Страница:
Рассуждения односельчан надоумили Цинь Шутяня и Ху Юйинь и в самом деле устроить свадьбу. Однажды вечером, когда все село уже готовилось ко сну, они выставили на стол две бутылки виноградного вина, десяток мясных и овощных закусок, а под свои чарки подложили листки красной бумаги, какая обычно применялась на свадьбах. Хотя руководство коммуны еще не реагировало на их «покаянное письмо», они надеялись, что оно не вызовет нездорового интереса, а если даже и вызовет, то этот интерес в определенном смысле только возвысит их. Все равно, как говорилось в песне, которую они пели, «из риса сырого сварилась уж каша» и односельчане уже все знают. Люди тянутся к себе подобным, делятся на группы. Кому помеха, если один черный бандит полюбил другого? Вот почему на лицах Ху Юйинь и Цинь Шутяня сияла счастливая улыбка, когда они, согласно старому обычаю, поднесли друг другу по чарке свадебного вина.
Внезапно раздался стук в дверь. Ху Юйинь вся задрожала, Цинь Шутянь обнял ее, как будто надеясь защитить. Стук повторился, но никто не кричал, и Цинь успокоился.
– Слышишь? – сказал он на ухо жене. – Стук необычный. Когда за нами приходят ополченцы, они не только стучат, но и орут, пинают в дверь ногами, бьют прикладами…
Ху Юйинь тоже успокоилась и кивнула, Да, ее муж – настоящий мужчина: у него насчет всего свое мнение, никакой паники.
– Так я открою дверь? – спросил Цинь Шутянь.
– Хорошо.
Цинь смело отодвинул засов и замер от удивления: перед ним стоял «солдат с севера» Гу Яньшань. В руке у него была картонная коробка, а на боку – тыква-горлянка с вином. Вот уж неожиданность! Цинь Шутянь поспешно пригласил гостя войти и снова задвинул засов. Ху Юйинь, бледная от волнения, дрожащим голосом предложила Гу Яньшаню сесть. Тот не стал церемониться и тут же сел, не разбирая, где почетные, а где непочетные места.
– Сегодня утром я видел, как вы, крадучись, покупали то рыбу, то мясо… Вот и подумал, что этой свадьбе без меня не бывать! Все село знает, что я пьяница, люблю выпить на дармовщину, но я верю, что вы не выдадите меня, не скажете, что я у вас сегодня был. Вы ведь, по-моему, не настоящие вредители… А свадьба у человека бывает раз в жизни, от силы два…
Услышав это, «черные супруги» разом упали на колени и, обливаясь слезами, поклонились Гу Яньшаню. Все-таки есть хорошие люди в этом взбаламученном мире, где идет борьба не на жизнь, а на смерть! Еще не умерли ни сочувствие, ни сострадание…
Гу Яньшань не смутился и сказал с доброй улыбкой:
– Я понимаю, что вы следуете старому обычаю, но все-таки встаньте! Вы хотите, чтоб я был вашим сватом? Пожалуйста! За эти годы я на многое насмотрелся, и чем пьянее был, тем трезвее становился. Ваши настоящие сваты – это бамбуковые веники да каменные плиты мостовой. Но сегодня вечером я готов послужить за них, чтоб сравнять счет!
«Черные молодожены» снова поклонились ему. Гу Яньшань, как настоящий распорядитель свадьбы, поднял их с колен и чинно усадил.
– Я тут принес небольшие подарки, – он открыл картонную коробку и вытащил оттуда кусок материала, куклу, игрушечный автомобиль и самолетик, – не побрезгуйте! Когда соседи зовут меня на свадьбы, я всегда дарю именно такие подарки, и вы не исключение… Это означает, что я желаю вам поскорее родить наследника… Красные вы супруги или черные, а потомство еще никому не мешало.
Горячая волна прилила к сердцу Ху Юйинь. Она чуть не потеряла сознание, но сдержалась и, утирая слезы, снова встала на колени перед Гу Яньшанем:
– Почтенный Гу, я хочу особо поклониться вам! Ведь именно из-за меня, из-за рисовых отходов вы безвинно пострадали… Это я впутала вас в свое дело, навредила вам… Вы же старый солдат, кадровый работник… Если бы все кадровые работники были похожи на вас, жизнь стала бы спокойней… У-у-у, почтенный Гу, вы уж не побрезгуйте нами, не побрезгуйте тем, что мы такие черные и презренные… Отныне мы всегда готовы служить вам, быть для вас коровами и лошадьми!
У Гу Яньшаня тоже выступили слезы, но он изо всех сил старался сохранять радостное выражение лица:
– Встань, встань, веселиться надо, а ты о чем говоришь? Каждый сам лучше всех понимает, что для него счастье, а что несчастье… Давайте-ка выпьем скорей! В эти дни мне в зернохранилище делать особенно нечего, так что сегодня я могу напиться вволю!
Цинь Шутянь торопливо наполнил три чарки красным виноградным вином. Супруги чинно выпили, а Гу Яньшань осушил свою чарку одним глотком и достал тыкву-горлянку, которая висела у него на поясе (молодожены уже жалели, что днем не приготовили водки):
– Вы пейте эту сладкую водичку, чтоб у вас жизнь слаще была, а я лучше хвачу своего самогона, он мне привычнее, да и покрепче!
Они пили долго и возбужденно. Наконец Гу Яньшань, моргая отяжелевшими ресницами, произнес:
– Старина Цинь, я помню, тебя записали в правые из-за «Посиделок», да и у Юйинь хороший голос… Спойте-ка по случаю вашей свадьбы, вместе порадуемся!
Как не откликнуться на просьбу благодетеля? Раскрасневшиеся молодожены, пьяные не столько от вина, сколько от счастья, тут же затянули ритмичную и веселую «Песню носильщика паланкинов»:
Через месяц Цинь Шутяня и Ху Юйинь вызвали в правление коммуны. Сначала они думали, что им хотят сообщить, как будет оформляться бракосочетание, но опыт Цинь Шутяня все же подсказал ему взять с собой мешок с двумя сменами белья. Едва супруги вошли в правление, как председательница коммуны Ли Госян хлопнула рукой по столу и дико заорала:
– Цинь Шутянь! Как ты, закоренелый правый, посмел своей собачьей печенью [35] заполнить все небо и творить такие мерзкие дела?
Секретарь партбюро объединенной бригады Ван Цюшэ, тоже весь пылая от праведного гнева, сидел рядом с Ли Госян. Кроме них, за столом было еще несколько кадровых работников коммуны; перед каждым лежали бумага и ручка.
Супруги встали по стойке «смирно» и опустили головы. Не зная, что именно случилось, Цинь Шутянь предпочел на всякий случай пробормотать:
– Граждане начальники, я признаю свою вину и прошу простить меня…
– В период трудового воспитания, плюя на государственные законы и революционные массы, нагло сожительствовать с кулачкой – это бешеный вызов диктатуре пролетариата! – словно произнесла приговор председательница коммуны.
А все дело было в том, что только прошлым вечером Ван Цюшэ во всех подробностях рассказал ей, как именно он повредил себе ногу: дескать, выходя от нее, он вляпался в коровью кучу, поскользнулся, но, к счастью, это заметил Помешанный Цинь, который на спине отнес его домой. Ван еще добавил, что Цинь Шутянь в последнее время проявляет себя неплохо…
– Я сразу почувствовала, что ты попался на крючок! – холодно усмехнулась его любовница. – Болван! Ведь переулок возле нашего сельпо совсем узенький, там отродясь не гоняли скот, а тут корова вдруг наложила кучу точнехонько у моей двери? Бьюсь об заклад, что этот мерзкий правый элемент давно приметил, как ты шастаешь ко мне, вот и придумал западню! А у тебя сила бычья, а голова телячья – никакого классового чутья!
Ван Цюшэ не знал, куда спрятать свою круглую голову, и в то же время с уважением думал, что его начальственная любовница действительно поумнее его.
– Раз так, то классовая месть! – захрипел он, вспомнив, сколько ему пришлось страдать по милости этого правого. – Завтра же пошлю за ним ополченцев и вздерну его на крюк, как свинью!
– Нельзя думать только о теле врага. Бороться нужно культурно! – с ледяной твердостью возразила Ли Госян, словно грудь у нее была из бамбука. – Он ведь хочет жениться на Ху Юйинь и уже открыто живет с ней? Значит, мы для начала можем припаять ему незаконное сожительство! Неужели мы не договоримся об этом с соответствующими органами в уезде? Он получит восемь, а то и десять лет трудового перевоспитания, тогда и посмотрим, как он будет следить за чужими дверьми!
Вот для чего молодожены были вызваны в правление коммуны.
– Цинь Шутянь и Ху Юйинь, признаете ли вы факт своего незаконного сожительства? – все тем же резким тоном продолжала председательница.
Цинь Шутянь приподнял голову:
– Граждане начальники, я виноват, но мы уже подали в объединенную бригаду «покаянное письмо», и бригада прислала нам белые надписи, назвав нас «супружеской парой», хоть и черной. Мы считали, что она вдова, а я. – старый холостяк, оба вредители, через стены друг к другу не лазали, так что коммуна может разрешить.
– Врешь! – загремел Ван Цюшэ, вскакивая и ударяя кулаком по столу. В словах «через стены друг к другу не лазали» он усмотрел обидный намек. – Бесстыдная тварь! Ты не просто правый, контрреволюционер, но еще и хулиган, злодей с двойным дном! Встань на колени! Немедленно встань! Сегодня я окончательно разглядел твое волчье нутро! Встать на колени! Ты еще смеешь не подчиняться?
Он в ярости выскочил из-за стола, размахивая своими тяжелыми, как молоты, кулаками. Испуганная Ху Юйинь прикоснулась к Циню. Он числился правым уже больше десяти лет, но впервые не соглашался встать на колени и даже не опускал голову. Раньше его заставляли делать это как политического преступника, а сегодня пытались видеть в нем уголовника. Ху Юйинь наконец поняла это и тоже осмелела.
– Ван Цюшэ! Тыможешь бить его, можешь убить, но сперва выслушай меня! – закричала она, глядя прямо в лицо хозяину Висячей башни, и тот на минуту оторопел от этого взгляда. – Мы с тобой знакомы уже много лет, не раз стояли вот так – друг против друга, но я никогда не рассказывала о твоих пакостях и сейчас не собираюсь! Скажи мне лучше, какие мужчины и женщины нарушают закон – те, которые хотят пожениться и честно подают об этом заявление правительству, или те, которые днем делают всякие доклады, а ночью лазают друг к другу через потайные двери?
– Молчать, мерзавка! – вдруг возопила обычно выдержанная, хранящая свое достоинство председательница коммуны. На сей раз она не стерпела и заорала, как обычная склочница: – Реакционная кулачка! Проститутка, продажная подстилка! Ведьма! Тварь! Будь я проклята, если не раздеру твою рожу!
Это выглядело крайне несолидно и ничуть не пахло ни политикой, ни боевым мастерством, ни руководящими манерами. Правление коммуны, можно сказать, было осквернено. Но Ли Госян в конце концов закусила губу, вцепилась себе ногтями в ладони чуть ли не до крови и не дала воли рукам. Она все-таки была умным человеком, а высшее руководство (например, заместитель главнокомандующего Линь) учило ее, что власть – это право подавлять. Вот она и воспользовалась этим правом:
– Позвать сюда нескольких ополченцев! Принести стальной проволоки! Раздеть эту кулачку догола и проткнуть ей груди проволокой!
Совершили ли такое издевательство над красивой грудью, которая уже созрела для материнства, приготовилась кормить новую крохотную жизнь? Мне на это будет слишком трудно ответить, а вам – трудно читать. Знайте лишь, что на великой китайской земле в шестидесятых годах двадцатого века устраивались и более жестокие, более варварские пытки.
В соответствии с тактикой, продиктованной начальством коммуны, уже в самом начале движения за «чистку классовых рядов» черные супруги Цинь Шутянь и Ху Юйинь были превращены в живую мишень движения, образец контрреволюции и преступности. На базарной площади Лотосов устроили грандиозное судилище. Реакционный правый элемент и современный контрреволюционер Цинь Шутянь был приговорен к десяти годам каторги, которая формально называлась трудовым перевоспитанием, а реакционная кулачка Ху Юйинь – к трем годам каторги, но их заменили принудительными работами, так как она была беременна. Многие люди, хорошо знавшие супругов, например Ли Маньгэн и его жена Пятерня, попрятались по темным углам и лили там слезы, но их вытащили оттуда и обвинили в нетвердости позиции, в неумении любить и ненавидеть и отличать врагов от друзей. Они не понимали, что даже в мирное время жалость к таким закоренелым врагам, как Цинь Шутянь, – это жестокость по отношению к народу. Если люди, подобные Цинь Шутяню и Ху Юйинь, воспрянут, то полетят головы миллионов революционеров, кровь польется рекой, а трупы усеют землю. Цинь Шутянь снова поставит на сцене свои «Посиделки», нападая на социализм под видом феодализма, и наша красная родина, изменив цвет, станет фиолетовой, синей, желтой или, чего доброго, зеленой. Ху Юйинь опять каждые пять дней будет торговать рисовым отваром с соевым сыром, получать за каждую миску гривенник, пить кровь трудового народа, строить роскошные дома и превращаться из новой кулачки в новую помещицу.
Когда Цинь Шутяня и Ху Юйинь доставили на судилище, они вели себя гневно, упрямо и даже не плакали. За годы борьбы они уже ко всему привыкли, все повидали и превратились в неисправимых рецидивистов – социальную основу контрреволюции и ревизионизма. Они не признавали себя виновными, не соглашались склонить головы, а Ху Юйинь, кроме того, демонстративно выпячивала перед всей площадью свой набухший живот. Обвинители читали этим злостным преступникам длинное обвинительное заключение (во всей стране подобные мероприятия происходили по единому плану), но народным ополченцам так и не удалось склонить их собачьи головы.
Ху Юйинь и Цинь Шутянь стояли друг напротив друга – лицо в лицо, глаза в глаза.
Они ничего не говорили, не имели права говорить, но их реакционные сердца все понимали и переговаривались:
– Мы проживем. Пусть как скоты, но проживем.
– Не волнуйся. В Лотосах еще много хороших людей. Мы все вытерпим, хотя бы ради наших потомков.
Часть IV. НОВОЙ ВЕСНОЙ (1979 г.)
Глава 1. Река Лотосовая и ручей Нефритовых листьев
Внезапно раздался стук в дверь. Ху Юйинь вся задрожала, Цинь Шутянь обнял ее, как будто надеясь защитить. Стук повторился, но никто не кричал, и Цинь успокоился.
– Слышишь? – сказал он на ухо жене. – Стук необычный. Когда за нами приходят ополченцы, они не только стучат, но и орут, пинают в дверь ногами, бьют прикладами…
Ху Юйинь тоже успокоилась и кивнула, Да, ее муж – настоящий мужчина: у него насчет всего свое мнение, никакой паники.
– Так я открою дверь? – спросил Цинь Шутянь.
– Хорошо.
Цинь смело отодвинул засов и замер от удивления: перед ним стоял «солдат с севера» Гу Яньшань. В руке у него была картонная коробка, а на боку – тыква-горлянка с вином. Вот уж неожиданность! Цинь Шутянь поспешно пригласил гостя войти и снова задвинул засов. Ху Юйинь, бледная от волнения, дрожащим голосом предложила Гу Яньшаню сесть. Тот не стал церемониться и тут же сел, не разбирая, где почетные, а где непочетные места.
– Сегодня утром я видел, как вы, крадучись, покупали то рыбу, то мясо… Вот и подумал, что этой свадьбе без меня не бывать! Все село знает, что я пьяница, люблю выпить на дармовщину, но я верю, что вы не выдадите меня, не скажете, что я у вас сегодня был. Вы ведь, по-моему, не настоящие вредители… А свадьба у человека бывает раз в жизни, от силы два…
Услышав это, «черные супруги» разом упали на колени и, обливаясь слезами, поклонились Гу Яньшаню. Все-таки есть хорошие люди в этом взбаламученном мире, где идет борьба не на жизнь, а на смерть! Еще не умерли ни сочувствие, ни сострадание…
Гу Яньшань не смутился и сказал с доброй улыбкой:
– Я понимаю, что вы следуете старому обычаю, но все-таки встаньте! Вы хотите, чтоб я был вашим сватом? Пожалуйста! За эти годы я на многое насмотрелся, и чем пьянее был, тем трезвее становился. Ваши настоящие сваты – это бамбуковые веники да каменные плиты мостовой. Но сегодня вечером я готов послужить за них, чтоб сравнять счет!
«Черные молодожены» снова поклонились ему. Гу Яньшань, как настоящий распорядитель свадьбы, поднял их с колен и чинно усадил.
– Я тут принес небольшие подарки, – он открыл картонную коробку и вытащил оттуда кусок материала, куклу, игрушечный автомобиль и самолетик, – не побрезгуйте! Когда соседи зовут меня на свадьбы, я всегда дарю именно такие подарки, и вы не исключение… Это означает, что я желаю вам поскорее родить наследника… Красные вы супруги или черные, а потомство еще никому не мешало.
Горячая волна прилила к сердцу Ху Юйинь. Она чуть не потеряла сознание, но сдержалась и, утирая слезы, снова встала на колени перед Гу Яньшанем:
– Почтенный Гу, я хочу особо поклониться вам! Ведь именно из-за меня, из-за рисовых отходов вы безвинно пострадали… Это я впутала вас в свое дело, навредила вам… Вы же старый солдат, кадровый работник… Если бы все кадровые работники были похожи на вас, жизнь стала бы спокойней… У-у-у, почтенный Гу, вы уж не побрезгуйте нами, не побрезгуйте тем, что мы такие черные и презренные… Отныне мы всегда готовы служить вам, быть для вас коровами и лошадьми!
У Гу Яньшаня тоже выступили слезы, но он изо всех сил старался сохранять радостное выражение лица:
– Встань, встань, веселиться надо, а ты о чем говоришь? Каждый сам лучше всех понимает, что для него счастье, а что несчастье… Давайте-ка выпьем скорей! В эти дни мне в зернохранилище делать особенно нечего, так что сегодня я могу напиться вволю!
Цинь Шутянь торопливо наполнил три чарки красным виноградным вином. Супруги чинно выпили, а Гу Яньшань осушил свою чарку одним глотком и достал тыкву-горлянку, которая висела у него на поясе (молодожены уже жалели, что днем не приготовили водки):
– Вы пейте эту сладкую водичку, чтоб у вас жизнь слаще была, а я лучше хвачу своего самогона, он мне привычнее, да и покрепче!
Они пили долго и возбужденно. Наконец Гу Яньшань, моргая отяжелевшими ресницами, произнес:
– Старина Цинь, я помню, тебя записали в правые из-за «Посиделок», да и у Юйинь хороший голос… Спойте-ка по случаю вашей свадьбы, вместе порадуемся!
Как не откликнуться на просьбу благодетеля? Раскрасневшиеся молодожены, пьяные не столько от вина, сколько от счастья, тут же затянули ритмичную и веселую «Песню носильщика паланкинов»:
Семена жизни обладают ни с чем не сравнимой силой. На гранитный хребет Пяти кряжей часто неведомо откуда залетали семена разных деревьев. Эти крохотные зернышки попадали в щели между камнями, где и земли-то было с ноготок; они питались только ничтожными каплями влаги, но все-таки набухали, прорастали и пускали корешки. Корешки постепенно превращались в корни и, словно драконьи или тигриные когти, впивались в скалу, пронзали ее и побеждали. Ствол дерева становился все выше, толще, у него отрастали листья, ветки, крепкие, как железные прутья, и вот дерево уже гордо высилось над скалой. Его древесина была плотной и твердой, словно металл. Люди, видевшие его, неизменно поражались этой жизненной силе, а дровосеки не раз тупили об него пилы и топоры.
Молодка, чего ты скулишь?
Ведь ты в паланкине сидишь.
Четверо нас; восемь быстрых ног
Снуют, как в станке челнок.
Здесь горка, там поворот,
На стертых плечах – пот.
Эй, смейся да веселись,
Смейся да веселись!
С женихом ты успеешь выпить вина,
Меня милым зови, коль дорога длинна…
* * *
Через месяц Цинь Шутяня и Ху Юйинь вызвали в правление коммуны. Сначала они думали, что им хотят сообщить, как будет оформляться бракосочетание, но опыт Цинь Шутяня все же подсказал ему взять с собой мешок с двумя сменами белья. Едва супруги вошли в правление, как председательница коммуны Ли Госян хлопнула рукой по столу и дико заорала:
– Цинь Шутянь! Как ты, закоренелый правый, посмел своей собачьей печенью [35] заполнить все небо и творить такие мерзкие дела?
Секретарь партбюро объединенной бригады Ван Цюшэ, тоже весь пылая от праведного гнева, сидел рядом с Ли Госян. Кроме них, за столом было еще несколько кадровых работников коммуны; перед каждым лежали бумага и ручка.
Супруги встали по стойке «смирно» и опустили головы. Не зная, что именно случилось, Цинь Шутянь предпочел на всякий случай пробормотать:
– Граждане начальники, я признаю свою вину и прошу простить меня…
– В период трудового воспитания, плюя на государственные законы и революционные массы, нагло сожительствовать с кулачкой – это бешеный вызов диктатуре пролетариата! – словно произнесла приговор председательница коммуны.
А все дело было в том, что только прошлым вечером Ван Цюшэ во всех подробностях рассказал ей, как именно он повредил себе ногу: дескать, выходя от нее, он вляпался в коровью кучу, поскользнулся, но, к счастью, это заметил Помешанный Цинь, который на спине отнес его домой. Ван еще добавил, что Цинь Шутянь в последнее время проявляет себя неплохо…
– Я сразу почувствовала, что ты попался на крючок! – холодно усмехнулась его любовница. – Болван! Ведь переулок возле нашего сельпо совсем узенький, там отродясь не гоняли скот, а тут корова вдруг наложила кучу точнехонько у моей двери? Бьюсь об заклад, что этот мерзкий правый элемент давно приметил, как ты шастаешь ко мне, вот и придумал западню! А у тебя сила бычья, а голова телячья – никакого классового чутья!
Ван Цюшэ не знал, куда спрятать свою круглую голову, и в то же время с уважением думал, что его начальственная любовница действительно поумнее его.
– Раз так, то классовая месть! – захрипел он, вспомнив, сколько ему пришлось страдать по милости этого правого. – Завтра же пошлю за ним ополченцев и вздерну его на крюк, как свинью!
– Нельзя думать только о теле врага. Бороться нужно культурно! – с ледяной твердостью возразила Ли Госян, словно грудь у нее была из бамбука. – Он ведь хочет жениться на Ху Юйинь и уже открыто живет с ней? Значит, мы для начала можем припаять ему незаконное сожительство! Неужели мы не договоримся об этом с соответствующими органами в уезде? Он получит восемь, а то и десять лет трудового перевоспитания, тогда и посмотрим, как он будет следить за чужими дверьми!
Вот для чего молодожены были вызваны в правление коммуны.
– Цинь Шутянь и Ху Юйинь, признаете ли вы факт своего незаконного сожительства? – все тем же резким тоном продолжала председательница.
Цинь Шутянь приподнял голову:
– Граждане начальники, я виноват, но мы уже подали в объединенную бригаду «покаянное письмо», и бригада прислала нам белые надписи, назвав нас «супружеской парой», хоть и черной. Мы считали, что она вдова, а я. – старый холостяк, оба вредители, через стены друг к другу не лазали, так что коммуна может разрешить.
– Врешь! – загремел Ван Цюшэ, вскакивая и ударяя кулаком по столу. В словах «через стены друг к другу не лазали» он усмотрел обидный намек. – Бесстыдная тварь! Ты не просто правый, контрреволюционер, но еще и хулиган, злодей с двойным дном! Встань на колени! Немедленно встань! Сегодня я окончательно разглядел твое волчье нутро! Встать на колени! Ты еще смеешь не подчиняться?
Он в ярости выскочил из-за стола, размахивая своими тяжелыми, как молоты, кулаками. Испуганная Ху Юйинь прикоснулась к Циню. Он числился правым уже больше десяти лет, но впервые не соглашался встать на колени и даже не опускал голову. Раньше его заставляли делать это как политического преступника, а сегодня пытались видеть в нем уголовника. Ху Юйинь наконец поняла это и тоже осмелела.
– Ван Цюшэ! Тыможешь бить его, можешь убить, но сперва выслушай меня! – закричала она, глядя прямо в лицо хозяину Висячей башни, и тот на минуту оторопел от этого взгляда. – Мы с тобой знакомы уже много лет, не раз стояли вот так – друг против друга, но я никогда не рассказывала о твоих пакостях и сейчас не собираюсь! Скажи мне лучше, какие мужчины и женщины нарушают закон – те, которые хотят пожениться и честно подают об этом заявление правительству, или те, которые днем делают всякие доклады, а ночью лазают друг к другу через потайные двери?
– Молчать, мерзавка! – вдруг возопила обычно выдержанная, хранящая свое достоинство председательница коммуны. На сей раз она не стерпела и заорала, как обычная склочница: – Реакционная кулачка! Проститутка, продажная подстилка! Ведьма! Тварь! Будь я проклята, если не раздеру твою рожу!
Это выглядело крайне несолидно и ничуть не пахло ни политикой, ни боевым мастерством, ни руководящими манерами. Правление коммуны, можно сказать, было осквернено. Но Ли Госян в конце концов закусила губу, вцепилась себе ногтями в ладони чуть ли не до крови и не дала воли рукам. Она все-таки была умным человеком, а высшее руководство (например, заместитель главнокомандующего Линь) учило ее, что власть – это право подавлять. Вот она и воспользовалась этим правом:
– Позвать сюда нескольких ополченцев! Принести стальной проволоки! Раздеть эту кулачку догола и проткнуть ей груди проволокой!
Совершили ли такое издевательство над красивой грудью, которая уже созрела для материнства, приготовилась кормить новую крохотную жизнь? Мне на это будет слишком трудно ответить, а вам – трудно читать. Знайте лишь, что на великой китайской земле в шестидесятых годах двадцатого века устраивались и более жестокие, более варварские пытки.
* * *
В соответствии с тактикой, продиктованной начальством коммуны, уже в самом начале движения за «чистку классовых рядов» черные супруги Цинь Шутянь и Ху Юйинь были превращены в живую мишень движения, образец контрреволюции и преступности. На базарной площади Лотосов устроили грандиозное судилище. Реакционный правый элемент и современный контрреволюционер Цинь Шутянь был приговорен к десяти годам каторги, которая формально называлась трудовым перевоспитанием, а реакционная кулачка Ху Юйинь – к трем годам каторги, но их заменили принудительными работами, так как она была беременна. Многие люди, хорошо знавшие супругов, например Ли Маньгэн и его жена Пятерня, попрятались по темным углам и лили там слезы, но их вытащили оттуда и обвинили в нетвердости позиции, в неумении любить и ненавидеть и отличать врагов от друзей. Они не понимали, что даже в мирное время жалость к таким закоренелым врагам, как Цинь Шутянь, – это жестокость по отношению к народу. Если люди, подобные Цинь Шутяню и Ху Юйинь, воспрянут, то полетят головы миллионов революционеров, кровь польется рекой, а трупы усеют землю. Цинь Шутянь снова поставит на сцене свои «Посиделки», нападая на социализм под видом феодализма, и наша красная родина, изменив цвет, станет фиолетовой, синей, желтой или, чего доброго, зеленой. Ху Юйинь опять каждые пять дней будет торговать рисовым отваром с соевым сыром, получать за каждую миску гривенник, пить кровь трудового народа, строить роскошные дома и превращаться из новой кулачки в новую помещицу.
Когда Цинь Шутяня и Ху Юйинь доставили на судилище, они вели себя гневно, упрямо и даже не плакали. За годы борьбы они уже ко всему привыкли, все повидали и превратились в неисправимых рецидивистов – социальную основу контрреволюции и ревизионизма. Они не признавали себя виновными, не соглашались склонить головы, а Ху Юйинь, кроме того, демонстративно выпячивала перед всей площадью свой набухший живот. Обвинители читали этим злостным преступникам длинное обвинительное заключение (во всей стране подобные мероприятия происходили по единому плану), но народным ополченцам так и не удалось склонить их собачьи головы.
Ху Юйинь и Цинь Шутянь стояли друг напротив друга – лицо в лицо, глаза в глаза.
Они ничего не говорили, не имели права говорить, но их реакционные сердца все понимали и переговаривались:
– Мы проживем. Пусть как скоты, но проживем.
– Не волнуйся. В Лотосах еще много хороших людей. Мы все вытерпим, хотя бы ради наших потомков.
Часть IV. НОВОЙ ВЕСНОЙ (1979 г.)
Глава 1. Река Лотосовая и ручей Нефритовых листьев
Время – это тоже река, река человеческой памяти, река жизни. Ее течение на первый взгляд кажется слабым, бесшумным, но оно все-таки пробивает земную твердь, даже скалы. Сколько гор встает на ее пути, давит на нее, а она, делая сотни и тысячи извивов, все равно стремится вперед. Особенно безжалостны к ней скалы: они то низвергают ее в глубокие пучины, то разбивают вдребезги, превращая в туман. Но его капельки собираются в долинах, снова соединяются и с развернутыми знаменами, под грохот боевых барабанов, с мятежным криком опять обрушиваются на скалы и побеждают их. Рев волн как бы объявляет, что река не умерла, что она неудержима. В ней могут драться дикие звери, стрелой проплывать ядовитые змеи, купаться олени, пить мартышки и прихорашиваться журавли. Люди тоже могут плавать по ней, могут перегораживать ее высокими плотинами и шлюзами, а могут превратить в пар. Но все это не способно полностью изменить ее и задержать ее великое стремление к морю. Жизнь – это тоже река, река радостей и страданий, полная страшных опасностей и безграничных восторгов. Все люди играют на этой реке, как на сцене китайского театра, одни изображают себя гуманными, другие – воинственными, третьи – благородными, раскрашивая свои лица в красный цвет, четвертые щеголяют своими белыми лицами злодеев, пятые ходят с черными и пестрыми лицами. Большинство старается показать себя с самой лучшей стороны, а на самом деле жена доносит на мужа, сын обличает отца, друзья превращаются в смертельных врагов, души растлеваются, а человечность приписывается одной буржуазии. Массы устраивают движения, движения будоражат массы, люди, возбуждающие массы, сами становятся жертвами движений, и все это считается естественным, ибо даже земля движется. Все время нужно помнить о борьбе не на жизнь, а на смерть. Власть достается горстке людей, а как жить всем остальным? Если правых не топтать, то как расцветут левые? Происходит беспрецедентное, широкомасштабное состязание левых с левыми, а правые превращаются в неприкаянные души, которые необходимо постоянно отлавливать небесной сетью. Еда, одежда, мода, косметика, начиная с губной помады и кончая одеколоном, становятся предметами письменных доносов и устных разбирательств на бесконечных – больших и малых – собраниях. Все бурные политические кампании, объявляются направленными на уничтожение буржуазии и возрождение пролетариата – вплоть до того, что если член коммуны сажает у себя перед домом перец или тыкву, то это капитализм. Нужно сажать подсолнухи, потому что они – символы стремления к свету, но лузгать семечки подсолнуха – преступление.
Кто сказал, что у нас нет капиталистов? С точки зрения перспектив развития даже лоточник – капиталист, а свободный рынок, приусадебный участок – это мягкие перины для капитализма, от них надо как можно скорее отказываться. И за все надо бороться, уничтожая капитализм в зародыше, в колыбели. Когда он разрастется, уже будет поздно. Разве перец или тыква перед домом (а из тыквы еще и вино можно делать) не отвлекают внимание от общественного поля? Значит, это зло, которое нужно выкорчевывать.
Между рисом и деньгами, богатством и бедностью тоже есть диалектические связи. Если все будут сытыми, богатыми, при деньгах и по уровню жизни превзойдут дореволюционных помещиков и кулаков, то кто тогда будет заниматься революцией? Кто будет бороться, крепить классовые позиции? Па кого станут опираться кадровые работники, присылаемые в деревню для проведения разных кампаний? С кем они будут сплачиваться, кого завоевывать, на кого нападать, с кем проводить всевозможные политические мероприятия? Разве можно лишиться этого магического средства, этого волшебного посоха?! Бедняки и бедные середняки должны составлять большинство; если они превратятся в обычных или, не дай бог, богатых середняков, то революция прервется и мир рухнет.
Китай – это целое море буржуазии и мелкой буржуазии. Для разрешения его многочисленных проблем существует великолепный ключик – борьба. Она должна устраиваться каждые пять-шесть лет и идти сверху донизу, как ураган, доставляя всем удовлетворение и беспредельную радость. Известно, что китайские иероглифы выросли из картинок и даже после многочисленных упрощений сохраняют свою изобразительность. Так вот, упрощенный иероглиф «борьба» похож на узорчатый ключ от старинных медных замков, применявшихся в Китае. Их и сейчас еще можно встретить на городских воротах, во дворцах древних столиц, в храмах Конфуция, в сельских кумирнях и тюрьмах, в меняльных конторах и амбарах богачей. Это своего рода национальное достояние, которое следует передать всему миру. Если борешься, то идешь вперед, а не борешься – деградируешь, становишься ревизионистом. Борись, борись, борись: доборешься до года обезьяны или лошади, и тогда весь мир сплотится, наступит эра великого единения!
Но марксизм-ленинизм, как солнце и луна на небе, светит вечно, он ни в коем случае не может быть сведен к иероглифу «борьба», тем более упрощенному. У истории есть свои законы, которые определяют развитие всего человеческого общества, – законы суровые, а порою и беспощадные. Октябрем 1976 года история поставила в жизни Китая большой восклицательный знак, а затем и вопросительный [36]. Третий пленум ЦК КПК перевернул небо и землю, вскрыл тысячи трудностей, взломал застарелый лед. Река жизни вновь оттаяла и зашевелилась.
Следует сказать, что она медленно текла вперед и тогда, когда во всей стране шло пылкое, но совершенно бессмысленное состязание леваков. Даже в Лотосах, находящихся в далеком горном районе Пяти кряжей, кое-что делалось. На реке Лотосовой был построен мост, через него прошло шоссе. Сначала им пользовались в основном телеги да арбы, запряженные лошадьми или быками, потом добавились тракторы, грузовики, легковушки, изредка джипы. Если появлялся джип, это, как правило, означало, что едет с очередной инспекцией на свою «опорную базу» заместитель председателя уездного ревкома Ли Госян, и тогда за машиной, с круглыми от любопытства глазами, бежали ребятишки. На других машинах в село вошло строительство нескольких мастерских, заводиков и фабрик. Одной из них была бумажная фабрика, пользующаяся немалыми запасами горного бамбука и прочей древесиной. Потом вырос винзавод, гнавший вино из батата, корней пуэрарии [37] и разных злаков. Говорили, что вода Лотосовой содержит какие-то минеральные примеси, полезные для производства вина. Появились и металлоремонтная мастерская, небольшая гидроэлектростанция, швейная мастерская, книжный магазин, почта, часовая мастерская и прочее. В результате люди стали стекаться в село, точно муравьи; население выросло в несколько раз. Главную улицу, по обе стороны от рынка, пересекли две новые улицы, которые так и назывались Новыми, а улицу, покрытую темными каменными плитами, теперь именовали Старой.
В селе образовался собственный ревком на правах низшего административного органа, но он еще не отделился от ревкома объединенной бригады, поэтому заправлял этой запутанной структурой все тот же Ван Цю-шэ. Для простоты сельчане предпочитали называть его старостой. Сельскому ревкому подчинялись отделение милиции, радиостанция и другие подразделения. В общем, как говорится, воробей хоть и маленький, а все у него есть. Отделение милиции отвечало за учет населения, борьбу с хулиганами и спекулянтами и обучение народных ополченцев, которые занимались в основном «политическими» делами. Тут им крепко помогали репродукторы, развешанные на всех улицах, а иногда и на домах. Три раза в день – утром, днем и вечером – радиостанция передавала образцовые революционные пьесы, агитационные песни, сообщения ревкома, важнейшие резолюции и сельские новости. Эти новости тоже имели сильную политическую окраску: они содержали критику Линь Бяо и Конфуция, обличение конфуцианцев и превознесение легистов [38], пропаганду всесторонней диктатуры против буржуазии и богатых плодов великой культурной революции на селе, а затем – выступления против Дэн Сяопина, против реабилитации правых и за так называемую стабилизацию. Еще позднее та же самая дикторша с отчетливым местным произношением разоблачала, по приказу сельского ревкома, уже не столько Линь Бяо, сколько «банду четырех», которая за десять с лишним лет совершила неисчислимые преступления и своим левацким курсом произвела в стране кошмарные опустошения. Освещая новые задачи, стоящие перед народом, дикторша призывала его к новому великому походу и к проведению «четырех модернизаций». Репродукторы вещали так громко, что подавляли все остальные звуки в селе: шум машин, тракторов, удары парового молота в металлоремонтной мастерской. Те, кто жил на главных улицах, не могли и словом перемолвиться, что, наверное, облегчало задачи управления.
Движение вперед всегда приносит новые проблемы. Скажем, вслед за шоссе появились машины, а там, где машины, там и пыль столбом. Стоило машине или трактору в сухой день проехать по глинистой дороге, как пыль застилала полнеба и долго не оседала, такчто сельчане насмешливо прозвали свои дороги «пыленками» в отличие от иностранных «бетонок». На Старой улице было еще ничего, а на Новых и крыши, и окна, и балконы были покрыты толстым слоем пыли. Только во время дождя все очищалось. Другая проблема – отсутствие канализации. Сельчане выпускали все стоки из домов и лавок прямо на улицу. В солнечный день сохло быстро, а в дождливый улицы превращались в канавы, заполненные жидкой глиной и отбросами. Шоферы-лихачи так забрызгивали стекла в домах, что никаких занавесок на окна не требовалось – экономия! Говорят, что, когда староста Ван со своими подчиненными разрабатывал план реконструкции села, он велел по обеим сторонам Новых улиц провести сточные канавы. Кто-то заикнулся насчет канализации.
Кто сказал, что у нас нет капиталистов? С точки зрения перспектив развития даже лоточник – капиталист, а свободный рынок, приусадебный участок – это мягкие перины для капитализма, от них надо как можно скорее отказываться. И за все надо бороться, уничтожая капитализм в зародыше, в колыбели. Когда он разрастется, уже будет поздно. Разве перец или тыква перед домом (а из тыквы еще и вино можно делать) не отвлекают внимание от общественного поля? Значит, это зло, которое нужно выкорчевывать.
Между рисом и деньгами, богатством и бедностью тоже есть диалектические связи. Если все будут сытыми, богатыми, при деньгах и по уровню жизни превзойдут дореволюционных помещиков и кулаков, то кто тогда будет заниматься революцией? Кто будет бороться, крепить классовые позиции? Па кого станут опираться кадровые работники, присылаемые в деревню для проведения разных кампаний? С кем они будут сплачиваться, кого завоевывать, на кого нападать, с кем проводить всевозможные политические мероприятия? Разве можно лишиться этого магического средства, этого волшебного посоха?! Бедняки и бедные середняки должны составлять большинство; если они превратятся в обычных или, не дай бог, богатых середняков, то революция прервется и мир рухнет.
Китай – это целое море буржуазии и мелкой буржуазии. Для разрешения его многочисленных проблем существует великолепный ключик – борьба. Она должна устраиваться каждые пять-шесть лет и идти сверху донизу, как ураган, доставляя всем удовлетворение и беспредельную радость. Известно, что китайские иероглифы выросли из картинок и даже после многочисленных упрощений сохраняют свою изобразительность. Так вот, упрощенный иероглиф «борьба» похож на узорчатый ключ от старинных медных замков, применявшихся в Китае. Их и сейчас еще можно встретить на городских воротах, во дворцах древних столиц, в храмах Конфуция, в сельских кумирнях и тюрьмах, в меняльных конторах и амбарах богачей. Это своего рода национальное достояние, которое следует передать всему миру. Если борешься, то идешь вперед, а не борешься – деградируешь, становишься ревизионистом. Борись, борись, борись: доборешься до года обезьяны или лошади, и тогда весь мир сплотится, наступит эра великого единения!
Но марксизм-ленинизм, как солнце и луна на небе, светит вечно, он ни в коем случае не может быть сведен к иероглифу «борьба», тем более упрощенному. У истории есть свои законы, которые определяют развитие всего человеческого общества, – законы суровые, а порою и беспощадные. Октябрем 1976 года история поставила в жизни Китая большой восклицательный знак, а затем и вопросительный [36]. Третий пленум ЦК КПК перевернул небо и землю, вскрыл тысячи трудностей, взломал застарелый лед. Река жизни вновь оттаяла и зашевелилась.
Следует сказать, что она медленно текла вперед и тогда, когда во всей стране шло пылкое, но совершенно бессмысленное состязание леваков. Даже в Лотосах, находящихся в далеком горном районе Пяти кряжей, кое-что делалось. На реке Лотосовой был построен мост, через него прошло шоссе. Сначала им пользовались в основном телеги да арбы, запряженные лошадьми или быками, потом добавились тракторы, грузовики, легковушки, изредка джипы. Если появлялся джип, это, как правило, означало, что едет с очередной инспекцией на свою «опорную базу» заместитель председателя уездного ревкома Ли Госян, и тогда за машиной, с круглыми от любопытства глазами, бежали ребятишки. На других машинах в село вошло строительство нескольких мастерских, заводиков и фабрик. Одной из них была бумажная фабрика, пользующаяся немалыми запасами горного бамбука и прочей древесиной. Потом вырос винзавод, гнавший вино из батата, корней пуэрарии [37] и разных злаков. Говорили, что вода Лотосовой содержит какие-то минеральные примеси, полезные для производства вина. Появились и металлоремонтная мастерская, небольшая гидроэлектростанция, швейная мастерская, книжный магазин, почта, часовая мастерская и прочее. В результате люди стали стекаться в село, точно муравьи; население выросло в несколько раз. Главную улицу, по обе стороны от рынка, пересекли две новые улицы, которые так и назывались Новыми, а улицу, покрытую темными каменными плитами, теперь именовали Старой.
В селе образовался собственный ревком на правах низшего административного органа, но он еще не отделился от ревкома объединенной бригады, поэтому заправлял этой запутанной структурой все тот же Ван Цю-шэ. Для простоты сельчане предпочитали называть его старостой. Сельскому ревкому подчинялись отделение милиции, радиостанция и другие подразделения. В общем, как говорится, воробей хоть и маленький, а все у него есть. Отделение милиции отвечало за учет населения, борьбу с хулиганами и спекулянтами и обучение народных ополченцев, которые занимались в основном «политическими» делами. Тут им крепко помогали репродукторы, развешанные на всех улицах, а иногда и на домах. Три раза в день – утром, днем и вечером – радиостанция передавала образцовые революционные пьесы, агитационные песни, сообщения ревкома, важнейшие резолюции и сельские новости. Эти новости тоже имели сильную политическую окраску: они содержали критику Линь Бяо и Конфуция, обличение конфуцианцев и превознесение легистов [38], пропаганду всесторонней диктатуры против буржуазии и богатых плодов великой культурной революции на селе, а затем – выступления против Дэн Сяопина, против реабилитации правых и за так называемую стабилизацию. Еще позднее та же самая дикторша с отчетливым местным произношением разоблачала, по приказу сельского ревкома, уже не столько Линь Бяо, сколько «банду четырех», которая за десять с лишним лет совершила неисчислимые преступления и своим левацким курсом произвела в стране кошмарные опустошения. Освещая новые задачи, стоящие перед народом, дикторша призывала его к новому великому походу и к проведению «четырех модернизаций». Репродукторы вещали так громко, что подавляли все остальные звуки в селе: шум машин, тракторов, удары парового молота в металлоремонтной мастерской. Те, кто жил на главных улицах, не могли и словом перемолвиться, что, наверное, облегчало задачи управления.
Движение вперед всегда приносит новые проблемы. Скажем, вслед за шоссе появились машины, а там, где машины, там и пыль столбом. Стоило машине или трактору в сухой день проехать по глинистой дороге, как пыль застилала полнеба и долго не оседала, такчто сельчане насмешливо прозвали свои дороги «пыленками» в отличие от иностранных «бетонок». На Старой улице было еще ничего, а на Новых и крыши, и окна, и балконы были покрыты толстым слоем пыли. Только во время дождя все очищалось. Другая проблема – отсутствие канализации. Сельчане выпускали все стоки из домов и лавок прямо на улицу. В солнечный день сохло быстро, а в дождливый улицы превращались в канавы, заполненные жидкой глиной и отбросами. Шоферы-лихачи так забрызгивали стекла в домах, что никаких занавесок на окна не требовалось – экономия! Говорят, что, когда староста Ван со своими подчиненными разрабатывал план реконструкции села, он велел по обеим сторонам Новых улиц провести сточные канавы. Кто-то заикнулся насчет канализации.