Сегодня написал письмо Поверенному в банковских делах. Но не решился его отправить. В письме между прочим было сказано: розыск ящиков я прекратил. Как прекратил вообще всякие розыски. Теперь пусть поищут меня. Я сам хочу побыть на положении искомого предмета. Мне известно, что меня разыскивают вещи или, быть может, люди. Представить себе не могу, что Вы найдете, если не прекратите поиски. Бросьте это занятие, если Вы в силах, прекратите немедленно. Неважно, будете ли Вы в этот момент стоять, переходить улицу или сидеть за столиком в кафе. Лучше повременить. Я, например, смотрю на море и уже добился удивительных результатов. Наконец и мне удалось увидеть плавучий остров: быть может, приплыл он только затем, чтобы взглянуть на меня; это травяные острова, отправляющиеся в плавание из Венецианской лагуны; точно так же угри из Саргассова моря заходят в долины реки Комаккьо или наоборот. Острова эти удерживаются на плаву благодаря своей легкости; считается, что состоят они из пемзы, которой немало пропадает при перевозках по Средиземному морю. Попав в волны, куски пемзы иногда достигают Венецианской лагуны, где обрастают травой и сбиваются в плавучие острова. Остров, приплывший ко мне, представлял собой прямоугольник - шесть метров на три. Весь он был покрыт зеленой травой. Настоящий ковер. Теперь слово "зеленый" равно для меня слову "остров". Прежде зеленый цвет был в моем представлении зеленым гребнем, которым расчесывала волосы бабушка. Накануне кончины она до позднего вечера сидела с нами: никогда мы не видели ее такой просветленной; потом пузырек с чернилами опрокинулся на лист белой бумаги, наступила ночь.
   Наконец-то мне удалось рассмотреть себя со всех сторон. Я сидел, прислонившись спиной к жестяной колонне. И видел себя, словно смотрел со стороны. Сидевший возле колонны был уже мертвецом; кто-то другой, овладевший всеми моими чувствами, стоял за колоннами. Сбоку я видел себя в профиль, со стороны моря - анфас. Значит, сумел я сознание отделить от личности. Уже это одно - факт немаловажный. Хотя все продолжалось какие-то доли секунды. И снова смотрел я на море. Зрачки расширены. В них вода.
   На песке обнаружил я следы птицы. Они шли в сторону моря, кружили возле колонн, будто птица желала аккуратно проверить каждую в отдельности. Птица, должно быть, совсем небольшая. Как раз в тот момент, когда я собирался представить ее себе, из-за колонны среднего размера выглянула беленькая головка. Тут же спряталась. Я попытался осторожно подкрасться, чтоб рассмотреть птицу вблизи. Ничего не поделаешь, если в последнюю минуту она улетит. Я возле колонны, всем телом подался вперед, смотрю: здесь ли птица. Нет, исчезла уже. Резко поднял голову к небу. Там ни пятнышка. Обошел все колонны вокруг, идя по следу. Хожу взад-вперед. Пропала. Кричу, бью в ладоши, чтоб взлетела, если, несмотря на поиски, она где-то все-таки притаилась. Напрасно. Да видел ли я птицу на самом деле? Показывалась ли беленькая головка из-за колонны?
   К счастью, птица появилась на следующий день. Та самая, я не сомневался. Чайка. Летела над морем прямо перед глазами.
   На нем была тропическая форма цвета хаки и кепи с длинным козырьком. Когда он присаживался на песок, то становился невидимкой. Если стоял на фоне бирюзового моря - казался зелено-желтым пятном. На плече винтовка черный вертикальный штрих. Наклонялся то и дело, проверял: не ходила ли ночью по берегу чайка. Следы ее часто попадались на глаза. Других не было видно. Его звали Франц. Немецкий солдат, охранявший в сорок четвертом эту полоску берега; каждое утро проделывал он вдоль побережья пять километров пешком. Вылезал из-под железобетонного колпака, где возле пушки, нацеленной в море, оставался сержант. Вдвоем они отвечали за пресечение высадки. По утрам Франц совершал обход береговой полосы с целью обнаружить следы высадившихся в ночное время неприятельских сил, в первую очередь американцев и англичан; они причаливали к этому берегу, чтоб навести, порядок среди партизан. Вся история со следами была, впрочем, предлогом лишний раз вылезти из-под железобетонного колпака. Чайка кружила над морем, выдерживая дистанцию, превышавшую триста метров. Временами птица подлетала на расстояние двухсот пятидесяти; тогда Франц немедля брал ее на прицел. Однако чайка всякий раз успевала улететь в безопасную зону до того, как прогремит выстрел. Франц был страстный охотник. Любил охоту всех видов. И не терпелось ему поскорее подстрелить эту чайку. Но пока она держалась за двести метров, то была в безопасности. Австрийская винтовка Франца стреляла прицельно только до ста пятидесяти метров. Дальше нужна крупная цель, например человек. Поляка под Монте-Кассино он подстрелил с двухсот. На редкость удачным было попадание с двухсот пятидесяти в морского пехотинца на побережье в Анцио. За четыре года войны на всех фронтах он убил только этих двоих - поляка и американца. Никогда Франц не позволял себе палить просто так - ночью или не видя определенной цели. Ни разу не нажал на спусковой крючок, когда цель - человек или животное находилась на расстоянии более трехсот метров. В двухстах метрах - почти полная уверенность в попадании, в двухстах пятидесяти - все зависело от случая, в трехстах - надейся на чудо. Попадание в морского пехотинца относилось к разряду чудес: об этом можно рассказать в компании так же, как и про серую куропатку, которую Франц подстрелил еще в Тройсдорфе. За всю войну Франц только дважды попал в цель. Что ни говори, теперь на войне винтовка - бесполезная вещь: неприятель либо уже под самым носом: нужен кинжал или что-нибудь в этом роде, - либо на расстоянии, неудобном для пули, которая должна его прикончить.
   Электрические столбы на побережье деревянные, устаревшей конструкции, с белыми чашечками изоляторов, за которые держатся провода. В сумерках два ряда изоляторов похожи на ласточек; глядел на них Франц, думая о перелетных птицах. Смотрел он на столбы и с целью проверить, не готовят ли партизаны какую-нибудь подрывную акцию. Однажды утром заметил: один столб покосился. Подошел ближе: в чем дело? Увидел ножовку - торчит из столба. Рукоятка еще влажная от пота: пилить бросили только что. Франц на другой стороне шоссе, всматривается в заросшее кустарником поле. Вдруг заметил темное пятно в переплетении сучьев. Явно человек с оружием - партизан. Франц в кювет - держит куст под прицелом. Ждет. Слышит сверху шум крыльев. Обернулся к пляжу: чайка садится на берег. Подходящий момент подстрелить. Птица прохаживается по влажному песку. Расстояние - сто пятьдесят - двести метров. Чайка уходит. Франц ползет по песку. Глядя в землю, только и думал, как слиться с песком. Не смотрел даже на чайку. Потянулся за ним длинный след, будто прочерченный тяжелым хвостом тропической черепахи. Поднял глаза: защитная ткань рукава, сплетение тонких хлопчатых нитей; бугор руки - темная линия перед глазами, точно бруствер окопа; наконец, еще дальше - светлая неподвижная чайка на фоне моря. Нет сомнений: ближе, чем двести. Франц осторожно направил винтовку на цель. Чайку он видит над самым стволом: треугольник прицела очертил ее сердце. Плавно он давит на спусковой крючок, но неожиданный взрыв за спиной перерезал воздух, и свистящая пуля вонзилась в затылок, будто партизан ткнул ему в мозг острым пальцем. Чайка отрывается от нижней кромки угасающих глаз и, взлетев, исчезает за верхним веком, поползшим вниз.
   Все в эти дни неподвижно. В движении только двое: я и чайка. Может быть, та же самая? Я уже научился сидеть неподвижно долгими часами. Во мне только вибрация, присущая всем живым существам; чайка воспринимает ее своим кровотоком, а может, шестым или седьмым чувством. Не подлетает близко, кружит над волнами. Иногда, сев на воду, подолгу глядит на меня. Мы на глазах друг у друга. Вчера, после полудня, прогуливаясь по воде, как по дорожке, она оказалась в двадцати метрах от берега. Прямо перед глазами. Думал, подойдет теперь ближе. Но она взмыла в воздух и долго кружила еще над моей головой. Глаз я не поднимал: слышал, что она там. Наступила ночь, будто опустили на меня черное покрывало. Рядом тихое хлопотание крыльев. Чайка усаживалась на колонне жестянок. Потом перебиралась на другую. То на одной посидит, то на другой. Вдруг рассвело. Не думаю, что я спал. Хотя чувствую себя отдохнувшим, как после сна. Но шевельнуть ни рукой, ни ногой я не в силах. Покалывание крови в мышцах прекратилось совершенно. Сижу, как замороженный. Но холода не ощущаю. Пролетает чайка низко, почти касаясь меня; взлетела с колонны, что за спиной. Чувствую легчайшее колебание воздуха в волосах. Садится на воду метрах в двадцати. Мы пристально смотрим друг на друга. Я спрашиваю себя: не часть ли моей внутренней жизни эта чайка? Может ли существовать что-нибудь вне меня? В глазах ощущение тяжести - это вес ее образа. Знаю прекрасно: образы обладают весом. Быть может, она задает себе те же вопросы. Подходит на десять метров ближе. Мы теперь совсем рядом. У меня чувство, будто вижу себя в ее глазах; она, может быть, видит свой образ в моих. Расстояние - что это? Его можно измерить? Если я вмещаюсь в ее зрачок, то, очевидно, глаз чайки больше меня. Глаза вообще всегда больше любой наблюдаемой вещи, пусть это хоть небоскреб. Они вмещают в себя пространство пустынь, облака и слонов.
   Чайка подошла еще ближе. Уже возле носка правой ноги. Глядит на меня, я продолжаю смотреть в море. Вспрыгнула на ботинок, затрепетала внезапно крыльями, будто передернулась от озноба. Идет вверх по ноге, сминая лапками ткань брюк. Вскарабкалась по рубашке, замерла на плече. Долго и пристально смотрит в глаза, ловя, быть может, свое отражение. Неожиданно вспархивает на голову, приминает волосы, устраиваясь поудобнее. Разглядывает меня сверху. Сравнивает с жестяными колоннами или с чем-то еще, отложившимся в памяти. Потом спускается на левое плечо, оттуда вниз по руке к самым пальцам, увязшим в песке. Спрашиваю себя: схватить ее или отпустить на волю? Может, весь смысл происходящего в том, что я охочусь без ружья, без стрел, без какого бы то ни было оружия, предоставляющего возможность убивать на расстоянии? Я могу схватить эту чайку и свернуть ей шею. Не этого ли я, по сути дела, всегда и желал?
   Рука, увязшая в песке, приподнялась, погладила чайку. Два пальца коснулись сначала нервно дрогнувшей головы. Потом вся ладонь скользнула по спинке.
   Мне любопытно, откуда появилась в руках эта ласковость. Или они вышли из подчинения? В них доброта, которой в себе я не чувствую. Моя воля бежит кровотоком и достигает пальцев правой руки. Внезапное покалывание, почти отвращение к этой крови, доставившей срочный приказ, его четкая формулировка вразрез с жестами рук. Они подружились с чайкой. Но в конце концов большой и указательный пальцы подчиняются злой воле и смыкаются кольцом на шее птицы: она задергалась, пытаясь освободиться; изо всей силы забила крыльями по руке. Головка вертится в железном кольце, глаза подернулись туманом, лапы царапают рукав; ветер, поднятый крыльями, ударил меня в подбородок, взметнул волосы. Движение вдруг прекратилось, ужаснувшееся тело остыло, чайка повисла свинцовым отвесом в руке.
   Уметь сосредоточиться - самое трудное. Сосредоточиться на воспоминаниях, на отдельной мысли - легко. Сосредоточиться на том, что есть нуль, на белом или голубом, пустом или лишенном смысла - смертельно трудно. Закрываю глаза. На час, на два. Пусть воспоминания, слова, мысли уйдут из головы. Чувствую: клокочут они в черепной коробке. Им нужен выход. Выпускной клапан. Не знаю отчего, мне показалось, что выйти они могут через нос. Изо всех сил выдув воздух, я почувствовал облегчение. Или это самообман? В таких случаях каждый исцеляет себя по-своему. Результат все или ничего. Мне показалось, кое-что вышло. Не одно сотрясение воздуха. Вышли воспоминания, отдельные факты. Вышел замысел вещи, мною любимой, всегда грузом лежавшей на сердце. Открываю глаза, впускаю в себя морскую воду, в те отсеки нутра своего, которые теперь свободны от тяжести прочих мыслей. Осталось лишь снять препоны, ощутить себя составной частью моря. Самому стать влагой. Тысячу раз повторяю: вода. Прислушиваюсь к шуму быстрой волны, меня захлестнувшей. Внезапно тело мое распахнулось, обрело невесомость и растворилось.
   ЗАКЛЮЧЕНИЕ
   Он появился за изгородью, или, скажем, так: вышел из того самого кустарника, где во время войны прятались мы с отцом; сначала показалась голова Поверенного в банковских делах, потом туловище и ноги. Да, это был он, собственной персоной: поиски ящиков с фонтаном привели его в наш город; хотел попробовать заняться поиском с того самого места, откуда все началось. Впрочем, он приехал ко мне погостить; может, я как раз тот человек, на чью помощь он надеется в решении этой и прочих проблем. Бродил в узких улочках, отдыхал в тени, палочкой что-то чертил на земле. Видя перед собой такого человека, я тоже взялся за поиск ящиков. Если они не отыщутся здесь, я готов поискать их даже в Америке, потому что так или иначе что-нибудь обнаружится.
   * Профессор Бруно Марабини, главный врач городской больницы в городе Римини (Форли), Италия. (Прим.авт.)