Пил он много, залпом, да и на еду набрасывался с жадностью. Заказал себе еще голубя с жареным луком и изюмом.
   — Не могу понять, кто же это гонится за вами на машинах и ночью околачивается у вас за дверью, — сказал Аввакум.
   На сей раз Шеленберг высказал то, на что раньше лишь неясно намекал:
   — Да будет вам! Вас посылают, чтобы вы меня охраняли, платят вам за это хорошие деньги, а вы еще спрашиваете! Не люблю, когда люди притворяются наивными.
   — Верно, я действительно вас охраняю, — заметил Аввакум. — Бог тому свидетель: я здесь для того, чтобы вас охранять. Но для вас ведь не секрет, иной раз ох рана сама не знает, кого она охраняет и по какому случаю. Исполняет свои служебные обязанности, и только.
   — Триста чертей! — рассердился вдруг Шеленберг. — И драный козел в придачу! Вы говорите слишком громко. Все вы, французы, ужасные крикуны!
   — Это вам так кажется, — усмехнулся Аввакум. — Разве вы не замечаете, что я говорю шепотом? Если кто из нас кричит, так это вы.
   — Может быть, — ответил Шеленберг. — И вы не удивляйтесь — у меня в последнее время стали пошаливать нервы. Особенно после того, как я решился на этот шаг, дьявол его возьми! За ваше здоровье, сударь! Я пью за ваше здоровье и завидую вам, ей-богу! Профессор Шеленберг вам завидует. Я — инженер-электрик, физик-исследователь, еще совсем недавно преподавал квантовую механику в Мюнхенском университете. Но год назад мне сказали: убирайтесь-ка подобру-поздорову, господин Шеленберг! Нам осточертело каждый месяц принимать петиции с протестами против вас. Правда, петиции от всяких там бродяг, негодяев, коммунистов, тем не менее, тем не менее… Вы прекрасно знаете, что поляки осудили вас на пятнадцать лет тюрьмы за какие-то там преступления в Освенциме, и некоторые наши студенты… сами понимаете… вы ведь патриот, большой патриот!.. Бог ты мой, разумеется, понимаю, как не понимать! Если это в интересах восстановления спокойствия в университете, извольте, вот вам моя отставка! И вот я уже год вне университета, без лаборатории. Разве может не болеть душа? Без моих миллионов электроновольт я — ничто, пустое место, вы же понимаете? Нет ни соотношения неопределенностей, ни симметрии античастиц, ни спинов, и вообще нет уже ничего на свете! Пребываю в небытии.
   Ну хорошо, я не единственный, кто пребывает в небытии, не так ли? Хуже другое — в этом мире появились зловещие тени: вот уже год, как они меня преследуют! Агенты все тех же поляков норовят похитить меня, чтоб я отсидел свои пятнадцать лет. Вы меня поняли? Меня приговорили к пятнадцати годам за то, что в свое время я что-то такое сделал в Освенциме — придумал аппаратик, способный превращать человеческий организм в пепел. Человек среднего веса — две горсти пепла. Верно, я это сделал. Приказали мне — и я сделал! Попав в армию, инженер-электрик должен ведь чем-то заниматься. Вы — француз, вам этого не понять! Раз тебе приказано — разбейся в лепешку, но сделай!
   Откровенно говоря, я уже решил было сам идти к полякам. Пожалуйста, вот я, сажайте меня в тюрьму. У меня была тайная мысль: не так они глупы, чтобы держать меня в тюрьме; пошлют в какую-нибудь лабораторию, и буду отбывать там свой срок. Но в это время начался еще один процесс, опять по освенцимским же делам, и те типы бессовестно меня подвели: приписали мне столько-то и столько-то тонн пепла, вы понимаете? И все ради того, чтобы спасти свои собственные шкуры, хотя шкуры этих болванов все равно ничего не стоят. Узнав про то, что погублено такое множество народу, поляки пересмотрели свой прежний приговор и заочно осудили меня на смертную казнь. У них это делается при помощи веревки. Петля на шею. Может длиться две-три минуты, а то и все пятнадцать… За ваше здоровье! И с тех пор, скажу вам откровенно, они непрерывно следят за мной, ищут меня, хотят моей смерти. Стараются наехать на меня машиной, сбрасывают на меня цветочные горшки, по ночам отираются У моей квартиры… Вообще… Я уверен, что и сейчас они откуда-нибудь следят за мной… Я чувствую это буквально своей кожей! Что-то все время ползает и ползает по моей спине… За ваше здоровье, сударь!.. Надобыть идиотом, чтобы самому лезть в петлю. Тем более что физику, вроде меня, везде будут рады. Я стал подыскивать себе такое место и в такой стране, куда бы не дотянулась рука тех. А когда человек ищет, порой находятся люди, которые говорят: «Иди, приятель, к нам!» Так-то! И вот те, которые сказали мне: «Иди, приятель, к нам», те самые наняли вас меня охранять; и я должен признать — на деле убедился, что вы хорошо справляетесь со своей задачей. Чудесно! Осталось немного: ночь и еще полдня!
   Аввакум налил себе вина и отпил несколько глотков.
   — Странно! — сказал он. — Судно должно было при быть сегодня.
   — А может, оно уже тут, откуда вам знать? — снисходительно взглянув на него, заметил Шеленберг. — Не надейтесь, оно не станет оповещать о своем прибытии орудийными залпами!
   — Тогда давайте отправимся в порт, — предложил Аввакум. — Не возражаете? Если судно уже здесь, мы непременно его увидим. Вы останетесь на борту, а я съезжу в «Гибралтар» за вашими вещами.
   — Это вполне разумное предложение, — сказал Шеленберг. — И я бы сразу послушался вас, если бы знал, — он сомкнул ладони и покачал головой, — если бы знал, какое оно, как оно называется, то судно, которое должно увезти меня отсюда! — он помолчал немного. — Вам об этом ничего не известно?
   Аввакум пожал плечами.
   — У меня ограниченные задачи, — сказал он. — Мне приказано вас охранять до тех пор, пока вы не уедете, только и всего.
   — Очень жаль! — вздохнул Шеленберг. Он обсосал последнюю косточку второго голубя и вздохнул в третий раз. — Придется вам, сударь, провести эту ночь у моих дверей! Эти субъекты, наверное, чувствуют, что я могу ускользнуть у них из рук, вам не кажется?
   Мания преследования делала свое дело. Безумный страх вконец расшатал нервы этого человека. Аввакум ответил:
   — К сожалению, я не могу быть у ваших дверей. Это и недопустимо, да и неблагоразумно. Стоит мне вздремнуть, и они тут же меня пристукнут. Эти люди не выбирают средств. Вы сегодня убедились, что они запросто могли вас раздавить.
   — Дьявол их возьми! — выругался Шеленберг. — В Мюнхене я смастерил было для подобных случаев специальный аппарат — стоило появиться кому-нибудь у дверей моей спальни, как тотчас же начинал греметь будильник, да так, что мертвого мог разбудить! Но в этом городе я беззащитен, как ребе нок. Вы знаете, я бы съел еще одного голубя. А вы?
   Аввакум отрицательно покачал головой.
   — Вы когда-нибудь умрете от истощения, — сказал Шеленберг. — Моя кошка в Мюнхене ела больше вас. Значит, что касается моей судьбы в эту ночь, то вы умываете руки, так, что ли?
   — Напротив, — усмехнулся Аввакум. — В эту ночь вы сможете пользоваться моей комнатой в «Эль Минзох». От этого будет тройная польза: во-первых, вы будете иметь удовольствие выспаться на кровати красного де рева; во-вторых, вы сохраните свою жизнь; в-третьих, завтра под вечер я, получив в «Банк дю Марок» свой гонорар, уеду в Париж.
   Шеленберг задумался. Потом сказал:
   — Знаете, я все же не могу отказаться от своего третьего голубя. Я непременно должен заказать его. А что касается вашего предложения, то я нахожу его вполне приемлемым. Действуйте, черт побери! Только не воображайте, что меня соблазняет ваше красное дерево! И в красном дереве и в простой сосне происходят одни и те же процессы, оба дерева состоят из од ной и той же первичной материи, так что в конечном счете абсолютно все равно, как это называется — красное дерево или сосна. Валяйте, валяйте, друг мой! За берите из скромного «Гибралтара» мой багаж и перевезите его в пятизвездный «Эль Минзох». А я тем временем смогу поглотить еще некоторое количество элементарных частиц; в конечном счете голубь по-мароккански — это всего лишь своеобразное их сочетание! — Он засмеялся. — В форме заключено своеобразие, случайность, а сущность едина и неизменна — около тридцати элементарных частиц, и ничего более! Ну, ступайте, ступайте.
   Дальше события развивались так.
   Поздно вечером Аввакум отклеил от паспорта Шеленберга его фотокарточку и на ее место приклеил свою. Среди имевшихся у него шрифтов он выбрал наиболее подходящий и, составив из него половину печати, тиснул ее в правом нижнем углу фотографии.
   В его транзистор был вмонтирован микрорадиопередатчик. Металлическая окантовка чемодана служила ему антенной. Он передал в Софию, в Центр: «Вышлите данные о профессоре Пауле Шеленберге, Мюнхен». И принялся укладывать в чемодан свои вещи.
   Профессор спал на кровати красного дерева. Спал мертвым сном — Аввакум своевременно позаботился растворить в его стакане с водой восьмую долю таблетки, которая — если ее принимали целиком — гарантировала непробудный сон в течение сорока восьми часов.
   Со своим транзистором Аввакум не расставался даже в постели. Кроме микрорадиостанции, под его крышкой нашел себе место крохотный фотоаппарат и инфракрасный «глаз» для ночных наблюдений с небольшого расстояния. При необходимости «глаз» можно было насаживать на объектив фотоаппарата.
   В прочий «специальный» багаж Аввакума входили: два флакончика — красный и желтый — с лекарством от гипертонии, причем четыре последние таблетки красного флакончика, с виду ничем не отличающиеся от остальных, погружали человека в сорокавосьмичасовой непробудный сон, а две последние таблетки желтого служили проявителем для микропленки; кристалл, определяющий частоту радиоволн, на которых Аввакум связывался с Центром, — намного меньше костяшки домино, этот кристалл помещался в правом замке его чемодана; достаточно было дважды повернуть ключ в обратную сторону, и замок легко снимался, а под ним лежал радиокристалл; записная книжка с бумагой в клеточку; маленькая, но сильная лупа; томик стихов на французском языке — стихи Верлена и Рембо служили ключом, с помощью которого Аввакум зашифровывал свои радиограммы и расшифровывал полученные.
   Таков был его «специальный» багаж. После того как он все сложил, он вызвал по телефону такси, приказал шоферу везти его к Сокко Шикко, затем назвал какую-то улицу в Медине, а когда они туда приехали, он велел шоферу ждать его здесь и через минуту исчез в темноте. Исчезнуть, потеряться в этом лабиринте мощенных булыжником улочек и тупиков не составляло никакого труда!
   В «Эль Мннзох» он возвратился после полуночи. Шеленберг, который в свое время «что-то такое сделал в Освенциме», в результате чего человек превращался в горсть пепла, спал непробудным сном.
   В два часа ночи Аввакум связался с Софией и записал данные о профессоре, полученные из Мюнхена. Расшифровка радиограммы отняла у него полчаса. Ночной сумрак уже начинал таять, со стороны Средиземного моря занималась заря, когда он погасил свет и, сидя в кресле, закрыл глаза.
 
   Танжер, 26 июля 196… г.
   Уничтожив яичницу из трех яиц с ветчиной и салат из помидоров и огурцов с зеленым луком, поглотив пол-литра молока с толстым слоем сливок и полбанки апельсинового джема и освежившись под конец апельсиновым соком, Шеленберг заявил, что теперь, после этого легкого завтрака по-европейски, он в форме и не прочь прогуляться по набережной, или же к Казбе, например, или хоть к черту на рога, лишь бы на пути попалось стоящее заведение, где они могли бы перехватить немного скумбрии и, как подобает порядочным людям, выпить по кружке холодного пива.
   — Хотя такого пива, как мюнхенское, на всем белом свете не сыскать, — вздохнул Шеленберг, горестно качая головой.
   Прогуливаясь по набережной, они заглянули в порт. Внутри гигантской подковы между стенами волнорезов стояли на причале десятки больших и малых судов, грузовых и пассажирских, танкеров и парусников. Какие только флаги не развевались здесь на слабом ветру! В воздухе пахло соленой морской водой, испарениями йода, гниющими водорослями, мазутом. У причалов повизгивали тачки, сновали грузчики — арабы и берберы, одинаково запыхавшиеся и потные. Краны, словно допотопные животные, со стеклянными кабинами и пультами в межреберьях, опускали свои хоботы в темные провалы трюмов и вершили там свои дела.
   Какой шум! Да еще этот запах морской воды, мазута и древесины. И на воде масляные пятна, словно грязные лоскутья.
   А вверху — голубое небо.
   — Которое же из этих судов — мое? — спросил Шеленберг.
   Аввакум пожал плечами и промолчал.
   — Готов спорить на кружку пива, что оно уже пришло и стоит на якоре и что там меня ждут. Дьявол его возьми!
   Шеленберг отвернулся, закурил сигарету и снова принялся шарить глазами среди стоящих на рейде судов.
   — А вам известно хотя бы, под чьим флагом оно идет? — спросил Аввакум.
   Шеленберг снисходительно взглянул на него.
   — Какое это имеет значение? — рассмеявшись, сказал он. — Но уж коль вы интересуетесь, я скажу: мое суд но идет под атлантическим флагом. Вы удовлетворены?
   — Вполне. Больше того и знать не следует.
   Это верно, — сказал Шеленберг. — О некоторых вещах может знать один, самое большее два человека. Люди не должны все знать. Если рядовой человек будет все знать, если он вообще будет слишком много знать, он возомнит себя богом. Вы меня поняли? Вообразите себе на минуту мир, в котором несколько миллиардов богов! И позвольте вас спросить: кто тогда станет толкать эти тачки? Кто будет выгребать отбросы? Боги ни тем, ни другим заниматься не станут! Отбросы будут разлагаться, а тачки — простаивать без дела. И боги начнут гибнуть от голода и болезней. Вот почему нехорошо, когда простой человек много знает, все знает. Это было бы сущее бедствие, дьявол его возьми! Настоящая чума для человечества…
   — Мы говорили о судне, — осторожно напомнил Аввакум.
   Он подумал: если столкнуть Шеленберга в воду, на поверхности выступит еще одно грязное пятно, жирное, грязное пятно. Что ему стоит, с его взглядами, превратить человека в горсть пепла? Потом в мозгу Аввакума мелькнула другая мысль: «А что, если тот луч окажется в руках подобного человека?»
   Эта мысль появилась у него совершенно неожиданно, но, появившись, тотчас же открыла ему глаза: на судне, подвластном 07, Пауль Шеленберг оказывается вместе с Константином Трофимовым! С какой целью? Неужто они рассчитывают, что физику Шеленбергу удастся кое-что выведать у физика Трофимова?
   Начинало нещадно палить солнце.
   Шеленберг тронул Аввакума за плечо.
   — О чем вы задумались? Вы не находите, что нам уже пора бросить якорь в каком-нибудь прохладном месте?
   — Пора, — сказал Аввакум. Шеленберг взглянул на часы.
   — Сейчас половина одиннадцатого. Через два часа я встречусь с человеком, который отвезет меня на свой корабль. Я уверен, что корабль этот стоит вон там, видите? — Шеленберг показал на восточную сторону залива. — Белый с двумя трубами, похожий на яхту. Это, безусловно, он… Что я вам говорил? Скоро явится человек и скажет мне: «Прошу вас, господин профессор!..» Ну, чего же мы стоим, как истуканы, черт побери! Вы что-то вдруг стали смахивать на вареного карпа! — Он фамильярно подхватил Аввакума под руку. — Ну, не вешайте нос. Вы возьмете мой чемодан и отправитесь со мной на корабль — стоит ведь собственными глазами посмотреть, что такое современная яхта. А пока — держим курс вперед, к прохладному кабачку, потому что я уже гибну от жажды!
   Неизвестно, как это вышло, но они снова очутились на улице Хазбах и попали в тот самый кабачок, где вчера ели жареных голубей.
   — Перст судьбы! — сказал Шеленберг, он был сегодня в отличном настроении. — Ну-ка, взгляните, не тащится ли кто за нами!
   Аввакум оглянулся и сказал, что, к счастью, на сей раз никто за ними не следит.
   — У меня сегодня счастливый день, — засмеялся Шеленберг.
   Они сели за тот же столик под кипарисом и, поскольку профессор умирал от жажды, Аввакум сам отправился в зал заказывать пиво.
   Дальше история с Шеленбергом развивалась так. Расправившись со скумбрией, профессор выпил одну за другой две кружки пенистого пива и уже потянулся было за третьей, но вдруг громко икнул и прижал руку к желудку.
   — Что-то у меня тут неладно, — сказал он и, встревожено покачав головой, продолжал: — Я, кажется, немного перестарался, как вы считаете?
   Однако Шеленберг не смог услышать мнения своего спутника, собственноручно принесшего на стол кружки с пивом, так как тут же сорвался со стула и побежал в туалет: пиво вместе со скумбрией устремились вон из желудка. Когда он вернулся, вид у него был весьма постный.
   Через несколько минут это повторилось. Потом снова. Время приближалось к двенадцати.
   — Помогите мне, дружище! — простонал Шеленберг. Лоб у него покрылся холодной испариной, руки дрожали.
   — В старом городе у меня есть знакомый, — сказал Аввакум. — Местный лекарь, лечит травами; он один только в состоянии быстро помочь вам. Подымайтесь, пока еще есть время.
   Но Шеленберг уже терял представление о времени.
   Аввакум позвал такси. Он устроил немца на заднем сиденье, а сам сел спереди, рядом с шофером, и велел ему ехать в Медину, в старый город.
   Так они попали на ту улицу, где Аввакум был минувшей ночью.
   Он велел шоферу остановиться, заплатил, что полагалось, и отпустил его.
   У его плеча икал Шеленберг. Рвота прекратилась, но он все еще продолжал отвратительно икать.
   — Потерпите немного, — сказал Аввакум. — Сейчас вас вылечат.
   Они брели по узким улочкам, и Шеленбергу казалось, будто они попали в потусторонний, нереальный мир. Может быть, он даже загробный, но до того убогий, до того убогий! Профессора даже удивляло, что для него выделили место на таком третьеразрядном участке, где хоронят последних бедняков. Здешние могилы напоминали упаковочные ящики, они даже были обиты кусками блестящей жести и ржавыми железными полосами.
   Наконец они втиснулись в один из таких ящиков. Перед их глазами мелькнула, словно привидение, белая тень. Может, это душа покойника? Шеленберг сознавал, что это не может быть душа, потому что все в конечном счете сводится к тридцати элементарным частицам, и тем не менее то, что он видел, напоминало душу, во всяком случае, было похоже на ее изображение, виденное им когда-то на каком-то живописном полотне.
   Профессора усадили на скамью, губы его ощутили стакан с водой.
   Ему стало лучше. Он увидел белую комнатушку, оконце со спичечную коробку. Сейчас ему дадут травяной настой, и все как рукой снимет.
   — Вам лучше? — спросил Аввакум.
   Голос его доносился издалека, но, услышав его, Шеленберг обрадовался: его телохранитель с ним — значит, бояться нечего. Привидение — выдумка. Больные нервы!
   Профессор прошептал, что чувствует себя хорошо.
   — Через час вы будете в отличной форме, — сказал Аввакум.
   Он смеялся. Это было замечательно!
   — Я снова буду в форме, — кивая, прошептал Шеленберг.
   Таблетка, опущенная Аввакумом в первую кружку пива, уже заканчивала свое действие. Такая таблетка вызывала спазмы только в течение часа. А потом все проходило без особых последствий. Только ноги подкашивались от слабости еще час-другой.
   — Господин профессор, — обратился к нему Аввакум. — Позвольте напомнить, что через пятнадцать минут вам предстоит очень важная встреча. Минуты бегут.
   Шеленберг посмотрел на него пристальным взглядом.
   — Триста чертей! — воскликнул он. — Верно! Вер но! — он поднялся, сделал шаг в сторону двери и по качнулся.
   Аввакум снова усадил его на скамью.
   — Господи! — простонал Шеленберг. — Что же теперь будет?
   — Теперь из-за вашего проклятого обжорства я лишусь полагающегося вознаграждения! — сердито про шипел Аввакум.
   Тем не менее что-то надо было предпринимать.
   — Господин профессор, — снова заговорил Аввакум, — я, слава богу, держусь на ногах крепко, а момент, как вы сами понимаете, критический. Если вы не явитесь куда следует к назначенному сроку, то там подумают, что вы отказались от путешествия, и уедут без вас. Вы рискуете проиграть, упустить последний шанс. А то, чего доброго, и головы лишитесь, потому что через пол тора часа меня тут не будет: моя миссия заканчивается сегодня во второй половине дня, после чего я возвращаюсь в Париж. Вы в этом городе останетесь один. — Он помолчал. — Я могу оказать вам последнюю услугу — попросить того человека, чтобы он вас подождал. Что ему стоит задержаться на какой-то час!
   А знаете, — лицо Шеленберга оживилось, — это идея! Вы очень сообразительны. Бегите, бегите! В парке Мендубия, под «драконом» — самым старым деревом, его вам покажет любой — будет стоять человек с газе той в левой руке. Вы у него спросите: «Не могли бы вы показать мне дорогу к мысу Спартель?» Ежели он ответит вам: «Дорога на Спартель мне не известна, но я могу объяснить, как проехать на Финикийское кладбище», — значит, все в порядке. Вы просто-напросто наймете такси и привезете его сюда!
   — Я сейчас же иду, — сказал Аввакум.
   — Вы его спрашиваете про Спартель, а он вам говорит про Финикийское кладбище, — повторил Шелен-берг.
   — Ясно! — усмехнулся Аввакум. — До самой Мендубии всю дорогу буду повторять про себя: «Спартель, кладбище, Спартель, кладбище!»
   В эту минуту в комнату вошел человек в белом балахоне. В левой руке он держал стакан с жидкостью. Она была совершенно прозрачна. Коснувшись правой рукой своего лба, губ и левой стороны груди, он почтительно склонил голову. Произнеся несколько слов по-арабски, незнакомец обернулся к Аввакуму. Аввакум перевел Шеленбергу:
   — Он говорит, что мыслью, словом и сердцем он ваш, и еще он сказал, что, осушив этот стакан, вы станете здоровей и веселей, чем были до сих пор.
   Шеленберг выхватил стакан, жадно, единым духом выпил его содержимое и, вытерев свои пухлые губы, глубоко вздохнул.
   — Только не забудьте забрать мой багаж, — на помнил он Аввакуму и присел на скамью. — И пас порт! — Помолчав немного, он счастливо заулыбался. — Знаете, у меня такое чувство, будто с каждой секундой я становлюсь на целый килограмм легче… Действительно, волшебное снадобье! Но, помилуйте, почему вы все еще здесь! Бегите же, черт побери! — Он потер ладонью лоб. — Вы прозеваете моего человека! — Последние слова он произнес уже почти шепотом.
   После того как они вытащили его в коридор, Аввакум сказал человеку в белом:
   — Через несколько минут он уснет. Заверните его в простыню и можете не беспокоиться. Спать он будет крепко и проспит более суток. Но вам тревожиться не следует. Вечером, самое позднее завтра днем, я к вам наведаюсь.
 
   Несколько часов спустя
   В Медину Аввакум не возвратился ни вечером, ни на следующий день. Он уже не мог переступить порога домишки, где профессор Шеленберг спал глубоким сладким сном. Дела приняли совсем иной оборот, сложились по-другому, не так, как предполагал Аввакум.
   До сих пор все шло гладко — шаг за шагом Аввакум осуществлял свой замысел. Чтоб выйти из этой игры победителем, оставалось сделать еще два хода. Во-первых, проникнуть на судно 07 — туда его приведет человек, посланный за Шеленбергом. Во-вторых, после того как будет установлено, что Константин Трофимов и его секретарь на борту корабля, сойти на берег и уведомить тех, кого следует, с тем чтобы пленники были немедленно освобождены. Впрочем, освобождение — это вопрос процедурный, административный. Если даже марокканские власти станут прикидываться глухими и пальцем не пошевельнут, чтоб их освободить, — так ведь Советский Союз, весь мир узнает о том, где они находятся, в каком порту и в чьих руках!
   Нет на свете такой силы, которая могла бы этому помешать.
   Итак, до сих пор все шло по заранее намеченному Аввакумом плану. Оставалось сделать еще два хода, и все должно было прийти к счастливому концу. Но тут противник сделал неожиданный, непредвиденный ход, и последняя часть проекта Аввакума оказалась невыполнимой.
   Вот он — парк Мендубия, тенистый, прохладный; цветы его так радуют глаз, напоминая рай, а вековые деревья, словно гигантские зеленые зонты, закрывают развесистыми кронами небо. Приподнятый, словно на ладони, благоухающий, он манит к себе пестротой своих многоцветных ковров, фантастической игрой света и тени, соловьиными трелями. Тут и старинные пушки, и знаменитый «дракон» — восьмисотлетнее дерево со стволом толстым, как бочка из подвала циклопов, с устремленной ввысь гигантской кроной, похожей на целую рощу. Под такими деревьями некогда отдыхал Антей, основатель Танжера. А может, в глубокой древности, когда тут обитали одноглазые циклопы, сюда захаживал в поисках приключений Геркулес, и прадед «дракона», нынешней гордости Мендубии, укрывал его в своей тени от полуденного зноя? Вполне вероятно. Кто знает!
   Но в этот жаркий полдень под гигантской кроной «дракона» стоял коренастый мужчина в белой панаме с крупным смуглым лицом и плечами борца-тяжеловеса. Его белая куртка со сверкающими медными пуговицами и широкими голубыми нашивками напоминала чью-то морскую форму. Впрочем, каких только моряков не видел этот порт! Из каких только стран! Даже из Гаити и Гондураса. Всевозможные куртки, кители, френчи, самые разные нашивки и пуговицы до того примелькались, что привыкаешь и перестаешь удивляться.
   Тяжеловес со сверкающими медными пуговицами держал в левой руке газету; на лице его лежала печать смертельной скуки и досады.
   Подойдя к нему, Аввакум щелкнул по-военному каблуками, почтительно поклонился и спросил по-французски:
   — Не могли бы вы показать мне дорогу к мысу Спартель?
   Тот смерил его мрачным взглядом — ему не очень-то пришлась по душе эта вдруг выросшая перед ним фигура, почти на две головы выше его, однако — он вздохнул с облегчением, — слава богу, его тоскливому ожиданию пришел конец!