Страница:
Дела Нэша в папке не было. Это был один из дюжины незначительных случаев, о котором Каллахан вскользь упомянул неделю тому назад, а теперь ему хотелось узнать, читал ли кто-нибудь об этом. Он был известен таким поведением. Его итоговый экзамен охватывал 1200 случаев, и примерно тысячи из них не было в папке. Экзамен был пыткой, но Каллахана действительно любили, и редко кто заваливал данный предмет на экзамене.
В настоящий момент он не казался милым. Он оглядел помещение. Время выбрать жертву.
— А что скажете вы, мистер Сэллинджер? Можете вы объяснить особое мнение Розенберга?
Тотчас с четвертого ряда Сэллинджер ответил: “Нет, сэр”.
— Понятно. Возможно, потому, что вы не читали отличную от общепринятой точку зрения Розенберга?
— Возможно. Да, сэр.
Каллахан уставился на него. Покрасневшие глаза смотрели все более угрюмо, даже угрожающе. Только Сэллинджер мог отметить это: все остальные не отрывали взгляда от своих записей.
— А почему?
— Потому что я стараюсь не читать разногласий. Особенно написанных Розенбергом.
Глупо. Глупо. Глупо. Сэллинджер пытался оказать сопротивление, но не было боеприпасов.
— Имеете что-то против Розенберга, мистер Сэллинджер?
Каллахан глубоко уважал Розенберга. Поклонялся ему. Читал книги о нем и его мнениях. Изучал его. Даже обедал однажды с ним.
Сэллинджер занервничал: “О нет, сэр. Я просто не люблю особых мнений”.
Крупица юмора была в ответах Сэллинджера, но ни одной улыбки не появилось на лицах студентов. Позднее, за пивом, он и его приятели будут хохотать во все горло, снова и снова слушая рассказы о Сэллинджере и его нелюбви к особым мнениям, особенно принадлежащим перу Розенберга. Но не теперь.
— Понимаю. Вы читаете мнения большинства? Замешательство. Слабая попытка Сэллинджера поспорить почти поставила его в унизительное положение.
— Да, сэр. И в большом количестве.
— Великолепно. Объясните тогда, если хотите, мнение большинства в деле “Нэш против Нью-Джерси”.
Сэллинджер никогда не слышал о Нэше, но теперь запомнит его на весь оставшийся период своей юридической карьеры.
— Не думаю, что читал это.
— Итак, вы не читаете особых мнений, мистер Сэллинджер, а теперь мы узнаем, что вы также пренебрегаете и большинством. Что же вы читаете, мистер Сэллинджер? Романы? Бульварные газетки?
Раздался совсем слабый смешок откуда-то из-за четвертого ряда, и он исходил от студентов, которые чувствовали, что нужно отреагировать смехом, но в то же время не хотели привлекать к себе внимание.
Сэллинджер, весь красный, не отводил взгляда от Каллахана.
— Почему вы не ознакомились с этим случаем в судебной практике, мистер Сэллинджер? — настаивал Каллахан.
— Не знаю. Я, м-м, мне кажется, просто пропустил его.
Каллахан нормально воспринял это.
— Я совсем не удивлен. Я упоминал об этом случае на прошлой неделе. Если быть более точным, в прошлую среду. Буду спрашивать об этом на заключительном экзамене. Не понимаю, почему вам так хочется проигнорировать это дело, с которым вы столкнетесь на последнем экзамене?
Теперь Каллахан медленно расхаживал взад-вперед перед своим столом, глядя на студентов.
— Кто-нибудь все-таки потрудился прочитать это?
Тишина. Каллахан уставился в пол. Тишина обволакивала, становилась все более тягостной. Все взоры опущены, все ручки и карандаши замерли. Лишь дымок поднимался над последним рядом.
Наконец неторопливо поднялась рука с четвертого места третьего ряда. Дарби Шоу. И класс испустил общий вздох облегчения. Она снова спасла их. Чего-то похожего следовало ожидать от нее. Вторая по успеваемости в своем классе и находящаяся на достаточном расстоянии от номера один, она могла излагать и факты, и совпадения, и разногласия, и мнения большинства практически по каждому случаю, с которым Каллахан мог наброситься на нее. Она ничего не упускала. Хорошенькая маленькая девочка, точная копия той, которая подает сигнал к овации на студенческих спортивных встречах, с отличием получила степень бакалавра биологии и планировала добиться того же при получении степени юриста, а затем обеспечить себе достойную жизнь, предъявляя иски химическим компаниям за нанесение ущерба окружающей среде.
Каллахан уставился на нее, несколько расстроенный. Она покинула его квартиру три часа назад после долгой ночи с вином и разговорами о законе. Но он даже не упоминал случай Нэша.
— Ладно, посмотрим, мисс Шоу. Почему Розенберг Расстроен?
— Он считает, что законодательный акт Нью-Джерси нарушает Вторую поправку. Она не смотрела на профессора.
— Хорошо. И для пользы остальной части класса ответьте, в чем суть законодательного акта?
— Объявляет вне закона полуавтоматические пулеметы, кроме всего прочего.
— Чудесно. И просто ради шутки, что было у мистера Нэша во время его ареста?
— Автомат АК-47.
— И что случилось с ним?
— Его признали виновным, приговорили к трем годам, а потом состоялось обжалование приговора суда.
Она знала подробности.
— Чем занимался мистер Нэш?
— Точно не известно, но проскользнуло упоминание о дополнительном обвинении в торговле наркотиками. На момент ареста на него отсутствовало досье.
— Итак, он был торговцем наркотиками с АК-47. Но он нашел друга в лице Розенберга, не правда ли?
— Конечно.
Теперь она смотрела на него. Напряжение ослабло. Большинство глаз следило за тем, как он медленно шагает по комнате, поглядывая на студентов и определенно выбирая другую жертву. Намного чаще, чем хотелось бы ему, Дарби овладевала вниманием на таких лекциях, а Каллахану хотелось бы более широкого участия других.
— Почему вы считаете Розенберга сочувствующим? — он обратился с этим вопросом ко всему классу.
— Ему нравятся торговцы наркотиками, — это был Сэллинджер, раненный, но пытающийся помочь. Каллахан поощрительно отнесся к решению юноши спасти класс и подключиться к обсуждению. В награду он улыбнулся в ответ, как будто приглашал его к повторному кровопусканию.
— Вы так думаете, мистер Сэллинджер?
— Уверен. Торговцы наркотиками, “любители детей”, занимающиеся ввозом оружия контрабандисты, террористы. Розенберг обожает всех этих людей. Они — его слабые и оскорбленные дети, именно поэтому он должен защищать их.
Сэллинджер пытался выглядеть добродетельно негодующим.
— И, по вашему ученому мнению, мистер Сэллинджер, что следует делать с такими людьми?
— Все просто. Справедливое судебное разбирательство с хорошим адвокатом, затем справедливая быстрая апелляция и, наконец, наказание в. случае виновности. — Сэллинджер был близок к тому, чтобы так рискованно отстаивать свое мнение подобно правому консерватору, защищающему строгие меры в борьбе с преступностью и беспорядками, что считается основным недостатком в среде студентов-юристов Тьюлана.
Каллахан скрестил руки на груди.
— Пожалуйста, продолжайте.
Сэллинджер почувствовал ловушку, но продолжал на ощупь прокладывать себе путь. Терять было нечего.
— Я имею в виду, что мы ознакомились с каждым случаем, где Розенберг пытается переписать Конституцию для создания новой лазейки в обход закона, чтобы получить основание для освобождения определенно виновных подсудимых. Это, можно сказать, отчасти вызывает досаду. Он считает, что все тюрьмы представляют собой средоточие жестокости, поэтому, в соответствии с Восьмой поправкой, все заключенные должны быть освобождены. К счастью, сейчас он в меньшинстве, в исключительном меньшинстве.
— Вам нравится руководство суда, не правда ли, мистер Сэллинджер? — Каллахан одновременно и улыбался, и смотрел неодобрительно.
— Черт возьми, да!
— Вы считаете себя одним из нормальных, мужественных, патриотически настроенных, умеренных американцев, кто хочет, чтобы старый ублюдок умер во сне?
В аудитории раздались смешки. Сейчас было безопаснее засмеяться. Сэллинджер знал, что лучше не отвечать правдиво.
— Я не пожелал бы этого никому, — произнес он с некоторым беспокойством.
Каллахан снова стал вышагивать по аудитории.
— Ладно, спасибо, мистер Сэллинджер. Я всегда получаю удовольствие от ваших комментариев. Вы, как обычно, изложили нам точку зрения на законодательство непрофессионала.
Смех усилился. Сэллинджер вспыхнул и сел на место.
Каллахан больше не улыбался.
— Мне хотелось бы поднять эту дискуссию на интеллектуальный уровень, о’кей? Итак, ответьте вы, мисс Шоу. Почему Розенберг симпатизирует Нэшу?
— Вторая поправка предоставляет людям право хранить и носить оружие. Для судьи Розенберга это буквально и абсолютно. Ничто не должно запрещаться. Если Нэш хочет иметь АК-47, или ручную гранату, или реактивный противотанковый гранатомет, штат Нью-Джерси не может принять закон, запрещающий это.
— Вы согласны с ним?
— Нет, и я не одинока. Это решение “восемь-к-одному”. Никто не поддержал его.
— В чем заключается логическое обоснование остальных восьми?
— Это очевидно, на самом деле. Штаты выдвигают причины для запрета торговли и приобретения определенных видов оружия. Интересы штата Нью-Джерси выше прав мистера Нэша, дарованных ему Второй поправкой. Общество не может позволить частным лицам иметь в собственности современные виды оружия.
Каллахан внимательно смотрел на нее. Привлекательные студентки-юристочки редкость в Тьюлане, но если он обнаруживал такую, то сразу же переходил в наступление. В последние восемь лет успех сопутствовал ему. Девушки приходят в юридическую школу свободными и раскрепощенными. Дарби была совсем другой. Он впервые увидел ее в библиотеке во втором семестре первого учебного года, и месяц ушел у него на то, чтобы просто пригласить ее на обед.
— Кто записал мнение большинства? — спросил он ее.
— Раньян.
— Вы согласны с ним?
— Да, это простой случай, действительно.
— Тогда скажите, в чем заключается позиция Розенберга?
— Мне кажется, он ненавидит всех остальных членов суда.
— Значит, он выражает несогласие с мнением других просто ради собственного удовольствия?
— Зачастую, да. Его мнения все чаще не могут считаться оправданными. Возьмите дело Нэша. Для либерала, каким является Розенберг, вопрос контроля за оружием совсем прост. Он должен был записать мнение большинства, и десять лет назад он так и поступил бы. Что касается дела “Фордайс против Орегона”, относящегося к 1977 году, то там он дал интерпретацию Второй поправки в более узком смысле. Его непоследовательность, можно сказать, смущает.
Каллахан уже забыл дело Фордайса.
— Вы полагаете, что судья Розенберг состарился? Как и большинство бойцов, впавших в шок, Сэллинджер как в воду бросился в финальный раунд:
— Он сумасшедший, как черт, и вы знаете это. Вы не можете защищать его взгляды.
— Не всегда, мистер Сэллинджер, но, по крайней мере, он все еще там.
— Его тело там, но разум мертв.
— Он дышит, мистер Сэллинджер.
— Да, дышит с помощью машины. Они должны закачивать ему кислород черев нос.
— Не это главное, мистер Сэллинджер. Он последний из великих судебных деятелей, и он по-прежнему дышит.
— Вы бы лучше позвонили и проверили, — произнес Сэллинджер, когда преподаватель умолк.
Он сказал достаточно. Нет, он сказал слишком много. И опустил голову, когда профессор уставился на него. Он рухнул на свое место рядом с лежащей там тетрадью, сам пораженный, зачем он все это сказал.
Каллахан заставил его опустить глаза, затем снова зашагал по аудитории. Все было действительно как после тяжелого похмелья.
В настоящий момент он не казался милым. Он оглядел помещение. Время выбрать жертву.
— А что скажете вы, мистер Сэллинджер? Можете вы объяснить особое мнение Розенберга?
Тотчас с четвертого ряда Сэллинджер ответил: “Нет, сэр”.
— Понятно. Возможно, потому, что вы не читали отличную от общепринятой точку зрения Розенберга?
— Возможно. Да, сэр.
Каллахан уставился на него. Покрасневшие глаза смотрели все более угрюмо, даже угрожающе. Только Сэллинджер мог отметить это: все остальные не отрывали взгляда от своих записей.
— А почему?
— Потому что я стараюсь не читать разногласий. Особенно написанных Розенбергом.
Глупо. Глупо. Глупо. Сэллинджер пытался оказать сопротивление, но не было боеприпасов.
— Имеете что-то против Розенберга, мистер Сэллинджер?
Каллахан глубоко уважал Розенберга. Поклонялся ему. Читал книги о нем и его мнениях. Изучал его. Даже обедал однажды с ним.
Сэллинджер занервничал: “О нет, сэр. Я просто не люблю особых мнений”.
Крупица юмора была в ответах Сэллинджера, но ни одной улыбки не появилось на лицах студентов. Позднее, за пивом, он и его приятели будут хохотать во все горло, снова и снова слушая рассказы о Сэллинджере и его нелюбви к особым мнениям, особенно принадлежащим перу Розенберга. Но не теперь.
— Понимаю. Вы читаете мнения большинства? Замешательство. Слабая попытка Сэллинджера поспорить почти поставила его в унизительное положение.
— Да, сэр. И в большом количестве.
— Великолепно. Объясните тогда, если хотите, мнение большинства в деле “Нэш против Нью-Джерси”.
Сэллинджер никогда не слышал о Нэше, но теперь запомнит его на весь оставшийся период своей юридической карьеры.
— Не думаю, что читал это.
— Итак, вы не читаете особых мнений, мистер Сэллинджер, а теперь мы узнаем, что вы также пренебрегаете и большинством. Что же вы читаете, мистер Сэллинджер? Романы? Бульварные газетки?
Раздался совсем слабый смешок откуда-то из-за четвертого ряда, и он исходил от студентов, которые чувствовали, что нужно отреагировать смехом, но в то же время не хотели привлекать к себе внимание.
Сэллинджер, весь красный, не отводил взгляда от Каллахана.
— Почему вы не ознакомились с этим случаем в судебной практике, мистер Сэллинджер? — настаивал Каллахан.
— Не знаю. Я, м-м, мне кажется, просто пропустил его.
Каллахан нормально воспринял это.
— Я совсем не удивлен. Я упоминал об этом случае на прошлой неделе. Если быть более точным, в прошлую среду. Буду спрашивать об этом на заключительном экзамене. Не понимаю, почему вам так хочется проигнорировать это дело, с которым вы столкнетесь на последнем экзамене?
Теперь Каллахан медленно расхаживал взад-вперед перед своим столом, глядя на студентов.
— Кто-нибудь все-таки потрудился прочитать это?
Тишина. Каллахан уставился в пол. Тишина обволакивала, становилась все более тягостной. Все взоры опущены, все ручки и карандаши замерли. Лишь дымок поднимался над последним рядом.
Наконец неторопливо поднялась рука с четвертого места третьего ряда. Дарби Шоу. И класс испустил общий вздох облегчения. Она снова спасла их. Чего-то похожего следовало ожидать от нее. Вторая по успеваемости в своем классе и находящаяся на достаточном расстоянии от номера один, она могла излагать и факты, и совпадения, и разногласия, и мнения большинства практически по каждому случаю, с которым Каллахан мог наброситься на нее. Она ничего не упускала. Хорошенькая маленькая девочка, точная копия той, которая подает сигнал к овации на студенческих спортивных встречах, с отличием получила степень бакалавра биологии и планировала добиться того же при получении степени юриста, а затем обеспечить себе достойную жизнь, предъявляя иски химическим компаниям за нанесение ущерба окружающей среде.
Каллахан уставился на нее, несколько расстроенный. Она покинула его квартиру три часа назад после долгой ночи с вином и разговорами о законе. Но он даже не упоминал случай Нэша.
— Ладно, посмотрим, мисс Шоу. Почему Розенберг Расстроен?
— Он считает, что законодательный акт Нью-Джерси нарушает Вторую поправку. Она не смотрела на профессора.
— Хорошо. И для пользы остальной части класса ответьте, в чем суть законодательного акта?
— Объявляет вне закона полуавтоматические пулеметы, кроме всего прочего.
— Чудесно. И просто ради шутки, что было у мистера Нэша во время его ареста?
— Автомат АК-47.
— И что случилось с ним?
— Его признали виновным, приговорили к трем годам, а потом состоялось обжалование приговора суда.
Она знала подробности.
— Чем занимался мистер Нэш?
— Точно не известно, но проскользнуло упоминание о дополнительном обвинении в торговле наркотиками. На момент ареста на него отсутствовало досье.
— Итак, он был торговцем наркотиками с АК-47. Но он нашел друга в лице Розенберга, не правда ли?
— Конечно.
Теперь она смотрела на него. Напряжение ослабло. Большинство глаз следило за тем, как он медленно шагает по комнате, поглядывая на студентов и определенно выбирая другую жертву. Намного чаще, чем хотелось бы ему, Дарби овладевала вниманием на таких лекциях, а Каллахану хотелось бы более широкого участия других.
— Почему вы считаете Розенберга сочувствующим? — он обратился с этим вопросом ко всему классу.
— Ему нравятся торговцы наркотиками, — это был Сэллинджер, раненный, но пытающийся помочь. Каллахан поощрительно отнесся к решению юноши спасти класс и подключиться к обсуждению. В награду он улыбнулся в ответ, как будто приглашал его к повторному кровопусканию.
— Вы так думаете, мистер Сэллинджер?
— Уверен. Торговцы наркотиками, “любители детей”, занимающиеся ввозом оружия контрабандисты, террористы. Розенберг обожает всех этих людей. Они — его слабые и оскорбленные дети, именно поэтому он должен защищать их.
Сэллинджер пытался выглядеть добродетельно негодующим.
— И, по вашему ученому мнению, мистер Сэллинджер, что следует делать с такими людьми?
— Все просто. Справедливое судебное разбирательство с хорошим адвокатом, затем справедливая быстрая апелляция и, наконец, наказание в. случае виновности. — Сэллинджер был близок к тому, чтобы так рискованно отстаивать свое мнение подобно правому консерватору, защищающему строгие меры в борьбе с преступностью и беспорядками, что считается основным недостатком в среде студентов-юристов Тьюлана.
Каллахан скрестил руки на груди.
— Пожалуйста, продолжайте.
Сэллинджер почувствовал ловушку, но продолжал на ощупь прокладывать себе путь. Терять было нечего.
— Я имею в виду, что мы ознакомились с каждым случаем, где Розенберг пытается переписать Конституцию для создания новой лазейки в обход закона, чтобы получить основание для освобождения определенно виновных подсудимых. Это, можно сказать, отчасти вызывает досаду. Он считает, что все тюрьмы представляют собой средоточие жестокости, поэтому, в соответствии с Восьмой поправкой, все заключенные должны быть освобождены. К счастью, сейчас он в меньшинстве, в исключительном меньшинстве.
— Вам нравится руководство суда, не правда ли, мистер Сэллинджер? — Каллахан одновременно и улыбался, и смотрел неодобрительно.
— Черт возьми, да!
— Вы считаете себя одним из нормальных, мужественных, патриотически настроенных, умеренных американцев, кто хочет, чтобы старый ублюдок умер во сне?
В аудитории раздались смешки. Сейчас было безопаснее засмеяться. Сэллинджер знал, что лучше не отвечать правдиво.
— Я не пожелал бы этого никому, — произнес он с некоторым беспокойством.
Каллахан снова стал вышагивать по аудитории.
— Ладно, спасибо, мистер Сэллинджер. Я всегда получаю удовольствие от ваших комментариев. Вы, как обычно, изложили нам точку зрения на законодательство непрофессионала.
Смех усилился. Сэллинджер вспыхнул и сел на место.
Каллахан больше не улыбался.
— Мне хотелось бы поднять эту дискуссию на интеллектуальный уровень, о’кей? Итак, ответьте вы, мисс Шоу. Почему Розенберг симпатизирует Нэшу?
— Вторая поправка предоставляет людям право хранить и носить оружие. Для судьи Розенберга это буквально и абсолютно. Ничто не должно запрещаться. Если Нэш хочет иметь АК-47, или ручную гранату, или реактивный противотанковый гранатомет, штат Нью-Джерси не может принять закон, запрещающий это.
— Вы согласны с ним?
— Нет, и я не одинока. Это решение “восемь-к-одному”. Никто не поддержал его.
— В чем заключается логическое обоснование остальных восьми?
— Это очевидно, на самом деле. Штаты выдвигают причины для запрета торговли и приобретения определенных видов оружия. Интересы штата Нью-Джерси выше прав мистера Нэша, дарованных ему Второй поправкой. Общество не может позволить частным лицам иметь в собственности современные виды оружия.
Каллахан внимательно смотрел на нее. Привлекательные студентки-юристочки редкость в Тьюлане, но если он обнаруживал такую, то сразу же переходил в наступление. В последние восемь лет успех сопутствовал ему. Девушки приходят в юридическую школу свободными и раскрепощенными. Дарби была совсем другой. Он впервые увидел ее в библиотеке во втором семестре первого учебного года, и месяц ушел у него на то, чтобы просто пригласить ее на обед.
— Кто записал мнение большинства? — спросил он ее.
— Раньян.
— Вы согласны с ним?
— Да, это простой случай, действительно.
— Тогда скажите, в чем заключается позиция Розенберга?
— Мне кажется, он ненавидит всех остальных членов суда.
— Значит, он выражает несогласие с мнением других просто ради собственного удовольствия?
— Зачастую, да. Его мнения все чаще не могут считаться оправданными. Возьмите дело Нэша. Для либерала, каким является Розенберг, вопрос контроля за оружием совсем прост. Он должен был записать мнение большинства, и десять лет назад он так и поступил бы. Что касается дела “Фордайс против Орегона”, относящегося к 1977 году, то там он дал интерпретацию Второй поправки в более узком смысле. Его непоследовательность, можно сказать, смущает.
Каллахан уже забыл дело Фордайса.
— Вы полагаете, что судья Розенберг состарился? Как и большинство бойцов, впавших в шок, Сэллинджер как в воду бросился в финальный раунд:
— Он сумасшедший, как черт, и вы знаете это. Вы не можете защищать его взгляды.
— Не всегда, мистер Сэллинджер, но, по крайней мере, он все еще там.
— Его тело там, но разум мертв.
— Он дышит, мистер Сэллинджер.
— Да, дышит с помощью машины. Они должны закачивать ему кислород черев нос.
— Не это главное, мистер Сэллинджер. Он последний из великих судебных деятелей, и он по-прежнему дышит.
— Вы бы лучше позвонили и проверили, — произнес Сэллинджер, когда преподаватель умолк.
Он сказал достаточно. Нет, он сказал слишком много. И опустил голову, когда профессор уставился на него. Он рухнул на свое место рядом с лежащей там тетрадью, сам пораженный, зачем он все это сказал.
Каллахан заставил его опустить глаза, затем снова зашагал по аудитории. Все было действительно как после тяжелого похмелья.
Глава 3
Он выглядел по меньшей мере как старик фермер, в соломенной шляпе, чистом рабочем комбинезоне, опрятной обтягивающей грудь рабочей рубашке цвета хаки, сапогах. Он жевал табак и сплевывал в черную воду за волноломом. Он жевал как настоящий фермер. Его пикап, хотя и последней модели, основательно подвергся воздействию дождя и солнца и выглядел так, как будто только что проехал по пыльной дороге. Номера неверной Каролины. Машина стояла в сотне ярдов в стороне отсюда, с зарывшимися в песок колесами, на другом конце пирса.
Понедельник, полночь. Первый понедельник в октябре, и следующие тридцать минут он должен ждать в темной прохладе пустынного пирса, меланхолично жевать табак, облокотившись о перила и пристально вглядываясь в море. Он был один, как, по его сведениям, и должно быть. Так было заранее запланировано. Этот пирс всегда безлюден в этот час. Лишь фары случайного автомобиля могли осветить береговую линию, но никогда ни одна машина не останавливалась здесь в это время.
Он смотрел на красные и синие канальные огни, горящие далеко от берега. Посмотрел на часы, не поворачивая головы. Облака нависали темной толстой тучей, и было трудно различить его, пока он не приблизится к пирсу. Так было запланировано.
Пикап приехал не из Северной Каролины, и фермер не был фермером. Законные номера были сняты с потерпевшего аварию грузовика, находящегося на свалке под Даремом. Пикап увели из Батон-Ружа. Фермер не был из ниоткуда и не совершил ни одной кражи. Он был профессионалом и вполне естественно, что кто-то другой вершил за него небольшие грязные делишки.
Через двадцать минут ожидания со стороны моря появился темный силуэт, двигающийся к пирсу. Прежде спокойный, приглушенный двигатель зарокотал, и шум стал усиливаться. Объект превратился в небольшое судно с каким-то закамуфлированным силуэтом почти сливающегося с водой механизма и работающим мотором. Фермер в ожидании не сдвинулся ни на дюйм. Рокот прекратился, и черная резиновая лодка-плот закачалась на спокойной воде футах в тридцати от пирса. Не было проезжающих мимо машин, и их фары не освещали безлюдное побережье.
Фермер аккуратно зажал сигарету губами, зажег ее, дважды затянулся и шумно зашагал к плоту.
— Что за сигареты? — подал голос человек на воде, когда фермер прошел примерно полпути.
Он мог различить очертания фермера, стоящего у перил, но не его лицо.
— “Лакки Страйк”, — ответил фермер. Эти слова пароля делали игру такой глупой. Разве можно было предполагать, что какие-то другие черные резиновые лодки будут плыть по течению из Атлантики и пунктом прибытия точно в этот час определят этот древний пирс? Глупо, но это не так уж и важно.
— Люк? — послышалось из лодки.
— Сэм, — ответил фермер. Его звали Хамел, не Сэм, но он будет Сэмом в течение последующих пяти минут, пока не припаркует плот.
Хамел не ответил, что и не требовалось, но быстро запустил двигатель и направил плот вдоль пирса к берегу. Люк следил за ним сверху. Они встретились возле пикапа и даже не обменялись рукопожатием. Хамел положил черную спортивную сумку фирмы “Адидас” на сиденье между ними, и машина тронулась в путь вдоль береговой линии.
Люк вел машину, а Хамел курил, и каждый прекрасно справлялся со своим делом, абсолютно не замечая друг друга. Даже не пытались обменяться взглядами. С густой бородой, в темных очках и черном свитере с воротником “хомут” лицо Хамела казалось угрожающим, но было неузнаваемо. Люк не хотел увидеть его. Кроме доставки незнакомца с моря ему было приказано не смотреть на него. Это совсем легко, действительно. Данное лицо хотели заполучить в девяти странах.
Проходя под мостом у Мантео, Люк зажег другую сигарету “Лакки Страйк” и определил, что они встречались раньше. Это была короткая, но точно обозначенная по времени встреча в аэропорту Рима пять или шесть лет назад, насколько он мог припомнить. Их не представляли друг другу. Они встретились в туалете. Люк, тогда безупречно одетый американский служащий, поставил свой дипломат из кожи угря у стены рядом с умывальной раковиной, после чего неторопливо вымыл руки и неожиданно обнаружил, что его нет. Он поймал в зеркале взгляд мужчины, этого Хамела — определенно его он видит сейчас. Спустя тридцать минут дипломат взорвался между ног британского посла в Нигерии.
В осторожных разговорах своих невидимых собратьев Люк часто слышал о Хамеле, человеке с множеством имен, лиц, языков, наемном убийце, который наносил быстрый удар и не оставлял при этом следов. Об изощренном убийце, который скитался по свету, но которого никогда не могли найти. Как только они в темноте взяли курс на север. Люк устроился на своем месте: край шляпы надвинут почти на самый нос, закатанные обшлага рукавов касаются руля. Он все пытается вспомнить истории, которые слышал о своем пассажире. Увлекательные подвиги, связанные с террористическими актами. Был британский посол. Засада, в результате которой погибли семнадцать израильских солдат у “Вест Банка” в 1990 году, была приписана Хамелу. Он был единственным предполагаемым убийцей, подложившим бомбу в автомобиль богатого немецкого банкира, ехавшего со своей семьей. Ходили слухи, что его гонорар за это составил три миллиона наличными. Самые осведомленные знатоки своего дела считали, что именно он был вдохновителем предпринятой в 1981 году попытки убить Папу. Но тогда на Хамела возлагали вину почти за каждое совершенное и недоказанное террористическое нападение и убийство по политическим мотивам. Его легко было обвинить, потому что никто не был уверен в его существовании.
Это возбуждало Люка. Хамел был готов действовать на американской земле. Цели оставались неизвестными Люку, но кровь важных персон готова была пролиться.
На рассвете угнанный с фермы грузовичок остановился на углу Тридцать первой и М-улиц в Джорджтауне. Хамел взял свою спортивную сумку и, не сказав ни слова, пошел по тротуару. Двигаясь в восточном направлении, он прошел несколько кварталов и достиг наконец отеля “Фор сизонз”, купил в холле “Пост” и привычно нажал кнопку лифта, поднявшего его на седьмой этаж. Ровно в семь пятнадцать он постучал в дверь номера, расположенного в конце коридора.
— Да? — раздался нервный голос.
— Ищу мистера Снеллера, — медленно произнес Хамел на отличном, присущем лишь коренным американцам, языке, закрывая глазок большим пальцем.
— Мистера Снеллера?
— Да, Эдвина Ф. Снеллера.
Никакого намека, что дверь откроется. И дверь действительно не открылась. Прошло несколько секунд, и из-под нее высунулся белый конверт. Хамел схватил его.
— Хорошо, — произнес он достаточно громко, адресуя свой ответ Снеллеру или кому бы то там ни было, кто должен был услышать его.
— Следующая дверь, — сказал Снеллер. — Буду ждать вашего звонка.
Голос как будто принадлежал американцу. В отличие от Люка, он никогда не видел Хамела, да и желания такого, действительно, не имел. Люк видел его дважды и на самом деле был счастлив, что не больше.
В комнате Хамела стояли две кровати и небольшой столик у окна. Шторы плотно задвинуты: никакой возможности проникновения в комнату солнечного света. Он поставил спортивную сумку на одну из кроватей, рядом с двумя толстыми портфелями. Подошел к окну, выглянул на улицу, затем направился к телефону.
— Это я, — сказал он Снеллеру. — Расскажите мне о машине.
— Она припаркована на улице. Открытый белый “форд” с коннектикутскими номерами. Ключи на столе. — Снеллер говорил медленно.
— Угнана?
— Конечно, но подвергнута санобработке. Чистая.
— Я оставлю ее в Далласе сразу после полуночи. Хочу, чтобы она была уничтожена, хорошо? — Его английский безукоризнен.
— Вы получили мои инструкции. Да, — Снеллер был точен и лаконичен.
— Это очень важно, хорошо? Я собираюсь оставить оружие в машине. Оружие выпускает пули, а люди обращают внимание на автомобили, поэтому так важно уничтожить машину и все, что находится в ней. Понимаете?
— Вы получили мои инструкции, — повторил Снеллер. Он не оценивал эти наставления. Ведь он не был новичком в игре с убийством.
Хамел сел на край кровати.
— Четыре миллиона были получены неделю тому назад, на день позже, должен заметить. Сейчас я нахожусь в округе Колумбия, поэтому хочу получить остальные три.
— Придут по телеграфу до полудня. Так было договорено.
— Да, но я беспокоюсь по поводу договоренности. Вы опоздали на день, понимаете?
Это раздражало Снеллера, и, поскольку убийца находился в соседней комнате и не собирался выходить, он мог позволить себе некоторое раздражение в голосе.
— Вина банка, не наша.
Это рассердило Хамела.
— Отлично. Я хочу, чтобы вы и ваш банк перевели по телеграфу следующие три миллиона на счет в Цюрихе, как только начнется работа в Нью-Йорке. Это займет примерно два часа, отсчитывая с настоящего момента. Я проверю.
— Хорошо.
— И еще. Мне бы не хотелось, чтобы возникли какие-либо проблемы, пока не будет закончена работа. Я буду в Париже через двадцать четыре часа, а оттуда направляюсь прямиком в Цюрих. И по прибытии мне хотелось бы, чтобы все деньги ждали меня.
— Они будут там, если будет выполнена работа.
Хамел улыбнулся.
— Работа будет выполнена, мистер Снеллер, к полуночи. То есть, в том случае, если, конечно, ваша информация верна.
— На данный момент она верна. И сегодня не ожидается никаких изменений. Наши люди на улицах. Все находится в двух портфелях: карты, схемы, планы, инструменты и предметы, которые вы затребовали.
Хамел бросил взгляд на портфели, стоящие у него за спиной. Потер глаза правой рукой.
— Мне нужно немного соснуть, — пробормотал он в трубку. — Я не спал двадцать часов.
Снеллер мог и не отвечать. Оставалось достаточно времени, и если Хамелу нужен короткий сон, то он может позволить его себе. Они платили ему десять миллионов.
— Хотите что-нибудь съесть? — неуклюже спросил Снеллер.
— Нет. Позвоните мне через три часа, ровно в десять тридцать. — Он положил трубку и вытянулся на кровати.
— Если он болен умственно, как его можно казнить? — недоверчиво спросил Розенберг.
— Просто, — ответил главный прокурор из Техаса. — Его болезнь может находиться под контролем благодаря лечению. Поэтому просто выстрелите в него слегка, чтобы привести в нормальное состояние, а затем снова выстрелите, чтобы убить его. Все это будет просто чудесно и конституционно.
Розенберг сначала разглагольствовал, затем поворчал какое-то время и наконец выпустил пар. Его маленькое кресло-каталка находилось намного ниже массивных кожаных тронов его собратьев. Он выглядел довольно жалко. В прошлые годы он был тигром, безжалостным и устрашающим, который даже ловких адвокатов скручивал в бараний рог. Но не сейчас. Он начал бормотать, затем смолк. Главный прокурор ухмыльнулся, глядя на него, и продолжил речь.
Во время последней дискуссии дня по безнадежному делу о десегрегации в Вирджинии Розенберг начал похрапывать. Шеф Раньян взглядом указал под скамью, и Джейсон Клайн, старший клерк Розенберга, понял намек с полуслова. Он медленно откатил кресло назад, в сторону от скамьи, затем выехал из зала судебного заседания и стал быстро толкать кресло по дальнему коридору.
Судья очнулся в своем кабинете, принял таблетки и сообщил клеркам, что хочет отправиться домой. Клайн известил ФБР, и спустя какое-то время Розенберга уже вкатывали через заднюю дверцу в его фургон, припаркованный в цокольном этаже здания. За этой процедурой наблюдали два агента ФБР. Санитар Фредерик закрепил кресло-каталку, а сержант Фергюсон из полиции Верховного суда проскользнул за колесом фургона. Судья не разрешал агентам ФБР находиться рядом с ним. Они могли только следовать за ним в своем автомобиле, могли наблюдать за его городской квартирой с улицы и были просто счастливы довольствоваться хотя бы и этим. Он не доверял полицейским и, черт бы его побрал, не верил и агентам ФБР. Он не нуждался в защите.
На Вольта-стрит в Джорджтауне фургон притормозил и свернул на подъездную аллею. Санитар Фредерик и полицейский Фергюсон мягко выкатили кресло-каталку. Агенты наблюдали с улицы, сидя в черном правительственном “додж-ариесе”. Лужайка перед домом была крохотной, и поэтому автомобиль остановился всего нескольких футах от входной двери. Было почти четыре часа пополудни.
Спустя несколько минут Фергюсон осуществил свой обязательный выход и поговорил с агентами. После многочисленных дебатов неделей ранее Розенберг неохотно согласился и позволил Фергюсону спокойно проверять каждую комнату наверху и внизу по его прибытии днем. Затем Фергюсон должен был уйти, но ему разрешалось вернуться ровно в десять часов вечера и сидеть снаружи у задней двери ровно до шести утра. Никто кроме Фергюсона не мог выполнить это, а он уже устал от таких сверхурочных.
— Все отлично, — сказал он агентам. — Вернусь в десять.
— Он еще жив? — спросил один из агентов. Стандартный вопрос.
— Боюсь, что да. — Фергюсон выглядел усталым, когда подошел к фургону.
Фредерик был упитанным и слабым, но сила и не требовалась, чтобы обращаться с его пациентом. Уложив как следует подушки, он поднял его с кресла-каталки и осторожно положил на диван, где тот и оставался без движения в течение следующих двух часов, то впадая в дремотное состояние, то глядя программу Си-Эн-Эн. Фредерик подготовил себе бутерброд с ветчиной я тарелочку с домашним печеньем и за кухонным столом погрузился в чтение “Нешнл Энкуайер”. Розенберг громко пробормотал что-то и переключил канал с помощью дистанционного управления.
Понедельник, полночь. Первый понедельник в октябре, и следующие тридцать минут он должен ждать в темной прохладе пустынного пирса, меланхолично жевать табак, облокотившись о перила и пристально вглядываясь в море. Он был один, как, по его сведениям, и должно быть. Так было заранее запланировано. Этот пирс всегда безлюден в этот час. Лишь фары случайного автомобиля могли осветить береговую линию, но никогда ни одна машина не останавливалась здесь в это время.
Он смотрел на красные и синие канальные огни, горящие далеко от берега. Посмотрел на часы, не поворачивая головы. Облака нависали темной толстой тучей, и было трудно различить его, пока он не приблизится к пирсу. Так было запланировано.
Пикап приехал не из Северной Каролины, и фермер не был фермером. Законные номера были сняты с потерпевшего аварию грузовика, находящегося на свалке под Даремом. Пикап увели из Батон-Ружа. Фермер не был из ниоткуда и не совершил ни одной кражи. Он был профессионалом и вполне естественно, что кто-то другой вершил за него небольшие грязные делишки.
Через двадцать минут ожидания со стороны моря появился темный силуэт, двигающийся к пирсу. Прежде спокойный, приглушенный двигатель зарокотал, и шум стал усиливаться. Объект превратился в небольшое судно с каким-то закамуфлированным силуэтом почти сливающегося с водой механизма и работающим мотором. Фермер в ожидании не сдвинулся ни на дюйм. Рокот прекратился, и черная резиновая лодка-плот закачалась на спокойной воде футах в тридцати от пирса. Не было проезжающих мимо машин, и их фары не освещали безлюдное побережье.
Фермер аккуратно зажал сигарету губами, зажег ее, дважды затянулся и шумно зашагал к плоту.
— Что за сигареты? — подал голос человек на воде, когда фермер прошел примерно полпути.
Он мог различить очертания фермера, стоящего у перил, но не его лицо.
— “Лакки Страйк”, — ответил фермер. Эти слова пароля делали игру такой глупой. Разве можно было предполагать, что какие-то другие черные резиновые лодки будут плыть по течению из Атлантики и пунктом прибытия точно в этот час определят этот древний пирс? Глупо, но это не так уж и важно.
— Люк? — послышалось из лодки.
— Сэм, — ответил фермер. Его звали Хамел, не Сэм, но он будет Сэмом в течение последующих пяти минут, пока не припаркует плот.
Хамел не ответил, что и не требовалось, но быстро запустил двигатель и направил плот вдоль пирса к берегу. Люк следил за ним сверху. Они встретились возле пикапа и даже не обменялись рукопожатием. Хамел положил черную спортивную сумку фирмы “Адидас” на сиденье между ними, и машина тронулась в путь вдоль береговой линии.
Люк вел машину, а Хамел курил, и каждый прекрасно справлялся со своим делом, абсолютно не замечая друг друга. Даже не пытались обменяться взглядами. С густой бородой, в темных очках и черном свитере с воротником “хомут” лицо Хамела казалось угрожающим, но было неузнаваемо. Люк не хотел увидеть его. Кроме доставки незнакомца с моря ему было приказано не смотреть на него. Это совсем легко, действительно. Данное лицо хотели заполучить в девяти странах.
Проходя под мостом у Мантео, Люк зажег другую сигарету “Лакки Страйк” и определил, что они встречались раньше. Это была короткая, но точно обозначенная по времени встреча в аэропорту Рима пять или шесть лет назад, насколько он мог припомнить. Их не представляли друг другу. Они встретились в туалете. Люк, тогда безупречно одетый американский служащий, поставил свой дипломат из кожи угря у стены рядом с умывальной раковиной, после чего неторопливо вымыл руки и неожиданно обнаружил, что его нет. Он поймал в зеркале взгляд мужчины, этого Хамела — определенно его он видит сейчас. Спустя тридцать минут дипломат взорвался между ног британского посла в Нигерии.
В осторожных разговорах своих невидимых собратьев Люк часто слышал о Хамеле, человеке с множеством имен, лиц, языков, наемном убийце, который наносил быстрый удар и не оставлял при этом следов. Об изощренном убийце, который скитался по свету, но которого никогда не могли найти. Как только они в темноте взяли курс на север. Люк устроился на своем месте: край шляпы надвинут почти на самый нос, закатанные обшлага рукавов касаются руля. Он все пытается вспомнить истории, которые слышал о своем пассажире. Увлекательные подвиги, связанные с террористическими актами. Был британский посол. Засада, в результате которой погибли семнадцать израильских солдат у “Вест Банка” в 1990 году, была приписана Хамелу. Он был единственным предполагаемым убийцей, подложившим бомбу в автомобиль богатого немецкого банкира, ехавшего со своей семьей. Ходили слухи, что его гонорар за это составил три миллиона наличными. Самые осведомленные знатоки своего дела считали, что именно он был вдохновителем предпринятой в 1981 году попытки убить Папу. Но тогда на Хамела возлагали вину почти за каждое совершенное и недоказанное террористическое нападение и убийство по политическим мотивам. Его легко было обвинить, потому что никто не был уверен в его существовании.
Это возбуждало Люка. Хамел был готов действовать на американской земле. Цели оставались неизвестными Люку, но кровь важных персон готова была пролиться.
На рассвете угнанный с фермы грузовичок остановился на углу Тридцать первой и М-улиц в Джорджтауне. Хамел взял свою спортивную сумку и, не сказав ни слова, пошел по тротуару. Двигаясь в восточном направлении, он прошел несколько кварталов и достиг наконец отеля “Фор сизонз”, купил в холле “Пост” и привычно нажал кнопку лифта, поднявшего его на седьмой этаж. Ровно в семь пятнадцать он постучал в дверь номера, расположенного в конце коридора.
— Да? — раздался нервный голос.
— Ищу мистера Снеллера, — медленно произнес Хамел на отличном, присущем лишь коренным американцам, языке, закрывая глазок большим пальцем.
— Мистера Снеллера?
— Да, Эдвина Ф. Снеллера.
Никакого намека, что дверь откроется. И дверь действительно не открылась. Прошло несколько секунд, и из-под нее высунулся белый конверт. Хамел схватил его.
— Хорошо, — произнес он достаточно громко, адресуя свой ответ Снеллеру или кому бы то там ни было, кто должен был услышать его.
— Следующая дверь, — сказал Снеллер. — Буду ждать вашего звонка.
Голос как будто принадлежал американцу. В отличие от Люка, он никогда не видел Хамела, да и желания такого, действительно, не имел. Люк видел его дважды и на самом деле был счастлив, что не больше.
В комнате Хамела стояли две кровати и небольшой столик у окна. Шторы плотно задвинуты: никакой возможности проникновения в комнату солнечного света. Он поставил спортивную сумку на одну из кроватей, рядом с двумя толстыми портфелями. Подошел к окну, выглянул на улицу, затем направился к телефону.
— Это я, — сказал он Снеллеру. — Расскажите мне о машине.
— Она припаркована на улице. Открытый белый “форд” с коннектикутскими номерами. Ключи на столе. — Снеллер говорил медленно.
— Угнана?
— Конечно, но подвергнута санобработке. Чистая.
— Я оставлю ее в Далласе сразу после полуночи. Хочу, чтобы она была уничтожена, хорошо? — Его английский безукоризнен.
— Вы получили мои инструкции. Да, — Снеллер был точен и лаконичен.
— Это очень важно, хорошо? Я собираюсь оставить оружие в машине. Оружие выпускает пули, а люди обращают внимание на автомобили, поэтому так важно уничтожить машину и все, что находится в ней. Понимаете?
— Вы получили мои инструкции, — повторил Снеллер. Он не оценивал эти наставления. Ведь он не был новичком в игре с убийством.
Хамел сел на край кровати.
— Четыре миллиона были получены неделю тому назад, на день позже, должен заметить. Сейчас я нахожусь в округе Колумбия, поэтому хочу получить остальные три.
— Придут по телеграфу до полудня. Так было договорено.
— Да, но я беспокоюсь по поводу договоренности. Вы опоздали на день, понимаете?
Это раздражало Снеллера, и, поскольку убийца находился в соседней комнате и не собирался выходить, он мог позволить себе некоторое раздражение в голосе.
— Вина банка, не наша.
Это рассердило Хамела.
— Отлично. Я хочу, чтобы вы и ваш банк перевели по телеграфу следующие три миллиона на счет в Цюрихе, как только начнется работа в Нью-Йорке. Это займет примерно два часа, отсчитывая с настоящего момента. Я проверю.
— Хорошо.
— И еще. Мне бы не хотелось, чтобы возникли какие-либо проблемы, пока не будет закончена работа. Я буду в Париже через двадцать четыре часа, а оттуда направляюсь прямиком в Цюрих. И по прибытии мне хотелось бы, чтобы все деньги ждали меня.
— Они будут там, если будет выполнена работа.
Хамел улыбнулся.
— Работа будет выполнена, мистер Снеллер, к полуночи. То есть, в том случае, если, конечно, ваша информация верна.
— На данный момент она верна. И сегодня не ожидается никаких изменений. Наши люди на улицах. Все находится в двух портфелях: карты, схемы, планы, инструменты и предметы, которые вы затребовали.
Хамел бросил взгляд на портфели, стоящие у него за спиной. Потер глаза правой рукой.
— Мне нужно немного соснуть, — пробормотал он в трубку. — Я не спал двадцать часов.
Снеллер мог и не отвечать. Оставалось достаточно времени, и если Хамелу нужен короткий сон, то он может позволить его себе. Они платили ему десять миллионов.
— Хотите что-нибудь съесть? — неуклюже спросил Снеллер.
— Нет. Позвоните мне через три часа, ровно в десять тридцать. — Он положил трубку и вытянулся на кровати.
* * *
Улицы были чистыми и тихими во второй день осени. Судьи провели этот день на заседании, выслушивая доводы то одного, то другого адвоката по сложным и довольно скучным делам. Розенберг почти все время проспал. Он очнулся ненадолго лишь тогда, когда главный прокурор Техаса спорил о том, что человека, собирающегося покинуть этот мир, следует привести в сознание, прежде чем сделать инъекцию, которая вызовет летальный исход.— Если он болен умственно, как его можно казнить? — недоверчиво спросил Розенберг.
— Просто, — ответил главный прокурор из Техаса. — Его болезнь может находиться под контролем благодаря лечению. Поэтому просто выстрелите в него слегка, чтобы привести в нормальное состояние, а затем снова выстрелите, чтобы убить его. Все это будет просто чудесно и конституционно.
Розенберг сначала разглагольствовал, затем поворчал какое-то время и наконец выпустил пар. Его маленькое кресло-каталка находилось намного ниже массивных кожаных тронов его собратьев. Он выглядел довольно жалко. В прошлые годы он был тигром, безжалостным и устрашающим, который даже ловких адвокатов скручивал в бараний рог. Но не сейчас. Он начал бормотать, затем смолк. Главный прокурор ухмыльнулся, глядя на него, и продолжил речь.
Во время последней дискуссии дня по безнадежному делу о десегрегации в Вирджинии Розенберг начал похрапывать. Шеф Раньян взглядом указал под скамью, и Джейсон Клайн, старший клерк Розенберга, понял намек с полуслова. Он медленно откатил кресло назад, в сторону от скамьи, затем выехал из зала судебного заседания и стал быстро толкать кресло по дальнему коридору.
Судья очнулся в своем кабинете, принял таблетки и сообщил клеркам, что хочет отправиться домой. Клайн известил ФБР, и спустя какое-то время Розенберга уже вкатывали через заднюю дверцу в его фургон, припаркованный в цокольном этаже здания. За этой процедурой наблюдали два агента ФБР. Санитар Фредерик закрепил кресло-каталку, а сержант Фергюсон из полиции Верховного суда проскользнул за колесом фургона. Судья не разрешал агентам ФБР находиться рядом с ним. Они могли только следовать за ним в своем автомобиле, могли наблюдать за его городской квартирой с улицы и были просто счастливы довольствоваться хотя бы и этим. Он не доверял полицейским и, черт бы его побрал, не верил и агентам ФБР. Он не нуждался в защите.
На Вольта-стрит в Джорджтауне фургон притормозил и свернул на подъездную аллею. Санитар Фредерик и полицейский Фергюсон мягко выкатили кресло-каталку. Агенты наблюдали с улицы, сидя в черном правительственном “додж-ариесе”. Лужайка перед домом была крохотной, и поэтому автомобиль остановился всего нескольких футах от входной двери. Было почти четыре часа пополудни.
Спустя несколько минут Фергюсон осуществил свой обязательный выход и поговорил с агентами. После многочисленных дебатов неделей ранее Розенберг неохотно согласился и позволил Фергюсону спокойно проверять каждую комнату наверху и внизу по его прибытии днем. Затем Фергюсон должен был уйти, но ему разрешалось вернуться ровно в десять часов вечера и сидеть снаружи у задней двери ровно до шести утра. Никто кроме Фергюсона не мог выполнить это, а он уже устал от таких сверхурочных.
— Все отлично, — сказал он агентам. — Вернусь в десять.
— Он еще жив? — спросил один из агентов. Стандартный вопрос.
— Боюсь, что да. — Фергюсон выглядел усталым, когда подошел к фургону.
Фредерик был упитанным и слабым, но сила и не требовалась, чтобы обращаться с его пациентом. Уложив как следует подушки, он поднял его с кресла-каталки и осторожно положил на диван, где тот и оставался без движения в течение следующих двух часов, то впадая в дремотное состояние, то глядя программу Си-Эн-Эн. Фредерик подготовил себе бутерброд с ветчиной я тарелочку с домашним печеньем и за кухонным столом погрузился в чтение “Нешнл Энкуайер”. Розенберг громко пробормотал что-то и переключил канал с помощью дистанционного управления.