Страница:
Сложен он был отлично: кряжист, разнузданно плечист. В жаркую погоду любил ходить по пояс голый – весь такой бугристый, тугой. Сводных братьев-сестер у Топилина не было. Но знакомя его с мальчиком Русланом лет десять тому назад, Валюша сказала так: «Считай, твой сводный брат. В каком-то смысле». Все эти годы, правда, обходилось без братаний – но и Топилин не зевал, вовремя успевал ретироваться.
– Ла-а-адно, – протянул он, закругляясь. – Мимо проезжал. Дай, думаю, заскочу.
– Будь здоров.
– И вам не хворать.
И Топилин отправился к выходу.
Нет, дело не в позициях. Положение второго человека при Антоне Литвинове нисколько не тяготило Топилина. Это место он занял сознательно и расчетливо, без трагического заламывания рук. В отличие от многих, прогнувшихся позднее – и против собственной воли.
С самого начала, с судьбоносных посиделок в «Версале», он понимал, что рано или поздно вожаком в их тандеме станет Антон Литвинов, у которого вся родня при портфелях, дальняя – при портфельчиках. Выбор все равно был – нулевой. Страну будто посадили в тюрьму пожизненно. Городами правили вчерашние карманники. Народонаселение – кто скрипя зубами, кто с огоньком неофитов – осваивало азбуку «понятий». Кооператоры откупались от братвы. Власть изображала власть. И всех, казалось, устраивало. Но не могло быть долгим правление урок. Не наблюдалось в этих людях страсти к порядку, без которой долго ведь не поцарствуешь. Не понимали они пользы системности.
Кооператор Топилин догадался быстро: в силу своего босяцкого буйства братва пожрет самое себя, а тихие кабинетные карлики, которых для оптимизации бизнес-процессов подкармливают такие, как он, вырастут в вальяжных великанов. Брататься с будущей – подлинной – властью следует как можно раньше. И Антон Литвинов – человек нормальный, не хам и не подонок, не дурак, кабинетами не придушен – на роль побратима подходил идеально.
– Алло, Саш. Ну, что там?
– На завтра перенесли. Она сегодня не может.
– Почему?
– Днем ее к следователю вызвали для дачи показаний.
– Какие она там показания может дать?
– Мне почем знать… Вечером у нее какие-то дела. Я с бухты-барахты не хочу лезть. Дело тонкое.
– Да понятно, понятно. Правильно. Слушай, но меня этот тупоголовый удивил, следак наш. Ему же сказали, чтобы не торопился, переждал пару дней. Вот упырь в погонах. Развернул тут деятельность.
На Топилина следователь не произвел впечатления упыря. Скорее, напуганным показался. Первый раз, видимо, деликатное дело ему поручили, звонили сверху, неформально с ним беседовали.
– Антон, что ты дергаешься? Всё это они бы проделали в любом случае. Тебе же сразу сказали, что бумаги оформят, не могут не оформить.
– Да понятно, понятно. Сразу звони.
Все-таки удалось вытащить Веру в ресторан.
Пригласил ее в «Европу» на углу Пановой и Кутузовской.
Явилась в легком шоколадном платье, которое замечательно шло к ее теплым карим глазам. Сумочка кофейного цвета с золотистыми крапинками замечательно шла к платью.
– Потрясающе, – улыбнулся Топилин, прилежно любуясь сливочными туфлями.
Вера, как всегда, прекрасно вписывалась в планы Топилина.
– Луи Ветон, – сообщила она, привстав на носочки и слегка повернувшись перед тем, как усесться на предложенный стул.
«Новый наряд от нового мужика», – дошло до Топилина. И он огорчился.
Легкий настрой в первую же минуту рандеву дал серьезный крен и начал заваливаться в сторону ворчливой ревности. Держался как мог. Шутливый тон выдерживал.
– Как делишки?
– Судя по всему, хуже, чем у тебя, Верок.
Выдохнула, как бы попытавшись сдержаться и не сдержавшись:
– Ну да. Что есть, то есть.
– Что, старлей действительно так хорош? – поинтересовался Топилин, раскрывая винную карту.
Вера поднялась, прихватив со спинки стула сумочку. Шагнула туда, где только что привставала на носочки, повторила демонстрацию.
– Вопросов нет. Наглядно.
– Сам выбирал, сам покупал, – хвасталась Вера, вновь усаживаясь за столик.
– Превосходный выбор.
– Спасибо за комплимент, милый. Я долго к Андрюше присматривалась.
Ну вот, нарвался.
– Как это – долго? Мы весной только развелись.
– Ну, Саш… Ясно же было, что к тому идет.
Разговор катастрофически зацикливался на собровском старлее.
– И замуж уж берет?
– Заявление вчера подали.
– Поздравляю. Мы, стало быть, обмываем событие?
– Ты так приглашал… просто совпало…
Официант с лицом услужливого официанта – а это в Любореченске редкость – дожидался, пока его позовут, стоя за зеркальной перегородкой, прикрывавшей проход на кухню. Топилин подозвал его взглядом.
– Мы будем баранину… У тебя, Верок, вкусы не изменились?
– Нет. Барашек моя слабость.
– И вина принесите. Бургундского, например. Пятилетней выдержки есть?
Официант расспросил насчет салатов и закусок, от десерта Вера сразу отказалась.
Вечер был таким же недолгим, как заказ блюд. Вспомнить, о чем говорили, Топилин не смог бы уже через полчаса.
Забирал ее собровец. Она скинула ему эсэмэску, он подъехал минут через двадцать. В зал не входил, позвонил из машины.
– Спасибо, Саша, за приятно проведенное время.
– На здоровье, Вера. С превеликим моим удовольствием.
– Только ты не обижайся… у нас ведь с тобой начистоту. В общем, если реакция Андрюши на нашу с тобой встречу будет такая, какую мне хотелось бы получить… ну, если он справится со своими цельнометаллическими замашками, возможно, это не последняя наша с тобой встреча. И я вас обязательно познакомлю. Хорошо?
Наклонилась, чмокнула его в щеку.
Злая, злая бывшая Вера.
Вызванный к ресторану таксист предложил поехать по Пушкинской: путь длинней, зато пробки короче. Поехали по Пушкинской. Бронзовый Александр Сергеевич, которого любореченский скульптор наделил несколько хитроватым выражением лица, разглядывал запруженный перекресток так, словно готовил какой-то подвох.
В открытые окна «Рено» вливался автомобильный чад и гул работающих двигателей: таксист экономил бензин, не включал кондиционер. Машина проползала за раз метров пять-десять и замирала.
Один из отрезков Пушкинской, долго дремавший под невидящим взглядом Топилина, вдруг дернулся и ожил, кинулся совать ему в глаза старинные потертые виды. Офисной высотки здесь тогда не было. Извилистым проходным двором можно было пройти от автобусной остановки на площадь Зои Космодемьянской, к автодорожному техникуму. Двор, на край которого наступила офисная коробка, обзавелся воротами с магнитным замком.
– Я выйду.
– Полчаса назад проезжал, такого не было. Видно, авария впереди.
– Ничего, я тут про дело одно вспомнил.
– Ну, если дело… А мне, бывает, хочется выйти, хлопнуть дверью, и… гори оно всё… Достало! Лучше на велике, ей-богу. У меня вон сосед…
– В другой раз доскажешь, ладно?
Расплатился и вышел.
Когда-то спортзал Автодора был элитным – «центровым» тогда говорили – местом, чем-то вроде клуба делового общения. Уже достаточно деловые, но еще не отягощенные деловым этикетом любореченцы общались, присев на длинные крашеные лавки, до или после тренировки, а то и между подходами к снарядам; или в раздевалках душевых, обмотавшись полотенцами; или в вестибюле у широченных подоконников, под фотопортретами корифеев и передовиков. Ходили туда и братки, и мирные любители спорта, и начинающие бизнесмены, к числу которых принадлежал тогда и Саша Топилин, обувщик. Функционировал клуб по принципу «свои здесь не платят». На вопрос какого-нибудь новичка: «А сколько здесь стоит в месяц?» – ответить, взглянув наивно: «Нет, братишка, не знаю… Я так хожу… Пацаны пускают», – дорогого стоило. По нынешним меркам – все равно что, выходя из «Майбаха», въехавшего под «кирпич» на виду у гаишника, подмигнуть водителю, отчаянно высматривающему, куда бы припарковать свою «шоху»: «Да тут везде запрещено».
Хаживал в Автодор Георгий Иванович Макаркин, бывший чемпион Любореченской области в весе пера, полутораметровый пенсионер в обвислых штанишках. Приходил, садился на лавку возле ринга. Ни с кем не заговаривал первым. Но через какое-то время кто-нибудь просил его:
– Иваныч, посмотри у меня боковой.
Или:
– Иваныч, посмотри, как у меня ноги.
Иваныч смотрел, морщил размазанный по лицу нос, показывал, как надо.
Топилина, припавшего к открытому окну после очередного нокдауна, сам однажды окликнул:
– Тебе, парень, защиту нужно ставить.
Почему защиту, Топилину было ясно (кончик языка во рту теребил клок разбитой щеки). Но чем он, спортивно обделенный переросток, привлек внимание Иваныча – Топилин не спросил, а старый тренер объяснить не удосужился.
За полгода, пока не пропал из Автодора, Макаркин неплохо его поднатаскал.
– Чего ты встал?! Чего встал?! Вроде как: я ударил, теперь его очередь. Двигайся давай, не спи! Пойми своей башкой: защита – такая же активность, как нападение. Запомни, все твои неприятности из-за того, что ты не успел сделать что-то, что должен был сделать. Вот и все. Ты сам не успел… понимаешь? Не сделал то, что должен был. А противник дело двадцатое.
Ни одна из прочитанных в юности книжек, самых восхитительных, после которых в распаленной душе стоял долгий привкус красоты и полета, не принесла и сотой доли той практической пользы, которую он извлек из советов Макаркина. Посредством нескольких десятков слов бывший чемпион будто перевернул Сашу Топилина с головы на ноги: «Так-то оно удобней будет». Именно там, на ринге Автодора, Топилин не понял даже – в буквальном смысле почувствовал своей башкой, насколько безопасней двигаться, чем стоять. И немедленно употребил приобретенные навыки вне ринга. Начал искать спасения в действии. Под окрик: «Чего ты встал?! Чего встал?» – решение любых проблем давалось намного проще. Так, он одним из первых в Любореченске свернул кроссовочный бизнес. Антон сомневался, стоило ли. Но вскоре в городе наладилась продажа настоящей обуви, а там и цены на фирменные кроссовки поползли вниз. Выгодно продал кооператив молодому армянину, купил магазинчик на Малороссийской, возле которого потом открылся кинотеатр.
Дверь в Автодор оказалась заперта изнутри. В вестибюле слонялся сторож.
– Уважаемый! – окликнул Топилин. – Подойдите на секунду!
Сторож сначала махнул на него раздраженно рукой, но потом, подумав, все же подошел. Щуплый подвижный старик, чем-то похожий на Иваныча. Выражение лица – как у запущенного секундомера: «Время идет, излагайте».
– Вы не могли бы…
– Закрыты! Выходной! – резанул сторож.
– Вы не могли бы меня впустить ненадолго? Я когда-то тренировался здесь, в вашем спортзале.
– И что?
– Да вот, ностальгия. Можно, я пройду в спортзал, посижу там?
– Шутишь, что ли? – он пожал плечами и развернулся, чтобы уходить. – Делать нечего.
– Отец!
Это обращение к посторонним пожилым мужчинам вызывало у Топилина рвотные позывы, но уж очень хотелось пройти.
– Пропусти, в натуре. Только с зоны откинулся, дай молодость вспомнить.
Сторож замялся. Для верности Топилин вынул из бумажника пятисотку, прижал ее к стеклу.
– Пусти, не обижу.
Сторож повертел головой, как будто ему давил воротник, и с примирительным ворчанием подошел к двери.
– Ладно. Раз такое дело.
Открыв дверь, он отступил в сторону.
– Только тсс… Начальство наверху. В комп лазит.
Топилин сунул купюру в брючный карман сторожа.
Тот стыдливо сморгнул.
– Куда идти, помнишь? Там открыто.
Ни ринга, ни тренажеров не осталось. В углу стопка матов. Для любителей побоксировать в дальних углах оставили мешок и грушу на пружинной растяжке. Включил свет. Не глядя в зеркала, прошел по залу. Снял пиджак, бросил его на маты и сел на длинную, винтом перекошенную лавку. Лавка качнулась, сердце екнуло: она и тогда качалась точно так же и громко топала, когда кто-нибудь шлепался на нее с размаху.
Зал арендовал Леха Фердинский по прозвищу Махно. Огромный двадцатипятилетний качок, словно скрученный из корабельных канатов. Лицо ясное, как небо над спящим океаном. Гагаринская улыбка – и красноречивая колотая рана под левой грудью.
– Парни, тренируйтесь хоть до утра, – говорил он, улыбаясь, в сопящий и лязгающий железом зал. – Только кто забудет ключ на вахту сдать, потом не обижайтесь.
Или:
– Парни, об одном всегда прошу: в душевой не ссыте, пожалуйста.
– Да мы не ссым, – отвечали парни.
Свое прозвище он получил, промышляя грабежом на польских дорогах: шерстил там без разбору соотечественников из бывшего Союза.
Топилин смотрел в пустоту зала и представлял, как Леха, разминаясь, идет вразвалочку. Потряхивает рукой толщиной с ногу большинства собравшихся. Приветствует корешков быстрыми крепкими объятиями.
Иваныч однажды занял у Лехи денег. Тот ссужал завсегдатаям Автодора под льготный процент, десять в месяц. Займы происходили на виду у всех, на старенькой школьной парте, стоявшей у входа. Вся бухгалтерия – роспись в школьной тетрадке, в таблице после фамилии и суммы. Беря в долг, Иваныч сказал, на дело. Леха решил, что бывший боксер, как все нормальные люди, занялся коммерцией: купит, продаст. Когда пришел срок возвращать, выяснилось, что Иваныч потратил деньги на то, чтобы отправить дочку за границу, гувернанткой работать. Не хватало до нужной суммы. Квартиру свою продал, снимал теперь жалкую каморку где-то на Соляном спуске. Иваныч предложил Лехе подождать, пока дочка встанет на ноги и вышлет деньги. Но Леха обиделся и ждать отказался.
– Я ж не благотворительный фонд, – улыбнулся Леха из-под штанги: слушая Иваныча, продолжал делать жим лежа. – Брал вроде на дело… Не мог, что ли, по-человечески попросить? Я бы дал… Неделю могу тебе накинуть из уважения. Не больше.
Кто-то из корешков, говорили, пробовал Леху урезонить – мол, прости старика, пусть как-нибудь отработает. Но Леха взъелся не на шутку.
– Мало того что развел в темную, как лошка, так даже не извинился. За человека не держит.
Макаркин в Автодоре больше не появлялся, и никто его в городе не видел. Всем все было ясно. Никто ничего не спрашивал. А Леха по-прежнему улыбался гагаринской улыбкой, говорил что-нибудь вроде:
– Парни, вы, когда блины на другой снаряд переставляете, вы потом возвращайте, откуда взяли. А то ходишь, ищешь. Пожалуйста.
– Хорошо, Леха, – отвечали парни.
После исчезновения Иваныча Топилин несколько раз занимал у Лехи долларов тысчонку-другую – говоря нынешним языком, перекрыть кассовый разрыв.
Двигаться, главное – двигаться. Движение – основа успеха.
Поднявшись с лавки, он снял сорочку, накинул на шведскую стенку. Подошел к зеркалам, на ходу втягивая живот. Втягивай, не втягивай, жирком зарос изрядно.
Приняв стойку, Топилин сделал несколько нырков и уклонов – влево, вправо. Потом апперкот и кросс через воображаемую руку противника. И еще – джеб, джеб, правый боковой.
– Чего стоишь, Саша?! Двигайся! Двигайся давай!
Он принялся кружить перед зеркалом, сыпля ударами. Волосатое пузо резиново качалось над ремнем. Недавний ресторан отзывался тяжестью и винной отрыжкой. Перейдя к мешку, Топилин принялся всаживать в него увесистые удары. В ушах стоял голос Иваныча: «Плечо доводи! Не тянись за кулаком! Опорную на носок!»
Серии давались с трудом: не то, разлаженно, без акцента.
Движуха, Саша, движуха. Но куда ты вырулил со своей движухой? Где оказался ты, чем гордишься? Был всех сметливей? Раньше всех завалился на спинку? Грамотно подстелился, это да. Мало у кого получилось с такой же грацией. Сворачиваются теперь, сердешные, в мучительный крендель.
Из бывших посетителей Автодора выше всех забрался Гоша Трофимчук. Дорос до строительной компании. Пока пробавлялся сборными коттеджами, все шло неплохо. В 2007-м занялся многоэтажным строительством. Арендовал участок, набрал дольщиков, инвесторов привлек. Высотка почти достроена. Когда начинал, договорился обо всем в Стройнадзоре, там обещали кругом уладить. Но человек, с которым договаривался, улизнул по болезни на пенсию – и выяснилось вдруг, что Гошина высотка строится слишком близко от заправки, что стоять она там никак по закону не может.
Топилин скоро выдохся. Большой палец правой руки припух и побаливал. Травмировал сустав с непривычки.
14
– Ла-а-адно, – протянул он, закругляясь. – Мимо проезжал. Дай, думаю, заскочу.
– Будь здоров.
– И вам не хворать.
И Топилин отправился к выходу.
Нет, дело не в позициях. Положение второго человека при Антоне Литвинове нисколько не тяготило Топилина. Это место он занял сознательно и расчетливо, без трагического заламывания рук. В отличие от многих, прогнувшихся позднее – и против собственной воли.
С самого начала, с судьбоносных посиделок в «Версале», он понимал, что рано или поздно вожаком в их тандеме станет Антон Литвинов, у которого вся родня при портфелях, дальняя – при портфельчиках. Выбор все равно был – нулевой. Страну будто посадили в тюрьму пожизненно. Городами правили вчерашние карманники. Народонаселение – кто скрипя зубами, кто с огоньком неофитов – осваивало азбуку «понятий». Кооператоры откупались от братвы. Власть изображала власть. И всех, казалось, устраивало. Но не могло быть долгим правление урок. Не наблюдалось в этих людях страсти к порядку, без которой долго ведь не поцарствуешь. Не понимали они пользы системности.
Кооператор Топилин догадался быстро: в силу своего босяцкого буйства братва пожрет самое себя, а тихие кабинетные карлики, которых для оптимизации бизнес-процессов подкармливают такие, как он, вырастут в вальяжных великанов. Брататься с будущей – подлинной – властью следует как можно раньше. И Антон Литвинов – человек нормальный, не хам и не подонок, не дурак, кабинетами не придушен – на роль побратима подходил идеально.
– Алло, Саш. Ну, что там?
– На завтра перенесли. Она сегодня не может.
– Почему?
– Днем ее к следователю вызвали для дачи показаний.
– Какие она там показания может дать?
– Мне почем знать… Вечером у нее какие-то дела. Я с бухты-барахты не хочу лезть. Дело тонкое.
– Да понятно, понятно. Правильно. Слушай, но меня этот тупоголовый удивил, следак наш. Ему же сказали, чтобы не торопился, переждал пару дней. Вот упырь в погонах. Развернул тут деятельность.
На Топилина следователь не произвел впечатления упыря. Скорее, напуганным показался. Первый раз, видимо, деликатное дело ему поручили, звонили сверху, неформально с ним беседовали.
– Антон, что ты дергаешься? Всё это они бы проделали в любом случае. Тебе же сразу сказали, что бумаги оформят, не могут не оформить.
– Да понятно, понятно. Сразу звони.
Все-таки удалось вытащить Веру в ресторан.
Пригласил ее в «Европу» на углу Пановой и Кутузовской.
Явилась в легком шоколадном платье, которое замечательно шло к ее теплым карим глазам. Сумочка кофейного цвета с золотистыми крапинками замечательно шла к платью.
– Потрясающе, – улыбнулся Топилин, прилежно любуясь сливочными туфлями.
Вера, как всегда, прекрасно вписывалась в планы Топилина.
– Луи Ветон, – сообщила она, привстав на носочки и слегка повернувшись перед тем, как усесться на предложенный стул.
«Новый наряд от нового мужика», – дошло до Топилина. И он огорчился.
Легкий настрой в первую же минуту рандеву дал серьезный крен и начал заваливаться в сторону ворчливой ревности. Держался как мог. Шутливый тон выдерживал.
– Как делишки?
– Судя по всему, хуже, чем у тебя, Верок.
Выдохнула, как бы попытавшись сдержаться и не сдержавшись:
– Ну да. Что есть, то есть.
– Что, старлей действительно так хорош? – поинтересовался Топилин, раскрывая винную карту.
Вера поднялась, прихватив со спинки стула сумочку. Шагнула туда, где только что привставала на носочки, повторила демонстрацию.
– Вопросов нет. Наглядно.
– Сам выбирал, сам покупал, – хвасталась Вера, вновь усаживаясь за столик.
– Превосходный выбор.
– Спасибо за комплимент, милый. Я долго к Андрюше присматривалась.
Ну вот, нарвался.
– Как это – долго? Мы весной только развелись.
– Ну, Саш… Ясно же было, что к тому идет.
Разговор катастрофически зацикливался на собровском старлее.
– И замуж уж берет?
– Заявление вчера подали.
– Поздравляю. Мы, стало быть, обмываем событие?
– Ты так приглашал… просто совпало…
Официант с лицом услужливого официанта – а это в Любореченске редкость – дожидался, пока его позовут, стоя за зеркальной перегородкой, прикрывавшей проход на кухню. Топилин подозвал его взглядом.
– Мы будем баранину… У тебя, Верок, вкусы не изменились?
– Нет. Барашек моя слабость.
– И вина принесите. Бургундского, например. Пятилетней выдержки есть?
Официант расспросил насчет салатов и закусок, от десерта Вера сразу отказалась.
Вечер был таким же недолгим, как заказ блюд. Вспомнить, о чем говорили, Топилин не смог бы уже через полчаса.
Забирал ее собровец. Она скинула ему эсэмэску, он подъехал минут через двадцать. В зал не входил, позвонил из машины.
– Спасибо, Саша, за приятно проведенное время.
– На здоровье, Вера. С превеликим моим удовольствием.
– Только ты не обижайся… у нас ведь с тобой начистоту. В общем, если реакция Андрюши на нашу с тобой встречу будет такая, какую мне хотелось бы получить… ну, если он справится со своими цельнометаллическими замашками, возможно, это не последняя наша с тобой встреча. И я вас обязательно познакомлю. Хорошо?
Наклонилась, чмокнула его в щеку.
Злая, злая бывшая Вера.
Вызванный к ресторану таксист предложил поехать по Пушкинской: путь длинней, зато пробки короче. Поехали по Пушкинской. Бронзовый Александр Сергеевич, которого любореченский скульптор наделил несколько хитроватым выражением лица, разглядывал запруженный перекресток так, словно готовил какой-то подвох.
В открытые окна «Рено» вливался автомобильный чад и гул работающих двигателей: таксист экономил бензин, не включал кондиционер. Машина проползала за раз метров пять-десять и замирала.
Один из отрезков Пушкинской, долго дремавший под невидящим взглядом Топилина, вдруг дернулся и ожил, кинулся совать ему в глаза старинные потертые виды. Офисной высотки здесь тогда не было. Извилистым проходным двором можно было пройти от автобусной остановки на площадь Зои Космодемьянской, к автодорожному техникуму. Двор, на край которого наступила офисная коробка, обзавелся воротами с магнитным замком.
– Я выйду.
– Полчаса назад проезжал, такого не было. Видно, авария впереди.
– Ничего, я тут про дело одно вспомнил.
– Ну, если дело… А мне, бывает, хочется выйти, хлопнуть дверью, и… гори оно всё… Достало! Лучше на велике, ей-богу. У меня вон сосед…
– В другой раз доскажешь, ладно?
Расплатился и вышел.
Когда-то спортзал Автодора был элитным – «центровым» тогда говорили – местом, чем-то вроде клуба делового общения. Уже достаточно деловые, но еще не отягощенные деловым этикетом любореченцы общались, присев на длинные крашеные лавки, до или после тренировки, а то и между подходами к снарядам; или в раздевалках душевых, обмотавшись полотенцами; или в вестибюле у широченных подоконников, под фотопортретами корифеев и передовиков. Ходили туда и братки, и мирные любители спорта, и начинающие бизнесмены, к числу которых принадлежал тогда и Саша Топилин, обувщик. Функционировал клуб по принципу «свои здесь не платят». На вопрос какого-нибудь новичка: «А сколько здесь стоит в месяц?» – ответить, взглянув наивно: «Нет, братишка, не знаю… Я так хожу… Пацаны пускают», – дорогого стоило. По нынешним меркам – все равно что, выходя из «Майбаха», въехавшего под «кирпич» на виду у гаишника, подмигнуть водителю, отчаянно высматривающему, куда бы припарковать свою «шоху»: «Да тут везде запрещено».
Хаживал в Автодор Георгий Иванович Макаркин, бывший чемпион Любореченской области в весе пера, полутораметровый пенсионер в обвислых штанишках. Приходил, садился на лавку возле ринга. Ни с кем не заговаривал первым. Но через какое-то время кто-нибудь просил его:
– Иваныч, посмотри у меня боковой.
Или:
– Иваныч, посмотри, как у меня ноги.
Иваныч смотрел, морщил размазанный по лицу нос, показывал, как надо.
Топилина, припавшего к открытому окну после очередного нокдауна, сам однажды окликнул:
– Тебе, парень, защиту нужно ставить.
Почему защиту, Топилину было ясно (кончик языка во рту теребил клок разбитой щеки). Но чем он, спортивно обделенный переросток, привлек внимание Иваныча – Топилин не спросил, а старый тренер объяснить не удосужился.
За полгода, пока не пропал из Автодора, Макаркин неплохо его поднатаскал.
– Чего ты встал?! Чего встал?! Вроде как: я ударил, теперь его очередь. Двигайся давай, не спи! Пойми своей башкой: защита – такая же активность, как нападение. Запомни, все твои неприятности из-за того, что ты не успел сделать что-то, что должен был сделать. Вот и все. Ты сам не успел… понимаешь? Не сделал то, что должен был. А противник дело двадцатое.
Ни одна из прочитанных в юности книжек, самых восхитительных, после которых в распаленной душе стоял долгий привкус красоты и полета, не принесла и сотой доли той практической пользы, которую он извлек из советов Макаркина. Посредством нескольких десятков слов бывший чемпион будто перевернул Сашу Топилина с головы на ноги: «Так-то оно удобней будет». Именно там, на ринге Автодора, Топилин не понял даже – в буквальном смысле почувствовал своей башкой, насколько безопасней двигаться, чем стоять. И немедленно употребил приобретенные навыки вне ринга. Начал искать спасения в действии. Под окрик: «Чего ты встал?! Чего встал?» – решение любых проблем давалось намного проще. Так, он одним из первых в Любореченске свернул кроссовочный бизнес. Антон сомневался, стоило ли. Но вскоре в городе наладилась продажа настоящей обуви, а там и цены на фирменные кроссовки поползли вниз. Выгодно продал кооператив молодому армянину, купил магазинчик на Малороссийской, возле которого потом открылся кинотеатр.
Дверь в Автодор оказалась заперта изнутри. В вестибюле слонялся сторож.
– Уважаемый! – окликнул Топилин. – Подойдите на секунду!
Сторож сначала махнул на него раздраженно рукой, но потом, подумав, все же подошел. Щуплый подвижный старик, чем-то похожий на Иваныча. Выражение лица – как у запущенного секундомера: «Время идет, излагайте».
– Вы не могли бы…
– Закрыты! Выходной! – резанул сторож.
– Вы не могли бы меня впустить ненадолго? Я когда-то тренировался здесь, в вашем спортзале.
– И что?
– Да вот, ностальгия. Можно, я пройду в спортзал, посижу там?
– Шутишь, что ли? – он пожал плечами и развернулся, чтобы уходить. – Делать нечего.
– Отец!
Это обращение к посторонним пожилым мужчинам вызывало у Топилина рвотные позывы, но уж очень хотелось пройти.
– Пропусти, в натуре. Только с зоны откинулся, дай молодость вспомнить.
Сторож замялся. Для верности Топилин вынул из бумажника пятисотку, прижал ее к стеклу.
– Пусти, не обижу.
Сторож повертел головой, как будто ему давил воротник, и с примирительным ворчанием подошел к двери.
– Ладно. Раз такое дело.
Открыв дверь, он отступил в сторону.
– Только тсс… Начальство наверху. В комп лазит.
Топилин сунул купюру в брючный карман сторожа.
Тот стыдливо сморгнул.
– Куда идти, помнишь? Там открыто.
Ни ринга, ни тренажеров не осталось. В углу стопка матов. Для любителей побоксировать в дальних углах оставили мешок и грушу на пружинной растяжке. Включил свет. Не глядя в зеркала, прошел по залу. Снял пиджак, бросил его на маты и сел на длинную, винтом перекошенную лавку. Лавка качнулась, сердце екнуло: она и тогда качалась точно так же и громко топала, когда кто-нибудь шлепался на нее с размаху.
Зал арендовал Леха Фердинский по прозвищу Махно. Огромный двадцатипятилетний качок, словно скрученный из корабельных канатов. Лицо ясное, как небо над спящим океаном. Гагаринская улыбка – и красноречивая колотая рана под левой грудью.
– Парни, тренируйтесь хоть до утра, – говорил он, улыбаясь, в сопящий и лязгающий железом зал. – Только кто забудет ключ на вахту сдать, потом не обижайтесь.
Или:
– Парни, об одном всегда прошу: в душевой не ссыте, пожалуйста.
– Да мы не ссым, – отвечали парни.
Свое прозвище он получил, промышляя грабежом на польских дорогах: шерстил там без разбору соотечественников из бывшего Союза.
Топилин смотрел в пустоту зала и представлял, как Леха, разминаясь, идет вразвалочку. Потряхивает рукой толщиной с ногу большинства собравшихся. Приветствует корешков быстрыми крепкими объятиями.
Иваныч однажды занял у Лехи денег. Тот ссужал завсегдатаям Автодора под льготный процент, десять в месяц. Займы происходили на виду у всех, на старенькой школьной парте, стоявшей у входа. Вся бухгалтерия – роспись в школьной тетрадке, в таблице после фамилии и суммы. Беря в долг, Иваныч сказал, на дело. Леха решил, что бывший боксер, как все нормальные люди, занялся коммерцией: купит, продаст. Когда пришел срок возвращать, выяснилось, что Иваныч потратил деньги на то, чтобы отправить дочку за границу, гувернанткой работать. Не хватало до нужной суммы. Квартиру свою продал, снимал теперь жалкую каморку где-то на Соляном спуске. Иваныч предложил Лехе подождать, пока дочка встанет на ноги и вышлет деньги. Но Леха обиделся и ждать отказался.
– Я ж не благотворительный фонд, – улыбнулся Леха из-под штанги: слушая Иваныча, продолжал делать жим лежа. – Брал вроде на дело… Не мог, что ли, по-человечески попросить? Я бы дал… Неделю могу тебе накинуть из уважения. Не больше.
Кто-то из корешков, говорили, пробовал Леху урезонить – мол, прости старика, пусть как-нибудь отработает. Но Леха взъелся не на шутку.
– Мало того что развел в темную, как лошка, так даже не извинился. За человека не держит.
Макаркин в Автодоре больше не появлялся, и никто его в городе не видел. Всем все было ясно. Никто ничего не спрашивал. А Леха по-прежнему улыбался гагаринской улыбкой, говорил что-нибудь вроде:
– Парни, вы, когда блины на другой снаряд переставляете, вы потом возвращайте, откуда взяли. А то ходишь, ищешь. Пожалуйста.
– Хорошо, Леха, – отвечали парни.
После исчезновения Иваныча Топилин несколько раз занимал у Лехи долларов тысчонку-другую – говоря нынешним языком, перекрыть кассовый разрыв.
Двигаться, главное – двигаться. Движение – основа успеха.
Поднявшись с лавки, он снял сорочку, накинул на шведскую стенку. Подошел к зеркалам, на ходу втягивая живот. Втягивай, не втягивай, жирком зарос изрядно.
Приняв стойку, Топилин сделал несколько нырков и уклонов – влево, вправо. Потом апперкот и кросс через воображаемую руку противника. И еще – джеб, джеб, правый боковой.
– Чего стоишь, Саша?! Двигайся! Двигайся давай!
Он принялся кружить перед зеркалом, сыпля ударами. Волосатое пузо резиново качалось над ремнем. Недавний ресторан отзывался тяжестью и винной отрыжкой. Перейдя к мешку, Топилин принялся всаживать в него увесистые удары. В ушах стоял голос Иваныча: «Плечо доводи! Не тянись за кулаком! Опорную на носок!»
Серии давались с трудом: не то, разлаженно, без акцента.
Движуха, Саша, движуха. Но куда ты вырулил со своей движухой? Где оказался ты, чем гордишься? Был всех сметливей? Раньше всех завалился на спинку? Грамотно подстелился, это да. Мало у кого получилось с такой же грацией. Сворачиваются теперь, сердешные, в мучительный крендель.
Из бывших посетителей Автодора выше всех забрался Гоша Трофимчук. Дорос до строительной компании. Пока пробавлялся сборными коттеджами, все шло неплохо. В 2007-м занялся многоэтажным строительством. Арендовал участок, набрал дольщиков, инвесторов привлек. Высотка почти достроена. Когда начинал, договорился обо всем в Стройнадзоре, там обещали кругом уладить. Но человек, с которым договаривался, улизнул по болезни на пенсию – и выяснилось вдруг, что Гошина высотка строится слишком близко от заправки, что стоять она там никак по закону не может.
Топилин скоро выдохся. Большой палец правой руки припух и побаливал. Травмировал сустав с непривычки.
14
В Грековское я поступил, хотя баллы по профпредметам были досадно низкие. Даже карандашные работы, на которые я твердо рассчитывал, приемную комиссию не впечатлили. Прошел едва-едва, в самом хвосте.
Но дело сделано, я учусь в художке.
Мои однокашники – народ для меня загадочный. Я ожидал познакомиться здесь с такими же книжными выкормышами, каким был сам. Но будущие художники держатся странно. Пытаются изображать из себя Костю Дивного. Курят в туалетах. Обмениваются сальными шуточками. Поверить в их прожженную распущенность невозможно. Многих из них после занятий встречают мамы или бабушки. Непонятно, зачем все они решили играть в плохишей.
Положение добровольного изгоя, обживаемое мной, добровольно лишь отчасти. Но шел я к нему долго и последовательно. В школе я все-таки водился понемногу со всеми. Вступал в разговоры. Которые бывали достаточно поверхностны для того, чтобы казаться приятельскими. Здесь же я сразу постарался отмежеваться от всех – отойти и переждать. Художка не навсегда, и эти пижоны тоже. Сначала донимали, пытались растормошить молчуна. Не задружить, так посмеяться. Но потом я влепил самому неуемному в ухо – этот особенно успешно мимикрировал под Дивного, – и от меня отстали.
С первой любовью не задалось. Мерещилось много раз, но при внимательном рассмотрении каждая оказывалась не та, не такая, недотягивала.
А потом нагрянула Нинка.
То, что происходило между нами, любовью никак не назовешь.
Все выглядело довольно несуразно, как сама Нина.
Сначала мы были коллеги по отщепенству. В художке Нина, как и я, держалась особняком, притянув на свою орбиту исполинский спутник – толстушку Злату, которую насильно запихнули в Грековское родители, портные, много лет обшивавшие артистов любореченского цирка.
Нинка была безнадежно – и как-то неординарно, замысловато некрасива. Все, из чего она состояла, выглядело непарным, уложенным мимо пропорций, – но казалось, это не просто так, не от балды. Никаких ошибок – ее некрасивость существовала как будто в своей собственной гармонии.
Не помню Нинку в плохом настроении. Жизнь ее была светла и уютна и надежно заперта от любых обид. Кочевавшие по группе карикатуры Нина не замечала. В остроносых большеротых страшилах не узнавала себя в упор.
Мы с Ниной здоровались. Одалживали друг у друга точилки и карандаши. Обсуждали учебу в художке. В начале нашей путаной дружбы она, конечно же, отметилась банальностью, преследовавшей меня все мое детство: «А! Твой папа почти как Чехов! Врач и театрал». Но от банальности этой редко кто удерживался, это было как закончить поговорку, когда ваш собеседник запнулся и не договорил.
Вот, собственно, и всё. Но взгляды ее меня смущали.
На одном из первых пленэров Нина перешла в наступление. Преподаватель графики и композиции, добрейший и вечно осмеянный Виктор Юсупович, привел нас на лесистый холм за ботаническим садом, с которого открывался вид на восточную окраину Любореченска, и велел рассаживаться. Группа кинулась выбирать места на пологом травянистом пятачке за зарослями орешника. Мне же сразу приглянулся каменистый выступ слева от тропинки. Если смотреть оттуда, три кирпичные трубы: ликероводочного завода, кирпичного и самая дальняя труба районной котельной – выстраивались в ряд с равными просветами. Достаточно было правильно сыграть оттенком, размыв и утопив ненужные края, и низкорослый заводской Любореченск превратился бы в трехтрубный пароход, поставленный к пятнистым ботаническим зарослям на вечный прикол.
Я пристроил папку на колени и стал набрасывать.
Из-за кустов слышались шуточки-смешки одногруппников, призывы Виктора Юсуповича работать, а не хохмить.
Минут через пять ко мне перебралась Нина.
– Тоже здесь хочу, – сказала она, располагаясь левее и ниже по склону. – Отсюда хорошо. А там ничего особенного. К тому же вся толпа.
Она могла бы говорить что угодно. Слова были не важны. Нина источала то, что на моем тогдашнем языке обозначалось жутким словом «похоть» – о которой я с боязливым усердием читал у Толстого и с томительным любопытством – у Бунина. Возле Нины я ощущал похоть всем своим неопытным естеством, как язык ощущает укусы электрической батарейки.
– Ты много успел? – Нина разворачивалась ко мне вполоборота, широко отводя ногу и покачивая ею туда-сюда.
– Нет.
– Покажешь?
– Потом.
Она задрала юбку до бедер: «Жарко» – и развернулась ко мне лицом. Нина была моей ровесницей. Но смотрела глазами взрослой женщины, по какому-то недоразумению задержавшейся среди мелюзги. Ее набросок любореченской промзоны – беглый, еще не отененный – был таким же необъяснимо зрелым: ну, откуда она знает, что нужно выхватывать в первую очередь, рисуя завод или какое-нибудь депо с цистернами? Дюжина линий – и промзона уже на бумаге.
– Молодец, – буркнул Виктор Юсупович, постояв над Ниной.
И принялся тыкать своей складной указкой в мою папку, указывая мне на одутловатость контуров и неравномерность штриховки. Трехтрубного парохода, который я почти закончил, невзирая на парализующие Нинкины флюиды, Виктор Юсупович не разглядел.
Когда после занятия мы спускались с холма и впереди за деревьями показалась брусчатка и заборы, а группа кинулась в ближайший магазинчик в надежде найти там лимонад или мороженое, Нина отделилась от Златы и дождалась меня на развилке тропинки.
– Прогуляемся? – кивнула Нина вглубь рощи. – Если что, Златка скажет, что мы на троллейбус пошли.
– В смысле – прогуляемся? – пролепетал я и почувствовал, как вспотели штаны.
Нина удивленно вскинула брови. Будто мы с ней давным-давно договорились и я в последний момент пытаюсь все испортить.
– Ладно. Если недолго.
И я пошел.
– Я все смотрю на тебя. Один нормальный человек в группе.
«Нина?! – думал я тем временем. – Бред! Бредовый бред!» Но было интересно пройти еще немного, еще шажок, посмотреть, что там дальше.
Мы вышли на поляну с останками недостроенного кирпичного здания. Стройка замерла когда-то на уровне второго этажа, и со временем процесс повернулся вспять: тут и там обвалились края стен, в окнах бушевала зелень.
– Стой, – скомандовала Нина.
Я остановился, она оттянула меня в сторону от тропинки. Мне показалось, ее пальцы жрут меня, как щупальца плотоядного растения.
– Погода классная.
– Да.
– Люблю гулять в хорошую погоду. А ты?
– И я. Да.
– Смотри, что я у предков нашла, – сказала Нина и вынула из сумки несколько листков, испещренных фиолетовыми кривоватыми строчками.
Она стояла очень близко, я прикасался к ней то плечом, то бедром, я вдыхал ее теплый запах, от которого у меня ерзало и ныло внизу живота и в горле словно таял большой кусок масла. Грудь у Нины была маленькая и острая, как маковки инжира, я видел ее в расстегнутую сорочку.
– На.
Это была медицинская лекция «О половых отношениях мужчины и женщины». Заметив в моем лице что-то, что ее насторожило, Нина вырвала у меня листки и, найдя нужное место, принялась читать вслух:
– Тела мужчины и женщины должны быть чистыми, желательно после ванны или бани. Следует снять всю одежду, так как прикосновение голых тел приятно обоим, – Нина остановилась, оторвала глаза от бумаги.
Птичье лицо укололо нетерпеливым взглядом.
– Ничего себе, да? Лекция!
План ликбеза был продуман по-взрослому. Я слушал, замерев.
– Какое-то время следует целоваться в губы, нежно поглаживая чувствительные места друг друга, такие как грудь, бедра, ягодицы. В какой-то момент мужчина почувствует, что его половой член затвердел.
Смотрел в покачивающиеся смоляные волосы и боялся, что она не даст мне шанса сбежать. До сих пор самым… прикладным из того, что я читал, были гусарские письма Лермонтова, стыдливо испещренные отточиями редактора.
Нина со своими листочками была запредельна.
Прервать ее я не смел.
– Нет ничего предосудительного в том, чтобы касаться половых органов друг друга. Однако переходить к этому следует постепенно, убедившись, что ваши действия доставляют удовольствие супруге (супругу). Помните… – Нина повысила голос, собираясь зачитать, видимо, самое важное.
Но что именно призывал помнить автор лекции, я так и не узнал. Из развалин раздался сердитый мужской голос:
– Чё вы там гундосите, пионеры хреновы? Чё вас тут носит, придурков?
Говорившего видно не было. Лишь подрагивало в такт его словам деревце в одном из окон.
Я впервые открыто посмотрел в ее глаза, почувствовав приближающееся спасение.
– Бомж.
Нина наклонилась, подхватила с земли камень и с размаху запустила им в кирпичную стену. Мы побежали вниз с холма, гремя карандашами в фанерных пеналах.
– Там еще столько такого… кранты! – выкрикивала она на бегу.
С того дня Нина слегка приутихла. Она убедилась: мы созданы друг для друга, – и решила подождать, пока я с этим смирюсь.
Свое худое тело с бесконечной талией она носила так, будто его с секунды на секунду прихлопнет закрывающаяся дверь – и нужно успеть прошмыгнуть. И вечная улыбочка, и горящий глаз – казалось, ей хочется похвастаться своей ловкостью: оп, снова успела! В сидящей Нине было столько углов, сколько не в каждой скульптуре кубистов. Не знаю, осознавала ли она свою некрасивость. Отказывалась признавать? Жила ей назло? Или одна разглядела то, ради чего была сломана вся эта рутина стандартов и пропорций?
Но дело сделано, я учусь в художке.
Мои однокашники – народ для меня загадочный. Я ожидал познакомиться здесь с такими же книжными выкормышами, каким был сам. Но будущие художники держатся странно. Пытаются изображать из себя Костю Дивного. Курят в туалетах. Обмениваются сальными шуточками. Поверить в их прожженную распущенность невозможно. Многих из них после занятий встречают мамы или бабушки. Непонятно, зачем все они решили играть в плохишей.
Положение добровольного изгоя, обживаемое мной, добровольно лишь отчасти. Но шел я к нему долго и последовательно. В школе я все-таки водился понемногу со всеми. Вступал в разговоры. Которые бывали достаточно поверхностны для того, чтобы казаться приятельскими. Здесь же я сразу постарался отмежеваться от всех – отойти и переждать. Художка не навсегда, и эти пижоны тоже. Сначала донимали, пытались растормошить молчуна. Не задружить, так посмеяться. Но потом я влепил самому неуемному в ухо – этот особенно успешно мимикрировал под Дивного, – и от меня отстали.
С первой любовью не задалось. Мерещилось много раз, но при внимательном рассмотрении каждая оказывалась не та, не такая, недотягивала.
А потом нагрянула Нинка.
То, что происходило между нами, любовью никак не назовешь.
Все выглядело довольно несуразно, как сама Нина.
Сначала мы были коллеги по отщепенству. В художке Нина, как и я, держалась особняком, притянув на свою орбиту исполинский спутник – толстушку Злату, которую насильно запихнули в Грековское родители, портные, много лет обшивавшие артистов любореченского цирка.
Нинка была безнадежно – и как-то неординарно, замысловато некрасива. Все, из чего она состояла, выглядело непарным, уложенным мимо пропорций, – но казалось, это не просто так, не от балды. Никаких ошибок – ее некрасивость существовала как будто в своей собственной гармонии.
Не помню Нинку в плохом настроении. Жизнь ее была светла и уютна и надежно заперта от любых обид. Кочевавшие по группе карикатуры Нина не замечала. В остроносых большеротых страшилах не узнавала себя в упор.
Мы с Ниной здоровались. Одалживали друг у друга точилки и карандаши. Обсуждали учебу в художке. В начале нашей путаной дружбы она, конечно же, отметилась банальностью, преследовавшей меня все мое детство: «А! Твой папа почти как Чехов! Врач и театрал». Но от банальности этой редко кто удерживался, это было как закончить поговорку, когда ваш собеседник запнулся и не договорил.
Вот, собственно, и всё. Но взгляды ее меня смущали.
На одном из первых пленэров Нина перешла в наступление. Преподаватель графики и композиции, добрейший и вечно осмеянный Виктор Юсупович, привел нас на лесистый холм за ботаническим садом, с которого открывался вид на восточную окраину Любореченска, и велел рассаживаться. Группа кинулась выбирать места на пологом травянистом пятачке за зарослями орешника. Мне же сразу приглянулся каменистый выступ слева от тропинки. Если смотреть оттуда, три кирпичные трубы: ликероводочного завода, кирпичного и самая дальняя труба районной котельной – выстраивались в ряд с равными просветами. Достаточно было правильно сыграть оттенком, размыв и утопив ненужные края, и низкорослый заводской Любореченск превратился бы в трехтрубный пароход, поставленный к пятнистым ботаническим зарослям на вечный прикол.
Я пристроил папку на колени и стал набрасывать.
Из-за кустов слышались шуточки-смешки одногруппников, призывы Виктора Юсуповича работать, а не хохмить.
Минут через пять ко мне перебралась Нина.
– Тоже здесь хочу, – сказала она, располагаясь левее и ниже по склону. – Отсюда хорошо. А там ничего особенного. К тому же вся толпа.
Она могла бы говорить что угодно. Слова были не важны. Нина источала то, что на моем тогдашнем языке обозначалось жутким словом «похоть» – о которой я с боязливым усердием читал у Толстого и с томительным любопытством – у Бунина. Возле Нины я ощущал похоть всем своим неопытным естеством, как язык ощущает укусы электрической батарейки.
– Ты много успел? – Нина разворачивалась ко мне вполоборота, широко отводя ногу и покачивая ею туда-сюда.
– Нет.
– Покажешь?
– Потом.
Она задрала юбку до бедер: «Жарко» – и развернулась ко мне лицом. Нина была моей ровесницей. Но смотрела глазами взрослой женщины, по какому-то недоразумению задержавшейся среди мелюзги. Ее набросок любореченской промзоны – беглый, еще не отененный – был таким же необъяснимо зрелым: ну, откуда она знает, что нужно выхватывать в первую очередь, рисуя завод или какое-нибудь депо с цистернами? Дюжина линий – и промзона уже на бумаге.
– Молодец, – буркнул Виктор Юсупович, постояв над Ниной.
И принялся тыкать своей складной указкой в мою папку, указывая мне на одутловатость контуров и неравномерность штриховки. Трехтрубного парохода, который я почти закончил, невзирая на парализующие Нинкины флюиды, Виктор Юсупович не разглядел.
Когда после занятия мы спускались с холма и впереди за деревьями показалась брусчатка и заборы, а группа кинулась в ближайший магазинчик в надежде найти там лимонад или мороженое, Нина отделилась от Златы и дождалась меня на развилке тропинки.
– Прогуляемся? – кивнула Нина вглубь рощи. – Если что, Златка скажет, что мы на троллейбус пошли.
– В смысле – прогуляемся? – пролепетал я и почувствовал, как вспотели штаны.
Нина удивленно вскинула брови. Будто мы с ней давным-давно договорились и я в последний момент пытаюсь все испортить.
– Ладно. Если недолго.
И я пошел.
– Я все смотрю на тебя. Один нормальный человек в группе.
«Нина?! – думал я тем временем. – Бред! Бредовый бред!» Но было интересно пройти еще немного, еще шажок, посмотреть, что там дальше.
Мы вышли на поляну с останками недостроенного кирпичного здания. Стройка замерла когда-то на уровне второго этажа, и со временем процесс повернулся вспять: тут и там обвалились края стен, в окнах бушевала зелень.
– Стой, – скомандовала Нина.
Я остановился, она оттянула меня в сторону от тропинки. Мне показалось, ее пальцы жрут меня, как щупальца плотоядного растения.
– Погода классная.
– Да.
– Люблю гулять в хорошую погоду. А ты?
– И я. Да.
– Смотри, что я у предков нашла, – сказала Нина и вынула из сумки несколько листков, испещренных фиолетовыми кривоватыми строчками.
Она стояла очень близко, я прикасался к ней то плечом, то бедром, я вдыхал ее теплый запах, от которого у меня ерзало и ныло внизу живота и в горле словно таял большой кусок масла. Грудь у Нины была маленькая и острая, как маковки инжира, я видел ее в расстегнутую сорочку.
– На.
Это была медицинская лекция «О половых отношениях мужчины и женщины». Заметив в моем лице что-то, что ее насторожило, Нина вырвала у меня листки и, найдя нужное место, принялась читать вслух:
– Тела мужчины и женщины должны быть чистыми, желательно после ванны или бани. Следует снять всю одежду, так как прикосновение голых тел приятно обоим, – Нина остановилась, оторвала глаза от бумаги.
Птичье лицо укололо нетерпеливым взглядом.
– Ничего себе, да? Лекция!
План ликбеза был продуман по-взрослому. Я слушал, замерев.
– Какое-то время следует целоваться в губы, нежно поглаживая чувствительные места друг друга, такие как грудь, бедра, ягодицы. В какой-то момент мужчина почувствует, что его половой член затвердел.
Смотрел в покачивающиеся смоляные волосы и боялся, что она не даст мне шанса сбежать. До сих пор самым… прикладным из того, что я читал, были гусарские письма Лермонтова, стыдливо испещренные отточиями редактора.
Нина со своими листочками была запредельна.
Прервать ее я не смел.
– Нет ничего предосудительного в том, чтобы касаться половых органов друг друга. Однако переходить к этому следует постепенно, убедившись, что ваши действия доставляют удовольствие супруге (супругу). Помните… – Нина повысила голос, собираясь зачитать, видимо, самое важное.
Но что именно призывал помнить автор лекции, я так и не узнал. Из развалин раздался сердитый мужской голос:
– Чё вы там гундосите, пионеры хреновы? Чё вас тут носит, придурков?
Говорившего видно не было. Лишь подрагивало в такт его словам деревце в одном из окон.
Я впервые открыто посмотрел в ее глаза, почувствовав приближающееся спасение.
– Бомж.
Нина наклонилась, подхватила с земли камень и с размаху запустила им в кирпичную стену. Мы побежали вниз с холма, гремя карандашами в фанерных пеналах.
– Там еще столько такого… кранты! – выкрикивала она на бегу.
С того дня Нина слегка приутихла. Она убедилась: мы созданы друг для друга, – и решила подождать, пока я с этим смирюсь.
Свое худое тело с бесконечной талией она носила так, будто его с секунды на секунду прихлопнет закрывающаяся дверь – и нужно успеть прошмыгнуть. И вечная улыбочка, и горящий глаз – казалось, ей хочется похвастаться своей ловкостью: оп, снова успела! В сидящей Нине было столько углов, сколько не в каждой скульптуре кубистов. Не знаю, осознавала ли она свою некрасивость. Отказывалась признавать? Жила ей назло? Или одна разглядела то, ради чего была сломана вся эта рутина стандартов и пропорций?