Гуль Роман. Ледяной поход

   И со смехом, гулко подхватывают все экспромт юнкера:
   Трай-рай-ра-ай-раааай,
   Молодая девчонычка сына родила...
   . На Кубани повеяло традицией старой Руси. Во всех станицах встречают радушно, присоединяются вооруженные казаки.
   В ст. Веселой остановились отдохнуть. В нашей хате - старый казак с седой бородой, в малиновой черкеске, с кинжалом, газырями. Рядом с ним его жена пожилая, говорливая казачка. И муж и жена подвыпили.
   "Россию восстановим! Порядок устроим! Так, братцы, так или нет?!" - кричит оглушительным басом казак, ударяя себя кулаком в грудь.
   "А вы с нами пойдете?" - "Пойду, провалиться - пойду... я уж записался. Старый пластун с вами пойдет, понимаете?" - и казак затянул:
   Поехал казак на чужбину далеку
   На север на славном коне вороном,
   жена подхватила сильным, визгливым голосом.
   Из Веселой надо переходить железную дорогу Ростов - Тихорецкая. Жел.-дор. линия занята большевиками. Мы должны прорываться - и, чтоб поспеть на раннем рассвете перейти, выступаем в 8 часов вечера.
   Приказано: не курить, не говорить, двигаться в абсолютной тишине. Момент серьезен.
   В темноте ночи тянутся темные ряды фигур, сталкиваются, цепляясь винтовками, звеня штыками.
   Хочется спать. Холодно. Идем...
   Черная темнота начинает сереть. С края горизонта чуть лезет бело-синий рассвет. Уже можно разобрать лица.
   Теперь - недалеко от жел. дороги.
   Остановились. Холод сковывает тело. Люди опускаются на землю.
   "Господа, кто хочет греться по способу Петра Великого!" - зовет капитан. Встают, плотная куча людей качается, толкается, все лезут в середину.
   Впереди ухнули взрывы - это наша конница рвет мосты.
   Встать! Шагом марш. Идем... Уже вдали виднеются здания, жел. дорога и станица - значит, авангард прошел благополучно. Подходим к ст. Ново-Леушковской, наша рота заняла станцию.
   Здесь мы охраняем переправу обоза.
   Но через полчаса летит с подъехавшего бронированного поезда и рвется на перроне большевистская граната. Снаряды рвутся кругом станции, бьют по обозу. Видно, как черненькие фигурки повозок поскакали рысью. Но обоз уже переехал, и мы уходим от Леушковской по гладкой дороге меж зелеными всходами. Прорвались.
   До отдыха - Старо-Леушковской - верст восемь. Мы идем открытой степью, а вправо и влево от дороги рвутся посылаемые с бронированных поездов гранаты, подымая землю черными столбами. Сейчас маленький гребень и скроемся. Перешли его. Долетели два снаряда. Смолкло, стало легче, неприятное напряжение упало. Зашагали быстрей.
   "Ну переход сегодня! Дойдем до Старо-Леушковской и - 72 версты!"
   "А усталости почему-то не чувствуется".- "Когда гранатами кругом кроет не почувствуешь, а вот приди в станицу..."
   Разместились в Старо-Леушковской. Принесли в хату соломы. Пристают к хозяйке с ужином. "Да, ей-Богу, ничего нема",- отговаривается недовольная хозяйка. Но достали и ужин, нашли и граммофон, захрипевший "Дунайские волны".
   "Сестры, вальс! generale! Вальс!"
   Два офицера закружились по комнате с Таней и Варей.
   Березанская
   Стало совсем весенне. Степь изумрудна - на бархате черного фона. Солнце сияет. Ветер ласковый, трепетный. Мы прошли Ирклиевскую - идем на Березанскую. По пути по рядам пошел разговор: "станица занята большевиками - придется выбивать".
   Долетели выстрелы. Авангард столкнулся - будет бой. Остановились. Приказано: обойти станицу - ударить с фланга.
   Корниловский полк уходит с дороги влево, идет зеленой пашней.
   Легли за складкой. Трещат винтовки в стороне авангарда. Встали, двинулись густой цепью. В котловине видна Березанская. Только вышли на гребень, по нас засвистали пули, часто, ожесточенно. Упало несколько раненых, но цепь движется вперед, оставив на месте неподвижно лежащих людей и склонившихся над ними сестер.
   Опять залегли. Над головами посвистывают пули. К цепи подходит шт.-кап. Садовень. "Вторая рота, снимите шапки... князь убит".
   Не все расслышали. "Что? что?" - "Князь убит",- пролетело по цепи.
   Все сняли шапки, перекрестились.
   "Господа, кому-нибудь надо сходить к телу князя. Нельзя же бросить",говорит Садовень.
   Я встал, пошел вперед по указанному направлению.
   На зеленом поле, под голубым небом лежал красивый князь, немного бледный. Левая рука откинута, лицо повернуто вполоборота. Над ним склонилась сестра Дина Дюбуа.
   "Убит",- говорит она тихо.
   "Куда?" - "Не могу найти - нигде нет крови".
   Я смотрю на бледного князя и вспоминаю его радостным, танцующим лезгинку.
   А кругом, отовсюду трещит стрельба. Наши цепи везде движутся вперед. В станице раздаются беспорядочные выстрелы. Большевики бежали. Далеко по полю лавой летит кавалерия...
   Подвели Князева коня, с трудом положили мы тело поперек седла, и, поддерживая его, я повел коня к станице.
   У маленького хуторка думаю получить подводу. Встретил товарища. Вошли во двор. Посреди стоит испуганная женщина...
   "Хозяин дома?"
   "Нема",- лепечет она.
   "Где же он?" - "Да хиба ж я знаю, уихал".
   Объясняю, что мне надо. Женщина от перепуга не понимает.
   "Коней моих возьмете... так что я делать буду",- вдруг плачет она.
   "Да не возьму я коней. Мне довести убитого надо. Давай телегу, сама садись, поедем с нами..."
   Вместе запрягаем лошадей. На двор вбегает другая женщина, рыдая и причитая: "та як же можно, усих коней забирают..."
   Я пошел узнать, в чем дело. На соседний двор въехали кавалеристы, .стоят у просторного сарая, выводят из него лошадей. Около них плачет старуха, уверяя, что это кони не военные, не большевистские, а их, крестьянские...
   "Много не разговаривай!" - кричит один из кавалеристов.
   Я пробую им сказать, что кони действительно крестьянские. "Черт их разберет! здесь все большевики",- отвечает кавалерист.
   Они сели на своих коней, захватили в повода четырех хозяйских и шумно, подымая пыль по дороге, поехали к станице.
   У ворот, согнувшись, плакала старуха: "Разорили, Господи, разорили, усих увели..."
   Я уложил на телегу тело князя, взял с собой хозяйку и поехал. При въезде в станицу лежали зарубленные люди, все в длинных красных полосах. У одного голова рассечена надвое.
   Хозяйка смотрит на них вытаращенными, непонимающими глазами, что-то шепчет и торопливо дергает вожжами.
   По улицам едут конные, идут пешие, скрипят обозные телеги. По дворам с клохотаньем летают куры, визжат поросята, спасаясь от рук победителей.
   Нашел свой район - въехал на широкий зеленый двор, обсаженный тополями. Навстречу вышли Таня, Варя, офицеры. Осторожно сняли князя, положили на солому под деревом. Заплакали Таня, Варя и офицеры один за другим.
   Ушли в хату, поставили часового.
   Хата казачья. У печи готовит старая казачка, ей помогает молодая. Лицо обеих заплаканы. Старая сдерживается, у молодой прорываются рыдания, и она порывисто утирает лицо концом фартука. Трехлетний мальчик, крепко обхватив ее ногу, прижался и испуганно смотрит на нас.
   "О чем плачешь, хозяйка?" - Обе молчат, только молодая громко всхлипнула.
   "Расскажи, может, чем поможем..."
   Молодая бросила работу, уткнулась в фартук, зарыдала. Старая со слезами начала рассказывать: "Сына маво, мужа ее вот, наблизовали, а теперь вот из станицы ушли, кто знает куды... может, и убили..."
   "Да кто его мобилизовал-то?"
   "Кто, хиба ж мы знаем кто? Большевики, что ли, так их называют..."
   "Да зачем же он, казак, а пошел? ведь не все же пошли?"
   "Как не итти-то? На двор пришли за ним. Говорят, расстреляем... ну и взяли, а теперь вот..."
   Обе женщины плакали.
   Вечером ушли в заставу. Ночь холодная, ветер сильный и злой, небо темное, ни зги не видно...
   Расставили в степи караулы. Ветер пронизывает насквозь. Нашли маленький окопчик. Две смены залезли туда, а часовой и подчасок ходят взад и вперед в темноте большой дороги. Ветер гудит по проволоке и на штыках...
   Новая смена. Старая спряталась в окопчике. Четыре человека скорчились, плотно прижавшись. Тепло. Тихий разговор. "Слыхали? Корнилов приказал старым казакам на площади молодых пороть?" - "Ну? за что?" - "За то, что с большевиками вместе против нас сражались".-"И пороли?"-"Говорят, пороли".
   Наутро мы уходим на станцию Выселки.
   Укладываем на подводу тело князя, а в дверях хаты, жалко согнувшись, плачет старая хозяйка. "Что ты, бабушка?"
   "Как что,- наш-то, может, тоже так где лежит",- всхлипывает старуха...
   Выселки
   Вся армия идет на Журавскую. Мы - на Выселки. Они заняты большевиками, и Корниловскому полку приказано: выбить.
   Идем быстрым маршем. Все знают, что будет бой. Разговаривают мало, больше думают.
   Спустились в котловину, поднялись к гребню и осторожно остановились. Командир полка собрал батальонных и ротных, отдает приказания...
   Громыхая, проехали на позицию орудия. Развели по батальонам, а командир полка с штабом остался у холмика.
   Мы вышли в открытое поле. Видна станция Выселки, дома, трубы. Идем колонной. Высоко перед нами звонко рвется белое облачко шрапнели. "Заметили, началось",- думает каждый.
   "В цепь!" - раздается команда. Ухнули наши орудия. С хрипом, шуршаньем уходят снаряды. Вдали поднялась воронкой земля. Звук. Разрывы удачны. "Смотрите, господа, там цепи, вон движутся!"
   Идем широко разомкнувшись-полк весь в цепи. Визжат шрапнели, воют гранаты. Мы близимся...
   Вот с мягким пеньем долетают пули. Чаще, чаще...
   Залегли, открыли огонь...
   "Варя! Таня! Идите сюда! Где вы легли? Ну, зачем вы пошли - говорили же вам!" - слышу я сзади себя.
   Во второй цепи лежат Варя и Таня в солдатских шинелях, с медицинскими сумками...
   "Цепь вперед!" Поднялись. Наша артиллерия гудит, бьет прямо по виднеющимся цепям противника.
   "Смотрите! смотрите! отступают!" - несется по цепи.
   Видно, как маленькие фигурки бегут к станции.
   Их артиллерия смолкла. Наша усиленно заревела.
   "По отступающему - двенадцать!" Все затрещало. Заварилась стрельба. Чаще, чаще... Слов команды не слышно...
   С правого фланга, из лощины вылетела лавой кавалерия, карьером понеслась за отступающими, блестят на солнце машущие шашки...
   Мы идем быстро. Мы недалеко от станции. Впереди, перебежав полотно, бегут уже без винтовок маленькие фигурки. Пулеметчик прилег к пулемету, как застыл. Пулемет захлопал, рвется вперед. Маленькие фигурки падают, бегут, ползут, остаются на месте...
   Мы на полотне. Кругом бестолково трещат выстрелы. Впереди взяли пленных. Подпор. К-ой стоит с винтовкой наперевес - перед ним молодой мальчишка кричит: "пожалейте! помилуйте!"
   "А... твою мать! Куда тебе - в живот, в грудь! говори..." - бешено-зверски кричит К-ой.
   "Пожалейте, дяденька!"
   Ах! Ах! слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! и в такт с ними подп. К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку...
   Стоны... тело упало...
   На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди...
   Еще поймали. И опять просит пощады. И опять зверские крики.
   "Беги... твою мать!" Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это "беги"...
   "Беги... а то!"-штык около его тела,-инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нему трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо... Он бежит... Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, как кошка.
   "Уйдет!" - кричит кто-то, и подпор. Г-н бежит к нему с насыпи.
   "Я раненый! раненый!"-дико кричит ползущий, а Г-н в упор стреляет ему в голову. Из головы что-то летит высоко, высоко во все стороны...
   "Смотри, самые трусы в бою, самые звери после боя",- говорит мой товарищ.
   В Выселках на небольшой площади шумно галдят столпившиеся войска. Все толкаясь лезут что-то смотреть в центре.
   "Пленных комиссаров видали?" - бросает проходящий офицер.
   В центре круга наших солдат и офицеров стоят два человека, полувоенно, полуштатски одетые. Оба лет под сорок, оба типичные солдаты-комитетчики, у обоих растерянный, ничего не понимающий вид, как будто не слышат они ни угроз, ни ругательств.
   "Ты какой комиссар был?" - спрашивает офицер одного из них.
   "Я, товарищ..." - "Да я тебе не товарищ... твою мать!" - оглушительно кричит офицер.
   "Виноват, виноват, ваше благородие..." - и комиссар нелепо прикладывает руку к козырьку.
   "А, честь научился отдавать!.."
   "Знаете, как его поймали,- рассказывает другой офицер, показывая на комиссара,- вся эта сволочь уже бежит, а он с пулеметными лентами им навстречу: куда вы, товарищи! что вы, товарищи! и прямо на нас... А другой, тот ошалел и винтовку не отдает, так ему полковник как по морде стукнет... У него и нога одна штыком проколота, когда брали - прокололи".
   Вошли на отдых в угловой, большой дом. Пожилая женщина вида городской мещанки, насмерть перепуганная, мечется по дому и всех умоляет ее пожалеть.
   "Батюшки! батюшки! белье взяли. Да что же это такое! Я женщина бедная!"
   "Какое белье? что такое? кто взял?" - вмешались офицеры.
   Шт.-кап. Б. вытащил из сундука хозяйки пару мужского белья и укладывает ее в вещевой мешок. Меж офицерами поднялся крик.
   "Отдайте белье! сейчас же! Какой вы офицер после этого!"
   "Не будь у вас ни одной пары, вы бы другое заговорили!"
   "У меня нет ни одной пары, вы не офицер, а бандит",- кричит молодой прапорщик. Белье отдали...
   Я вышел из дома. На дороге стоят подводы. Прямо передо мной на одной из них лежит кадет лет семнадцати. Лицо бледно-синее, мертвенное. Черные, большие глаза то широко открываются, то медленно опускаются веки. Воспаленный рот хватает воздух. Он не стонет, не говорит.
   Рядом с подводой - сестра.
   "Куда он ранен, сестра?" Безнадежно махнула рукой: "В живот, шрапнелью".
   Кадет закрыл черные глаза, вздрагивает всем телом, умирает.
   К вечеру мы выходим за Выселки. Отошли версты четыре.
   "Господа, большевики уже заняли Выселки. Смотрите, у завода как будто орудия",- и не успел офицер сказать это, как блеснул огонек, ухнула пушка и возле нас рвется граната, другая, третья...
   Обозные телеги метнулись, понеслись. Усталая за день пехота нервничает, бежит к насыпи жел. дороги-скрыться. Отступаем под взрывы, треск, вой гранат.
   В восьми верстах, в хуторе Малеванном расположились ночевать. От нашей роты караул и секрет в степь. Усталые, ругая всех, идем. Темная ночь сровняла секрет с землей. Лежим. Тихо. В усталой голове бегут мысли о доме, воспоминания о каких-то радостях...
   Но вот топот по дороге. Силуэты конных. По ночи ясно долетает разговор: "Стой! кто идет?" - "Свой".- "Пропуск?" - "Штык".- "Проезжайте".
   Кореновская
   Тихое, ясное утро. Мы вышли из Малеванного. Усталые от боев и переходов, все хотят только одного: отдыха.
   Идем степями. Скоро Кореновская. Где-то протрещали одинокие выстрелы.
   К командиру полка подъехали какие-то конные, что-то докладывают. И сразу облетело всех: Кореновская занята большевиками. Вместо отдыха - опять бой.
   Мы уже цепью идем по степи. Рвутся снаряды их, уходят наши. Они пристрелялись - шрапнель рвется на уровне человеческого тела и немного впереди цепей. Лопнет белое облачко, и, как придавит цепь,- все падают. Сзади стон, кто-то ранен. Сестра повела его под руку. Еще кто-то упал. Чаще с злым визгом рвутся шрапнели, чаще падают идущие люди. Уже свистят пули, захлопали пулеметы. Мы залегли, наскоро окапываясь руками, а над нами низко, на аршин от земли, с треском, визгом лопаются шрапнели, и маленькое, густое, белое облачко расходится в большое, легкое и подымается вверх.
   Вот захлопал вдали пулемет. Вот снопом долетают пули, визжат, ложатся впереди, ближе, ближе поднимается от них пыль, как будто кто-кто страшный с воем дотягивается длинными щупальцами. Цепь прижимается, вжимается в землю, "в голову, в голову, сейчас, сейчас...". Пулемет не дотянулся, перестал. Его сменил треск двух шрапнелей, и вслед за ним из второй цепи донеслось жалобное "ой... ой... ой...".
   Все осторожно поворачивают головы. Раненого видно сразу: он уже не вжимается в землю и лежит не так, как все...
   "Кто-то ранен там, где лежит брат. Неужели он?
   "Кравченко! - кричу я шепотом моему соседу.- Узнай, ради Бога, кто ранен и куда!" Кравченко не оборачивается. Мне кажется, что он умышленно не слышит. "Кравченко!" - кричу я громче. Он мотает головой, спрашивает следующего. "В живот",- отвечает мне Кравченко.
   "Кто, спроси кто!" Доносятся жалобные стоны. Я оборачиваюсь. Да, конечно, брат лежал именно там. Я уверен. В живот - стало быть, смертельно. Чувствую, как кровь отливает от головы. Путаясь, летят мысли, громоздятся одна на другую картины... "Вот я дома... вернулся один... брата нет... встречает мать..." Та-та-та-та - строчит пулемет, около меня тыкаются пули. Оглушительно рвется шрапнель, застилая облаком...
   "Лойко ранен!" - кричит Кравченко.
   Лойко - слава Богу,- стало легко... И тут же проносится:
   какая сволочь человек, рад, что Лойко, а не брат, а Лойко ведь сейчас умирает, а у него тоже и мать и семья...
   "Тринадцать! часто!" - кричит взводный Григорьев.
   Я не понимаю. В чем дело? А он часто щелкает затвором, стреляет, стреляет...
   "Что же вы не стреляете! Наступают же!" - кричит Григорьев, и лицо у него возбужденное, глаза большие...
   Я смотрю вперед: далеко, колыхаясь, на нас движутся густые цепи, идут и стреляют...
   Как же я не заметил, проносится у меня... надо стрелять... затвор плохо действует... опять не почистил... Кругом трещат винтовки.
   "Отходить!" - кричит кто-то по цепи... Что такое? Почему?..
   Все встают, отступают, некоторые побежали...
   Отступление! Проиграли!
   Но куда же отступать! Некуда ведь! Я иду, оборачиваюсь, стреляю в черненькие фигурки, иду быстро, меня обгоняют...
   Смешались!.. Как неприятно...
   "Кучей не идите!" - кричит кто-то... Сзади роем визжат, несутся пули, падают кругом, шлепая по земле... Неужели ни одна не попадет в меня?.. как странно, ведь я такой большой, а их так много... Смотрю вправо, влево - все отступают... "Куда же вы, господа!" - раздаются крики... "Стойте! Стойте!.." Раненого Лойко бросили, он полз, но перестал... вот уже скоро наша артиллерия...
   ...Сзади черненькие фигурки что-то кричат... интересно, какие у них лица... Ведь тоже - наши, русские... наверно, звери...
   "Стойте же, господа!", "стойте... вашу мать!" - кричат чаще... Кое-где останавливаются отдельные люди, около них другие, третьи...
   Цепь неуверенно замедляет шаг... Все равно - ведь отступать некуда, лучше вперед, будь что будет...
   "Вперед, братцы! Вперед!" - раздаются голоса. Двинулись вперед одиночки, группами... Крики ширятся, "Вперед! Вперед!.." Вся цепь пошла. Даже далеко убежавшие медленно возвращаются.
   Что-то мгновенно переломилось. Так же свистят пули, так же густо наступают черненькие фигурки, но мы уже идем на них, прямо на них... ура!.. ура!
   И вправо и влево, вся цепь идет вперед, выстрелы чаще... крики сильней... "Ура!.. Бей их... мать! Вперед!"
   Пошли, все пошли - быстро. Лица другие - весело-зверские, радостные, раскрасневшиеся, глаза блестят. Сходимся... В штыки... Все равно... вперед!.. ура!.. ура!..
   Почему же они не близятся? остановились?
   Черненькие фигурки уже не кричат... стали... толпятся... дрогнули. "Отступают! отступают!" - громово катится по цепи, и все бросились бегом... стреляют... бегут... штыки наперевес... лица радостные... ура!.. ура!.. ура!..
   Вот пробежали наши окопчики. Бежим вперед. Ничего не страшно. Вон лежит их раненый в синей куртке, наверное матрос. Кто-то стреляет ему в голову, он дернулся и замер...
   Впереди черненькие фигурки бегут, бегут, бросают винтовки...
   Вот уже их окопы. Валяются винтовки, патронташи, хлеб...
   Какая стрельба! Ничего не слышно. Кричат прицелы: "Десять! Восемь! На мост! На мост!"
   Мы бежим влево, на жел.-дор. мост. Мост обстреливается пулеметом, но мы с братом уже пробежали его, сбежали с насыпи. Под ней, вытянувшись, лежит весь в крови черный, бледный солдат, широко открывает рот, как птица...
   "А, сдыхаешь, сволочь!" - проносится у меня и тут же:
   "Господи, что со мной?" Но это мгновенье. Все забылось. Мы бежим вперед. Тррах! Что такое? С поезда бьют на картечь. Кто-то упал и страшно закричал. Но это ничего. Надо только вперед...
   Вперед некуда -уткнулись в реку. Черт возьми! Зачем мы пошли на мост! Надо назад! Тррах! Взрыв! Удар! Все кругом трещит. С поезда бьют на картечь! Опять упали раненые. Господа! Назад! Идти некуда! Бежим назад. Взрывы! Треск!
   С поезда бьют часто, оглушительно...
   На полотне наш пулемет, за ним прапорщик-женщина Мерсье, прижалась, стреляет по поезду и звонко кричит: "Куда же вы?! Зачем назад!.."
   Страшный удар. Убило бегущих пулеметчиков. Стонут лежащие раненые: "возьмите, возьмите, ради Бога, господа, куда же вы??"
   Одни быстро проходят мимо, как будто не замечая. Другие уговаривают: "Ну, куда же мы возьмем? Мы идем на новые позиции".
   "Христиане, что ль, вы?!" - надтреснуто кричит большой раненый корниловец.
   "И правда? Возьмем, господа?" Берем вчетвером на жел.- дор. щит, тяжело нести, он стонет, нога у него раздроблена... "ой, братцы, осторожно, ой, ой!"
   Отнесли к будке, сдали сестре.
   "Господа, надо найти кого-нибудь из начальников".- "Здесь, на будке, ген. Марков, сходите". Иду.
   На крыльцо выходит ген. Марков, в желтой куртке по колено, в большой текинской папахе, с нагайкой.
   "В чем дело?" Докладываю. "Зачем же вы зарывались, на мост лезть совсем не было надобности... Передайте, что положение прочное. Станица уже за нами. Бой идет по жел. дороге. У вас есть старший, пусть ведет вас к вашим цепям. Догоняйте их".
   Мы перерезаем поле, идем по улице станицы.
   Вышли из боя - на душе стало мирно, хорошо. Возбужденность, подъем мгновенно исчезли. На смену им пришла мягкая, ленивая усталость, желание отдыха. Не хочется идти опять в бой, в шумы, в крики, в выстрелы...
   Уже вечереет. За станицей молчаливо, понуро стоят наши батареи. "Куда корниловцы пошли?" - "Вот так". Нашли свою роту. Она лежит в цепи, примыкая флангом к полотну жел. дороги. Легли и мы. Тяжелая, равнодушная усталость вяжет тело. Не хочется ни стрелять, ни наступать, ни окапываться. Хочется отдохнуть.
   А пули свистят. Видны большевистские цепи и далеко на полотне их бронированный поезд. Вяло трещат винтовки. Но вдруг по цепи пролетела суета. Поезд наступает!
   С белым, вздрагивающим и расплывающимся над трубой дымком поезд увеличивается, увеличивается...
   Цепь нервничает. Люди встают. Отступают. Уже отошли за будку. А поезд придвигается все ближе, ближе...
   Приказ: в атаку на поезд.
   Усталость сковывает тело. Как не хочется идти в атаку.
   И что мы сделаем.
   А поезд близится, с него стреляет пулемет.
   "В атаку! Ура!"
   Цепь неуверенно двинулась. Несколько человек быстро идут вперед, остальные вяло двигаются с винтовками наперевес.
   "Вперед! вперед!" Пошли быстрей. Выравниваются, кричат. Пошли...
   Вот мы уже недалеко от поезда. С него вихрем несутся пули... ура!.. ура!.. ура!..
   Что это?! Кто меня ударил по ноге? Какая боль! - я покачнулся, схватился за ногу... Кровь... Ранен...
   Недалеко, согнувшись, бежит брат, кричит "ура". Надо сказать ему.
   "Сережа! Сережа!" - Не слышит...
   Я опираюсь на винтовку, тихо иду назад к будке. Сзади летят, жужжат пули. "Сейчас еще раз ранит, может быть, убьет",- проносится в голове. Нога ноет, как будто туго перетянута...
   На будке одна сестра. Около нее сидят, лежат, стоят раненые.
   "Сестрица, перевяжите, пожалуйста".
   "Сейчас, сейчас, подождите, не всем сразу,- спокойно отвечает она.- Вот видите, на позиции я одна, а все сестры где? им только на подводах с офицерами кататься".
   Сестра перевязывает и ласково улыбается: "ну, счастливчик вы, еще бы полсантиметра - и кость". Нога приятно стягивается бинтом... Меня под руки ведут в станицу. Уже легли сумерки. По обсаженной тополями дороге ведут, несут раненых. Вдали стучат винтовки, пулеметы, ухает артиллерия...
   На площади, в училище - лазарет. Помещение в несколько комнат завалено ранеными. Тускло светят керосиновые лампы. В воздухе висит непрекращающийся стон, нечеловеческий, животный.
   уууу-оой-айааа...
   "сестра, куда раненого положить?" - спрашивают приведшие меня.
   "Ах, все равно, все комнаты переполнены",- отвечает быстро проходящая сестра.
   Я лег. Пол завален людьми. Стоны не прекращаются. Тяжело. Болит нога. Засыпаю в изнеможении...
   Чуть брезжит свет, ползет в окна. В комнате те же крики, стоны.
   "Сестра, воды!", "Сестра, перевяжите!", "сестра, я ничего не вижу! не вижу, сестра! доктора позовите, умоляю!" - кричит толстый капитан. У него пуля прошла через височные кости, и он ослеп.
   Две сестры и пленный австриец вытаскивают кого-то из комнаты. Руки волочатся по земле, голова свернулась. "Осторожней, осторожней",- стонут раненые...
   "Кого это?" - "Корнет Бухгольц - умер ночью..."
   Умерших за ночь выносят, на их место приносят новых раненых.
   "Что же это такое... У меня шесть дней повязки не меняли! Сестра! Сестра!"- полумычит раненый в рот юнкер...
   Рядом со мной лежит кадет лет шестнадцати. У него разбита ключица, он тихо зовет доктора, сестру, но его никто не слышит за общим стоном...
   Три сестры не успевают ничего сделать. Старые раны гноятся, перевязки не переменены, серьезные ранения требуют доктора.
   Докторов почему-то нет, а в лазарете их восемь человек.
   Кому же пожаловаться? - Только Корнилову.
   Я пишу его адъютанту:
   "Любезный В. И.
   Я ранен - лежу в училище. Считаю своим долгом просить Вас обратить внимание генерала на хаос, царящий в лазарете. Тяжелораненым неделями не меняют перевязок, раненые просят доктора - докторов нет..."
   Раненный в лицо прап. Крылов понес записку. Штаб недалеко от училища, и не прошло 15 минут, как в дверях нашей комнаты появилась гневная фигура Корнилова, Около него: заведующий лазаретом, старший врач...