Страница:
Лягушки орут из темноты. Фермеры дышат воздухом. И утки спят где-то неподалеку, завтрашние клювастые трупики.
Фермеры ввалились за полночь, оглушительно сопя и щедро разбавляя древесный аромат водочным перегаром. Легли, не раздеваясь. Четко, как инструмент в футляр. Топилин ждал, что будут храпеть. Не храпели.
С самого начала ее сдержанность не давала Топилину покоя. Из-за этой сдержанности рядом с ней было трудно. Как в инородной среде. Обыденные вещи давались с усилием.
Их первая встреча состоялась перед моргом, куда она приходила на опознание. Топилину перед этим позвонил безымянный мент – не представился, сказал только: просили передать, опознание Сергея Митрохина пройдет сегодня в БСМП-2 в два тридцать. Из-за пробок опоздал на десять минут. Нервничал, боялся разминуться. Было солнечно и ветрено. Кружили песочные вихри. За ограду выходила женщина. Шла плечом вперед, отвернув от ветра лицо. Одной рукой прижимала к голове платок… еще не тот, из траурного ситца, еще цветастый шелковый; другая рука прижимала к груди, защищала от ветра свернутый в трубочку бумажный лист. Топилин Анну до этого в глаза не видел, да и вдову назавтра после трагического известия представлял себе совершенно иначе – на ватных ногах, с трясущимися руками, со всех сторон поддерживаемую родственниками. Эта шла сама, не спотыкалась.
– Анна Николаевна?
Остановилась, встала спиной к ветру.
– Да.
– Примите мои соболезнования… искренне…
– Кто вы?
– Собственно, свидетель происшествия. Александр Топилин. Я в машине сидел… под которую ваш супруг попал…
Разглядывала его сквозь прищур, ждала продолжения.
– Поверьте, все случилось совершенно случайно. Скорость не была превышена. Водитель был трезв.
Лопотал с приторной скорбью. Ветер мешал говорить. На зубах уже вовсю похрустывал песок. Хоть отплевывайся. Вдова перебила:
– Вам что-то от меня нужно?
– Мне… нет… То есть в некотором смысле. Позвольте помочь вам с похоронами.
Она обернулась в сторону морга. Будто поинтересоваться мнением того, кто там остался. Из дверей вышел мент и, прикуривая на ходу, отправился в сторону больничных корпусов.
– Не отказывайте, Анна Николаевна… такое дело…
Топилину показалось, что она заплакала. Присмотрелся – нет, стоит как стояла, щурится. И? Дальше-то что?
– Не отказывайте… правда… Я, собственно, от имени… водителя, который в тот трагический вечер… в общем, который совершил наезд на вашего мужа… Совершенно случайно, поверьте. Трагическое стечение обстоятельств… Антон. Антон Литвинов… Может, слышали… В общем, Анна Николаевна, Антон очень, очень переживает. Он хороший человек, семьянин…
Все ждал, что она хоть как-то ему подыграет. Напустит скорби. Разрыдается. Другая бы развернулась вовсю. Закатила бы истерику. Возможно, с проклятиями. Все-таки одна-одинешенька выходит из морга.
Анна слушала молча, несколько раз кивнула. Топилин напоминал себе рекламного мальчика, приставшего к тетеньке с рассказом о чудесных скидках и бонусах: то, что он строчит заученной скороговоркой, ей совершенно не интересно, но она никуда не спешит, и мальчика жалко, пусть.
– Там поворот. Фонари не горят. А он переходил.
– Помочь… – произнесла Анна, как припозднившееся эхо. – Да, наверное. Сын приедет только завтра вечером. У него игра.
– Вот и правильно. Мы можем прямо сейчас на кладбище и…
Перебила:
– Вы не могли бы сначала отвезти меня туда, где это случилось?
И он отвез ее на объездную – туда, где это случилось.
Асфальт был помечен следами от шин. Четырьмя черными росчерками. Не ошибешься.
Топилин остановился, сказал:
– Видите, на самом повороте.
– Вижу.
Вышла сама. Пока Топилин обходил машину, успела пройти несколько шагов по обочине. Наклонилась, подняла кусок щебня.
Анна что-то сказала, Топилин не расслышал из-за ветра и шума машин. Подошел, чувствуя, как покидает его мусорная суета. Суматошные слова больше не толкались в глотке. Можно и помолчать.
– С девятнадцати лет я с ним, – повторила Анна, разглядывая щебень у себя на ладони. – Семнадцать лет прожили. Правда, последний год… полтора даже… не в счет, наверное… Сережа на даче жил. Там дача у нас, – она указала рукой на цепочку крыш далеко за Южными Дачами, где жили Топилин с Литвиновым. – Он, наверное, туда и шел. Или с дачи. Фотографировал много. Любил фотографировать.
Налетел ветер, расшвыривая степную пыль, и Топилин непроизвольно шагнул ближе, чтобы загородить.
– Цветы забыла, – сказала она, когда порыв ветра утих, все тем же ровным приглушенным голосом. – Цветы ведь принято.
– Можем еще раз приехать.
Подумала, сказала:
– Нет. Не хочу два раза. Если только Влад решит со мной сюда приехать. Это сын. Но вряд ли.
Ветер все-таки сорвал платок с ее головы. Проводили его глазами. Клубясь и кувыркаясь, платок выпорхнул на поле, полежал, трепеща – будто переводя дыхание после побега, – и бросился дальше.
Волосы цвета соломы. Собраны в тугой хвост.
Мимо проносились машины. Анна все сжимала кусок щебня в кулаке.
– Затылком об острый край ударился. Так в морге сказали, – раскрыла ладонь широко, позволив щебню соскользнуть вниз, обратно на асфальт.
Потом посмотрела на Топилина в упор. Глаза по-прежнему сощурены от ветра, взгляда не различить. На лбу собрались морщины. Внезапно толкнуло к ней еще ближе, поймал ее за локоть.
– Уши надует. Спрячься, – сказал он, удивляясь собственным словам.
– Не надует.
Она ткнулась ему в плечо. Наверное, расплакалась. Было трудно понять на таком ветру.
8
9
Фермеры ввалились за полночь, оглушительно сопя и щедро разбавляя древесный аромат водочным перегаром. Легли, не раздеваясь. Четко, как инструмент в футляр. Топилин ждал, что будут храпеть. Не храпели.
С самого начала ее сдержанность не давала Топилину покоя. Из-за этой сдержанности рядом с ней было трудно. Как в инородной среде. Обыденные вещи давались с усилием.
Их первая встреча состоялась перед моргом, куда она приходила на опознание. Топилину перед этим позвонил безымянный мент – не представился, сказал только: просили передать, опознание Сергея Митрохина пройдет сегодня в БСМП-2 в два тридцать. Из-за пробок опоздал на десять минут. Нервничал, боялся разминуться. Было солнечно и ветрено. Кружили песочные вихри. За ограду выходила женщина. Шла плечом вперед, отвернув от ветра лицо. Одной рукой прижимала к голове платок… еще не тот, из траурного ситца, еще цветастый шелковый; другая рука прижимала к груди, защищала от ветра свернутый в трубочку бумажный лист. Топилин Анну до этого в глаза не видел, да и вдову назавтра после трагического известия представлял себе совершенно иначе – на ватных ногах, с трясущимися руками, со всех сторон поддерживаемую родственниками. Эта шла сама, не спотыкалась.
– Анна Николаевна?
Остановилась, встала спиной к ветру.
– Да.
– Примите мои соболезнования… искренне…
– Кто вы?
– Собственно, свидетель происшествия. Александр Топилин. Я в машине сидел… под которую ваш супруг попал…
Разглядывала его сквозь прищур, ждала продолжения.
– Поверьте, все случилось совершенно случайно. Скорость не была превышена. Водитель был трезв.
Лопотал с приторной скорбью. Ветер мешал говорить. На зубах уже вовсю похрустывал песок. Хоть отплевывайся. Вдова перебила:
– Вам что-то от меня нужно?
– Мне… нет… То есть в некотором смысле. Позвольте помочь вам с похоронами.
Она обернулась в сторону морга. Будто поинтересоваться мнением того, кто там остался. Из дверей вышел мент и, прикуривая на ходу, отправился в сторону больничных корпусов.
– Не отказывайте, Анна Николаевна… такое дело…
Топилину показалось, что она заплакала. Присмотрелся – нет, стоит как стояла, щурится. И? Дальше-то что?
– Не отказывайте… правда… Я, собственно, от имени… водителя, который в тот трагический вечер… в общем, который совершил наезд на вашего мужа… Совершенно случайно, поверьте. Трагическое стечение обстоятельств… Антон. Антон Литвинов… Может, слышали… В общем, Анна Николаевна, Антон очень, очень переживает. Он хороший человек, семьянин…
Все ждал, что она хоть как-то ему подыграет. Напустит скорби. Разрыдается. Другая бы развернулась вовсю. Закатила бы истерику. Возможно, с проклятиями. Все-таки одна-одинешенька выходит из морга.
Анна слушала молча, несколько раз кивнула. Топилин напоминал себе рекламного мальчика, приставшего к тетеньке с рассказом о чудесных скидках и бонусах: то, что он строчит заученной скороговоркой, ей совершенно не интересно, но она никуда не спешит, и мальчика жалко, пусть.
– Там поворот. Фонари не горят. А он переходил.
– Помочь… – произнесла Анна, как припозднившееся эхо. – Да, наверное. Сын приедет только завтра вечером. У него игра.
– Вот и правильно. Мы можем прямо сейчас на кладбище и…
Перебила:
– Вы не могли бы сначала отвезти меня туда, где это случилось?
И он отвез ее на объездную – туда, где это случилось.
Асфальт был помечен следами от шин. Четырьмя черными росчерками. Не ошибешься.
Топилин остановился, сказал:
– Видите, на самом повороте.
– Вижу.
Вышла сама. Пока Топилин обходил машину, успела пройти несколько шагов по обочине. Наклонилась, подняла кусок щебня.
Анна что-то сказала, Топилин не расслышал из-за ветра и шума машин. Подошел, чувствуя, как покидает его мусорная суета. Суматошные слова больше не толкались в глотке. Можно и помолчать.
– С девятнадцати лет я с ним, – повторила Анна, разглядывая щебень у себя на ладони. – Семнадцать лет прожили. Правда, последний год… полтора даже… не в счет, наверное… Сережа на даче жил. Там дача у нас, – она указала рукой на цепочку крыш далеко за Южными Дачами, где жили Топилин с Литвиновым. – Он, наверное, туда и шел. Или с дачи. Фотографировал много. Любил фотографировать.
Налетел ветер, расшвыривая степную пыль, и Топилин непроизвольно шагнул ближе, чтобы загородить.
– Цветы забыла, – сказала она, когда порыв ветра утих, все тем же ровным приглушенным голосом. – Цветы ведь принято.
– Можем еще раз приехать.
Подумала, сказала:
– Нет. Не хочу два раза. Если только Влад решит со мной сюда приехать. Это сын. Но вряд ли.
Ветер все-таки сорвал платок с ее головы. Проводили его глазами. Клубясь и кувыркаясь, платок выпорхнул на поле, полежал, трепеща – будто переводя дыхание после побега, – и бросился дальше.
Волосы цвета соломы. Собраны в тугой хвост.
Мимо проносились машины. Анна все сжимала кусок щебня в кулаке.
– Затылком об острый край ударился. Так в морге сказали, – раскрыла ладонь широко, позволив щебню соскользнуть вниз, обратно на асфальт.
Потом посмотрела на Топилина в упор. Глаза по-прежнему сощурены от ветра, взгляда не различить. На лбу собрались морщины. Внезапно толкнуло к ней еще ближе, поймал ее за локоть.
– Уши надует. Спрячься, – сказал он, удивляясь собственным словам.
– Не надует.
Она ткнулась ему в плечо. Наверное, расплакалась. Было трудно понять на таком ветру.
8
Недавно прошел дождь, наследил по переулку лужами. Местами так густо, что приходится прыгать с островка на островок, кое-где хватаясь за соседские заборы. Мама на каблуках и старается не выпускать моей руки. Некоторым кусочкам суши она успевает дать имя:
– Швеция, только чуть располневшая. Видишь? Это Мадагаскар, смотри. О, ну это Италия.
На лавочке сидят соседки. Лузгают семечки. Просторно сплевывают шелуху.
Когда мы проходим мимо, кто-то из соседок – увы, почти все они остались для меня безымянными – громко окликает:
– Марина! Что ж не присядешь никогда? Все как не своя.
Мама собирается что-то ответить, но пока разворачивается на раскисшем голенище Италии, кто-то другой добавляет негромко, но отчетливо:
– Так они ж особенные. Куда нам.
Развернувшись, мама идет по бордюру к лавочке.
– Здравствуйте, соседушки, – говорит она, встав перед ними. – А мы вот с сыном домой идем. В планетарии были. Когда заходили, дождь только-только собирался. То ли пойдет, то ли нет. А когда вышли, он уже закончился. Мы его и не слышали. Быстро так пролился. Короткий, а вон какой обильный.
– Тут так лупило, весь на фиг мне чердак позаливало, – говорит та, что окликнула маму.
Остальные сидят молча, даже лузгать перестали.
Я стою в двух шагах от мамы. Неуютно, хочется домой. По каким-то мелочам: по взглядам, по интонациям – я догадываюсь, что у сегодняшней сцены есть неизвестная мне предыстория.
– Знаете, я люблю дожди, – продолжает тем временем мама. – Вы замечали, они ведь все разные. Каждый со своим характером. Каждый что-то свое расскажет. А этот, который мы пропустили, пересидели в планетарии, – от него такой осадок остался немножко грустный. Как будто друг в гости заходил, а тебя не застал.
Соседки молчат, переглядываются. Нехорошо молчат, зло. Мама размеренно похлопывает себя по колену – будто задает ритм своим мыслям. И заодно – набухающей душной тишине. Они не любят маму, это понятно. Но пока она отсчитывает ритм, никто не произнесет ни слова.
– Приятно было посидеть, – мама прихлопывает коленку посильнее и поднимается. – Мы пойдем. Скоро муж со смены вернется. А ужина нет.
Уходим. Сзади долетает раздраженное ворчание:
– И чё это было?
В ответ громко, со смешком:
– Говорю вам: особенные. А ты со свиным-то рылом…
Я не сразу понял, из-за чего со мной перестал дружить мой одноклассник, давнишний мой товарищ Валера Кондратьев по прозвищу Валет. Пока Валет не крикнул на перемене, совершенно не к месту, выясняя с Кораблиновым, кто кого первым толкнул:
– Что ты? Со свиным своим рылом?!
И я вспомнил, что тетка на лавке, окликнувшая маму, доводится Валету дальней родственницей. Что-то из разряда троюродных. «Родня… дальняя… Дальняя родня», – повторял я как заклинание.
– Мам, а что у тебя с соседями? – спросил я.
Мама покусывала согнутую фалангу, грустно глядя в противень с кремированным куриным филе.
– Вот почему так? – спросила мама у мясных угольков с некоторым упреком и, не отрывая от них задумчивого взгляда: – Ой, да замучили. Столько лет одно и то же. Я, видите ли, гнушаюсь. Но скучно ведь с ними, тоска зеленая. Из пустого в порожнее… Давно не лезли, кстати, – и снова, печально всматриваясь в противень: – Пересушила. Странно, в прошлый раз было нормально.
Окончательное понимание того, что мы особенные и за это придется платить, настигло меня после проделки Кости Дивного. Такая у него была фамилия, которую сам Костя немного стеснялся. Меня же фамилия Дивный привлекала своим сказочным благозвучием и полнейшим несоответствием Костиному содержанию. Был он двоечник и буян, рос под присмотром крепко пьющей тетки и со мной, отличником и тихоней, водился из встречного интереса: я давал ему списывать домашние задания.
Он перевелся в нашу школу в шестом классе. Я только что дочитал «Республику ШКИД» и бредил стихией нерушимого товарищества и благородной бузы. Эта книга запала мне в сердце тем глубже, что ведь и мама с папой – так я думал – оттуда же, из буйной шкиды, просто потом остепенились. Стали такими, как сейчас. Тихонями. Может, поэтому и не рассказывают ничего про свое детство?
Дивный с его округлым лицом, с жесткими как щетина волосами, с насмешливым взглядом казался мне приятелем Цыгана и Янкеля. Первый мат с пояснением, первый подъем на школьный чердак, первая победа в драке, одержанная благодаря своевременному появлению Кости, – и кто его знает, сколько еще дивных некнижных открытий предстояло мне сделать, если бы наше приятельство продолжилось дольше. Увы, однажды Костя затопил школу, и все закончилось.
Учитель математики опаздывал, кабинет был закрыт. Остальные классы зашли на урок, 7 «Б» оставался без присмотра в коридоре. Костя вынул из пожарного щита возле туалета шланг, прикрутил его к крану, высунул в окно и крутанул вентиль. Облепивший окна 7 «Б» отсмеялся быстро: гигантская брезентовая змея, бешено извиваясь, мотая металлической башкой, залила фонтаном окна начальных классов, медпункта, учительской.
Математика была последним уроком, учитель так и не появился, и когда вентиль был закручен, мы разбежались из школы по домам.
Расследованием занялся лично Полугог – наш неусыпно свирепый, внушавший страх даже старшеклассникам, директор Павел Иванович Полугин. Когда, вскинув седую кустистую бровь, Полугог нацеливался своим ледяным взглядом в лицо нарушителю порядка и говорил: «Так-так», – казалось, жуткий карающий феникс навис над несчастным и вот сейчас, потоковав для разминки, склюет его в несколько приемов. Большинство смутьянов сознавались сразу. Упрямцев Полугог утаскивал в свой тихий и вечно зашторенный кабинет с потускневшим портретом вождей на стене: четыре профиля веером на фоне красного знамени.
Поскольку в момент происшествия в закутке возле пожарного щита, согласно расписанию, должен был находиться лишь 7 «Б», авторство проделки со шлангом было всем очевидно. К тому же Костя Дивный на следующий день пропустил школу. Но Полугог всегда добивался, чтобы виновника выдали свои во всеуслышание, – а в особо тяжких случаях еще и заклеймили на школьной линейке. Он явился к нам на последний урок и, пройдясь в гробовой тишине между парт, сказал:
– Так. Так.
Походил еще немного, добавил:
– И кто это сделал?
Обычно во второй раз он повторял свой вопрос с нажимом, гуляя всевидящим оком по классу… Но в тот раз у Полугога был другой план.
– Кто это сделал? – спросил он шепотом, наклоняясь ко мне.
Я молчал. Но всё, на что рассчитывал, – подольше держать оборону. Хоть какой-то дать отпор. «Только не здесь», – думал я тоскливо. И уже перенесен был мысленно в кабинет с потемневшими вождями, с кубками и грамотами в филёнчатом шкафу, и с замирающим сердцем пытался представить, как именно это происходит, что он говорит при этом, как смотрит, как выгибает бровь.
– А у тебя ведь такие родители, – еще тише сказал директор и вздохнул тяжело. – Уж от кого другого, но от тебя не ожидал… Ты видел, что он сделал с кабинетами на первом этаже? Ты представляешь, как трудно это отремонтировать? Ты неприятно меня удивил, дружок… Хорошо, – сказал он громче, так, чтобы все слышали. – Подумай. Завтра перед началом уроков жду в своем кабинете.
Сердце то ныло, замерев, то металось как суслик, за которым скользит, приближаясь, беспощадная тень. «Зачем это? Почему я? Пусть бы как обычно. Я-то при чем?»
Выйдя со школы, раздавленный собственной трусостью, с которой не в силах был совладать, я отправился на работу к маме. Районная библиотека располагалась неподалеку. Мама приняла меня без лишних вопросов, поняв с первого взгляда, что случилось плохое. По темному проходу вдоль стеллажей провела меня в тесную каморку, в которой чинили книги, усадила за наклонный верстак. Пахло столярным клеем. Книги с рваными ранами вдоль корешков были утыканы винтами, зажаты рейками. Стопка нарезанной на полоски марли дополняла ассоциацию с полевым госпиталем из фильма про войну. Я рассказал ей все, от разрушительного рейда пожарного шланга до тяжелого директорского вздоха.
– То есть потребовал, чтобы именно ты настучал?
И мы отправились в школу. На такси, чтобы не упустить Полугога. Он был на месте. Мама оставила меня под дверью его кабинета – думаю, прекрасно понимая, что я все услышу.
– Вы пытаетесь сделать из моего сына стукача, Павел Иванович?
– Марина Никитична, вы меня удивляете… Речь идет о хулиганстве, имевшем серьезные материальные последствия. Ваш сын был свидетелем. И он единственный в классе, кто поддерживает отношения с виновником происшествия. Я, в общем, полагал, что мальчик, воспитанный в интеллигентной семье…
– Лучшая кандидатура на роль доносчика?
– Да что вы так, в самом-то деле?
– Вы еще упомянули родителей: «а еще родители такие»… Что вы хотели этим сказать?
– Вы как-то неадекватно реагируете.
– Боюсь, вполне адекватно. Павел Иванович, мне не нравятся ваши энкавэдэшные забавы. И прошу впредь воздерживаться от вовлечения в них моего сына.
– Марина Никитична! – кричал Полугог. – Что вы себе позволяете?!
Дождавшись тишины, мама отчеканила:
– Надеюсь, на этом ваши попытки привить Саше любезные вашему сердцу навыки прекратятся, Павел Иванович.
И мы ушли, не оборачиваясь, а за нашими спинами хрипел и повизгивал поверженный феникс.
К тому времени, как Костя, подгоняемый трезвой плаксивой теткой, посетил директорскую, его успел сдать весь класс. Полугог вызывал их с урока биологии одного за другим, по алфавиту. Вызвал всех, кроме меня.
На собрании отряда Костя Дивный заявил, что устроить проделку со шлангом подбил его я.
Об этом я маме уже не рассказал.
Получать пятерки по большинству предметов с тех пор стало несколько сложней. «Труды» пришлось пересдавать дважды: выпилить лобзиком фанерный грузовик так, чтобы он устроил трудовика, мне никак не удавалось.
– Швеция, только чуть располневшая. Видишь? Это Мадагаскар, смотри. О, ну это Италия.
На лавочке сидят соседки. Лузгают семечки. Просторно сплевывают шелуху.
Когда мы проходим мимо, кто-то из соседок – увы, почти все они остались для меня безымянными – громко окликает:
– Марина! Что ж не присядешь никогда? Все как не своя.
Мама собирается что-то ответить, но пока разворачивается на раскисшем голенище Италии, кто-то другой добавляет негромко, но отчетливо:
– Так они ж особенные. Куда нам.
Развернувшись, мама идет по бордюру к лавочке.
– Здравствуйте, соседушки, – говорит она, встав перед ними. – А мы вот с сыном домой идем. В планетарии были. Когда заходили, дождь только-только собирался. То ли пойдет, то ли нет. А когда вышли, он уже закончился. Мы его и не слышали. Быстро так пролился. Короткий, а вон какой обильный.
– Тут так лупило, весь на фиг мне чердак позаливало, – говорит та, что окликнула маму.
Остальные сидят молча, даже лузгать перестали.
Я стою в двух шагах от мамы. Неуютно, хочется домой. По каким-то мелочам: по взглядам, по интонациям – я догадываюсь, что у сегодняшней сцены есть неизвестная мне предыстория.
– Знаете, я люблю дожди, – продолжает тем временем мама. – Вы замечали, они ведь все разные. Каждый со своим характером. Каждый что-то свое расскажет. А этот, который мы пропустили, пересидели в планетарии, – от него такой осадок остался немножко грустный. Как будто друг в гости заходил, а тебя не застал.
Соседки молчат, переглядываются. Нехорошо молчат, зло. Мама размеренно похлопывает себя по колену – будто задает ритм своим мыслям. И заодно – набухающей душной тишине. Они не любят маму, это понятно. Но пока она отсчитывает ритм, никто не произнесет ни слова.
– Приятно было посидеть, – мама прихлопывает коленку посильнее и поднимается. – Мы пойдем. Скоро муж со смены вернется. А ужина нет.
Уходим. Сзади долетает раздраженное ворчание:
– И чё это было?
В ответ громко, со смешком:
– Говорю вам: особенные. А ты со свиным-то рылом…
Я не сразу понял, из-за чего со мной перестал дружить мой одноклассник, давнишний мой товарищ Валера Кондратьев по прозвищу Валет. Пока Валет не крикнул на перемене, совершенно не к месту, выясняя с Кораблиновым, кто кого первым толкнул:
– Что ты? Со свиным своим рылом?!
И я вспомнил, что тетка на лавке, окликнувшая маму, доводится Валету дальней родственницей. Что-то из разряда троюродных. «Родня… дальняя… Дальняя родня», – повторял я как заклинание.
– Мам, а что у тебя с соседями? – спросил я.
Мама покусывала согнутую фалангу, грустно глядя в противень с кремированным куриным филе.
– Вот почему так? – спросила мама у мясных угольков с некоторым упреком и, не отрывая от них задумчивого взгляда: – Ой, да замучили. Столько лет одно и то же. Я, видите ли, гнушаюсь. Но скучно ведь с ними, тоска зеленая. Из пустого в порожнее… Давно не лезли, кстати, – и снова, печально всматриваясь в противень: – Пересушила. Странно, в прошлый раз было нормально.
Окончательное понимание того, что мы особенные и за это придется платить, настигло меня после проделки Кости Дивного. Такая у него была фамилия, которую сам Костя немного стеснялся. Меня же фамилия Дивный привлекала своим сказочным благозвучием и полнейшим несоответствием Костиному содержанию. Был он двоечник и буян, рос под присмотром крепко пьющей тетки и со мной, отличником и тихоней, водился из встречного интереса: я давал ему списывать домашние задания.
Он перевелся в нашу школу в шестом классе. Я только что дочитал «Республику ШКИД» и бредил стихией нерушимого товарищества и благородной бузы. Эта книга запала мне в сердце тем глубже, что ведь и мама с папой – так я думал – оттуда же, из буйной шкиды, просто потом остепенились. Стали такими, как сейчас. Тихонями. Может, поэтому и не рассказывают ничего про свое детство?
Дивный с его округлым лицом, с жесткими как щетина волосами, с насмешливым взглядом казался мне приятелем Цыгана и Янкеля. Первый мат с пояснением, первый подъем на школьный чердак, первая победа в драке, одержанная благодаря своевременному появлению Кости, – и кто его знает, сколько еще дивных некнижных открытий предстояло мне сделать, если бы наше приятельство продолжилось дольше. Увы, однажды Костя затопил школу, и все закончилось.
Учитель математики опаздывал, кабинет был закрыт. Остальные классы зашли на урок, 7 «Б» оставался без присмотра в коридоре. Костя вынул из пожарного щита возле туалета шланг, прикрутил его к крану, высунул в окно и крутанул вентиль. Облепивший окна 7 «Б» отсмеялся быстро: гигантская брезентовая змея, бешено извиваясь, мотая металлической башкой, залила фонтаном окна начальных классов, медпункта, учительской.
Математика была последним уроком, учитель так и не появился, и когда вентиль был закручен, мы разбежались из школы по домам.
Расследованием занялся лично Полугог – наш неусыпно свирепый, внушавший страх даже старшеклассникам, директор Павел Иванович Полугин. Когда, вскинув седую кустистую бровь, Полугог нацеливался своим ледяным взглядом в лицо нарушителю порядка и говорил: «Так-так», – казалось, жуткий карающий феникс навис над несчастным и вот сейчас, потоковав для разминки, склюет его в несколько приемов. Большинство смутьянов сознавались сразу. Упрямцев Полугог утаскивал в свой тихий и вечно зашторенный кабинет с потускневшим портретом вождей на стене: четыре профиля веером на фоне красного знамени.
Поскольку в момент происшествия в закутке возле пожарного щита, согласно расписанию, должен был находиться лишь 7 «Б», авторство проделки со шлангом было всем очевидно. К тому же Костя Дивный на следующий день пропустил школу. Но Полугог всегда добивался, чтобы виновника выдали свои во всеуслышание, – а в особо тяжких случаях еще и заклеймили на школьной линейке. Он явился к нам на последний урок и, пройдясь в гробовой тишине между парт, сказал:
– Так. Так.
Походил еще немного, добавил:
– И кто это сделал?
Обычно во второй раз он повторял свой вопрос с нажимом, гуляя всевидящим оком по классу… Но в тот раз у Полугога был другой план.
– Кто это сделал? – спросил он шепотом, наклоняясь ко мне.
Я молчал. Но всё, на что рассчитывал, – подольше держать оборону. Хоть какой-то дать отпор. «Только не здесь», – думал я тоскливо. И уже перенесен был мысленно в кабинет с потемневшими вождями, с кубками и грамотами в филёнчатом шкафу, и с замирающим сердцем пытался представить, как именно это происходит, что он говорит при этом, как смотрит, как выгибает бровь.
– А у тебя ведь такие родители, – еще тише сказал директор и вздохнул тяжело. – Уж от кого другого, но от тебя не ожидал… Ты видел, что он сделал с кабинетами на первом этаже? Ты представляешь, как трудно это отремонтировать? Ты неприятно меня удивил, дружок… Хорошо, – сказал он громче, так, чтобы все слышали. – Подумай. Завтра перед началом уроков жду в своем кабинете.
Сердце то ныло, замерев, то металось как суслик, за которым скользит, приближаясь, беспощадная тень. «Зачем это? Почему я? Пусть бы как обычно. Я-то при чем?»
Выйдя со школы, раздавленный собственной трусостью, с которой не в силах был совладать, я отправился на работу к маме. Районная библиотека располагалась неподалеку. Мама приняла меня без лишних вопросов, поняв с первого взгляда, что случилось плохое. По темному проходу вдоль стеллажей провела меня в тесную каморку, в которой чинили книги, усадила за наклонный верстак. Пахло столярным клеем. Книги с рваными ранами вдоль корешков были утыканы винтами, зажаты рейками. Стопка нарезанной на полоски марли дополняла ассоциацию с полевым госпиталем из фильма про войну. Я рассказал ей все, от разрушительного рейда пожарного шланга до тяжелого директорского вздоха.
– То есть потребовал, чтобы именно ты настучал?
И мы отправились в школу. На такси, чтобы не упустить Полугога. Он был на месте. Мама оставила меня под дверью его кабинета – думаю, прекрасно понимая, что я все услышу.
– Вы пытаетесь сделать из моего сына стукача, Павел Иванович?
– Марина Никитична, вы меня удивляете… Речь идет о хулиганстве, имевшем серьезные материальные последствия. Ваш сын был свидетелем. И он единственный в классе, кто поддерживает отношения с виновником происшествия. Я, в общем, полагал, что мальчик, воспитанный в интеллигентной семье…
– Лучшая кандидатура на роль доносчика?
– Да что вы так, в самом-то деле?
– Вы еще упомянули родителей: «а еще родители такие»… Что вы хотели этим сказать?
– Вы как-то неадекватно реагируете.
– Боюсь, вполне адекватно. Павел Иванович, мне не нравятся ваши энкавэдэшные забавы. И прошу впредь воздерживаться от вовлечения в них моего сына.
– Марина Никитична! – кричал Полугог. – Что вы себе позволяете?!
Дождавшись тишины, мама отчеканила:
– Надеюсь, на этом ваши попытки привить Саше любезные вашему сердцу навыки прекратятся, Павел Иванович.
И мы ушли, не оборачиваясь, а за нашими спинами хрипел и повизгивал поверженный феникс.
К тому времени, как Костя, подгоняемый трезвой плаксивой теткой, посетил директорскую, его успел сдать весь класс. Полугог вызывал их с урока биологии одного за другим, по алфавиту. Вызвал всех, кроме меня.
На собрании отряда Костя Дивный заявил, что устроить проделку со шлангом подбил его я.
Об этом я маме уже не рассказал.
Получать пятерки по большинству предметов с тех пор стало несколько сложней. «Труды» пришлось пересдавать дважды: выпилить лобзиком фанерный грузовик так, чтобы он устроил трудовика, мне никак не удавалось.
9
Снилось, что блуждает по незнакомому захолустью и никак не может найти нужный адрес. Полпятого разбудил Долгушин.
– Дамы и господа! – раздался его голос из спрятанного под охотничьим натюрмортом динамика. – Приглашаю подкрепиться. Выступаем через полчаса.
И следом звук охотничьего рожка.
Охотники хмуро перездоровались у шведского стола. Сразу было понятно, кто сколько принял накануне. Позавтракали наскоро и отправились в хрупком предрассветном сумраке навстречу уткам, которым аккурат в это время положено перелетать с места ночевки на место кормежки. Впереди тащили надувные лодки те, кто подготовился к охоте основательно. Несколько возбужденных собак натягивали поводки, жадно нюхая все подряд: воздух, сапоги, лужи. Идущие спотыкались, налетали друг на друга. Приглушенные вскрики, шиканье Долгушина:
– Тише, господа, тиш-ше… Что вы как дети.
В камуфляже он смотрелся руководителем военно-исторического клуба. Вывел их на излучину, велел рассредоточиться.
Проваливаясь в вязкую жижу, матерно бубня себе под нос, Топилин и Антон обошли наконец камыш и выбрались на песчаную отмель, в неверном свете зари казавшуюся такой близкой – рукой подать. Антон предложил знаком: останемся здесь, не пойдем дальше. Встали метрах в трех друг от друга, задрав головы на восток в ожидании дичи.
– Смотри, там ход мягкий, – напомнил Антон, снабдивший Топилина ружьем и амуницией.
Элегантное «Голланд-Голланд» приятно волновало руку.
– И где обещанные утки? – поинтересовался Топилин для поддержания беседы.
Последние звезды белесо мерцали. Солнце выкарабкалось из леса почти целиком и повисло, кровоточивое, над испачканным горизонтом. Литвинов с Топилиным стояли молча, тупо уставившись перед собой осоловелыми глазами. Слева и сзади потрескивали сучья под ногами охотников, еще не выбравших себе места. Чья-то собака мечтательно погавкивала.
В сентябре девяносто восьмого на трассе, недалеко от поворота к заповеднику, попали с Антоном в переделку. Вернее, могли бы попасть. Антон отвел. История приключилась дурная. Шальных денег после дефолта было столько, что они перестали приносить радость. В «Любореченском торговом» у Антона были каналы – проворачивая в обменниках валюту мимо кассы, удалось за месяц умножить капиталы в семнадцать раз. Им было по двадцать три года. На хорошее жилье еще не хватало. Насчет загулов оба были сдержанны. Отправились в Краснодар покупать себе «Мерседесы».
В ста километрах от Любореченска у старенького «Опеля», который был куплен с тем, чтобы отдать его на месте хоть даром, сгорел вентилятор. Без охлаждения двигатель перегрелся, ехать дальше нельзя. Скатились на обочину. Вокруг поля подсолнечные. Солнышко, пташки. Пока решали, как быть дальше, возле них остановился «КамАЗ» – почти впритирочку, загородил «Опель» от проезжей части. В те времена люди посреди трассы просто так не останавливались. Уж точно не дальнобойщики: грабили их братки нещадно. Вышли двое. Лет по сорок. Вышли, встали – один возле водительского, другой чуть поодаль, сунув руки в карманы куртки. Тот, что подошел ближе, спросил сидевшего за рулем Топилина, как проехать в Синегорку. Топилин объяснил и добавил с ходу, что у них на самом деле проблемы – вентилятор – и, может, они им помогут, дотащат на «галстуке» до ближайшего автосервиса, можно хоть в Синегорку… И тут заметил, что у того, который стоит в отдалении, один из карманов странно оттопырен. А потом разглядел и краешек пистолетной рукоятки. Косолапо он прятал пистолет. Волновался мужик очень. Колотило его. Ляжками дергал так, что по брюкам рябь бежала, будто от ветра.
Разглядел пистолет и Антон. Не спеша взял с парприза массивную черную «мотороллу», набрал номер и, перегнувшись через Топилина, выглянул в водительское окно.
– Английскими буквами прочитать сможешь? – обратился он к стоявшему возле «Опеля» человеку, который ничего уже не расспрашивал, а только всматривался гриппозными глазками туда, откуда только что приехал на своем «КамАЗе» и откуда стремительными разноголосыми волнами накатывал шум двигателей.
Испугаться Топилин не успел. Да и поверить в происходящее – тоже. Мужики из «КамАЗа» не могли быть взаправдашними. Лица перепуганные – будто это их самих под прицелом держат. Не могли они вот так вот взять и по-настоящему их с Антоном убить. Из настоящего пистолета. Средь бела дня.
А в багажнике «Опеля», накрытые клетчатым пледом, – два тугих инкассаторских мешка. Не успели перед выездом обменять купюры на крупные.
– Бери, – сказал Антон настойчивей и протянул в окно «мотороллу». – Уже вызов пошел.
– Зачем это?
Человек из «КамАЗа» механически взял трубку.
– Не пойму, – сказал он сдавленным неживым голосом.
– Ребят, времени у нас с вами мало. Посмотри на экран, видишь, чье имя там написано? Хочешь, поговори с ним. Если есть о чем. Или дай мне ответить.
Тот, кто принял у Антона трубку, послушно опустил взгляд. Трубка пикнула, сказала:
– Да, Антон.
Помолчала, сказала еще:
– Антон, ты? Амиран слушает.
Имя главного любореченского вора вконец разволновало доморощенного налетчика. Он швырнул трубку на колени Топилину, пробормотал:
– Дорогу хотели спросить. Спасибо, мужики.
Через мгновение их не было. Запрыгнули в свой длинный пыльный грузовик, выхлопная труба рыгнула черным облачком.
– Что за хрень? – Топилин вернулся в реальность словно в комнату, в которой кто-то успел перевернуть все вверх дном за считаные секунды. – Это что было?
Антон поговорил коротко с Амираном, дескать, приставали тут на трассе какие-то левые, но уже отцепились… нет, номер не разглядел – грязью заляпан… да и хрен с ними, пусть поживут.
– Ну, лохи бешеные, – нажав на «отбой», хохотнул Антон. – Придурки. Пистолет где-то нарыли, давай гоп-стоп осваивать. На «КамАЗе». Нормально, а?! – он недоуменно задрал плечи. – Куда катится эта страна, Саша?
Пожалуй, самая эффектная история с его участием – если про девяностые вспоминать. Вообще рядом с Антоном Литвиновым людоедский большак девяностых как-то сам собой затихал, выпрямлялся, исполнялся халдейским радушием. Никакого рэкета. Никаких налоговых набегов. Никакого экстрима после эпизода на краснодарской трассе Топилин, в общем-то, и не припомнит. Дальше было скучно, как на официальной части банкета.
– Да где его утки? – зевнул Антон.
Топилин зевнул в ответ.
Река вяло обсасывала глинистую отмель, плескалась тихонько. Ни единого кряка, ни хлопка крыльев не раздавалось в васильковой мути над ивами и камышами. Только потрескивали сучья да слышался сдавленный смех: охотники травили анекдоты. От реки тянуло холодком. Как из погреба.
Кинув под задницу сумку, Топилин сел, Антон вскоре последовал его примеру. Ружья вставили промеж колен, стволами друг от друга.
«Лето закончилось, – сказал себе Топилин. – Все. Короткое затишье – и осень. Сначала такая лапушка. Листья, вороны. Потом жуткая грымза: дожди, слякоть, машину мыть без толку. Потом зима».
– Лето закончилось, – сказал он.
– Мы с Оксаной на Сардинию собирались, – отозвался Антон.
– И что?
– Ну, что… Путевки переоформили вчера. Она с детьми съездит перед школой… А я не хочу. Настрой не тот.
– Понимаю тебя.
– Дерганый стал. Бессонница, опять же.
– Понимаю.
И снова замолчали.
Последние розовые отблески растаяли в небе и на воде. Уже просматривались вдоль кромки берега космы темно-зеленой тины. Плескалась на стремнине рыба. Издалека донеслось тарахтение моторной лодки. Стихло. Егерский вертолет пронесся в сторону северных угодий. Ожидание уток выглядело все более комично.
– Можно не ждать, – сказал Антон. – У них разгрузочный день сегодня.
«Просто нужно вычесть все то, что несовместимо с нормальной жизнью, – думал тем временем Топилин. – Нормальной жизнью, век за веком проживаемой нормальными людьми. Хорошими, но земными. Теми, кто умеет удобрить компромиссом каменистое наше бытие. Всё просто. Ты же помнишь, здесь всё исключительно просто. Сложности не приживаются здесь, тонкости сыплются в труху: враждебная среда, Саша, поганый климат».
– Да блин! – не выдержал кто-то в близлежащих кустах. – Где эти долбаные утки?!
Послышался короткий женский смех, сучья хрустнули под несколькими парами ног.
– Поздно уже для кормежки. Облом.
– Да вертолет ебучий распугал, что еще!
– Господа! Здесь же дамы!
На травянистой полянке, окруженной камышовыми зарослями, сошлись несколько охотников, загомонили – вместо уток. Решали, как быть. Ждать смысла нет. Не прилетят. Нужно плыть, искать.
– Нужно пересчитаться! – скомандовал Долгушин. – Здесь лодок на всех не хватит. Придется из клуба тащить. Пересчитаться нужно.
Начали звать всех на поляну. Пересчитываться.
– Саша, у меня еще есть к тебе просьба небольшая, – сказал Антон, разворачиваясь бочком. – Можно?
– Конечно, – ответил Топилин, не ожидая ничего хорошего от этого угрюмого тона, от взгляда, устремленного ему за спину.
Топилин знал эту привычку Антона смотреть пристально мимо собеседника. Так и ждешь, скажет: «Вы что-то уронили». Вероятно, чтобы собеседник не мешал – своим ответным взглядом. Не сбивал с мысли. Сторонние люди поначалу озирались. Или пытались перехватить взгляд.
– Хочу загладить свою вину. Хоть и не виноват, – Антон развел руками. – Не виноват, да… Но тут такое дело… короче… Вдове его квартиру хочу подарить. У меня есть одна, стройвариант. Брал на продажу.
– Дамы и господа! – раздался его голос из спрятанного под охотничьим натюрмортом динамика. – Приглашаю подкрепиться. Выступаем через полчаса.
И следом звук охотничьего рожка.
Охотники хмуро перездоровались у шведского стола. Сразу было понятно, кто сколько принял накануне. Позавтракали наскоро и отправились в хрупком предрассветном сумраке навстречу уткам, которым аккурат в это время положено перелетать с места ночевки на место кормежки. Впереди тащили надувные лодки те, кто подготовился к охоте основательно. Несколько возбужденных собак натягивали поводки, жадно нюхая все подряд: воздух, сапоги, лужи. Идущие спотыкались, налетали друг на друга. Приглушенные вскрики, шиканье Долгушина:
– Тише, господа, тиш-ше… Что вы как дети.
В камуфляже он смотрелся руководителем военно-исторического клуба. Вывел их на излучину, велел рассредоточиться.
Проваливаясь в вязкую жижу, матерно бубня себе под нос, Топилин и Антон обошли наконец камыш и выбрались на песчаную отмель, в неверном свете зари казавшуюся такой близкой – рукой подать. Антон предложил знаком: останемся здесь, не пойдем дальше. Встали метрах в трех друг от друга, задрав головы на восток в ожидании дичи.
– Смотри, там ход мягкий, – напомнил Антон, снабдивший Топилина ружьем и амуницией.
Элегантное «Голланд-Голланд» приятно волновало руку.
– И где обещанные утки? – поинтересовался Топилин для поддержания беседы.
Последние звезды белесо мерцали. Солнце выкарабкалось из леса почти целиком и повисло, кровоточивое, над испачканным горизонтом. Литвинов с Топилиным стояли молча, тупо уставившись перед собой осоловелыми глазами. Слева и сзади потрескивали сучья под ногами охотников, еще не выбравших себе места. Чья-то собака мечтательно погавкивала.
В сентябре девяносто восьмого на трассе, недалеко от поворота к заповеднику, попали с Антоном в переделку. Вернее, могли бы попасть. Антон отвел. История приключилась дурная. Шальных денег после дефолта было столько, что они перестали приносить радость. В «Любореченском торговом» у Антона были каналы – проворачивая в обменниках валюту мимо кассы, удалось за месяц умножить капиталы в семнадцать раз. Им было по двадцать три года. На хорошее жилье еще не хватало. Насчет загулов оба были сдержанны. Отправились в Краснодар покупать себе «Мерседесы».
В ста километрах от Любореченска у старенького «Опеля», который был куплен с тем, чтобы отдать его на месте хоть даром, сгорел вентилятор. Без охлаждения двигатель перегрелся, ехать дальше нельзя. Скатились на обочину. Вокруг поля подсолнечные. Солнышко, пташки. Пока решали, как быть дальше, возле них остановился «КамАЗ» – почти впритирочку, загородил «Опель» от проезжей части. В те времена люди посреди трассы просто так не останавливались. Уж точно не дальнобойщики: грабили их братки нещадно. Вышли двое. Лет по сорок. Вышли, встали – один возле водительского, другой чуть поодаль, сунув руки в карманы куртки. Тот, что подошел ближе, спросил сидевшего за рулем Топилина, как проехать в Синегорку. Топилин объяснил и добавил с ходу, что у них на самом деле проблемы – вентилятор – и, может, они им помогут, дотащат на «галстуке» до ближайшего автосервиса, можно хоть в Синегорку… И тут заметил, что у того, который стоит в отдалении, один из карманов странно оттопырен. А потом разглядел и краешек пистолетной рукоятки. Косолапо он прятал пистолет. Волновался мужик очень. Колотило его. Ляжками дергал так, что по брюкам рябь бежала, будто от ветра.
Разглядел пистолет и Антон. Не спеша взял с парприза массивную черную «мотороллу», набрал номер и, перегнувшись через Топилина, выглянул в водительское окно.
– Английскими буквами прочитать сможешь? – обратился он к стоявшему возле «Опеля» человеку, который ничего уже не расспрашивал, а только всматривался гриппозными глазками туда, откуда только что приехал на своем «КамАЗе» и откуда стремительными разноголосыми волнами накатывал шум двигателей.
Испугаться Топилин не успел. Да и поверить в происходящее – тоже. Мужики из «КамАЗа» не могли быть взаправдашними. Лица перепуганные – будто это их самих под прицелом держат. Не могли они вот так вот взять и по-настоящему их с Антоном убить. Из настоящего пистолета. Средь бела дня.
А в багажнике «Опеля», накрытые клетчатым пледом, – два тугих инкассаторских мешка. Не успели перед выездом обменять купюры на крупные.
– Бери, – сказал Антон настойчивей и протянул в окно «мотороллу». – Уже вызов пошел.
– Зачем это?
Человек из «КамАЗа» механически взял трубку.
– Не пойму, – сказал он сдавленным неживым голосом.
– Ребят, времени у нас с вами мало. Посмотри на экран, видишь, чье имя там написано? Хочешь, поговори с ним. Если есть о чем. Или дай мне ответить.
Тот, кто принял у Антона трубку, послушно опустил взгляд. Трубка пикнула, сказала:
– Да, Антон.
Помолчала, сказала еще:
– Антон, ты? Амиран слушает.
Имя главного любореченского вора вконец разволновало доморощенного налетчика. Он швырнул трубку на колени Топилину, пробормотал:
– Дорогу хотели спросить. Спасибо, мужики.
Через мгновение их не было. Запрыгнули в свой длинный пыльный грузовик, выхлопная труба рыгнула черным облачком.
– Что за хрень? – Топилин вернулся в реальность словно в комнату, в которой кто-то успел перевернуть все вверх дном за считаные секунды. – Это что было?
Антон поговорил коротко с Амираном, дескать, приставали тут на трассе какие-то левые, но уже отцепились… нет, номер не разглядел – грязью заляпан… да и хрен с ними, пусть поживут.
– Ну, лохи бешеные, – нажав на «отбой», хохотнул Антон. – Придурки. Пистолет где-то нарыли, давай гоп-стоп осваивать. На «КамАЗе». Нормально, а?! – он недоуменно задрал плечи. – Куда катится эта страна, Саша?
Пожалуй, самая эффектная история с его участием – если про девяностые вспоминать. Вообще рядом с Антоном Литвиновым людоедский большак девяностых как-то сам собой затихал, выпрямлялся, исполнялся халдейским радушием. Никакого рэкета. Никаких налоговых набегов. Никакого экстрима после эпизода на краснодарской трассе Топилин, в общем-то, и не припомнит. Дальше было скучно, как на официальной части банкета.
– Да где его утки? – зевнул Антон.
Топилин зевнул в ответ.
Река вяло обсасывала глинистую отмель, плескалась тихонько. Ни единого кряка, ни хлопка крыльев не раздавалось в васильковой мути над ивами и камышами. Только потрескивали сучья да слышался сдавленный смех: охотники травили анекдоты. От реки тянуло холодком. Как из погреба.
Кинув под задницу сумку, Топилин сел, Антон вскоре последовал его примеру. Ружья вставили промеж колен, стволами друг от друга.
«Лето закончилось, – сказал себе Топилин. – Все. Короткое затишье – и осень. Сначала такая лапушка. Листья, вороны. Потом жуткая грымза: дожди, слякоть, машину мыть без толку. Потом зима».
– Лето закончилось, – сказал он.
– Мы с Оксаной на Сардинию собирались, – отозвался Антон.
– И что?
– Ну, что… Путевки переоформили вчера. Она с детьми съездит перед школой… А я не хочу. Настрой не тот.
– Понимаю тебя.
– Дерганый стал. Бессонница, опять же.
– Понимаю.
И снова замолчали.
Последние розовые отблески растаяли в небе и на воде. Уже просматривались вдоль кромки берега космы темно-зеленой тины. Плескалась на стремнине рыба. Издалека донеслось тарахтение моторной лодки. Стихло. Егерский вертолет пронесся в сторону северных угодий. Ожидание уток выглядело все более комично.
– Можно не ждать, – сказал Антон. – У них разгрузочный день сегодня.
«Просто нужно вычесть все то, что несовместимо с нормальной жизнью, – думал тем временем Топилин. – Нормальной жизнью, век за веком проживаемой нормальными людьми. Хорошими, но земными. Теми, кто умеет удобрить компромиссом каменистое наше бытие. Всё просто. Ты же помнишь, здесь всё исключительно просто. Сложности не приживаются здесь, тонкости сыплются в труху: враждебная среда, Саша, поганый климат».
– Да блин! – не выдержал кто-то в близлежащих кустах. – Где эти долбаные утки?!
Послышался короткий женский смех, сучья хрустнули под несколькими парами ног.
– Поздно уже для кормежки. Облом.
– Да вертолет ебучий распугал, что еще!
– Господа! Здесь же дамы!
На травянистой полянке, окруженной камышовыми зарослями, сошлись несколько охотников, загомонили – вместо уток. Решали, как быть. Ждать смысла нет. Не прилетят. Нужно плыть, искать.
– Нужно пересчитаться! – скомандовал Долгушин. – Здесь лодок на всех не хватит. Придется из клуба тащить. Пересчитаться нужно.
Начали звать всех на поляну. Пересчитываться.
– Саша, у меня еще есть к тебе просьба небольшая, – сказал Антон, разворачиваясь бочком. – Можно?
– Конечно, – ответил Топилин, не ожидая ничего хорошего от этого угрюмого тона, от взгляда, устремленного ему за спину.
Топилин знал эту привычку Антона смотреть пристально мимо собеседника. Так и ждешь, скажет: «Вы что-то уронили». Вероятно, чтобы собеседник не мешал – своим ответным взглядом. Не сбивал с мысли. Сторонние люди поначалу озирались. Или пытались перехватить взгляд.
– Хочу загладить свою вину. Хоть и не виноват, – Антон развел руками. – Не виноват, да… Но тут такое дело… короче… Вдове его квартиру хочу подарить. У меня есть одна, стройвариант. Брал на продажу.