Страница:
Вскоре йеменцы поднялись против абиссинцев и с одобрения персов изгнали их. В 597 г. персы положили конец независимости Йемена, так как ему угрожали внутренние междоусобицы. При персидском правлении йеменские христиане были обращены в несторианство. Персы считали это более предпочтительным, ибо относились с непримиримой враждебностью как к византийской имперской церкви, так и к монофизитству, которое занимало прочные позиции в семитических пограничных областях и в Египте. Персы предоставили несторианству статус государственной религии второго сорта. Таким образом, скорее всего именно несто-риане поколение спустя достигли с Мухаммадом соглашения относительно судьбы христианского города Наджрана.
Христианизация пограничных областей означала, что районы, остававшиеся языческими, в какой-то степени познакомились с христианами и христианством. Это, а также проникновение на полуостров иудаизма оказало наибольшее интеллектуальное воздействие на культурное развитие арабов. Греческая церковь большей частью препятствовала деятельности еретических общин, состоявших из негреческих подданных империи; последние, в свою очередь, отсылали отколовшиеся группы в отдаленнейшие пограничные области. Таким образом, христианство зачастую представало перед бедуинским миром в облике, существенно отличавшемся от нашего представления об этой религии. Судя по древней арабской поэзии, догматика мало кого интересовала; воображение поэтов волновали лишь отшельники и религиозные процессии. По свидетельству поэзии, христианское паломничество также было обычной языческой формой поклонения богу или святым. Более того, христиане принимали участие в паломничестве к святилищу в Мекке, покровитель которого был для них просто «бог»; отказ нескольких племен присоединиться к этому ритуалу привел к обвинению их в безбожии.
По-видимому, только монофизиты после реорганизации, проведенной Якобом Бардеаной (Барадеус, епископ Эдессы), постоянно стремились к обращению бедуинов: в большие становища назначали епископов. От монофизитов, которые во второй половине VI столетия стремились к объединению, гассанидские князья заимствовали новый политический курс, что поставило их в оппозицию к центральному правительству Византии и в конце концов ускорило их гибель. Но деэллинизацию невозможно было остановить, греки отступали шаг за шагом. Когда в начале VII в. персы завоевали Сирию, они подвергли гонениям греков, но защитили сирийцев; в 610 г. монофизитские церкви заключили союз под эгидой Персии.
В результате проникновения несториан в Месопотамию в Хире была основана епархия, глава которой Хосеа около 410 г. появился в синоде. В то время как монофизиты-арабы продолжали вести кочевую жизнь, несториане из Центральной Месопотамии и главным образом из Хиры объединились в общину «слуг бога» (ибад), что делало бессмысленным племенное разделение. Они оставили печать на культуре Лахмидского государства VI в., хотя сама династия в отличие от Гассанидов не приняла христианства, за исключением последнего правителя. Ибад можно рассматривать как предшественницу исламской уммы, «общины», ибо это был первый известный пример, когда арабские «ораторы» оказались объединены общей идеологией; эта группа, подобно мусульманской общине в начальные годы ее существования, сочетала административные функции племени с функциями религиозного братства. В целом контакты Западной и Центральной Аравии с лахмидским центром, по-видимому, были более прочными, чем с Гассанидами. В конце языческого периода царский двор в Хире некоторое время привлекал к себе почти всех известных поэтов; и все же восточные культурные центры оказали на развитие ислама не большее влияние, чем северные.
Так или иначе, это была оппозиция персам; в 611 г. (в некоторых источниках указан 604 г.) она привела к битве при Зу-Каре, в которой племя бану бакр и несколько других племен, присоединившихся к нему, в союзе с остальными арабами наголову разбили персов. Непосредственных результатов это событие почти не имело, но, рассматривая его ретроспективно, мы видим, что оно свидетельствовало о появлении у арабов национального самосознания и означало пробу сил для грядущей политики завоеваний.
Хотя христианство оказало воздействие на арабский мир и даже было воспринято многими племенами и хотя иудаизм также сумел завоевать прозелитов, но тем не менее язычество понесло незначительные потери в северной зоне арабской культуры. Но трудно отказаться от впечатления, что оно продолжало существовать скорее в силу традиции и из-за отсутствия организованной оппозиции, чем вследствие каких-то глубоких убеждений. Разумеется, ученые, которым мы обязаны свидетельствами о доисламском периоде, подвергали основательной цензуре материал, который они сохраняли, в какой-то степени они сами составляли свою информацию. Не было воздвигнуто никаких памятников, на основании изучения руин которых мы могли бы сделать хоть какие-то выводы; унаследованное исламом святилище, построенное из камня, Кааба («куб») в Мекке, было, вероятно, единственным. Однако из литературных источников явствует, что религиозная атмосфера, особенно в северной части полуострова, была чрезвычайно единообразна: одно и то же благочестие отражается в «красном камне» – божестве южноаравий– ского города Гайман, в «белом камне» Каабы из ал-Абалата (возле Табалы, к югу от Мекки) и «черном камне» в самой Мекке; Каабы Наджрана, ал-Абалата и Мекки одинаковы и по содержанию, и по форме. Это совершенно естественно, ибо божественное начало в те времена, как правило, ассоциировалось с каменными фетишами, горами, особыми скальными образованиями или деревьями необыкновенной высоты. Этот обычай живет и в наши дни; священные места язычества до сих пор играют свою роль – в качестве могил святых или пророков.
Однако создатели исламской традиции, очевидно, правы, когда говорят, что религия джахилийи, «эпохи невежества», поразительно бедна мифами и не обнаруживает даже намека на попытку объединить многочисленных богов в пантеон. Это обусловливалось, хотя бы частично, отсутствием духовного сословия. Существовали, конечно, святилища, которые были одновременно и собственностью, и объектом поклонения отдельных семей, ·– следы этого можно обнаружить даже в Мекке, – но влияние этих семей территориально было весьма ограниченным. Только однажды в качестве вождя большой группы племен, рабиа, появился первосвященник с титулом афкал; титул этот – вавилонского происхождения и ошибочно употреблялся как собственное имя. Сами кочевники, которые возили с собой (и до сих пор возят) отдельные священные предметы или нечто вроде идолов, имели мало касательства к местным богам. Культ неба, общий для семитов, играл важную роль и в Аравии; в Коране есть несколько косвенных указаний на это, например Авраам борется за признание истинного бога, пройдя стадию поклонения звездам.
Фатализм и культ звезд тесно связаны с античностью; в Аравии даже в Коране богиня Судьбы появляется вместе с Венерой, богиней утренней звезды, и еще с одной, безымянной богиней. Это – «дочери Аллаха», столь любезные язычникам, тогда как Манат в арабском языке представляет собой двойника эллинистического Tyche – Дахр, роковое «Время», которое уносит людей и лишает их существование цели и смысла и к которому с почтением относились более поздние поколения язычников, особенно поэты. Дахр может, подобно вечному Хроносу митраизма и зурван-ской теологии, ассоциироваться с универсальным правителем и пожирателем всего сущего.
Другая идея, общая для семитских народов, заключается в отношении к высшему (местному) богу как к царю. В арабском мире это можно обнаружить у самудитов, но, по-видимому, такая традиция просуществовала недолго; во всяком случае, «малик» не встречается среди божественных имен, которые дошли до нас, хотя его перенесение на единого бога ислама сохранило его в мусульманских именах, например в имени халифа Абд ал-Малика («слуга царя»). С ним сравнимы термины рахман или рахим, употреблявшиеся для обозначения верховного бога, «Милостивого»; мы встречаем их в сафаитском, пальмирском и сабейском языках; они сохранились и приобрели известность, когда были перенесены на Аллаха. То обстоятельство, что бог ислама получил наиболее абстрактное из всех возможных имен – ал-илах, Аллах, «единственный бог», в значительной степени объясняется, несомненно, языковыми особенностями окружения Мухаммада; известное значение имели отсутствие связи этого имени с любыми ассоциациями и определенное сопротивление, оказывавшееся чуждой терминологии. Вполне оправданным представляется и предположение, что даже до Мухаммада Кааба была первым и самым главным святилищем именно Аллаха, а не набатейского Хубала или 359 прочих членов астрологического синкретического пантеона. Обход вокруг святилища (таваф), участие в богослужении (вукуф), бескровное и кровавое жертвоприношения были основными культовыми элементами повсюду на полуострове; общим явлением для всех арабов была и хима – участок земли, закрытый для нечестивцев, священная земля, дававшая право убежища всем живым существам; карам, территория, окружавшая мекканскую Каабу, – наиболее яркий пример этого.
В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они – аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. –ханиф) – арабизированное сирийское каппа – «язычник». В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как «язычников»). Его приблизительное арабское значение – монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, – может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.
Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова – даже Йемена – по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512–568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.
Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки. Их можно было переступить лишь при переходе к оседлости или в случае формального признания идеологии оседлых народов. Удивительнейшим образом пагубные тенденции бедуинской жизни, отсутствие у бедуинов дисциплины и их неспособность вырабатывать долгосрочные планы – черты, детально проанализированные поздними мусульманскими историками, такими, как Ибн Халдун (ум. 1406), – не только не воспрепятствовали движению полуострова к преддверию перемен, но и, когда дарованное судьбой руководство доказало свою жизнеспособность, направили их, пусть даже на короткий период, к деятельности всемирно-исторического значения.
Мухаммад
Христианизация пограничных областей означала, что районы, остававшиеся языческими, в какой-то степени познакомились с христианами и христианством. Это, а также проникновение на полуостров иудаизма оказало наибольшее интеллектуальное воздействие на культурное развитие арабов. Греческая церковь большей частью препятствовала деятельности еретических общин, состоявших из негреческих подданных империи; последние, в свою очередь, отсылали отколовшиеся группы в отдаленнейшие пограничные области. Таким образом, христианство зачастую представало перед бедуинским миром в облике, существенно отличавшемся от нашего представления об этой религии. Судя по древней арабской поэзии, догматика мало кого интересовала; воображение поэтов волновали лишь отшельники и религиозные процессии. По свидетельству поэзии, христианское паломничество также было обычной языческой формой поклонения богу или святым. Более того, христиане принимали участие в паломничестве к святилищу в Мекке, покровитель которого был для них просто «бог»; отказ нескольких племен присоединиться к этому ритуалу привел к обвинению их в безбожии.
По-видимому, только монофизиты после реорганизации, проведенной Якобом Бардеаной (Барадеус, епископ Эдессы), постоянно стремились к обращению бедуинов: в большие становища назначали епископов. От монофизитов, которые во второй половине VI столетия стремились к объединению, гассанидские князья заимствовали новый политический курс, что поставило их в оппозицию к центральному правительству Византии и в конце концов ускорило их гибель. Но деэллинизацию невозможно было остановить, греки отступали шаг за шагом. Когда в начале VII в. персы завоевали Сирию, они подвергли гонениям греков, но защитили сирийцев; в 610 г. монофизитские церкви заключили союз под эгидой Персии.
В результате проникновения несториан в Месопотамию в Хире была основана епархия, глава которой Хосеа около 410 г. появился в синоде. В то время как монофизиты-арабы продолжали вести кочевую жизнь, несториане из Центральной Месопотамии и главным образом из Хиры объединились в общину «слуг бога» (ибад), что делало бессмысленным племенное разделение. Они оставили печать на культуре Лахмидского государства VI в., хотя сама династия в отличие от Гассанидов не приняла христианства, за исключением последнего правителя. Ибад можно рассматривать как предшественницу исламской уммы, «общины», ибо это был первый известный пример, когда арабские «ораторы» оказались объединены общей идеологией; эта группа, подобно мусульманской общине в начальные годы ее существования, сочетала административные функции племени с функциями религиозного братства. В целом контакты Западной и Центральной Аравии с лахмидским центром, по-видимому, были более прочными, чем с Гассанидами. В конце языческого периода царский двор в Хире некоторое время привлекал к себе почти всех известных поэтов; и все же восточные культурные центры оказали на развитие ислама не большее влияние, чем северные.
Так или иначе, это была оппозиция персам; в 611 г. (в некоторых источниках указан 604 г.) она привела к битве при Зу-Каре, в которой племя бану бакр и несколько других племен, присоединившихся к нему, в союзе с остальными арабами наголову разбили персов. Непосредственных результатов это событие почти не имело, но, рассматривая его ретроспективно, мы видим, что оно свидетельствовало о появлении у арабов национального самосознания и означало пробу сил для грядущей политики завоеваний.
Хотя христианство оказало воздействие на арабский мир и даже было воспринято многими племенами и хотя иудаизм также сумел завоевать прозелитов, но тем не менее язычество понесло незначительные потери в северной зоне арабской культуры. Но трудно отказаться от впечатления, что оно продолжало существовать скорее в силу традиции и из-за отсутствия организованной оппозиции, чем вследствие каких-то глубоких убеждений. Разумеется, ученые, которым мы обязаны свидетельствами о доисламском периоде, подвергали основательной цензуре материал, который они сохраняли, в какой-то степени они сами составляли свою информацию. Не было воздвигнуто никаких памятников, на основании изучения руин которых мы могли бы сделать хоть какие-то выводы; унаследованное исламом святилище, построенное из камня, Кааба («куб») в Мекке, было, вероятно, единственным. Однако из литературных источников явствует, что религиозная атмосфера, особенно в северной части полуострова, была чрезвычайно единообразна: одно и то же благочестие отражается в «красном камне» – божестве южноаравий– ского города Гайман, в «белом камне» Каабы из ал-Абалата (возле Табалы, к югу от Мекки) и «черном камне» в самой Мекке; Каабы Наджрана, ал-Абалата и Мекки одинаковы и по содержанию, и по форме. Это совершенно естественно, ибо божественное начало в те времена, как правило, ассоциировалось с каменными фетишами, горами, особыми скальными образованиями или деревьями необыкновенной высоты. Этот обычай живет и в наши дни; священные места язычества до сих пор играют свою роль – в качестве могил святых или пророков.
Однако создатели исламской традиции, очевидно, правы, когда говорят, что религия джахилийи, «эпохи невежества», поразительно бедна мифами и не обнаруживает даже намека на попытку объединить многочисленных богов в пантеон. Это обусловливалось, хотя бы частично, отсутствием духовного сословия. Существовали, конечно, святилища, которые были одновременно и собственностью, и объектом поклонения отдельных семей, ·– следы этого можно обнаружить даже в Мекке, – но влияние этих семей территориально было весьма ограниченным. Только однажды в качестве вождя большой группы племен, рабиа, появился первосвященник с титулом афкал; титул этот – вавилонского происхождения и ошибочно употреблялся как собственное имя. Сами кочевники, которые возили с собой (и до сих пор возят) отдельные священные предметы или нечто вроде идолов, имели мало касательства к местным богам. Культ неба, общий для семитов, играл важную роль и в Аравии; в Коране есть несколько косвенных указаний на это, например Авраам борется за признание истинного бога, пройдя стадию поклонения звездам.
Фатализм и культ звезд тесно связаны с античностью; в Аравии даже в Коране богиня Судьбы появляется вместе с Венерой, богиней утренней звезды, и еще с одной, безымянной богиней. Это – «дочери Аллаха», столь любезные язычникам, тогда как Манат в арабском языке представляет собой двойника эллинистического Tyche – Дахр, роковое «Время», которое уносит людей и лишает их существование цели и смысла и к которому с почтением относились более поздние поколения язычников, особенно поэты. Дахр может, подобно вечному Хроносу митраизма и зурван-ской теологии, ассоциироваться с универсальным правителем и пожирателем всего сущего.
Другая идея, общая для семитских народов, заключается в отношении к высшему (местному) богу как к царю. В арабском мире это можно обнаружить у самудитов, но, по-видимому, такая традиция просуществовала недолго; во всяком случае, «малик» не встречается среди божественных имен, которые дошли до нас, хотя его перенесение на единого бога ислама сохранило его в мусульманских именах, например в имени халифа Абд ал-Малика («слуга царя»). С ним сравнимы термины рахман или рахим, употреблявшиеся для обозначения верховного бога, «Милостивого»; мы встречаем их в сафаитском, пальмирском и сабейском языках; они сохранились и приобрели известность, когда были перенесены на Аллаха. То обстоятельство, что бог ислама получил наиболее абстрактное из всех возможных имен – ал-илах, Аллах, «единственный бог», в значительной степени объясняется, несомненно, языковыми особенностями окружения Мухаммада; известное значение имели отсутствие связи этого имени с любыми ассоциациями и определенное сопротивление, оказывавшееся чуждой терминологии. Вполне оправданным представляется и предположение, что даже до Мухаммада Кааба была первым и самым главным святилищем именно Аллаха, а не набатейского Хубала или 359 прочих членов астрологического синкретического пантеона. Обход вокруг святилища (таваф), участие в богослужении (вукуф), бескровное и кровавое жертвоприношения были основными культовыми элементами повсюду на полуострове; общим явлением для всех арабов была и хима – участок земли, закрытый для нечестивцев, священная земля, дававшая право убежища всем живым существам; карам, территория, окружавшая мекканскую Каабу, – наиболее яркий пример этого.
В сознании членов мусульманской общины сохранилась память о небольшой группе взыскующих бога, один из членов которой был родственником первой жены Мухаммада и вошел в историю основания ислама. Понятны побуждения этих людей, обращавшихся как к альтернативам к иудаизму, христианству или расплывчатому монотеизму, однако многих из них можно идентифицировать лишь мифологически, не как исторические личности, а как персонифицированные символы постоянного беспокойства и духовных исканий. По-видимому, они резко выделялись из своего окружения, но бесспорно, что гонениям они не подвергались. Все они – аскеты. Как это ни удивительно, ни об одном из них не сохранилось сведений, что в конце своего пути он обрел успокоение в лоне мусульманской общины. Современники знали их как хунафа (ед. ч. –ханиф) – арабизированное сирийское каппа – «язычник». В языке церкви это слово употреблялось для обозначения еретиков, которыми считались эллинистические ренегаты (даже манихейцев проклинали как «язычников»). Его приблизительное арабское значение – монотеист, не принадлежащий ни к одному определенному вероисповеданию, – может лучше всего быть понято, если считать, что ханпа, или ханиф, было в первую очередь и главным образом обозначением инакомыслящего; диссиденты, индивидуалисты и в дальнейшем назывались хунафа. Симпатия, которую к ним питали и современники, и последующие поколения, проливает свет на распространенное недовольство унаследованной религией, сохранение которой делало невозможной полную интеграцию в ближневосточную культурную сферу.
Исламское предубеждение против уровня развития в ту эпоху, относительная отсталость полуострова – даже Йемена – по сравнению с персидской и греко-римской культурами и не в последнюю очередь постепенное скатывание полуострова к политическим распрям и невежеству, в противоположность мусульманским Египту, Сирии или Ираку, должны, видимо, заставить нас невы-соко оценивать уровень цивилизации в древней Аравии. Добавим к этому односторонность ее культуры, которая ничего не произвела в сфере искусства и не создала ничего достойного в литературе, за исключением очень узкой области. Не будет ошибкой представить культуру этого периода как всецело традиционно устную; однако это не должно привести нас к выводу о поголовной неграмотности. Имеются надписи, сделанные североаравийским рукописным шрифтом и датируемые 512–568 гг. О некотором знании письма свидетельствуют многие стихи эпохи джахилийи, да и мекканцам приходилось пользоваться документами на арабском языке в своей дипломатической и торговой деятельности. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что у аравийских евреев были свои священные книги, хотя, разумеется, ничего нельзя сказать об уровне их образованности. То же самое относится и к христианам, хотя ответ на вопрос о существовании доисламского перевода Библии на арабский язык должен быть, безусловно, отрицательным; это же касается и настойчивого утверждения, будто арабская Библия появилась в районе Хиры около 620 г. Псалмы и евангелия стали доступны на арабском языке не ранее VIII в., а широкоупотребительного точного перевода всей Библии не существовало даже в X в. Коран оставался единственной священной книгой на арабском языке; в то же время, несмотря на существование прекрасно разработанного обычного права, он представлял собой первую попытку кодификации законов. Науки там не было, но поэзия интенсивно развивалась. И поэтический язык, и традиция (даже они не были столь негибкими, как это считали потомки) создавали культурное единство; меккан-ский диалект, по-видимому, играл роль профессионального экономического lingua franca, отличавшегося от языка поэзии.
Кочевая жизнь ставила культурное развитие в жесткие рамки. Их можно было переступить лишь при переходе к оседлости или в случае формального признания идеологии оседлых народов. Удивительнейшим образом пагубные тенденции бедуинской жизни, отсутствие у бедуинов дисциплины и их неспособность вырабатывать долгосрочные планы – черты, детально проанализированные поздними мусульманскими историками, такими, как Ибн Халдун (ум. 1406), – не только не воспрепятствовали движению полуострова к преддверию перемен, но и, когда дарованное судьбой руководство доказало свою жизнеспособность, направили их, пусть даже на короткий период, к деятельности всемирно-исторического значения.
Мухаммад
В последние годы арабские националисты возражают против традиционного отношения к появлению Мухаммада как к исходной точке арабской истории; персы занимают такую же позицию, протестуя против толкования ислама как начала новой эпохи, а не как вторжения политики н религии в более древнюю культурную сферу. Несмотря на эту совершенно законную смену акцентов, знаменующую появление нового самосознания, существуют два взаимосвязанных факта, которые нельзя отрицать: первый – именно миссия Пророка сделала арабов способными на проявление активности в мировой истории; второй – все без исключения пути эволюции ближневосточного общества, подобно лучам, проходящим через линзу, преломлялись через ислам, и, даже когда это общество сопротивлялось соблазнам и давлению ислама, оно испытывало его глубокое влияние или даже радикально менялось, включаясь в совершенно новую историческую систему отношений.
История так богата событиями самого разного значения, что в прошлом всегда можно найти обоснованные ответы на вопросы, которые волнуют нас сегодня. Но какой бы ценной ни была эта ретропроекция современного опыта, едва ли можно с ее помощью понять то, что представляло важность для людей в те времена. Например, нет сомнения, что Мухаммеду не нравились экономические и социальные условия, существовавшие в Мекке; тем не менее представлять его в качестве социального реформатора или даже теоретика-экономиста значило бы абсолютно неверно истолковывать движущие силы общества и путь, по которому оно развивалось в его время. Вплоть до наших дней социальные критики и политические деятели исламского мира тщетно пытаются сконструировать на основе откровений Корана реалистическую и логичную систему экономической и социальной организации, не понимая, что в религии только мысль и опыт могут быть представлены как единое целое, поскольку любое явление, относящееся к конкретному периоду, мгновенно устаревает и становится сдерживающим фактором. На самом же деле вневременная эффективность ислама в основном проистекает как раз из того, что она в очень малой степени связана с уровнем образованности VII в. или с достижениями мусульманской религии на Аравийском полуострове, а в тех случаях, когда она объясняется именно этими причинами, совесть верующего подвергается суровому испытанию в связи с необходимостью примирять и по-иному интерпретировать то, что ныне стало старомодным.
Глубочайший смысл появления Мухаммада состоял в кристаллизации нового понимания бога, которое сплотило всех тех, кто разделял его, в общность нового типа. Воздействие этих взглядов на тогдашнее общество отразилось как в языке, так и в искусстве. Самое важное заключается в следующем: если бы предложенное Мухаммадом толкование божественного оказалось недоступным его современникам, он бы не обрел последователей и вскоре и сам Пророк, и его миссия были бы преданы забвению подобно тому, как это произошло с большинством носителей новых суждений о боге. Но Мухаммад и его дело уцелели, потому что он говорил, если можно так выразиться, не только от лица бога, но и от лица арабов, или, скорее, как считал он сам, потому что он явился к своему народу как арабский пророк.
В стихах Корана, относящихся к среднему периоду жизни Мухаммада, бог приказывает ему говорить так:
В этих немногих словах изложена сущность миссии, с которой Мухаммад явился к своему народу. Развитие от примитивной к более высокой форме религии состоит в основном в ограничении числа объектов и идей, при посредстве которых может непосредственно познаваться божественное. Коридор между естественным и сверхъестественным сужается, расстояние между видимым и невидимым миром увеличивается. Долее невозможно самопроизвольно наделять душой каждый элемент окружающего мира; религиозные начала концентрируются в едином центре: во всемогущем Боге и Создателе, чья непреодолимая воля, не накладывающая ограничений даже на самое себя, становится принципом порядка, который объединяет все феномены и придает смысл их бытию.
Некоторые люди в Мекке и Медине, а возможно, и в пустыне начали задавать вопросы, не наивны ли бесцельность и произвол сверхъестественных существ, не обладающих полной властью над миром. Мухаммад дал ответ на эти вопросы. Его аргументы были почти полностью заимствованы у иудаизма и христианства, однако в целом ответ символизировал появление новой концепции мира и нового восприятия жизни.
Мухаммад ибн Абдаллах, курайшит из рода Хашим, родился в одной из благородных мекканских семей. Он рано осиротел и жил в бедности вплоть до женитьбы; вокруг себя, в родном городе он постоянно видел богатство и могущество. Подобная социальная ситуация и в других случаях, пробуждая в людях неудовлетворенность, делала их более проницательными, чем большинство окружающих, и заставляла стремиться к новому. Традиция относит дату рождения Мухаммада к «году слона». В этом году Абраха, абиссинский правитель Йемена, напал на Мекку, действуя, по-видимому, в интересах Византии. Чудо заставило его отступить. Традиционно приписываемый Мухаммеду год рождения – 570-й – невозможно подтвердить, и потому рушится вся хронология биографии Пророка. Поскольку, естественно, юности человека, до сих пор остающегося загадкой, уделялось мало внимания, легенда легко позволяла заполнить лакуну сообразно вкусам потомков и в соответствии с распространенными на Ближнем Востоке взглядами относительно того, что именно должно быть присуще пророку.
Перед его рождением и в момент его появления на свет происходят знамения и чудеса. Где бы ни находилось дитя, повсюду оно дарует блаженство. Мухаммад рано входит в контакт с потусторонним миром, и оттуда являются ангелы, дабы очистить его сердце. Обычно пророки стерегут овечьи стада, но родовитый мекканец занимается караванной торговлей. Вполне возможно, что Мухаммад ходил с караванами; весьма вероятно, что он побывал в Сирии, где, согласно легенде, христианский отшельник распознал в нем будущего пророка. Однако можно с уверенностью утверждать, что там у него не было тесных контактов с христианами и что он не уделил внимания оставшейся для него непонятной христианской службе, иначе были бы необъяснимы фактические ошибки в вопросах христианского вероучения и ритуалов; например, святое причастие он описывает как трапезу (Коран, 5, 114). Он женился на Хадидже, вдове богатого купца, которая была старше Мухаммада на пятнадцать лет (ко времени своего второго брака она достигла «круглых» сорока лет, числа столь любимого на Востоке, и семь детей, которых она родила Мухаммаду, отнюдь не делают этот возраст более правдоподобным). Женитьба, состоявшаяся по ее инициативе, дала Мухаммаду свободу действий и предоставила ему досуг, необходимый для умственного развития. Ежегодно он много времени проводил в одиночестве на горе Хира, у подножия которой лежит Мекка.
Согласно традиции, Мухаммад услышал обращенный к нему призыв в 610 г., когда ему было около сорока лет. Любопытно, что в ранних источниках нет согласия относительно этого центрального факта исламской истории. И из других сообщений, и из Корана мы делаем вывод, что Мухаммад имел видения главным образом в первые годы своей пророческой деятельности, а затем лишь изредка и что вся его связь со сверхчувственным миром была ограничена звуковым общением. Есть много оснований предполагать, что вначале Мухаммад думал, будто он узрел самого бога, хотя позднее он сам описывал видение как безымянный призрак. В конце концов стали считать, что это был Гавриил. Когда вестник небес впервые велел Мухаммаду говорить – это напоминает библейский текст (Исайя, 40, 6), – тот отказался; когда раздался второй приказ, Мухаммад спросил, что он должен говорить, и на третий раз он произнес стихи, которые стали 96-й сурой Корана:
Кр, корень слова, которое взывало к тому, чтобы быть первым в откровении, имеет два значения: «декламировать» и «читать», и от него происходит слово Кур'ан (Коран), идущее от сирийского керйана – lectio, «чтение Писания»; оно относится как к отдельным изречениям, так и ко всему Корану.
После прекращения (фатра) видений наступил период опустошенности, которая была для Мухаммада очень мучительной, ибо он ощущал свое отдаление от бога, чувство, знакомое и другим мистикам; затем откровения возобновились и не прерывались до самой его кончины. Домочадцы, особенно Хадиджа, с самого начала поддерживали и одобряли его. В течение трех лет о том, что ему открылось, он рассказывал только в интимном кругу. И вот наконец он решился предстать перед мекканцами в качестве посланника бога.
Чувство, что его долг – предостеречь свой народ, основывалось на убеждении в неотвратимости Последнего суда. Вместе с верой в единого Творца и Судию это краеугольный камень его учения. В сильных, резких выражениях, нагромождая образ на образ, он предсказывает конец света. Мертвый пробудится в невыразимом отчаянии в День Суда, каждый будет судим сообразно своим делам и получит по заслугам, будучи либо приговорен к вечному пламени, либо удостоен вечного блаженства в раю.
Хотя яркие описания создают впечатление, будто кризис не за горами, нигде не говорится, что катастрофа произойдет при жизни Пророка. Коран вообще отличается от аналогичных духовных книг отсутствием всякого самодовольства, или злорадства, или каких-либо мифологических спекуляций.
Твердое убеждение в неизбежности Дня Суда определяет этическую и эмоциональную позицию. Недостаточно только верить в это. Благочестивый человек – это тот, кто испытывает страх перед Господом и трепещет в ожидании «часа» (Коран, 21, 50). Вера и деяния будут взвешены в конце времен. Кажется, Мухам-мад лишь постепенно осознавал логический вывод, следующий из его познания бога: беспомощность человека перед божественной волей, проистекающая из всемогущества Аллаха, которое – по земным меркам – подчиняет божественную справедливость божественному величию. Его предостережение – а он более был склонен к предостережениям, чем к пророчествам, – находилось в явном противоречии со стяжательским, мирским материализмом Мекки. Судя по всему, вначале мекканцы восприняли проповедь Мухаммада с доброжелательным безразличием; возможно, его речи более воодушевляли бедуинов за пределами города. Во всяком случае, традиция настаивает на том, что конфликт между малочисленными последователями Мухаммада, которые происходили из кругов, не пользовавшихся влиянием, и необращенными обострился лишь тогда, когда Пророк прямо выступил против мекканских божеств. Говорят, что сперва он признал дочерьми Аллаха трех великих богинь: ал-Лат, почитаемую в Таифе, ал-Уззу, которой поклонялись в Нахле, недалеко от Мекки, и Манат, чье святилище находилось в Кудайде – между Меккой и Мединой. Позже он отказался от этой точки зрения и провел четкое различие между правоверными и теми, кто ставит Аллаха в один ряд с прочими богами. Существа, стоящие выше людей, но ниже бога, легко могли быть приспособлены к строгому монотеизму, и они и в самом деле были санкционированы исламом в качестве ангелов и демонов (джиннов), так что, вероятно, упомянутые богини были исключены вместе с остальными (часть их упоминается по имени в Коране), дабы сосредоточиться на культе Каабы и искоренить саму мысль, будто возможно существование иных божеств помимо Аллаха, способных к независимой деятельности и, следовательно, достойных поклонения.
История так богата событиями самого разного значения, что в прошлом всегда можно найти обоснованные ответы на вопросы, которые волнуют нас сегодня. Но какой бы ценной ни была эта ретропроекция современного опыта, едва ли можно с ее помощью понять то, что представляло важность для людей в те времена. Например, нет сомнения, что Мухаммеду не нравились экономические и социальные условия, существовавшие в Мекке; тем не менее представлять его в качестве социального реформатора или даже теоретика-экономиста значило бы абсолютно неверно истолковывать движущие силы общества и путь, по которому оно развивалось в его время. Вплоть до наших дней социальные критики и политические деятели исламского мира тщетно пытаются сконструировать на основе откровений Корана реалистическую и логичную систему экономической и социальной организации, не понимая, что в религии только мысль и опыт могут быть представлены как единое целое, поскольку любое явление, относящееся к конкретному периоду, мгновенно устаревает и становится сдерживающим фактором. На самом же деле вневременная эффективность ислама в основном проистекает как раз из того, что она в очень малой степени связана с уровнем образованности VII в. или с достижениями мусульманской религии на Аравийском полуострове, а в тех случаях, когда она объясняется именно этими причинами, совесть верующего подвергается суровому испытанию в связи с необходимостью примирять и по-иному интерпретировать то, что ныне стало старомодным.
Глубочайший смысл появления Мухаммада состоял в кристаллизации нового понимания бога, которое сплотило всех тех, кто разделял его, в общность нового типа. Воздействие этих взглядов на тогдашнее общество отразилось как в языке, так и в искусстве. Самое важное заключается в следующем: если бы предложенное Мухаммадом толкование божественного оказалось недоступным его современникам, он бы не обрел последователей и вскоре и сам Пророк, и его миссия были бы преданы забвению подобно тому, как это произошло с большинством носителей новых суждений о боге. Но Мухаммад и его дело уцелели, потому что он говорил, если можно так выразиться, не только от лица бога, но и от лица арабов, или, скорее, как считал он сам, потому что он явился к своему народу как арабский пророк.
В стихах Корана, относящихся к среднему периоду жизни Мухаммада, бог приказывает ему говорить так:
«Скажи: „Поистине, молитва моя и благочестие мое, жизнь моя и смерть – у Аллаха, Господа миров, у которого нет сотоварища. Это мне повелено, и я – первый из предавшихся“». (Коран, 6, 163).
В этих немногих словах изложена сущность миссии, с которой Мухаммад явился к своему народу. Развитие от примитивной к более высокой форме религии состоит в основном в ограничении числа объектов и идей, при посредстве которых может непосредственно познаваться божественное. Коридор между естественным и сверхъестественным сужается, расстояние между видимым и невидимым миром увеличивается. Долее невозможно самопроизвольно наделять душой каждый элемент окружающего мира; религиозные начала концентрируются в едином центре: во всемогущем Боге и Создателе, чья непреодолимая воля, не накладывающая ограничений даже на самое себя, становится принципом порядка, который объединяет все феномены и придает смысл их бытию.
Некоторые люди в Мекке и Медине, а возможно, и в пустыне начали задавать вопросы, не наивны ли бесцельность и произвол сверхъестественных существ, не обладающих полной властью над миром. Мухаммад дал ответ на эти вопросы. Его аргументы были почти полностью заимствованы у иудаизма и христианства, однако в целом ответ символизировал появление новой концепции мира и нового восприятия жизни.
Мухаммад ибн Абдаллах, курайшит из рода Хашим, родился в одной из благородных мекканских семей. Он рано осиротел и жил в бедности вплоть до женитьбы; вокруг себя, в родном городе он постоянно видел богатство и могущество. Подобная социальная ситуация и в других случаях, пробуждая в людях неудовлетворенность, делала их более проницательными, чем большинство окружающих, и заставляла стремиться к новому. Традиция относит дату рождения Мухаммада к «году слона». В этом году Абраха, абиссинский правитель Йемена, напал на Мекку, действуя, по-видимому, в интересах Византии. Чудо заставило его отступить. Традиционно приписываемый Мухаммеду год рождения – 570-й – невозможно подтвердить, и потому рушится вся хронология биографии Пророка. Поскольку, естественно, юности человека, до сих пор остающегося загадкой, уделялось мало внимания, легенда легко позволяла заполнить лакуну сообразно вкусам потомков и в соответствии с распространенными на Ближнем Востоке взглядами относительно того, что именно должно быть присуще пророку.
Перед его рождением и в момент его появления на свет происходят знамения и чудеса. Где бы ни находилось дитя, повсюду оно дарует блаженство. Мухаммад рано входит в контакт с потусторонним миром, и оттуда являются ангелы, дабы очистить его сердце. Обычно пророки стерегут овечьи стада, но родовитый мекканец занимается караванной торговлей. Вполне возможно, что Мухаммад ходил с караванами; весьма вероятно, что он побывал в Сирии, где, согласно легенде, христианский отшельник распознал в нем будущего пророка. Однако можно с уверенностью утверждать, что там у него не было тесных контактов с христианами и что он не уделил внимания оставшейся для него непонятной христианской службе, иначе были бы необъяснимы фактические ошибки в вопросах христианского вероучения и ритуалов; например, святое причастие он описывает как трапезу (Коран, 5, 114). Он женился на Хадидже, вдове богатого купца, которая была старше Мухаммада на пятнадцать лет (ко времени своего второго брака она достигла «круглых» сорока лет, числа столь любимого на Востоке, и семь детей, которых она родила Мухаммаду, отнюдь не делают этот возраст более правдоподобным). Женитьба, состоявшаяся по ее инициативе, дала Мухаммаду свободу действий и предоставила ему досуг, необходимый для умственного развития. Ежегодно он много времени проводил в одиночестве на горе Хира, у подножия которой лежит Мекка.
Согласно традиции, Мухаммад услышал обращенный к нему призыв в 610 г., когда ему было около сорока лет. Любопытно, что в ранних источниках нет согласия относительно этого центрального факта исламской истории. И из других сообщений, и из Корана мы делаем вывод, что Мухаммад имел видения главным образом в первые годы своей пророческой деятельности, а затем лишь изредка и что вся его связь со сверхчувственным миром была ограничена звуковым общением. Есть много оснований предполагать, что вначале Мухаммад думал, будто он узрел самого бога, хотя позднее он сам описывал видение как безымянный призрак. В конце концов стали считать, что это был Гавриил. Когда вестник небес впервые велел Мухаммаду говорить – это напоминает библейский текст (Исайя, 40, 6), – тот отказался; когда раздался второй приказ, Мухаммад спросил, что он должен говорить, и на третий раз он произнес стихи, которые стали 96-й сурой Корана:
«Читай! (икра) Во имя Господа твоего, который сотворил –сотворил человека из сгустка. Читай! И Господь твой щедрейший, который научил каламом, научил человека тому, чего он не знал» (96, 1–5).
Кр, корень слова, которое взывало к тому, чтобы быть первым в откровении, имеет два значения: «декламировать» и «читать», и от него происходит слово Кур'ан (Коран), идущее от сирийского керйана – lectio, «чтение Писания»; оно относится как к отдельным изречениям, так и ко всему Корану.
После прекращения (фатра) видений наступил период опустошенности, которая была для Мухаммада очень мучительной, ибо он ощущал свое отдаление от бога, чувство, знакомое и другим мистикам; затем откровения возобновились и не прерывались до самой его кончины. Домочадцы, особенно Хадиджа, с самого начала поддерживали и одобряли его. В течение трех лет о том, что ему открылось, он рассказывал только в интимном кругу. И вот наконец он решился предстать перед мекканцами в качестве посланника бога.
Чувство, что его долг – предостеречь свой народ, основывалось на убеждении в неотвратимости Последнего суда. Вместе с верой в единого Творца и Судию это краеугольный камень его учения. В сильных, резких выражениях, нагромождая образ на образ, он предсказывает конец света. Мертвый пробудится в невыразимом отчаянии в День Суда, каждый будет судим сообразно своим делам и получит по заслугам, будучи либо приговорен к вечному пламени, либо удостоен вечного блаженства в раю.
Хотя яркие описания создают впечатление, будто кризис не за горами, нигде не говорится, что катастрофа произойдет при жизни Пророка. Коран вообще отличается от аналогичных духовных книг отсутствием всякого самодовольства, или злорадства, или каких-либо мифологических спекуляций.
Твердое убеждение в неизбежности Дня Суда определяет этическую и эмоциональную позицию. Недостаточно только верить в это. Благочестивый человек – это тот, кто испытывает страх перед Господом и трепещет в ожидании «часа» (Коран, 21, 50). Вера и деяния будут взвешены в конце времен. Кажется, Мухам-мад лишь постепенно осознавал логический вывод, следующий из его познания бога: беспомощность человека перед божественной волей, проистекающая из всемогущества Аллаха, которое – по земным меркам – подчиняет божественную справедливость божественному величию. Его предостережение – а он более был склонен к предостережениям, чем к пророчествам, – находилось в явном противоречии со стяжательским, мирским материализмом Мекки. Судя по всему, вначале мекканцы восприняли проповедь Мухаммада с доброжелательным безразличием; возможно, его речи более воодушевляли бедуинов за пределами города. Во всяком случае, традиция настаивает на том, что конфликт между малочисленными последователями Мухаммада, которые происходили из кругов, не пользовавшихся влиянием, и необращенными обострился лишь тогда, когда Пророк прямо выступил против мекканских божеств. Говорят, что сперва он признал дочерьми Аллаха трех великих богинь: ал-Лат, почитаемую в Таифе, ал-Уззу, которой поклонялись в Нахле, недалеко от Мекки, и Манат, чье святилище находилось в Кудайде – между Меккой и Мединой. Позже он отказался от этой точки зрения и провел четкое различие между правоверными и теми, кто ставит Аллаха в один ряд с прочими богами. Существа, стоящие выше людей, но ниже бога, легко могли быть приспособлены к строгому монотеизму, и они и в самом деле были санкционированы исламом в качестве ангелов и демонов (джиннов), так что, вероятно, упомянутые богини были исключены вместе с остальными (часть их упоминается по имени в Коране), дабы сосредоточиться на культе Каабы и искоренить саму мысль, будто возможно существование иных божеств помимо Аллаха, способных к независимой деятельности и, следовательно, достойных поклонения.