И всякий раз, когда матовый шар на какое-то время замирал в ветвях черешни, из пластмассовой коробки магнитофона, проскользнув между роликами, вылетало серебряное видение, похожее на Айседору Дункан, и, словно сияние, устремлялось в глубины вселенной, туда, где сверкали рои миров.
Аввакум нажал на кнопку, и ролики магнитофона замерли. Айседора исчезла. Только матовый шар по-прежнему светился в ветвях черешни.
Аввакум встал, размял плечи и вышел на веранду. Он глядел на улицу, на сосны с серебристыми макушками, стоящие точно свечи сразу за плитами противоположного тротуара — оттуда начинался парк, — и прикидывал в уме, сколько еще пройдет минут, пока луна оставит в покое черешню, веранду, комнату и его самого. Стоит ей только повиснуть на ветвях черешни, как его комната становится непомерно большой, словно вокзальный зал ожидания, а все предметы в ней похожи на пассажиров, дремлющих в ожидании поезда, который никак не приходит. Чаще всего так бывает в полнолуние. Вот и сейчас луна была полной, огромной, и комната его представала во всей своей уединенности и пустоте — холостяцкая квартира, где вещи все время кого-то ждут.
В эту минуту раздался телефонный звонок. Серебряную тишину разрушила лавина звуков. И хоть это был всего лишь обычный телефонный звонок, но почему-то он отдался в его сознании, как сигнал внезапной тревоги. Внимание! Случалось ведь не раз, что в ночную пору, когда над миром опускается серебряная тишина и старые холостяки, вроде него, пытаются обмануть скуку фантастическими Айседорами, простой телефонный звонок звучал как набат, как призыв о помощи.
В трубке послышался мягкий баритон инженера Атанасова. Потревоженный пушистый ангорский кот выгибал дугой спину.
— Я звоню с виллы профессора Станилова… Приезжайте, дружище, как можно скорей, обстановка тут… ужасная!
— Неужели?
Аввакум недоверчиво усмехнулся: когда создается ужасная обстановка, то зовущий на помощь не станет говорить «дружище», ему и в голову не придет это ласковое слово, да и голос его не будет бархатным.
— Что случилось? — спокойно спросил Аввакум.
— Ох, да поторопитесь вы, ради бога! — Ангорский кот умоляюще протянул лапки. И повторил своим бархатным баритоном: — Обстановка ужасная!
Крупный специалист в области электронно-вычислительной техники, но человек слабохарактерный, Атанасов часто впадал в панику и терял самообладание, как кисейная барышня.
— Если вы не объясните, что случилось, — хмурясь, строго проговорил Аввакум, — я не сдвинусь с места. — Он терпеть не мог ни бархатных голосов, ни бархатных лапок. — Где Станилов?
— Станилов неожиданно уехал в Варну, — одним духом выпалил Атанасов и опять замолчал. Не хотел, видно, распространяться относительно сложившейся обстановки. Потом снова принялся, как вначале, молить нежно-трагическим голосом: — Приезжайте, дружище, ради бога, садитесь в машину и катите сюда! Тут вам все станет ясно… Только вы один в состоянии нам помочь! К тому же, как подсказывает моя жена, вечер просто изумительный. Вот и она тоже хочет с вами поговорить, минуточку!
Место напуганного и приунывшего ангорского кота тотчас же заняла ловкая, хищная пума. От возбуждения у нее подрагивали бока.
— Захов, почему вы медлите? Вас зовут на помощь, а вы раздумываете? Разве так можно?
Аввакум, казалось, даже ощущал на своем лице ее горячее дыхание. Это не бесплотная, нежная Айседора, порхающая среди созвездий, а грациозная хищница с бархатистой кожей и жадными золотистыми глазами. Пума держалась смело — за спиной ее темнели бескрайние сумрачные джунгли Амазонки. И она была их владычицей.
Какой вечер, какой вечер! И призыв о помощи. Разве он когда-либо отказал кому-нибудь в помощи? Аввакум просто не помнил такого случая. Напротив, с ним чаще бывало так, что, отправившись на свидание, в театр или, скажем, к знакомым на чашку чаю, он возвращался с полпути, потому что кому-то нужна была его помощь. Его звали, и он прерывал летний отпуск. Бывало, он даже вступал в поединок со смертью — да, и такое случалось, если это было необходимо, очень необходимо, чтобы другим жилось спокойно и весело. II сколько раз! А может, этот призыв о помощи — всего лишь невинная шутка, а «ужасная обстановка» — приманка, рассчитанная на то, чтобы поймать его на удочку? Тем лучше! Если это так, то забавная игра куда приятней тоскливого зала ожидания с пассажирами, дремлющими в ожидании поезда, который никак не приходит. Пускай Айседора отдохнет себе в гримерной среди всех этих блоков и роликов магнитофона, а он тем временем потанцует с хищной пумой, у которой бархатистая кожа и жадные золотистые глаза.
Но этот неожиданный звонок с виллы профессора Станнлова не был шуткой. Обстоятельства, которыми он был вызван, имели отношение, правда косвенное, и к огромной важности открытию Константина Трофимова, к к заговору НАТО, сети которого уже начал плести 07.
Дело обстояло так.
Профессор Станилов, директор Института электроники, отмечал день своего рождения — ему исполнилось сорок восемь лет. По этому случаю он решил пригласить к себе на загородную виллу кое-кого из своих ближайших сотрудников.
К двум часам дня все необходимые приготовления к приему гостей были закончены, и Методий Станилов — несколько усталый, но довольный собой, «пришпорил» свою «ситроен-акулу» и быстро помчался обратно в город. Не успев переступить порог кабинета, он узнал, что председатель Комитета по техническому прогрессу — Институт электроники был в ведении этого комитета — спрашивал его по телефону в связи с каким-то очень важным и неотложным делом. Ему сказали еще, что председатель распорядился немедленно разыскать его и сообщить, чтобы он тотчас же явился к нему в комитет.
Тяжелое мясистое лицо Станилова залилось краской до самой шеи, а серо-голубые глаза потемнели. Он, профессор Станилов, располагавший безотказно действующей электронной машиной ЭК-24 собственной конструкции, подобно тому, как колбасник располагает отменными окороками и ливерной колбасой собственного изготовления, возможно, считал, что именно поэтому мир должен относиться к нему сверхделикатно и предупредительно; что тот, кто добивается его услуг, не вправе, топнув ногой, потребовать его к себе, а должен прибегать к общепринятому «пожалуйста», «прошу». Возможно, поэтому Станилов вошел в кабинет председателя комитета мрачный, с насупленными бровями — в самом деле, он ведь не из тех, кого начальство может вызывать к себе немедленно, по звонку, словно какого-нибудь курьера! Он остановился у открытого окна, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Сохраняя сердитый вид, он предупреждающе откашлялся и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
— Да, да! — глядя в его сторону, проговорил председатель, кивая головой и как бы отвечая на какой-то его точный и важный вопрос. — Профессор Константин Трофимов…
И тут произошло чудо — воинственного выражения у профессора Станилова как будто и не бывало. Оно исчезло мгновенно. Его насупленные брови расправились, как крылья птицы. Он зашарил по карманам, ища сигареты, и, обнаружив их наконец, закурил. Горящая спичка, такая крошечная в его массивных мясистых пальцах, заметно дрожала. Он уселся в кресло напротив председательского стола и жадно затянулся.
Все так же сосредоточенно-торжественный и улыбающийся председатель сказал, что Константин Трофимов может в любой момент вылететь из Москвы. Но когда именно он вылетит, не знает никто или почти никто. Точный день и час вылета известен, возможно, только двум или трем лицам в Советском Союзе. Да так оно и должно быть, и в этом нет ничего удивительного, ведь сейчас профессор Трофимов в мировом созвездии ядерных физиков — звезда первой величины. О таких людях, как он, когда они вылетают и когда прилетают, заранее не принято извещать. Важно, что он приедет, что он будет присутствовать на международном конгрессе физиков, специалистов по квантовой электронике, который состоится в Варне; это, конечно, событие. Он может приехать завтра или послезавтра, в любой из ближайших дней — до конгресса остается ровно одна неделя. И хозяева должны быть готовы, настолько готовы, чтобы можно было встретить его хоть сегодня, если он прилетит к концу дня.
Станилов слушал председателя молча. Поглощенный своими мыслями, он даже не почувствовал, что догоревшая сигарета жжет ему пальцы.
Председатель сказал, что в распоряжение Трофимова решено предоставить одну из вилл Академии наук. Вилла эта небольшая, двухэтажная, окружена садами, обращена к морю, обнесена высокой каменной оградой. Он добавил, что нижний этаж будет занимать Станилов, а верхний — профессор Трофимов. Там есть веранда с видом на море, с этой веранды глазам открывается большой простор. Станилов — директор Института электроники, участник конгресса, коллега Константина Трофимова, поэтому кто, как не он, должен составить компанию дорогому гостю, быть, как говорится, к его услугам, чтобы советскому ученому было удобно и приятно, как дома.
— О, разумеется! — поведя плечами, воскликнул Станилов.
Затем председатель сказал, что никаких забот, связанных с безопасностью советского профессора, у Станилова не будет, — они будут возложены на других лиц, и Станилова это не должно беспокоить.
В заключение председатель комитета сказал, что Станилов уже сегодня вечером должен быть в Варне и, устроившись на академической вилле, поддерживать постоянную связь с председателем Варненского городского совета. Мимоходом он заметил, что, вероятно, в это время в Варне будет находиться их общий знакомый Аввакум Захов, член ученого совета Института археологии и исторических исследований Академии наук. Станилову следует иметь в виду этого представителя академической среды; в случае надобности следует обращаться к нему за советом и помощью, и непременно надо познакомить его с Трофимовым.
Неопределенно хмыкнув, Станилов сказал, что обязательно будет иметь его в виду.
— Мы позаботимся о том, чтобы он вас разыскал, — сказал председатель комитета.
Станилов встал, откашлялся, помедлил еще немного, чтобы не показаться слишком торопливым, и, еще раз заверив председателя, что выедет в Варну через час, самое позднее — через два, ушел.
Методий Станилов возвратился к себе на виллу, заперся в ней и пробыл там около часа. Перед тем как уйти, он позвонил по телефону своему заместителю инженеру Атанасову и торопливо сообщил ему, что получил распоряжение немедленно выехать в Варну.
— А как же ваш день рождения? — растерянно спросил Атанасов. — Выходит, мы так и не соберемся? — Специально по этому случаю он купил жене сверкающее золотистое ожерелье, и ей во что бы то ни стало хоте лось показаться на празднестве в своем новом украшении. — Неужели мы так и не соберемся? — с грустью в голосе повторил свой вопрос Атанасов.
— Соберетесь, милый мой, но без меня! — ответил Станилов, всячески стараясь сделать свой жесткий, хриплый голос возможно мягче и ласковее. — Вы же знаете, где я обычно оставляю ключ от входной двери: входите, располагайтесь как дома и веселитесь себе хоть до вторых петухов!
— Эх, какое уж это будет веселье! — со вздохом сказал Атанасов, хитро подмигнув сам себе при этом, но голос у него был теплый, мягкий, и потому слова звучали искренне.
— Ну ничего, ничего! — убеждал его Станилов. — Я позаботился, чтобы вам было весело, не беспокойтесь! — И, поскольку с другого конца провода не последовало никакого отклика, он добавил: — Я приготовил вам аперитивчик — чудо! Сюрприз в моем вкусе! — и он громко и грубовато расхохотался.
— Да?! — отозвался Атанасов. Он знал «сюрпризы» профессора, но предпочел смолчать.
— В случае, если у вас возникнут непреодолимые трудности, — последние слова Станилов произнес мед ленно и подчеркнуто, — зовите на помощь нашего общего друга Аввакума Захова. Захов мастер разгадывать загадки — он вас избавит от лишних хлопот. Приятного аппетита!
Полчаса спустя голубая «акула» Станилова стремительно спускалась по извилистому шоссе к Витине.
Часам к девяти вечера на вилле Станилова уже собралась вся компания. Инженер Атанасов нашел в условленном месте ключ, открыл большую дубовую дверь и провел гостей в залу.
Тут многое напоминало об искусстве старых тревненских мастеров — резной потолок и оконные наличники деревянная обшивка стен цвета айвы, низкие миндеры[2] вдоль стен, покрытые желтыми и красными коврами, на которых лежали, веселя своими яркими рисунками! расшитые серебряными и золотыми нитками подушки. Во всем здесь чувствовалась любовь к старым, умирающим традициям, тоска по ним, стремление к прочному, устойчивому в жизни — стол был массивный дубовый, такие же массивные стулья крепко стояли на мраморном полу, словно поджидая сказочных богатырей. На стенах висело старинное, очень старинное оружие: кремневые пистолеты, ружья-иглянки, ятаганы с серебряными рукоятками. Перед камином была разостлана пушистая медвежья шкура, из углов залы выглядывали морды диких кабанов, торчали оленьи рога. Только один предмет казался странно неуместным в этой романтично-суровой обстановке — маленький клавесин красного дерева на тонких витых ножках. Нежное салонное создание с кружевными манжетками очутилось в обществе грубых мужланов-охотников. Но и это артистичное творение тоже переносило в давно минувшие времена. Этот маленький мирок, казалось сохранившийся в первозданном виде с давних времен, освещали полдюжины ламп, точно таких, какие в начале века освещали керосиновым пламенем крестьянские домишки. Конструктор ультрасовременного электронного мозга ЭК-24 обставил свою виллу предметами эпохи, едва только узнавшей электрический свет.
В камине, где можно было зажарить целого барана, тлело несколько дубовых поленьев, и, хотя окна, забранные решетками, были распахнуты, в комнате чувствовался запах дыма.
Компания — Атанасов с супругой, три начальника отделений института со своими женами, все в отличном настроении, — шумно ввалилась в виллу, как в собственный дом. При виде подушек, ярких ковров, медвежьей шкуры глаза женщин загорелись, и они принялись благоговейно разглядывать все это восточное великолепие — им впервые довелось увидеть такое в непосредственной близости. Только жена Атанасова оставалась вполне равнодушной — она уже бывала тут, и все это было ей знакомо. Она стояла в стороне и делала вид, что подправляет помаду на губах, а в действительности, заглядывая в зеркальце, любовалась своим золотистым ожерельем. Удивительно гармонирует оно ее глазам!
Атанасов тем временем, взяв на себя роль хозяина, направился к камину — там стояла огромная, почти в его рост кочерга. Жене хотелось видеть, как-то он справится с поленьями. Тут ведь нужна ловкость, сила. Но не успел он взяться за кочергу, как инженер Крыстанов вдруг всплеснул руками и удивленно вскрикнул. Крыстанов, слывший в институте человеком молчаливым, кротким и спокойным, этим своим восклицанием привлек к себе всеобщее внимание. Атанасов забыл про кочергу, а Роза, жена его, чуть было не уронила на пол свою сумочку.
Крыстанов стоял у огромного дубового стола, заставленного тарелками, приборами, небольшими пышными хлебцами, и указывал пальцем на листок бумаги, трепетавший в другой его руке, словно крыло бабочки.
Стало очень тихо. Необычное убранство комнаты словно бы потускнело, исчезло — такой интерес вызвала эта бумажка.
Близорукий Крыстанов снял очки, глаза его были комично вытаращены. Роза Атанасова даже рассмеялась.
— Тут нет ничего смешного, гражданка Атанасова, — укоризненно покачав лысой головой, оборвал ее Крыстанов. — Напротив, напротив! — Он сделал паузу. В зале стало еще тише. — Ситуация, я бы сказал, скорее печальная! — Он вздохнул и снова надел очки. — Вот послушайте! — Поднеся бумажку почти к самому носу, он прочитал: «Друзья! В кладовой вас ждет форель, заливные цыплята, два зажаренных фазана, всевозможные салаты: в кувшинах есть брынза и лютеница[3], испечена деревенская баница[4]. Все приготовлено отменно. Ешьте на здоровье! Ключ от кладовой находится в зале, на видном месте. Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете.
Ищите!»
Положив бумажку на стол между двумя приборами, Крыстанов почесал лоб и задумчиво повторил:
«Ключ от кладовой в зале, на видном месте…
Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете!» — Он обернулся к Розе Атанасовой и с горьким упреком сказал: — А вы смеетесь!
Все молчали, и тут Атанасов сообразил, что ему следовало бы что-то сказать в защиту своей жены.
Наш мэтр удивительный остряк, — начал он. — Без шуток жить не может!
А я не люблю, когда меня приглашают на ужин и морят голодом, — холодно заметил Крыстанов. Человек спокойный, он никогда не говорил громко, не повышал голоса.
— Но в чем дело, помилуйте! — Атанасов попытался изобразить на своем лице улыбку. Поскольку он выступал в роли хозяина, ему полагалось оставаться на высоте. — Ключ находится в зале, на видном месте, к нему ведет какой-то приметный след. Другое дело, если бы не было никаких следов, верно? Поэтому я предлагаю не отчаиваться раньше времени. Давайте искать!
— Иголку в стогу сена! — ввернул кто-то из мужчин. Голос прозвучал весьма пессимистично.
— Как искать? — Крыстанов снял очки. — И где? — Он окинул взглядом залу и развел руками. — Ведь тут же по крайней мере сто квадратных метров открытого и скрытого пространства!
— Не меньше! — согласился Атанасов.
Роза Атанасова молча слушала в углу — она была на голову выше и на десять лет моложе своего мужа, но он умел составлять алгоритмы и проектировать электронные машины! Разве могла она смотреть на него насмешливо?
Что ты предлагаешь? — спросил скептик, высказавшийся перед этим насчет иголки в стоге сена.
— Прежде всего, как мне кажется, необходимо за программировать искомое, — ответил Атанасов, но на сей раз в его голосе уже не было прежней уверенности.
Роза звонко захохотала.
Глупости! — сказала она. И повторила еще раз: — Глупости! Я предлагаю искать всем где угодно и кто как сумеет! Если даже ключ не найдется, все равно это очень забавная игра. Согласны?
Игра длилась более получаса. Было очень весело, то и дело раздавался смех. Роза извивалась под миндерами, словно выдра, женщины сдвигали ковры, переворачивали подушки. Крыстанов заглядывал в дула кремневых пистолетов. Атанасов, немного грустный, зачем-то разворошил золу в камине, возле поленьев. Один только стол и клавесин оставались на прежних местах. Чтобы сдвинуть с места стол, потребовалось бы еще несколько пар рук, а ножки клавесина были слишком тонки, чтобы под ними можно было прятать ключ от кладовой.
Наконец, устав от тщетных поисков, гости расселись кто на миндерах, кто на стульях. После криков и смеха наступило молчание — такое же тягостное, какое наступает после затянувшейся шумной пирушки. Еще во время поисков Атанасов несколько раз вспоминал наказ профессора в случае необходимости позвать на помощь Аввакума Захова. Но он все медлил. И не только от уверенности, что треклятый ключ будет наконец найден. Однажды он видел, как его жена танцевала с этим человеком вальс. И с тех пор у него пропала охота встречаться с ним, хотя во время танца Аввакум Захов был безупречно корректен. Пошел он ко всем чертям, обойдемся как-нибудь без него, а что касается вальса, то это старомодный и ужасно глупый танец — если теперь ему. пришлось бы учиться танцевать, он начинал бы не с вальса, это — девятнадцатый век, почти рококо. В конце концов, все эти танцы только усложняют жизнь, и если бы Станилов так внушительно не сказал ему об этом…
— Знаете что, друзья? — он взглянул на свою ладонь и нахмурился — она показалась ему слишком пухлой и розовой, как у младенца. — Эту хитрость с ключом я сумею раскусить за какие-нибудь четверть часа!
Все с удивлением уставились на него, кое-кто из женщин даже ахнул, один только Крыстанов снисходительно усмехнулся — он не любил самонадеянных людей.
Но Атанасов встал, подошел к телефону и быстро набрал номер Аввакума. Сгорая от любопытства, Роза побежала следом за ним.
Совершенно внезапно, как это бывает летними ночами, на улице поднялся сильный ветер.
Когда он миновал у Белой чешмы опасный поворот начал взбираться на подъем, из-за Копыта выплыло огромное стадо черных косматых туч. Они неслись с юго-запада на северо-восток, заволакивая непроглядной черной пеленой все небо. Луна исчезла; внизу, в долине, среди моря тьмы мигали и поблескивали огни Софии.
Он поставил «волгу» у высокой каменной ограды виллы Станилова. Вверху, в сучьях старых вязов, шумел ветер; впереди, у парадного входа, с невозмутимым спокойствием сиял матовый шар фонаря. Аввакум нажал на кнопку звонка, и в этот миг ярко сверкнула надломленная желтая молния. Вдали тяжело прогрохотал гром.
Всякий раз, когда он приходил к кому-нибудь в гости, его появление тотчас же обрывало завязавшийся разговор. Все вдруг замолкали — то ли от неожиданности, то ли из любопытства, — и все взгляды обращались к нему. Никто из его знакомых или из тех, кто видел его впервые, не мог с определенностью сказать, что это за такие особенные внешние черты его, которые производили столь неотразимое первое впечатление. Разумеется, сразу же бросался в глаза его рост — метр восемьдесят. У него были широкие, сильные, слегка сведенные вперед плечи. Эта скорее лишь наметившаяся, чем действительная сутулость и чуть наклоненная вперед голова создавали впечатление, будто он застыл в ожидании чего-то, будто он к чему-то прислушивается, старается уловить какое-то скрытое движение впереди, какой-то неуловимый звук. Совсем не вязалось с этой выжидательной позой выражение его лица — спокойное, холодно-сосредоточенное выражение в совершенстве владеющего собой человека.
Другой его особенностью были глаза. Серые, они порой казались голубыми и тогда как бы излучали теплый опаловый свет; в других же случаях напоминали леденеющую реку, в которой отражалось свинцовое небо. Обычно у них было задумчивое выражение то с налетом иронии, то грусти. Порой они были похожи на оконца, за которыми открывались самые разные миры — то залитые солнцем, то притаившиеся в кротких сумерках, то потонувшие во мраке. Но иногда случалось, что они сверкали, словно отполированная сталь, и с нечеловеческим упорством сверлили глаза других. Ласковым или жестким был его взгляд, все равно выдержать его было одинаково трудно. Так же трудно было и смотреть ему в лицо — ясное или задумчивое, на котором всегда проступала ирония, даже легкий скепсис, вызванный, возможно, тем, что он слишком, хорошо знал человеческие слабости.
Необычна была и его манера одеваться. В его костюме не было ничего экстравагантного, ультрамодного, претенциозного. Но в то же время на нем нельзя было увидеть вещей совсем уже не модных, так сказать, дедовского покроя. И все же в его одежде было нечто, свойственное только ему, у него был свой собственный стиль. Он носил только темные костюмы — в любое время года, даже летом. (В этот вечер, например, он был в костюме из тонкой териленовой, но темно-синей ткани.) Шляпы его всегда отличались более широкими, чем требовала мода, полями, а легкое ворсистое непромокаемое пальто (он и зимой ходил в нем) — свободным кроем.
Вообще его сильная фигура, мужественная и одухотворенная красота его лица не могли оставаться незамеченными. Так, значит, его особенность в красоте? Но красота — это и тусклый зимний день, когда пушистый снег тихо и плавно падает на землю, и солнечное морозное утро, прозрачное и чистое, когда под ногами скрипит снег, а воздух словно звенит… И еще красота — это сочетание мысли и силы. Именно это и было у Аввакума Захова.
Входя в залу, он на секунду задержался на пороге, почти касаясь головой притолоки, и с едва заметной усмешкой окинул взглядом комнату. В открытые окна врывался шум разыгравшейся бури. Старинные тревненские светильники, снабженные электрическими лампочками, слегка покачивались от ветра, а отбрасываемые ими тени ползали по стенам, ощупывая длинные кремневые ружья и пистолеты.
Первой опомнилась Роза. Она кинулась ему навстречу, протянув руку.
Почему вы остановились в дверях, словно незваный гость? — с улыбкой воскликнула она, и на груди у нее сверкнуло ожерелье.
Слова ее, растворившись в шуме ветра, так и не достигли его ушей. Но, если бы этого не случилось, он едва ли ответил бы ей. В этот момент он испытывал горькое чувство досады, будто в сотый раз смотрел один и тот же наскучивший фильм. До чего же знакомая картина!
Но вскоре все вошло в свою колею. Атанасов показал ему оставленную Станиловым записку, а Роза — свои руки. Она пожаловалась, что, ползая по полу в поисках этого проклятого ключа, до боли натерла себе ладони, Крыстанов тоже изливал ему свои жалобы: ему, мол, крайне вредно так долго оставаться голодным, и вообще его уже тошнит от этой мании шефа изводить гостей своими ребусами… А скептик, который не преминул съязвить насчет иголки в стоге сена, тот без обиняков предложил разойтись — в конце концов, Аввакум Захов никакой не чудодей и не ясновидец, чтобы сделать то, чего не смогли добиться они все вместе — целый коллектив квалифицированных математиков… Женщины, принимавшие участие в разговоре, были во власти двойственного чувства — их томил голод и донимало то неудовлетворенное любопытство, которое скука каждодневная рождает в их душах.
Аввакум нажал на кнопку, и ролики магнитофона замерли. Айседора исчезла. Только матовый шар по-прежнему светился в ветвях черешни.
Аввакум встал, размял плечи и вышел на веранду. Он глядел на улицу, на сосны с серебристыми макушками, стоящие точно свечи сразу за плитами противоположного тротуара — оттуда начинался парк, — и прикидывал в уме, сколько еще пройдет минут, пока луна оставит в покое черешню, веранду, комнату и его самого. Стоит ей только повиснуть на ветвях черешни, как его комната становится непомерно большой, словно вокзальный зал ожидания, а все предметы в ней похожи на пассажиров, дремлющих в ожидании поезда, который никак не приходит. Чаще всего так бывает в полнолуние. Вот и сейчас луна была полной, огромной, и комната его представала во всей своей уединенности и пустоте — холостяцкая квартира, где вещи все время кого-то ждут.
В эту минуту раздался телефонный звонок. Серебряную тишину разрушила лавина звуков. И хоть это был всего лишь обычный телефонный звонок, но почему-то он отдался в его сознании, как сигнал внезапной тревоги. Внимание! Случалось ведь не раз, что в ночную пору, когда над миром опускается серебряная тишина и старые холостяки, вроде него, пытаются обмануть скуку фантастическими Айседорами, простой телефонный звонок звучал как набат, как призыв о помощи.
В трубке послышался мягкий баритон инженера Атанасова. Потревоженный пушистый ангорский кот выгибал дугой спину.
— Я звоню с виллы профессора Станилова… Приезжайте, дружище, как можно скорей, обстановка тут… ужасная!
— Неужели?
Аввакум недоверчиво усмехнулся: когда создается ужасная обстановка, то зовущий на помощь не станет говорить «дружище», ему и в голову не придет это ласковое слово, да и голос его не будет бархатным.
— Что случилось? — спокойно спросил Аввакум.
— Ох, да поторопитесь вы, ради бога! — Ангорский кот умоляюще протянул лапки. И повторил своим бархатным баритоном: — Обстановка ужасная!
Крупный специалист в области электронно-вычислительной техники, но человек слабохарактерный, Атанасов часто впадал в панику и терял самообладание, как кисейная барышня.
— Если вы не объясните, что случилось, — хмурясь, строго проговорил Аввакум, — я не сдвинусь с места. — Он терпеть не мог ни бархатных голосов, ни бархатных лапок. — Где Станилов?
— Станилов неожиданно уехал в Варну, — одним духом выпалил Атанасов и опять замолчал. Не хотел, видно, распространяться относительно сложившейся обстановки. Потом снова принялся, как вначале, молить нежно-трагическим голосом: — Приезжайте, дружище, ради бога, садитесь в машину и катите сюда! Тут вам все станет ясно… Только вы один в состоянии нам помочь! К тому же, как подсказывает моя жена, вечер просто изумительный. Вот и она тоже хочет с вами поговорить, минуточку!
Место напуганного и приунывшего ангорского кота тотчас же заняла ловкая, хищная пума. От возбуждения у нее подрагивали бока.
— Захов, почему вы медлите? Вас зовут на помощь, а вы раздумываете? Разве так можно?
Аввакум, казалось, даже ощущал на своем лице ее горячее дыхание. Это не бесплотная, нежная Айседора, порхающая среди созвездий, а грациозная хищница с бархатистой кожей и жадными золотистыми глазами. Пума держалась смело — за спиной ее темнели бескрайние сумрачные джунгли Амазонки. И она была их владычицей.
Какой вечер, какой вечер! И призыв о помощи. Разве он когда-либо отказал кому-нибудь в помощи? Аввакум просто не помнил такого случая. Напротив, с ним чаще бывало так, что, отправившись на свидание, в театр или, скажем, к знакомым на чашку чаю, он возвращался с полпути, потому что кому-то нужна была его помощь. Его звали, и он прерывал летний отпуск. Бывало, он даже вступал в поединок со смертью — да, и такое случалось, если это было необходимо, очень необходимо, чтобы другим жилось спокойно и весело. II сколько раз! А может, этот призыв о помощи — всего лишь невинная шутка, а «ужасная обстановка» — приманка, рассчитанная на то, чтобы поймать его на удочку? Тем лучше! Если это так, то забавная игра куда приятней тоскливого зала ожидания с пассажирами, дремлющими в ожидании поезда, который никак не приходит. Пускай Айседора отдохнет себе в гримерной среди всех этих блоков и роликов магнитофона, а он тем временем потанцует с хищной пумой, у которой бархатистая кожа и жадные золотистые глаза.
Но этот неожиданный звонок с виллы профессора Станнлова не был шуткой. Обстоятельства, которыми он был вызван, имели отношение, правда косвенное, и к огромной важности открытию Константина Трофимова, к к заговору НАТО, сети которого уже начал плести 07.
Дело обстояло так.
Профессор Станилов, директор Института электроники, отмечал день своего рождения — ему исполнилось сорок восемь лет. По этому случаю он решил пригласить к себе на загородную виллу кое-кого из своих ближайших сотрудников.
К двум часам дня все необходимые приготовления к приему гостей были закончены, и Методий Станилов — несколько усталый, но довольный собой, «пришпорил» свою «ситроен-акулу» и быстро помчался обратно в город. Не успев переступить порог кабинета, он узнал, что председатель Комитета по техническому прогрессу — Институт электроники был в ведении этого комитета — спрашивал его по телефону в связи с каким-то очень важным и неотложным делом. Ему сказали еще, что председатель распорядился немедленно разыскать его и сообщить, чтобы он тотчас же явился к нему в комитет.
Тяжелое мясистое лицо Станилова залилось краской до самой шеи, а серо-голубые глаза потемнели. Он, профессор Станилов, располагавший безотказно действующей электронной машиной ЭК-24 собственной конструкции, подобно тому, как колбасник располагает отменными окороками и ливерной колбасой собственного изготовления, возможно, считал, что именно поэтому мир должен относиться к нему сверхделикатно и предупредительно; что тот, кто добивается его услуг, не вправе, топнув ногой, потребовать его к себе, а должен прибегать к общепринятому «пожалуйста», «прошу». Возможно, поэтому Станилов вошел в кабинет председателя комитета мрачный, с насупленными бровями — в самом деле, он ведь не из тех, кого начальство может вызывать к себе немедленно, по звонку, словно какого-нибудь курьера! Он остановился у открытого окна, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Сохраняя сердитый вид, он предупреждающе откашлялся и продолжал стоять, переминаясь с ноги на ногу.
— Да, да! — глядя в его сторону, проговорил председатель, кивая головой и как бы отвечая на какой-то его точный и важный вопрос. — Профессор Константин Трофимов…
И тут произошло чудо — воинственного выражения у профессора Станилова как будто и не бывало. Оно исчезло мгновенно. Его насупленные брови расправились, как крылья птицы. Он зашарил по карманам, ища сигареты, и, обнаружив их наконец, закурил. Горящая спичка, такая крошечная в его массивных мясистых пальцах, заметно дрожала. Он уселся в кресло напротив председательского стола и жадно затянулся.
Все так же сосредоточенно-торжественный и улыбающийся председатель сказал, что Константин Трофимов может в любой момент вылететь из Москвы. Но когда именно он вылетит, не знает никто или почти никто. Точный день и час вылета известен, возможно, только двум или трем лицам в Советском Союзе. Да так оно и должно быть, и в этом нет ничего удивительного, ведь сейчас профессор Трофимов в мировом созвездии ядерных физиков — звезда первой величины. О таких людях, как он, когда они вылетают и когда прилетают, заранее не принято извещать. Важно, что он приедет, что он будет присутствовать на международном конгрессе физиков, специалистов по квантовой электронике, который состоится в Варне; это, конечно, событие. Он может приехать завтра или послезавтра, в любой из ближайших дней — до конгресса остается ровно одна неделя. И хозяева должны быть готовы, настолько готовы, чтобы можно было встретить его хоть сегодня, если он прилетит к концу дня.
Станилов слушал председателя молча. Поглощенный своими мыслями, он даже не почувствовал, что догоревшая сигарета жжет ему пальцы.
Председатель сказал, что в распоряжение Трофимова решено предоставить одну из вилл Академии наук. Вилла эта небольшая, двухэтажная, окружена садами, обращена к морю, обнесена высокой каменной оградой. Он добавил, что нижний этаж будет занимать Станилов, а верхний — профессор Трофимов. Там есть веранда с видом на море, с этой веранды глазам открывается большой простор. Станилов — директор Института электроники, участник конгресса, коллега Константина Трофимова, поэтому кто, как не он, должен составить компанию дорогому гостю, быть, как говорится, к его услугам, чтобы советскому ученому было удобно и приятно, как дома.
— О, разумеется! — поведя плечами, воскликнул Станилов.
Затем председатель сказал, что никаких забот, связанных с безопасностью советского профессора, у Станилова не будет, — они будут возложены на других лиц, и Станилова это не должно беспокоить.
В заключение председатель комитета сказал, что Станилов уже сегодня вечером должен быть в Варне и, устроившись на академической вилле, поддерживать постоянную связь с председателем Варненского городского совета. Мимоходом он заметил, что, вероятно, в это время в Варне будет находиться их общий знакомый Аввакум Захов, член ученого совета Института археологии и исторических исследований Академии наук. Станилову следует иметь в виду этого представителя академической среды; в случае надобности следует обращаться к нему за советом и помощью, и непременно надо познакомить его с Трофимовым.
Неопределенно хмыкнув, Станилов сказал, что обязательно будет иметь его в виду.
— Мы позаботимся о том, чтобы он вас разыскал, — сказал председатель комитета.
Станилов встал, откашлялся, помедлил еще немного, чтобы не показаться слишком торопливым, и, еще раз заверив председателя, что выедет в Варну через час, самое позднее — через два, ушел.
* * *
Дальше события развивались так.Методий Станилов возвратился к себе на виллу, заперся в ней и пробыл там около часа. Перед тем как уйти, он позвонил по телефону своему заместителю инженеру Атанасову и торопливо сообщил ему, что получил распоряжение немедленно выехать в Варну.
— А как же ваш день рождения? — растерянно спросил Атанасов. — Выходит, мы так и не соберемся? — Специально по этому случаю он купил жене сверкающее золотистое ожерелье, и ей во что бы то ни стало хоте лось показаться на празднестве в своем новом украшении. — Неужели мы так и не соберемся? — с грустью в голосе повторил свой вопрос Атанасов.
— Соберетесь, милый мой, но без меня! — ответил Станилов, всячески стараясь сделать свой жесткий, хриплый голос возможно мягче и ласковее. — Вы же знаете, где я обычно оставляю ключ от входной двери: входите, располагайтесь как дома и веселитесь себе хоть до вторых петухов!
— Эх, какое уж это будет веселье! — со вздохом сказал Атанасов, хитро подмигнув сам себе при этом, но голос у него был теплый, мягкий, и потому слова звучали искренне.
— Ну ничего, ничего! — убеждал его Станилов. — Я позаботился, чтобы вам было весело, не беспокойтесь! — И, поскольку с другого конца провода не последовало никакого отклика, он добавил: — Я приготовил вам аперитивчик — чудо! Сюрприз в моем вкусе! — и он громко и грубовато расхохотался.
— Да?! — отозвался Атанасов. Он знал «сюрпризы» профессора, но предпочел смолчать.
— В случае, если у вас возникнут непреодолимые трудности, — последние слова Станилов произнес мед ленно и подчеркнуто, — зовите на помощь нашего общего друга Аввакума Захова. Захов мастер разгадывать загадки — он вас избавит от лишних хлопот. Приятного аппетита!
Полчаса спустя голубая «акула» Станилова стремительно спускалась по извилистому шоссе к Витине.
Часам к девяти вечера на вилле Станилова уже собралась вся компания. Инженер Атанасов нашел в условленном месте ключ, открыл большую дубовую дверь и провел гостей в залу.
Тут многое напоминало об искусстве старых тревненских мастеров — резной потолок и оконные наличники деревянная обшивка стен цвета айвы, низкие миндеры[2] вдоль стен, покрытые желтыми и красными коврами, на которых лежали, веселя своими яркими рисунками! расшитые серебряными и золотыми нитками подушки. Во всем здесь чувствовалась любовь к старым, умирающим традициям, тоска по ним, стремление к прочному, устойчивому в жизни — стол был массивный дубовый, такие же массивные стулья крепко стояли на мраморном полу, словно поджидая сказочных богатырей. На стенах висело старинное, очень старинное оружие: кремневые пистолеты, ружья-иглянки, ятаганы с серебряными рукоятками. Перед камином была разостлана пушистая медвежья шкура, из углов залы выглядывали морды диких кабанов, торчали оленьи рога. Только один предмет казался странно неуместным в этой романтично-суровой обстановке — маленький клавесин красного дерева на тонких витых ножках. Нежное салонное создание с кружевными манжетками очутилось в обществе грубых мужланов-охотников. Но и это артистичное творение тоже переносило в давно минувшие времена. Этот маленький мирок, казалось сохранившийся в первозданном виде с давних времен, освещали полдюжины ламп, точно таких, какие в начале века освещали керосиновым пламенем крестьянские домишки. Конструктор ультрасовременного электронного мозга ЭК-24 обставил свою виллу предметами эпохи, едва только узнавшей электрический свет.
В камине, где можно было зажарить целого барана, тлело несколько дубовых поленьев, и, хотя окна, забранные решетками, были распахнуты, в комнате чувствовался запах дыма.
Компания — Атанасов с супругой, три начальника отделений института со своими женами, все в отличном настроении, — шумно ввалилась в виллу, как в собственный дом. При виде подушек, ярких ковров, медвежьей шкуры глаза женщин загорелись, и они принялись благоговейно разглядывать все это восточное великолепие — им впервые довелось увидеть такое в непосредственной близости. Только жена Атанасова оставалась вполне равнодушной — она уже бывала тут, и все это было ей знакомо. Она стояла в стороне и делала вид, что подправляет помаду на губах, а в действительности, заглядывая в зеркальце, любовалась своим золотистым ожерельем. Удивительно гармонирует оно ее глазам!
Атанасов тем временем, взяв на себя роль хозяина, направился к камину — там стояла огромная, почти в его рост кочерга. Жене хотелось видеть, как-то он справится с поленьями. Тут ведь нужна ловкость, сила. Но не успел он взяться за кочергу, как инженер Крыстанов вдруг всплеснул руками и удивленно вскрикнул. Крыстанов, слывший в институте человеком молчаливым, кротким и спокойным, этим своим восклицанием привлек к себе всеобщее внимание. Атанасов забыл про кочергу, а Роза, жена его, чуть было не уронила на пол свою сумочку.
Крыстанов стоял у огромного дубового стола, заставленного тарелками, приборами, небольшими пышными хлебцами, и указывал пальцем на листок бумаги, трепетавший в другой его руке, словно крыло бабочки.
Стало очень тихо. Необычное убранство комнаты словно бы потускнело, исчезло — такой интерес вызвала эта бумажка.
Близорукий Крыстанов снял очки, глаза его были комично вытаращены. Роза Атанасова даже рассмеялась.
— Тут нет ничего смешного, гражданка Атанасова, — укоризненно покачав лысой головой, оборвал ее Крыстанов. — Напротив, напротив! — Он сделал паузу. В зале стало еще тише. — Ситуация, я бы сказал, скорее печальная! — Он вздохнул и снова надел очки. — Вот послушайте! — Поднеся бумажку почти к самому носу, он прочитал: «Друзья! В кладовой вас ждет форель, заливные цыплята, два зажаренных фазана, всевозможные салаты: в кувшинах есть брынза и лютеница[3], испечена деревенская баница[4]. Все приготовлено отменно. Ешьте на здоровье! Ключ от кладовой находится в зале, на видном месте. Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете.
Ищите!»
Положив бумажку на стол между двумя приборами, Крыстанов почесал лоб и задумчиво повторил:
«Ключ от кладовой в зале, на видном месте…
Я оставил очень приметный след, по которому вы его легко найдете!» — Он обернулся к Розе Атанасовой и с горьким упреком сказал: — А вы смеетесь!
Все молчали, и тут Атанасов сообразил, что ему следовало бы что-то сказать в защиту своей жены.
Наш мэтр удивительный остряк, — начал он. — Без шуток жить не может!
А я не люблю, когда меня приглашают на ужин и морят голодом, — холодно заметил Крыстанов. Человек спокойный, он никогда не говорил громко, не повышал голоса.
— Но в чем дело, помилуйте! — Атанасов попытался изобразить на своем лице улыбку. Поскольку он выступал в роли хозяина, ему полагалось оставаться на высоте. — Ключ находится в зале, на видном месте, к нему ведет какой-то приметный след. Другое дело, если бы не было никаких следов, верно? Поэтому я предлагаю не отчаиваться раньше времени. Давайте искать!
— Иголку в стогу сена! — ввернул кто-то из мужчин. Голос прозвучал весьма пессимистично.
— Как искать? — Крыстанов снял очки. — И где? — Он окинул взглядом залу и развел руками. — Ведь тут же по крайней мере сто квадратных метров открытого и скрытого пространства!
— Не меньше! — согласился Атанасов.
Роза Атанасова молча слушала в углу — она была на голову выше и на десять лет моложе своего мужа, но он умел составлять алгоритмы и проектировать электронные машины! Разве могла она смотреть на него насмешливо?
Что ты предлагаешь? — спросил скептик, высказавшийся перед этим насчет иголки в стоге сена.
— Прежде всего, как мне кажется, необходимо за программировать искомое, — ответил Атанасов, но на сей раз в его голосе уже не было прежней уверенности.
Роза звонко захохотала.
Глупости! — сказала она. И повторила еще раз: — Глупости! Я предлагаю искать всем где угодно и кто как сумеет! Если даже ключ не найдется, все равно это очень забавная игра. Согласны?
Игра длилась более получаса. Было очень весело, то и дело раздавался смех. Роза извивалась под миндерами, словно выдра, женщины сдвигали ковры, переворачивали подушки. Крыстанов заглядывал в дула кремневых пистолетов. Атанасов, немного грустный, зачем-то разворошил золу в камине, возле поленьев. Один только стол и клавесин оставались на прежних местах. Чтобы сдвинуть с места стол, потребовалось бы еще несколько пар рук, а ножки клавесина были слишком тонки, чтобы под ними можно было прятать ключ от кладовой.
Наконец, устав от тщетных поисков, гости расселись кто на миндерах, кто на стульях. После криков и смеха наступило молчание — такое же тягостное, какое наступает после затянувшейся шумной пирушки. Еще во время поисков Атанасов несколько раз вспоминал наказ профессора в случае необходимости позвать на помощь Аввакума Захова. Но он все медлил. И не только от уверенности, что треклятый ключ будет наконец найден. Однажды он видел, как его жена танцевала с этим человеком вальс. И с тех пор у него пропала охота встречаться с ним, хотя во время танца Аввакум Захов был безупречно корректен. Пошел он ко всем чертям, обойдемся как-нибудь без него, а что касается вальса, то это старомодный и ужасно глупый танец — если теперь ему. пришлось бы учиться танцевать, он начинал бы не с вальса, это — девятнадцатый век, почти рококо. В конце концов, все эти танцы только усложняют жизнь, и если бы Станилов так внушительно не сказал ему об этом…
— Знаете что, друзья? — он взглянул на свою ладонь и нахмурился — она показалась ему слишком пухлой и розовой, как у младенца. — Эту хитрость с ключом я сумею раскусить за какие-нибудь четверть часа!
Все с удивлением уставились на него, кое-кто из женщин даже ахнул, один только Крыстанов снисходительно усмехнулся — он не любил самонадеянных людей.
Но Атанасов встал, подошел к телефону и быстро набрал номер Аввакума. Сгорая от любопытства, Роза побежала следом за ним.
Совершенно внезапно, как это бывает летними ночами, на улице поднялся сильный ветер.
* * *
Такова предыстория этого неожиданного для Аввакума телефонного звонка, послужившего началом для целой цепи неприятностей, бед, сложных происшествий и совершенно фантастических событий.Когда он миновал у Белой чешмы опасный поворот начал взбираться на подъем, из-за Копыта выплыло огромное стадо черных косматых туч. Они неслись с юго-запада на северо-восток, заволакивая непроглядной черной пеленой все небо. Луна исчезла; внизу, в долине, среди моря тьмы мигали и поблескивали огни Софии.
Он поставил «волгу» у высокой каменной ограды виллы Станилова. Вверху, в сучьях старых вязов, шумел ветер; впереди, у парадного входа, с невозмутимым спокойствием сиял матовый шар фонаря. Аввакум нажал на кнопку звонка, и в этот миг ярко сверкнула надломленная желтая молния. Вдали тяжело прогрохотал гром.
Всякий раз, когда он приходил к кому-нибудь в гости, его появление тотчас же обрывало завязавшийся разговор. Все вдруг замолкали — то ли от неожиданности, то ли из любопытства, — и все взгляды обращались к нему. Никто из его знакомых или из тех, кто видел его впервые, не мог с определенностью сказать, что это за такие особенные внешние черты его, которые производили столь неотразимое первое впечатление. Разумеется, сразу же бросался в глаза его рост — метр восемьдесят. У него были широкие, сильные, слегка сведенные вперед плечи. Эта скорее лишь наметившаяся, чем действительная сутулость и чуть наклоненная вперед голова создавали впечатление, будто он застыл в ожидании чего-то, будто он к чему-то прислушивается, старается уловить какое-то скрытое движение впереди, какой-то неуловимый звук. Совсем не вязалось с этой выжидательной позой выражение его лица — спокойное, холодно-сосредоточенное выражение в совершенстве владеющего собой человека.
Другой его особенностью были глаза. Серые, они порой казались голубыми и тогда как бы излучали теплый опаловый свет; в других же случаях напоминали леденеющую реку, в которой отражалось свинцовое небо. Обычно у них было задумчивое выражение то с налетом иронии, то грусти. Порой они были похожи на оконца, за которыми открывались самые разные миры — то залитые солнцем, то притаившиеся в кротких сумерках, то потонувшие во мраке. Но иногда случалось, что они сверкали, словно отполированная сталь, и с нечеловеческим упорством сверлили глаза других. Ласковым или жестким был его взгляд, все равно выдержать его было одинаково трудно. Так же трудно было и смотреть ему в лицо — ясное или задумчивое, на котором всегда проступала ирония, даже легкий скепсис, вызванный, возможно, тем, что он слишком, хорошо знал человеческие слабости.
Необычна была и его манера одеваться. В его костюме не было ничего экстравагантного, ультрамодного, претенциозного. Но в то же время на нем нельзя было увидеть вещей совсем уже не модных, так сказать, дедовского покроя. И все же в его одежде было нечто, свойственное только ему, у него был свой собственный стиль. Он носил только темные костюмы — в любое время года, даже летом. (В этот вечер, например, он был в костюме из тонкой териленовой, но темно-синей ткани.) Шляпы его всегда отличались более широкими, чем требовала мода, полями, а легкое ворсистое непромокаемое пальто (он и зимой ходил в нем) — свободным кроем.
Вообще его сильная фигура, мужественная и одухотворенная красота его лица не могли оставаться незамеченными. Так, значит, его особенность в красоте? Но красота — это и тусклый зимний день, когда пушистый снег тихо и плавно падает на землю, и солнечное морозное утро, прозрачное и чистое, когда под ногами скрипит снег, а воздух словно звенит… И еще красота — это сочетание мысли и силы. Именно это и было у Аввакума Захова.
Входя в залу, он на секунду задержался на пороге, почти касаясь головой притолоки, и с едва заметной усмешкой окинул взглядом комнату. В открытые окна врывался шум разыгравшейся бури. Старинные тревненские светильники, снабженные электрическими лампочками, слегка покачивались от ветра, а отбрасываемые ими тени ползали по стенам, ощупывая длинные кремневые ружья и пистолеты.
Первой опомнилась Роза. Она кинулась ему навстречу, протянув руку.
Почему вы остановились в дверях, словно незваный гость? — с улыбкой воскликнула она, и на груди у нее сверкнуло ожерелье.
Слова ее, растворившись в шуме ветра, так и не достигли его ушей. Но, если бы этого не случилось, он едва ли ответил бы ей. В этот момент он испытывал горькое чувство досады, будто в сотый раз смотрел один и тот же наскучивший фильм. До чего же знакомая картина!
Но вскоре все вошло в свою колею. Атанасов показал ему оставленную Станиловым записку, а Роза — свои руки. Она пожаловалась, что, ползая по полу в поисках этого проклятого ключа, до боли натерла себе ладони, Крыстанов тоже изливал ему свои жалобы: ему, мол, крайне вредно так долго оставаться голодным, и вообще его уже тошнит от этой мании шефа изводить гостей своими ребусами… А скептик, который не преминул съязвить насчет иголки в стоге сена, тот без обиняков предложил разойтись — в конце концов, Аввакум Захов никакой не чудодей и не ясновидец, чтобы сделать то, чего не смогли добиться они все вместе — целый коллектив квалифицированных математиков… Женщины, принимавшие участие в разговоре, были во власти двойственного чувства — их томил голод и донимало то неудовлетворенное любопытство, которое скука каждодневная рождает в их душах.