Страница:
Гунин Лев
Сон и явь
Лев Гунин
Сон и явь
Какой-то глухой удар прозвучал в темноте. Раздался звон, и голос, напоминаюший о времени, произнес, что оно истекает. Я молчал, погруженный в свои размышления, и знакомые и незнакомые мне образы проплывали передо мной. Спускаясь с холма, проехал автобус, который обычно вез меня на учебу, вот прошел пьяный, что проходил здесь каждый день, вот, маня неизвестностью, освещенные последним лучом солнца, проплыли незнакомые кварталы. И вдруг, как тяжелое и страшное напоминание, всплыла фраза о том, что меня выгоняют из музучилиша. Но вот уже все потонуло в каком-то саркастическом смехе, и волна диалогов захватила все в свой радостный и беззаботный хоровод. Я старался, напрягая ум, что-то вспомнить, но мозг словно был чем-то оплетен, и я через силу улыбался, а потом оставил воспоминания и стал легко радоваться, глядя на маленьких человечков, прыгающих и веселящихся вверху и внизу. Но вскоре опять стало тихо и безрадостно, и я опять очутился наедине со своими мыслями... И тут я встретил е г о.
Он появился внезапно, словно выйдя из небытия, и я угадал, что он и есть тот, кто мне так нужен. Он содержал в себе заряд решимости, и, в то же время, был всезнающим, словно все происходящее было им давно уже предугадано. И, все-таки, он заговорил со мной первым. Обращаясь ко мне, он напомнил, что все случившееся вытекает из всего предыдушюго, и что, таким образом, моя судьба была уже давно решена. Я не был согласен с этим, потому что я был уверен, что человек сам решает все и действует, приняв свое собственное решение.
"Посмотри вокруг, - сказал он. - Те, которые живут и которые действуют по своему усмотрению, в своих действиях неизменно зависят от огромного множества людей и явлений, а те, в свою очередь, тоже в действиях зависят от множества. Поэтому всех живущих под солнцем людей можно принимать за одну действующую в Мире душу, помыслы и действия которое направляет кто и что - неизвестно. Один же человек не имеет права и способа выбирать, так как даже два противоположных действия всегда приведут к одному и тому же результату. " Хотя я не разделял этого его, высказанного мне, мнения, я почувствовал к нему уважение и симпатию, и знал, что он может думать параллельно, то есть, не подавляя мои собственные мысли. В знак дружбы и расположения он пригласил меня перейти в его оболочку, и я принял приглашение, чтобы, сливаясь с ним в одно целое, я лучше понял его и смог бы выразить свое уважение и признательность.
Было поздно. Автобус, издавая запахи масла и бензина, летел сквозь время, унося бездумные рассуждения и, объятое вожделением, озязаемое скопление человеческих тел.
Он сидел на заднем сидении, закрыв глаза и не внимая происходящему. Мыслями он уносился намного дальше времени, но, находясь в этой, сковываюшей движения, массе, мог лишь предопределить, но не мог изменить происходящего. Он оценивал и объяснял Историю, не ограниченный рамками времени и исторических периодов.
"Когда царь Навуходоносор вошел в свою, расположенную во дворце, спальню, он увидел, что все вещи, лежашие в ней, находятся в беспорядке. Позвав двух слуг, он приказал им убрать комнату и наказать виновных в ее беспорядке. Но прошло время, а виновные не были найдены. И только через какой-то промежуток времени он обнаружил, что, используя различные предметы, он сам приводит комнату в беспорядок. Выходит, он должен был был наказать сам себя, именно он, недовольный беспорядком.
Через много лет ветер нес песок по разбросанным в беспорядке обломкам вавилонских строений...
В период до и после разразившихся в мире двух Мировых войн, - говорил чей-то голос, - Россия захватывала, рискуя быть захваченной. /В это время человек с бородой протягивал прут, острым концом упиравшийся в пустоту, а другой человек в шляпе, и тоже седой и властный, ударял по нему чем-то, что протыкалось, но продолжало оставаться целым/. Теперь же, когда все рискует быть уничтоженным, Советский Союз боится... - нет, не боится, а: в эпоху наступившего атомного равновесия /в этот момент на землю упали два, скрещенных нами, тяжелых железных стержня, и мы разбежались в разные стороны, как будто опасаясь взрыва/ никто не желает войны. Но, терзаемый освобождением народов, своей собственной противоречивостью, Советский Союз распадется, как дрогнула от разрастающихся восстаний и под напором внешних врагов Священная Римская Империя".
В этот момент я сам вздрогнул, издав при этом беззвучный, или звучащий, крик. Было такое ощущение, как будто что-то вывело меня из забытья, непрошенно ворвавшись в мои мысли, как выстрел, прозвучавший в полной, ничем не нарушаемой, тишине. Я упрекал себя за то, что поддался этому соблазну, этому наваждению, но было уже поздно, и я не мог удержать эти, исчезающие, как дым, видения.
Надо мной стояла мама и будила меня, делая что-то со мной или с моим уходящим воображением.
Было пол-седьмого утра. Мне нужно было опять ехать в другой город, в училище, чтобы окончательно узнать, какова моя участь. Мне было так жаль, что я не дослушал его слова, но надо было идти, и времени уже не оставалось.
Дикая тоска овладела мной. Я провел рукой по лицу и начал собираться. Руки, после вчерашнего, дрожали, а перед глазами все плыло. Кушая, я думал о пустяках, о том, что узор на потолке, образованный потрескавшейся краской, почему-то, тянется в одном направлении, и что надо пойти в комнату и открыть балкон, что было совершенно бессмысленно. Но как только я перестал жевать, я опять погрузился в мрачные до ужаса мысли.
Вздохнув, я вытер руки и пошел собирать вечи. Идя по улице, я думал о том, что прохожие обо всем догадаются по моему облику, и мне было, почему-то, неловко. Кроме всего, меня водило из стороны в сторону, и я не знал, так я делал шаг за шагом, или идти надо как-то иначе. Я думал еще, что, если ко мне кто-нибудь обратится, мой голос будет дрожать, и я не знал, смогу ли я вообще говорить. Войдя в автобус, я сел, и всю дорогу смотрел в одну точку. Когда я вспомнил педагога, торжествующую от злорадства, когда она, затягшваясь сигаретой, устремляла свое толстое лицо вверх, меня передернуло от отвращения. Голова у меня кружилась. а во рту ощущался какой-то противный и горький металлический вкус.
Тоска становилась еще сильнее по мере приближения к городу, в котором было музучилище. Вскоре я был уже в училише, где сел, ожидая - чего? - неизвестно. Училище теперь более, чем всегда, показалось мне больницей или детским домом, где специфический запах заменяла тошнота, подкатывающая к горлу, страх перед смертью - десятками всевозможных, разнообразных страхов, а белоснежную среду - канцелярская атмосфера и "стерильность" поведения. Но здесь было еще что-то такое страшное, наводящее тоску, - что нельзя было объяснить простыми ассоциациями, что присуще только больницам или тюрьмам. Может быть, это витали души, загубленные в этих стенах, а, может быть, это выходили наружу бесконечные человеческие страдания.
Я был не первым и не последним среди тех, кого собирались исключить из училища, но, если одни воспринимали это как закрытие доступа к профессии умственного труда, другие как крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось еще одно - любовь к музыке, без которой я не мог жить.
Злости еще не было. Она пришла тогда, когда у меня появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать их по стенке, то есть, потребность чисто физического действия. Разумеется, все это было продуктом отчаяния, но отчаяния не напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то она была не беспричинная, не из-запустяка, а глубинная, "вынужденная" злость.
Был у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый. Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо с наглым выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было поверить, что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем, с ним произошла вот какая история.
При всем том, что по своей специальности он музыкант был отличный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий, музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить людей такого типа, у него что-то произошло с той преподавательницей, которая мне самому поставила "неуд. ". Из-за чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю, но она начала его преследовать на всех своих уроках. Возможно, в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с большой достоверностью я судить об этом не мог.
Она вела у него втопостепенные предметы, но, если бы она того захотела, и, если она решила "завалить" его на экзамене, никто уже не мог бы ему помочь. Что самое странное и непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях, это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так что все бывает уже заранее известно, но при этом ничего изменить уже невозможно и никто не имеет к педагогу никаких претензий, отчасти из-за совершенной бесполезности их выражения. И вот, "доведя" этого студента до экзаменов, она поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища. И, хотя при таком результате его полагалось исключить, его родители каким-то образом постарались, чтобы его оставили на второй год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после этого какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по складу личности такого же, как они, плоть от плоти их порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И я понимал, что они не только приносят людям страдания и несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только такая чудовщнная система могла дать им власть и право распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других. "Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне справедливым.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день, когда проходили экзамены, этот же студент важно хвалил перед всеми своего педагога и чуть ли не кланялся ему в ноги. Для меня все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался в каком-то фантастическом, перевернутом наоборот, мире, с дикими, чуждыми для меня людьми, и все это было похоке на сон...
Итак, мне надо было или забрать из училища документы, или ждать, разрешат ли мне пересдать. А так, как я бил слаб и беспомощен, и не мог решиться ни на какой шаг, само собой оставалось только второе.
На душе было тяжело и страшно. Волю подавляло чувство обреченности и безразличия. Тоска разрывала внутренность и, казалось, я вот-вот должен был заплакать. Я прилагал все усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я, наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь бы смерть окончила эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти она непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже утверждал, что никакого ада нет, и от этого становилось еще ужаснее и тоскливее. Я утешал себя тем, что не виноват в случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но и это - ничего - не помогало. Я, почему-то, представлял, что приговор уже вынесен, что я уже казнен, и только вот все еще никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не давали мне покоя, и я то вставал и ходил по коридору, то садился на диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я почувствовал, что не могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку... Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом, а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может каким-то образом повлиять на их решение, или что она может посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, - услышал я в ответ, - но прежде вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз. 0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед, думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на автобусную станцию. То, что мне разрешили пересдать, ничего не изменило, и только один из способов пытки - неизвестностью оставался до завтрашнего вечера. Я ждал автобуса несколько часов и, войдя в него, обессиленно повалился на сидение.
Когда уже было совсем темно, я открыл своим ключем дверь и вошел в дом. Я лег спать не как всегда, а так, будто я прилег на минуту, так, как ложатся спать в поезде, в машине, лег, чтобы хоть на минуту забыться. Мысли начали путаться у меня в голове, навязчивые идеи как-то медленно растворялись, несчастье отступало куда-то в небытие, и я медленно, и, в то же время, необычайно быстро, заснул.
Темнота уходила вниз, и свет все больше и больше распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то и смотрел вниз. Солнце стояло высоко в небе и ярко сияло, освещая меня и холм ярким светом. На голове у меня была какая-то шапка, выделявшаяся на фоне неба своими почти квадратными формами, и, стоя наверху, я наблюдал за расстилающимся бесконечным пространством. И вдруг я опять увидел е г о. Он стоял чуть внизу и работал. Он что-то показывал, говорил, указывал руками в стороны, объяснял и посылал туда кого-то. Я опять увидел его и подошел, чтобы объясниться. Он поздоровался со мной и пошел навстречу. Хотя он был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни; люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны; они были внутри меня. Я был один, а их много, и все они были внутри меня.
"Я знаю, ты хочешь своего места в жизни, и поэтому тебе совсем не дают никакого места. Смысл есть отторгнутая от жизни формула, простая, как 2+2. Люди трудятся, называют это серьезным, они видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая за ним свое собственное бессллие, но, если бы они и не считали это мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы заставили их работать. Смысл же, который исходит от неизменимого фактора, не является формулой, выведенной человеческим рассудком.
Все, что бессмысленно, люди называют разумным, а все, что просто и понятно, люди называют бессмысленным. Смыслом у них называется бессмысленная работа на ничего не анализирующий, ничего не думающий, ни к чему не стремящийся желудок, а бессмысленным - поиски смысла жизни, который, по их мнению, давно найден. Вместо того, чтобы дать людям максимальный стимул к труду, капиталистические страны путем введения абсурдной системы правил о процентных ставках заставляют все средства фактически работать на банки, а советская администрация тратит эти средства на насильственное подавление в людях стремления к потребленнию. Смысл заключен вне людей или внутри их, и они так и существуют: смысл отдельно и люди отдельно. Сравнивать можно только сравнимое, и осознать можно только то, что подлежит сравнению. Все подлежит сравнению в этом мире; умный, сравниваемый с глупцами, должен стать дураком, что умнее других дураков. То же, что нельзя сравнить, не будет понято, так как никто не познает того нового, которое нельзя сравнить с тем, что он уже знает. Все новое - старое, потому что человек всегда знает то, что он должен узнать, и нет ничего такого, что могло бы быть создано нового человеком, потому что новое всегда будет старым, и, как бы ни искал человек новое, он не найдет его, не видоизменив старое.
Вместо того, чтобы следовать естесственному, человек придумывает противоречивые идеальные схемы и загоняет жизнь в их рамки. Он создает законы, чтобы они защищали эти схемы от критики недовольных ими. Человек сотни раз нарушает законы, своевольно интерпретирует их, и ему никогда не придет в голову изменить их, но стоит только ему ощутить на себе незаконность и обнаружить невозможность бороться с ней при помощи существующих законов, как он сразу же начинает проклинать их. Человек не может изменить жизнь своими схемами общественного устройства, но он оправдывает этими схемами свои зверские, бесчеловечные поступки, и, если даже такую схему изобрел кристально чистый человек, берущий его учение в свои руки тиран оправдает свои действия исключительной честностью предшественника. И никому в условии таких режимов не придет в голову, что схема и жизнь не одно и то же. Человек же, как бы он ни ухищрялся и что бы он ни предпринимал, не сможет найти истину, и люди отличаются друг от друга не знанием и незнанием истины, а лишь степенью активности по отношению к ней. "
Я опять не был согласен с ним. Я всегда был уверен, что где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное торжество добра. Но в моей вере и в его безверии было много общего, и я видел, что мы оба боремся против одной и той же инертной середины.
Вдруг, в полной тишине, пробили время часы, и я опять закружился в вихре тосклившх мыслей, страхов и переживаний. Темнота покрыла все вокруг, и чьи-то цепкие пальцы вырвали у меня самое дорогое. Я очутился один в мрачном лесу, внезапно перенесшись из светлой страны, где над головой растворялось вокруг синее небо и где солнечные лучи так приветливо грели воздух, отражаясь желтым металлом - позолотой далеких строений, в мрак беспросветной пустыни, где я был так беспомощен, несчастен и одинок, где я был подвластен дикой природе, один на один с беспощадным холодным миром. После лета вдруг началась метель, и я, вытянув вперед руки, шел, ощупывая бестелесную темноту в надежде найти е г о. Но разве мог он находиться в этом хаосе и темноте? Он был там, где светло, а я был тут, в холоде и зловещем безмолвии. И вдруг я ощутил его и обратился к нему. Сразу вдруг стало светло, и тепло стало постепенно проникать в сознание.
Мы стояли среди высоких громад, и заходядее солнце освещало своими скупыми лунами дно ущелья.
"Люди, - говорил он, - бессильные существа, которые создают оружие массового уничтожения, но не могут разобраться в собственных отношениях. Многие из них, отчаявшись найти смысл жизни, кончают эту бессмысленную жизнь самоубийством. Человек меняет облик рек, континентов, он погружается в пучину морей и океанов, но что он не может изменить - так это себя и человеческие отношения. И часто люди бросались с высоких этажей и под колеса поездов именно из-за уверенности, что самоубийства как были, так и будут, и что с их смертью в этой жизни ничего не изменится. Я знаю много их, душ, которые променяли все соблазны этой бессмысленной жизни на осмысленное самоубийство. "
"Как, - подумал я, - неужели он относится к потустороннему миру? "
"Нет, - ответил он на мои мысли, - я не отношусь ни к миру существующему, ни к потустороннему. Я черпаю мои мысли и мой дар из предвидения. Человеческая История развивалась без отрыва от общества, и в нем от каждого индивидума в отдельности. История общества - это история многоголового, многорукого, многоязычного человека, у которого также есть свои воспоминания. Каждая единица общества - человек - несет в себе информацию обо всем обществе в в целом; каждый день человеческой Истории несет в себе информацию о всех предыдуших. Мозг каждого человека - частица огромного общественного сознания, и, стоит человеку покопаться в своем подсознании, он "вспомнит" и бесчисленные вереницы рабов, строящих огромные сооружения на берегах Нила, и краснокожих индейцев, укрепляющих стены своего города Куска, и царя Соломона, строителя Дома Господня. Он увидит любого, кто составлял население этой планеты миллионы лет назад.
Древний Рим затмил своим величием все окрущающие страны, но и теперь мы помним историю Рима лучше, чем историю любой другой древней страны и предпочитаем ее истории других государств, а Александр Македонский, про которого Диоген сказал, что он "затмил солнце", затмевает своей фигурой фигуры других древних полководцев и по сей день. Россия не имела ни своих Македонских, ни Цезарей, ни Наполеонов, и поэтому она все еще существует. "
И опять он пригласил меня перейти в его оболочку. Он, сидя на скамье в кузове грузовой машины, ехал через лес, и ветки, провожая запахом хвои, цеплялись за его одежду. Сзади и спереди витал невидимый призрак смерти. Все было полно величия и скрытой силы.
"После того, как была захвачена Священная Римская Империя, - продолжал между тем бесстрастный голос, - одни думали, что наступил конец Мира, другие торжествовали, дождавшись разгрома своих врагов. В то время, как одетые в шкуры варвары свирепо ходили между развалинами римских колонн, в историю уже входила новая сила, известная под названием христианства. Те христиане, которые преследовались и уничтожались в Римской Империи, впоследствие явились истинными властителями Италии и большинства стран Европы. Они стали преследовать, пытать и убивать сами. Греция, родина демократии, впоследствие станет родиной черных полковников, поправших принципы демократических свобод; Монголия, захватившая Россию, через века будет сама захвачена ей. История повторяется. В Израиле царь, осмелившийся пойти против жрецов, был, как свидетельствует Библия, поражен проказой. В России все последователи ереси Схарии были безжалостно убиты. На протяжении многих веков христианская инквизиция преследовала свободомыслящих, сжигала на кострах выступающих против церковных догм... Библия, собрание вечной человеческое мудрости, это философское откровение, превратилась в предмет, призванный оправдывать бесчинства и злодеяния. Христианство было поистине интернациональным учением, но это не повлияло на его роль в истории как религии, исторически и территориально создавшей на долгое время отдельные, отгороженные, закрытые мирки. Эта интернациональная мораль общечеловеческого добра не смогла удержать страны христианского мира от междуусобных войн, как мораль коммунизма не смогла удержать страны социализма от борьбы друг с другом. Человечеству не долго пришлось наслаждаться полученной свободой: на смену христианской пришла новая инквизиция коммунизм. Снова уничтожалась свобода слова, снова за любое проявление свободомыслия ожидала смерть. В то время как в одной части Европы демократия была уничтожена потому, что так велел социализм, в другой части Европы она была уничтожена повелению национал-социализма.
В одной части континента честные люди погибали во дворах и в подвалах тюрем. В другой его части они погибали в пламени крематориев. В одной части Европы диктатор встал из массы представителей "маленького человека", обывателей, "клопов" из "Клопа" Владимира Маяковского. В другой ее части режим опирался на серо-коричневую чуму мещанства, представителями которой являлось подавляющее большинство руководителей фашистского движения...
Это были две враждуюдие группировки, выросшие из одного корня социализма. Прекрасная сама по себе мечта об идеальном обществе превратилась в орудие бесчеловечное тирании... "
Я готов быд поклясться, что это не ему, а мне в голову пришли эти мысли. Если в его философии я находил лишь противоположное моим взглядам, с его Историей я был почти согласен, и обнаружил, что в его повествовании все мои разрозненные мысли слились в одно целое. Но, может быть, этот голос был моим голосом?
"Не имеет значения, в чьей голове мысли сливаются в одно целое, - отвечал он. - До этого целое уже существовало в действительности, сушествовало в природе. Неправильных теорий не сушествует. Существуют правильные мысли, объединенные так лживо и при этом так искусно, что мало кто заметит их внутреннее несоответствие. Эти учения напоминают уродливый домик, сложенный из абсолютно правильных геометрически кубиков. Любой логический вывод, и, вообще, любое умозаключение не может быть ошибочным (так как любая мысль является запрограмированной в человеке функцией мозга, и, как функция, не может быть "неверной"), но, выведенное из одной ситуации, бывает перенесено на другую, то есть, верное в себе, становится обманом в действительности. Так, благодаря смешению логического анализа и эклектики лжи, начинается хаос, мешающий человеку найти истину. Так человек берет естесственные, "правильные" в природе вещества - и получает из них разрушающую силу цепной реакции. Голос, который ты слышал, был голосом истины. Это был не твой и не мой голос.
Сон и явь
Какой-то глухой удар прозвучал в темноте. Раздался звон, и голос, напоминаюший о времени, произнес, что оно истекает. Я молчал, погруженный в свои размышления, и знакомые и незнакомые мне образы проплывали передо мной. Спускаясь с холма, проехал автобус, который обычно вез меня на учебу, вот прошел пьяный, что проходил здесь каждый день, вот, маня неизвестностью, освещенные последним лучом солнца, проплыли незнакомые кварталы. И вдруг, как тяжелое и страшное напоминание, всплыла фраза о том, что меня выгоняют из музучилиша. Но вот уже все потонуло в каком-то саркастическом смехе, и волна диалогов захватила все в свой радостный и беззаботный хоровод. Я старался, напрягая ум, что-то вспомнить, но мозг словно был чем-то оплетен, и я через силу улыбался, а потом оставил воспоминания и стал легко радоваться, глядя на маленьких человечков, прыгающих и веселящихся вверху и внизу. Но вскоре опять стало тихо и безрадостно, и я опять очутился наедине со своими мыслями... И тут я встретил е г о.
Он появился внезапно, словно выйдя из небытия, и я угадал, что он и есть тот, кто мне так нужен. Он содержал в себе заряд решимости, и, в то же время, был всезнающим, словно все происходящее было им давно уже предугадано. И, все-таки, он заговорил со мной первым. Обращаясь ко мне, он напомнил, что все случившееся вытекает из всего предыдушюго, и что, таким образом, моя судьба была уже давно решена. Я не был согласен с этим, потому что я был уверен, что человек сам решает все и действует, приняв свое собственное решение.
"Посмотри вокруг, - сказал он. - Те, которые живут и которые действуют по своему усмотрению, в своих действиях неизменно зависят от огромного множества людей и явлений, а те, в свою очередь, тоже в действиях зависят от множества. Поэтому всех живущих под солнцем людей можно принимать за одну действующую в Мире душу, помыслы и действия которое направляет кто и что - неизвестно. Один же человек не имеет права и способа выбирать, так как даже два противоположных действия всегда приведут к одному и тому же результату. " Хотя я не разделял этого его, высказанного мне, мнения, я почувствовал к нему уважение и симпатию, и знал, что он может думать параллельно, то есть, не подавляя мои собственные мысли. В знак дружбы и расположения он пригласил меня перейти в его оболочку, и я принял приглашение, чтобы, сливаясь с ним в одно целое, я лучше понял его и смог бы выразить свое уважение и признательность.
Было поздно. Автобус, издавая запахи масла и бензина, летел сквозь время, унося бездумные рассуждения и, объятое вожделением, озязаемое скопление человеческих тел.
Он сидел на заднем сидении, закрыв глаза и не внимая происходящему. Мыслями он уносился намного дальше времени, но, находясь в этой, сковываюшей движения, массе, мог лишь предопределить, но не мог изменить происходящего. Он оценивал и объяснял Историю, не ограниченный рамками времени и исторических периодов.
"Когда царь Навуходоносор вошел в свою, расположенную во дворце, спальню, он увидел, что все вещи, лежашие в ней, находятся в беспорядке. Позвав двух слуг, он приказал им убрать комнату и наказать виновных в ее беспорядке. Но прошло время, а виновные не были найдены. И только через какой-то промежуток времени он обнаружил, что, используя различные предметы, он сам приводит комнату в беспорядок. Выходит, он должен был был наказать сам себя, именно он, недовольный беспорядком.
Через много лет ветер нес песок по разбросанным в беспорядке обломкам вавилонских строений...
В период до и после разразившихся в мире двух Мировых войн, - говорил чей-то голос, - Россия захватывала, рискуя быть захваченной. /В это время человек с бородой протягивал прут, острым концом упиравшийся в пустоту, а другой человек в шляпе, и тоже седой и властный, ударял по нему чем-то, что протыкалось, но продолжало оставаться целым/. Теперь же, когда все рискует быть уничтоженным, Советский Союз боится... - нет, не боится, а: в эпоху наступившего атомного равновесия /в этот момент на землю упали два, скрещенных нами, тяжелых железных стержня, и мы разбежались в разные стороны, как будто опасаясь взрыва/ никто не желает войны. Но, терзаемый освобождением народов, своей собственной противоречивостью, Советский Союз распадется, как дрогнула от разрастающихся восстаний и под напором внешних врагов Священная Римская Империя".
В этот момент я сам вздрогнул, издав при этом беззвучный, или звучащий, крик. Было такое ощущение, как будто что-то вывело меня из забытья, непрошенно ворвавшись в мои мысли, как выстрел, прозвучавший в полной, ничем не нарушаемой, тишине. Я упрекал себя за то, что поддался этому соблазну, этому наваждению, но было уже поздно, и я не мог удержать эти, исчезающие, как дым, видения.
Надо мной стояла мама и будила меня, делая что-то со мной или с моим уходящим воображением.
Было пол-седьмого утра. Мне нужно было опять ехать в другой город, в училище, чтобы окончательно узнать, какова моя участь. Мне было так жаль, что я не дослушал его слова, но надо было идти, и времени уже не оставалось.
Дикая тоска овладела мной. Я провел рукой по лицу и начал собираться. Руки, после вчерашнего, дрожали, а перед глазами все плыло. Кушая, я думал о пустяках, о том, что узор на потолке, образованный потрескавшейся краской, почему-то, тянется в одном направлении, и что надо пойти в комнату и открыть балкон, что было совершенно бессмысленно. Но как только я перестал жевать, я опять погрузился в мрачные до ужаса мысли.
Вздохнув, я вытер руки и пошел собирать вечи. Идя по улице, я думал о том, что прохожие обо всем догадаются по моему облику, и мне было, почему-то, неловко. Кроме всего, меня водило из стороны в сторону, и я не знал, так я делал шаг за шагом, или идти надо как-то иначе. Я думал еще, что, если ко мне кто-нибудь обратится, мой голос будет дрожать, и я не знал, смогу ли я вообще говорить. Войдя в автобус, я сел, и всю дорогу смотрел в одну точку. Когда я вспомнил педагога, торжествующую от злорадства, когда она, затягшваясь сигаретой, устремляла свое толстое лицо вверх, меня передернуло от отвращения. Голова у меня кружилась. а во рту ощущался какой-то противный и горький металлический вкус.
Тоска становилась еще сильнее по мере приближения к городу, в котором было музучилище. Вскоре я был уже в училише, где сел, ожидая - чего? - неизвестно. Училище теперь более, чем всегда, показалось мне больницей или детским домом, где специфический запах заменяла тошнота, подкатывающая к горлу, страх перед смертью - десятками всевозможных, разнообразных страхов, а белоснежную среду - канцелярская атмосфера и "стерильность" поведения. Но здесь было еще что-то такое страшное, наводящее тоску, - что нельзя было объяснить простыми ассоциациями, что присуще только больницам или тюрьмам. Может быть, это витали души, загубленные в этих стенах, а, может быть, это выходили наружу бесконечные человеческие страдания.
Я был не первым и не последним среди тех, кого собирались исключить из училища, но, если одни воспринимали это как закрытие доступа к профессии умственного труда, другие как крушение своих надежд на будущее, третьи как величайший позор и связанные с ним последствия, у меня ко всему этому прибавлялось еще одно - любовь к музыке, без которой я не мог жить.
Злости еще не было. Она пришла тогда, когда у меня появилось желание что-то сделать с ними: раскрошить, размазать их по стенке, то есть, потребность чисто физического действия. Разумеется, все это было продуктом отчаяния, но отчаяния не напрасного, не беспочвенного, и, если была злость, то она была не беспричинная, не из-запустяка, а глубинная, "вынужденная" злость.
Был у нас один студент, злой по характеру и очень хмурый. Его отличали маленькие, заплывшие глазки, и лицо с наглым выражением. Он никогда не давал себя в обиду, и невозможно было поверить, что с ним могло что-либо приключиться. А, между тем, с ним произошла вот какая история.
При всем том, что по своей специальности он музыкант был отличный (насколько может быть человек, ничего не чувствующий, музыкантом) и что училищная администрация предпочитает любить людей такого типа, у него что-то произошло с той преподавательницей, которая мне самому поставила "неуд. ". Из-за чего он с ней "заелся" или вызвал ее антипатию, не знаю, но она начала его преследовать на всех своих уроках. Возможно, в этом не последнюю роль сыграло его еврейское происхождение; с большой достоверностью я судить об этом не мог.
Она вела у него втопостепенные предметы, но, если бы она того захотела, и, если она решила "завалить" его на экзамене, никто уже не мог бы ему помочь. Что самое странное и непривычное для постороннего в этой и аналогичных историях, это то, что преподаватель обычно сам недвусмысленно заявляет студенту о своих намерениях по меньшей мере еще за полгода, так что все бывает уже заранее известно, но при этом ничего изменить уже невозможно и никто не имеет к педагогу никаких претензий, отчасти из-за совершенной бесполезности их выражения. И вот, "доведя" этого студента до экзаменов, она поставила ему "двойку", что грозило исключением из училища. И, хотя при таком результате его полагалось исключить, его родители каким-то образом постарались, чтобы его оставили на второй год. Говорили, что родители теперь не пускают его домой даже на каникулах, и, вообще, вид этого парня стал после этого какой-то особенно страшный, как у загнанной в угол крысы.
И вот теперь, когда я оправдывал их относительно перед собой, у меня в памяти всегда вставала история этого парня, по складу личности такого же, как они, плоть от плоти их порождение, и все равно ставшего жертвой ненавистной системы. И я понимал, что они не только приносят людям страдания и несчастья, они воспитывают себе подобных, действуя растлевающим образом на нас, молодых людей. Я начинал понимать, что только такая чудовщнная система могла дать им власть и право распоряжаться людскими судьбами, возможность так издеваться и проявлять свои жестокие, садисткие устремления. Я стал часто видеть этого парня в обществе хулиганов, насмехаюшимся и издеваюдимся над прохожими, над студентами училища, и я объяснял это отчасти травмой, полученной во время разыгравшейся в училище драмы. Теперь он, жертва, делал жертвами других. "Если они делают других бандитами, - думал я, - то какими же должны быть они сами? " И я получал ответ на этот вопрос каждый раз, сталкиваясь с ними в течение учебного дня. Но я был одинок в своих чувствах. Для всех остальных эти истории проходили бесследно, почти незаметно, для большинства все это было вполне справедливым.
Я часто был свидетелем того, как педагог, обнаружив студента на коридоре, тащил его к завучу за безделие, а в день, когда проходили экзамены, этот же студент важно хвалил перед всеми своего педагога и чуть ли не кланялся ему в ноги. Для меня все это было дико и непонятно. Я вдруг как-будто оказался в каком-то фантастическом, перевернутом наоборот, мире, с дикими, чуждыми для меня людьми, и все это было похоке на сон...
Итак, мне надо было или забрать из училища документы, или ждать, разрешат ли мне пересдать. А так, как я бил слаб и беспомощен, и не мог решиться ни на какой шаг, само собой оставалось только второе.
На душе было тяжело и страшно. Волю подавляло чувство обреченности и безразличия. Тоска разрывала внутренность и, казалось, я вот-вот должен был заплакать. Я прилагал все усилия, чтобы хоть на минуту забыться, но все было тщетно, и я, наверное, желал бы, скорее, умереть, лишь бы смерть окончила эти страдания. Я пытался успокоить себя в тем, что после смерти она непременно попадет в ад, но внутри меня какой-то голос уже утверждал, что никакого ада нет, и от этого становилось еще ужаснее и тоскливее. Я утешал себя тем, что не виноват в случившемся, что стал жертвой советской системы образования, но и это - ничего - не помогало. Я, почему-то, представлял, что приговор уже вынесен, что я уже казнен, и только вот все еще никак не умру и мучаюсь, медленно погибая. Мои мысли не давали мне покоя, и я то вставал и ходил по коридору, то садился на диван и начинал смотреть в окно. Наконец, я почувствовал, что не могу больше ждать и решил сразу покончить со все этим. Надо только встать с дивана, подойти к двери, повернуть ручку... Нет, я не смог сделать этого. Навязчивый страх перед педагогом, а скорее всего, какое-то суеверное предположение, что это может каким-то образом повлиять на их решение, или что она может посчитать это нескромным, не дали мне зайти в класс и узнать все.
Многие преподаватели вообще не считали нас за людей. Они могли рассказывать о своих впечатлениях делиться мыслями Об учебе. но когда ~ы обращались к ним с просьбой или высказывали собственное мненйе. давали понять. что мы оказались не на своем месте. и. когда мы не ловили их на коридоре, а заходили прямо в класс, считали, что мы не имеем на это права. Грубая физическая сила и принуждение проявлялись на каждом шагу. Больше всего преуспевал тот, кто был грубее и наглее других; тихих здесь не любили. 0 музыке здесь никто никогда не то, что не говорил, даже не думал. Я посмотрел на часы. Было пол-четвертого, а я с утра еще ничего не ел. Приходилось ждать, чтобы не прозевать педагога. Наконец, дверь открылась. и они вышли. Я встал и подошел, приготовившись к самому худшему.
"Вы можете пересдать, - услышал я в ответ, - но прежде вы должны пойти к завучу и уточнить у него. " И я побежал вниз. 0, сколько раз в жизни я вот так же радостно летел вперед, думая, что все уже позади, и какой-нибудь "завуч" одним словом рушил все мои надежды. Но на этот раз оказалось не так. Я, вяло отметив это, пошатываясь, вышел из училища и направился на автобусную станцию. То, что мне разрешили пересдать, ничего не изменило, и только один из способов пытки - неизвестностью оставался до завтрашнего вечера. Я ждал автобуса несколько часов и, войдя в него, обессиленно повалился на сидение.
Когда уже было совсем темно, я открыл своим ключем дверь и вошел в дом. Я лег спать не как всегда, а так, будто я прилег на минуту, так, как ложатся спать в поезде, в машине, лег, чтобы хоть на минуту забыться. Мысли начали путаться у меня в голове, навязчивые идеи как-то медленно растворялись, несчастье отступало куда-то в небытие, и я медленно, и, в то же время, необычайно быстро, заснул.
Темнота уходила вниз, и свет все больше и больше распространялся вокруг. Я стоял на большой высокой куче чего-то и смотрел вниз. Солнце стояло высоко в небе и ярко сияло, освещая меня и холм ярким светом. На голове у меня была какая-то шапка, выделявшаяся на фоне неба своими почти квадратными формами, и, стоя наверху, я наблюдал за расстилающимся бесконечным пространством. И вдруг я опять увидел е г о. Он стоял чуть внизу и работал. Он что-то показывал, говорил, указывал руками в стороны, объяснял и посылал туда кого-то. Я опять увидел его и подошел, чтобы объясниться. Он поздоровался со мной и пошел навстречу. Хотя он был за работой, мы отправились с ним в другую синестезию, чтобы поговорить о смысле. Кругом все работали, несли какие-то камни; люди, маленькие, как муравьи, суетились и бегали с грузом. Но я не мог спуститься к ним. Они не были самостоятельны; они были внутри меня. Я был один, а их много, и все они были внутри меня.
"Я знаю, ты хочешь своего места в жизни, и поэтому тебе совсем не дают никакого места. Смысл есть отторгнутая от жизни формула, простая, как 2+2. Люди трудятся, называют это серьезным, они видят в этом какой-то смысл, лицемерно скрывая за ним свое собственное бессллие, но, если бы они и не считали это мнимым смыслом, желудок и потребность в движении быстро бы заставили их работать. Смысл же, который исходит от неизменимого фактора, не является формулой, выведенной человеческим рассудком.
Все, что бессмысленно, люди называют разумным, а все, что просто и понятно, люди называют бессмысленным. Смыслом у них называется бессмысленная работа на ничего не анализирующий, ничего не думающий, ни к чему не стремящийся желудок, а бессмысленным - поиски смысла жизни, который, по их мнению, давно найден. Вместо того, чтобы дать людям максимальный стимул к труду, капиталистические страны путем введения абсурдной системы правил о процентных ставках заставляют все средства фактически работать на банки, а советская администрация тратит эти средства на насильственное подавление в людях стремления к потребленнию. Смысл заключен вне людей или внутри их, и они так и существуют: смысл отдельно и люди отдельно. Сравнивать можно только сравнимое, и осознать можно только то, что подлежит сравнению. Все подлежит сравнению в этом мире; умный, сравниваемый с глупцами, должен стать дураком, что умнее других дураков. То же, что нельзя сравнить, не будет понято, так как никто не познает того нового, которое нельзя сравнить с тем, что он уже знает. Все новое - старое, потому что человек всегда знает то, что он должен узнать, и нет ничего такого, что могло бы быть создано нового человеком, потому что новое всегда будет старым, и, как бы ни искал человек новое, он не найдет его, не видоизменив старое.
Вместо того, чтобы следовать естесственному, человек придумывает противоречивые идеальные схемы и загоняет жизнь в их рамки. Он создает законы, чтобы они защищали эти схемы от критики недовольных ими. Человек сотни раз нарушает законы, своевольно интерпретирует их, и ему никогда не придет в голову изменить их, но стоит только ему ощутить на себе незаконность и обнаружить невозможность бороться с ней при помощи существующих законов, как он сразу же начинает проклинать их. Человек не может изменить жизнь своими схемами общественного устройства, но он оправдывает этими схемами свои зверские, бесчеловечные поступки, и, если даже такую схему изобрел кристально чистый человек, берущий его учение в свои руки тиран оправдает свои действия исключительной честностью предшественника. И никому в условии таких режимов не придет в голову, что схема и жизнь не одно и то же. Человек же, как бы он ни ухищрялся и что бы он ни предпринимал, не сможет найти истину, и люди отличаются друг от друга не знанием и незнанием истины, а лишь степенью активности по отношению к ней. "
Я опять не был согласен с ним. Я всегда был уверен, что где-то существует абсолютная справедливость, и верил в конечное торжество добра. Но в моей вере и в его безверии было много общего, и я видел, что мы оба боремся против одной и той же инертной середины.
Вдруг, в полной тишине, пробили время часы, и я опять закружился в вихре тосклившх мыслей, страхов и переживаний. Темнота покрыла все вокруг, и чьи-то цепкие пальцы вырвали у меня самое дорогое. Я очутился один в мрачном лесу, внезапно перенесшись из светлой страны, где над головой растворялось вокруг синее небо и где солнечные лучи так приветливо грели воздух, отражаясь желтым металлом - позолотой далеких строений, в мрак беспросветной пустыни, где я был так беспомощен, несчастен и одинок, где я был подвластен дикой природе, один на один с беспощадным холодным миром. После лета вдруг началась метель, и я, вытянув вперед руки, шел, ощупывая бестелесную темноту в надежде найти е г о. Но разве мог он находиться в этом хаосе и темноте? Он был там, где светло, а я был тут, в холоде и зловещем безмолвии. И вдруг я ощутил его и обратился к нему. Сразу вдруг стало светло, и тепло стало постепенно проникать в сознание.
Мы стояли среди высоких громад, и заходядее солнце освещало своими скупыми лунами дно ущелья.
"Люди, - говорил он, - бессильные существа, которые создают оружие массового уничтожения, но не могут разобраться в собственных отношениях. Многие из них, отчаявшись найти смысл жизни, кончают эту бессмысленную жизнь самоубийством. Человек меняет облик рек, континентов, он погружается в пучину морей и океанов, но что он не может изменить - так это себя и человеческие отношения. И часто люди бросались с высоких этажей и под колеса поездов именно из-за уверенности, что самоубийства как были, так и будут, и что с их смертью в этой жизни ничего не изменится. Я знаю много их, душ, которые променяли все соблазны этой бессмысленной жизни на осмысленное самоубийство. "
"Как, - подумал я, - неужели он относится к потустороннему миру? "
"Нет, - ответил он на мои мысли, - я не отношусь ни к миру существующему, ни к потустороннему. Я черпаю мои мысли и мой дар из предвидения. Человеческая История развивалась без отрыва от общества, и в нем от каждого индивидума в отдельности. История общества - это история многоголового, многорукого, многоязычного человека, у которого также есть свои воспоминания. Каждая единица общества - человек - несет в себе информацию обо всем обществе в в целом; каждый день человеческой Истории несет в себе информацию о всех предыдуших. Мозг каждого человека - частица огромного общественного сознания, и, стоит человеку покопаться в своем подсознании, он "вспомнит" и бесчисленные вереницы рабов, строящих огромные сооружения на берегах Нила, и краснокожих индейцев, укрепляющих стены своего города Куска, и царя Соломона, строителя Дома Господня. Он увидит любого, кто составлял население этой планеты миллионы лет назад.
Древний Рим затмил своим величием все окрущающие страны, но и теперь мы помним историю Рима лучше, чем историю любой другой древней страны и предпочитаем ее истории других государств, а Александр Македонский, про которого Диоген сказал, что он "затмил солнце", затмевает своей фигурой фигуры других древних полководцев и по сей день. Россия не имела ни своих Македонских, ни Цезарей, ни Наполеонов, и поэтому она все еще существует. "
И опять он пригласил меня перейти в его оболочку. Он, сидя на скамье в кузове грузовой машины, ехал через лес, и ветки, провожая запахом хвои, цеплялись за его одежду. Сзади и спереди витал невидимый призрак смерти. Все было полно величия и скрытой силы.
"После того, как была захвачена Священная Римская Империя, - продолжал между тем бесстрастный голос, - одни думали, что наступил конец Мира, другие торжествовали, дождавшись разгрома своих врагов. В то время, как одетые в шкуры варвары свирепо ходили между развалинами римских колонн, в историю уже входила новая сила, известная под названием христианства. Те христиане, которые преследовались и уничтожались в Римской Империи, впоследствие явились истинными властителями Италии и большинства стран Европы. Они стали преследовать, пытать и убивать сами. Греция, родина демократии, впоследствие станет родиной черных полковников, поправших принципы демократических свобод; Монголия, захватившая Россию, через века будет сама захвачена ей. История повторяется. В Израиле царь, осмелившийся пойти против жрецов, был, как свидетельствует Библия, поражен проказой. В России все последователи ереси Схарии были безжалостно убиты. На протяжении многих веков христианская инквизиция преследовала свободомыслящих, сжигала на кострах выступающих против церковных догм... Библия, собрание вечной человеческое мудрости, это философское откровение, превратилась в предмет, призванный оправдывать бесчинства и злодеяния. Христианство было поистине интернациональным учением, но это не повлияло на его роль в истории как религии, исторически и территориально создавшей на долгое время отдельные, отгороженные, закрытые мирки. Эта интернациональная мораль общечеловеческого добра не смогла удержать страны христианского мира от междуусобных войн, как мораль коммунизма не смогла удержать страны социализма от борьбы друг с другом. Человечеству не долго пришлось наслаждаться полученной свободой: на смену христианской пришла новая инквизиция коммунизм. Снова уничтожалась свобода слова, снова за любое проявление свободомыслия ожидала смерть. В то время как в одной части Европы демократия была уничтожена потому, что так велел социализм, в другой части Европы она была уничтожена повелению национал-социализма.
В одной части континента честные люди погибали во дворах и в подвалах тюрем. В другой его части они погибали в пламени крематориев. В одной части Европы диктатор встал из массы представителей "маленького человека", обывателей, "клопов" из "Клопа" Владимира Маяковского. В другой ее части режим опирался на серо-коричневую чуму мещанства, представителями которой являлось подавляющее большинство руководителей фашистского движения...
Это были две враждуюдие группировки, выросшие из одного корня социализма. Прекрасная сама по себе мечта об идеальном обществе превратилась в орудие бесчеловечное тирании... "
Я готов быд поклясться, что это не ему, а мне в голову пришли эти мысли. Если в его философии я находил лишь противоположное моим взглядам, с его Историей я был почти согласен, и обнаружил, что в его повествовании все мои разрозненные мысли слились в одно целое. Но, может быть, этот голос был моим голосом?
"Не имеет значения, в чьей голове мысли сливаются в одно целое, - отвечал он. - До этого целое уже существовало в действительности, сушествовало в природе. Неправильных теорий не сушествует. Существуют правильные мысли, объединенные так лживо и при этом так искусно, что мало кто заметит их внутреннее несоответствие. Эти учения напоминают уродливый домик, сложенный из абсолютно правильных геометрически кубиков. Любой логический вывод, и, вообще, любое умозаключение не может быть ошибочным (так как любая мысль является запрограмированной в человеке функцией мозга, и, как функция, не может быть "неверной"), но, выведенное из одной ситуации, бывает перенесено на другую, то есть, верное в себе, становится обманом в действительности. Так, благодаря смешению логического анализа и эклектики лжи, начинается хаос, мешающий человеку найти истину. Так человек берет естесственные, "правильные" в природе вещества - и получает из них разрушающую силу цепной реакции. Голос, который ты слышал, был голосом истины. Это был не твой и не мой голос.