула с пирса рыб кормить. Отец Робин закрыл магазин, задраил окна и вернулся в город.
Обручальное кольцо бросили в ящик с золотыми безделушками. Его дальнейшая история банальна, как все подобные приключения. После переплавки оно стало частью золотого слитка, последний же, по милости лейтенанта Харпша, так и не добрался до Больцано, итальянского города, где главным разочарованием туристов следует считать спагетти во всех видах.