И протягивает скомканное письмо.
   “Дорогой мой, ненаглядный, любимый, радость моей жизни!
   Прощай навеки, прощай навсегда-навсегда!
   Я обливаюсь слезами, не соображаю ничего, еле вижу буквы, прости за мои каракули. Все произошло так неожиданно. Час назад я ничего не знала, приехала на проводы… И вдруг папа объявил, что я лечу, а ты не летишь, что он внёс за меня пай в пять раз больше твоего… И мы не увидимся никогда-никогда!
   Конечно, у папы все давным-давно было рассчитано, предусмотрено и подготовлено. Папа умница, он величайший комбинатор мира, только о сердце дочери ему некогда подумать. Папа купил у Тэя право один-единственный раз посмотреть плёнку, убедился, что все про пещеру абсолютная правда, и решил сделать ставку на фей. И ещё папа заплатил Тэю в три раза больше, чтобы он никому-никому не показывал свои фильмы. Заплатил, но такие расходы всегда оправдываются. Другие сомневались и жмотничали, а папа один играл наверняка. Он вложил все свои миллионы в фей, оказался выше всех других пайщиков в сорок раз, и он один мог назначить весь экипаж, всех пассажиров. И он вписал маму и меня, и генерала Цэя, и ещё трех майоров для охраны, и жену геолога, и жену физика, и жену штурмана, и семьи инженеров, чтобы все служащие всегда и везде стояли за папу. А семьи брать надо, потому что мы не вернёмся. Папа говорит, что он не извозчик и не Сайта Клаус. Его амбиция не в том, чтобы возить подарочки нищим — шесть лет туда, шесть лет обратно, — тратить на это свои последние годы. Папа говорит, что остаток жизни он хочет прожить в своё удовольствие, а не мотаться по космосу туда и обратно. А я ужасно рыдала и просила взять тебя тоже. Но папа очень сердился, топал ногами и кричал, что я дура, сама не понимаю своего счастья, что он выдаст меня замуж за солидного и богатого человека, такого, как генерал Цэй, я ещё благодарить его буду. Но я ни за что, ни за что не стану женой этого плечистого солдафона, я люблю тебя и только тебя, мой кудрявый, ясноглазый. Те наши святые часы в рубке — это счастье всей моей жизни. И я плачу, думая о тебе, и целую тебя тысячу раз, и целую каждую букву этого письма, которое будут держать твои сильные руки. Я так хочу к тебе, хотя бы проститься с тобой, но папа меня не пускает. Говорит, что нипочём теперь не пустит, когда я знаю его тайну. Но я всё равно перехитрила его, я попросила прислать мою горничную с платьями, а на самом деле я отдам ей все платья, чтобы она передала тебе это письмо. Не знаю, на что я надеюсь, просто я люблю, люблю, люблю и хочу быть твоей, только твоей и ничьей больше. Прощай, мой любимый, славный. Помни обо мне хоть немножечко.
Твоя маленькая Джэтта”.
   — Все-таки это не настоящая любовь, — сказала толстушка Сэтта. — Если бы она любила всерьёз, нашла бы способ убежать.
   А мы, остальные, думали не про любовь. Подлость потрясала нас, неизмеримая гнусность, жившая рядом с нами. Нет справедливости на этом свете. Остро нужен, просто необходим был нам, безбожникам, бог, чтобы громом поразить Джэя — эту мразь в образе йийита.
   — Своими руками разорвал бы! — сказал Сэй Большой, тот, что работал в партере, брата своего держал на вытянутых руках.
   А Сэй Маленький только зубами скрежетал, думая об украденном спортзале.
   — Что делать будем? — спросил Пэй, глядя на меня.
   Библиотека его развеялась в небе, мудрость древних ещё не была впитана, а в житейских делах Пэй полагался на меня.
   Я и сам не знал, что делать. Я только жалел бедняков, которые отдали свои последние гроши и последние силы, чтобы записать надежду в бесполезные книги пожеланий.
   — Может быть, я зря разболтал вам, ребята? Может быть, надо скрыть письмо? — сказал Рэй неожиданно. — Пусть люди надеются! Пусть хотя бы радуются, надеясь! Ведь сделать-то ничего нельзя. У Джэя единственный звездолёт, новейший, лучший, его не догонишь.
   — Лгать, обманывать, сеять напрасные надежды? Чем же это лучше религии, Рэй?
   — Но какой толк, Гэй, от твоей горькой правды?
   — А нельзя ли догнать их на ракете Тэя, ребята?
   Это Гэтта спросила. Пока мужчины сетовали и разглагольствовали о принципах, девушка искала выход.
   Возражения посыпались градом: у Тэя старая галоша, мощность её ничтожна — сто граммов фотонов в секунду, у “Благочестивых паломников” — килограмм в секунду. И новенькое оборудование, и аппараты, и лучшие специалисты, и они уже в пути, набирают скорость, у них форы несколько месяцев.
   Но другого звездолёта не было на планете Йийит. У ракеты Тэя двигатель маломощный, но зато и масса малая, ускорение получается примерно одинаковым. Если нет новейшего оборудования, можно обойтись старым. Специалисты? Мы сами специалисты. Фора? Нагоним. Неужели дадим уйти преступнику?
   А главное, стояла перед глазами у меня очередь: видел я этих старушек, робких женщин в стираных платьях, старательно и благоговейно вписывающих свои пожелания в книги напрасных надежд.
   — Ребята, надо разбиться в лепёшку, — сказал я. — Разбиться, но обогнать “Паломников”, прибыть к феям раньше. Для такого дела жизни не жалко.
   — И мне, — сказала Гэтта.
   — И мне, — присоединился Сэй Большой. — Жизни не жалко, чтобы раздавить этих идиотов, на части их разорвать.
   — И мне… чтобы опередить их, — сказал Рэй.
   — Ребята, давайте дадим клятву. Пусть это звучит напыщенно, но поклянёмся не думать о себе, о дипломе, о личных делах, о любви, пока справедливость не будет восстановлена.
   — Клянёмся!
   Пэй протянул мне руку, и Рэй, и Сэиты… и Юэй после некоторого колебания, и девушки тоже. Повторяли за мной как заклинание: “… Не отвлекаться, не учиться, не любить…”
   — А ты сумеешь не любить ничуточки? — спросила Гэтта лукаво. И Юэй добавил:
   — Мне, как женатому, исключение. Клятва жене была дана раньше. О своей троице я обязан думать.
 
   Клянёмся!
   Пустым звуком была бы наша клятва, если бы не поддержали её миллионы — оскорблённые и взбудораженные пайщики.
   Казалось бы, всё, что могли, отдали они ради мечты. Нет. Снов нашлись и вещи, и силы, и даже гроши какие-то для снаряжения второго звездолёта, обновлённой и переделанной ракеты Тэя.
   Рэй предлагал назвать её “Лидером”. Пусть самое имя говорит о нашем намерении прийти первыми.
   Сэиты предпочитали “Возмездие”.
   — Ведь гнев оказался сильнее мечты, — говорили они. — Ради подарков люди давали деньги с расчётом, что-то припрятали на чёрный день, а во имя мести несут последнее.
   А по-моему, не месть и не гнев вдохновляли людей, а чувство истины, жажда справедливости. Я хотел, чтобы ракета называлась “Справедливость”. И меня поддержало большинство.
   Во имя справедливости был изменён и устав пайщиков. Ведь это не так уж правильно, чтобы больше всего подарков получали самые богатые, самые учёные и самые сильные, способные лучше и дольше трудиться. Как раз наоборот: бедным, неучёным и слабым требуется больше. И совсем уж несправедливо, чтобы ничего не получали дряхлые, немощные и больные, неработоспособные. Мы объявили, что наша “Справедливость” принадлежит всем-всем жителям планеты до единого. И так как всем-всем-всем невозможно привезти подарки, мы записали в устав, что подарков не привезём никому, а задача наша — раскрыть тайну пещеры. Пусть такие пещеры построят во всех странах, общедоступные, как питьевые фонтанчики на перекрёстках.
   “Не пайщикам — всем подряд!” Возможно, из-за этого лозунга мы собрали меньше денег (от богатых ни гроша), но гораздо больше честного труда. Паев у нас не было, но не было и дутых работников, которые болтались бы на глазах десятников, чтобы получить отметку об отработанном дне. Обошлось без лодырей, и обошлось без учётчиков. Думаю, что мы остались в выигрыше.
   Очень помогло и то, что работа делалась повторно. Мы получили готовую оборудованную базу — космический док, где строился “Паломник”, получили все мастерские с остатками материалов, обученных инженеров и обученных рабочих. И унаследовали готовый набор решений: схемы управления, двигателя, рулей, системы наблюдения, обеспечения и прочее. Ничего не пришлось изобретать принципиально нового; мы только приспосабливали, “привязывали” чертежи к корпусу скромной ракеты Тэя. Допустим, требуется рубка управления. “Рэй, вспомни, как была устроена рубка в “Паломнике”. Оборудуется медицинский кабинет. “Рэй, вспомни, как выглядела клиника на “Паломнике”. “Сэтта, ты монтировала антенны, вспомни…” “Юэй, ты делал расчёты, вспомни!…” Рассеянные авторы знают, что потеря рукописи — не катастрофа. Восстановить её — не удвоенная работа. “Паломник” строился четыре года, нашу ракету мы оборудовали за четыре месяца.
   И справились бы ещё быстрее, если бы нам не ставили палки в колёса. Львиную долю времени у нас отняли бюрократические барьеры. Целый месяц (месяц из четырех) прошёл, прежде чем нам разрешили использовать ракету Тэя. Недели, недели, а не часы проходили, прежде чем нам выдавали со складов без дела лежащие аппараты. Есть скафандры на складах — нет разрешения на выдачу. Вольфрам и германий есть на заводах — нет разрешения на выдачу. Увязки, утверждения, ассигнования, сомнения, запросы, проверки… Не сразу мы поняли, что у Джэя остались сочувствующие в сенате. Да, он обманул их тоже, но богачам этот обман не казался подлым. Лживая реклама, дутые акции, бегство от пайщиков, мнимое банкротство — все это соответствовало биржевым обычаям. С точки зрения спекулянтов, Джэй блефовал по правилам игры. Сегодня он обыграл их, завтра они отыграются на других простофилях. Практически уже отыгрались, ведь бегство Джэя повысило акции всех оставшихся фирм. Стало ясно: подарков от фей не дождёшься, магазины не обойдёшь мимо; и все товары повысились в цене. И вообще жулик Джэй был душевно своим для сенаторов, мы же с лозунгом “Феи для каждого” выглядели чуждыми и опасными уравнителями. Сегодня — “Феи для всех”, завтра — “Земля для всех, заводы, банки, железные дороги для всех”. А где же права рождения, завещания, текущего счета, наследственного имущества? Всем выполняются все желания! Но ведь это разорение для фабрикантов белья, игрушек, туфель и пулемётов. Нет уж, пусть себе Джэй флиртует с невидимыми красавицами, а на планете Йийит все останется по-прежнему: деньги, покупка, продажа и прибыль, нищие с дырявым карманом и чековые книжки у богатых.
   Так вот, когда мы поняли все это, пришлось заговорить вслух, прямиком. Юэй оказался мастером такого разговора. У него была практическая смётка озабоченного отца семейства, перегруженного, замороченного, не имеющего лишнего времени на словесную шелуху. Он сразу ухватывал суть. Толкуют ему велеречиво о бережливости, ответственности, коллегиальности, демократичности, необходимости согласовать, утвердить, апеллировать и проверить, а он в ответ одно:
   — На сколько дней мы отстанем из-за проверки? Вы стараетесь ускорить или замедлить старт? Ускорить, безусловно! (Кто же признается, что тормозит намеренно?) Тогда не мешайте нам спешить, выдавайте материалы авансом и проверяйте задним числом.
   А если проволочки продолжались, Юэй выходил прямо на балкон парламента и кричал толпе:
   — Сенаторы медлят. Мы с вами потеряли ещё три дня.
   И на площади собиралась демонстрация. На плакатах писали: “Экономьте время!”, “Довольно слов!” и “Да здравствует справедливость!” и даже “Справедливых — в сенат!” Так что в конце концов президент однажды сказал на закрытом совещании:
   — Ну их к черту, этих “справедливых”, господа! Пусть проваливают в космос. Туда и обратно — двенадцать лет, на пути метеориты, радиация и прочее. Бог даст, не вернутся. А если и вернутся, передышка наша, двенадцать лет поживём спокойно без смутьянов в своей стране.
   Почему-то все президенты мира уверены, что бедняков смущают смутьяны, а не бедность.
   После этого выступления ворота складов открылись для нас, только поспевай принимать продукцию. И проверять. Вдоволь подсовывали нам гнилья и брака. Видимо, не очень надеялись на нечаянные метеориты, хотели подбавить приключений с авариями. И мы не всегда проявляли должную требовательность, стремясь отчалить поскорее. Лишь бы отчалить, там исправим.
   Не налажено автоматическое управление? Обойдёмся, будем управлять вручную. Неисправен радиотелескоп? Пока обойдёмся, в пути исправим сами. Не можем подыскать опытного геолога? Обойдёмся, изучим геологию по книгам. Лишь бы стартовать, оставить Йийит за кормой, набирать километры, километры, километры…
   И, вздыхая, мы смотрели на табло, где светились неподвижные нули. Ноль пути, ноль скорости, ноль ускорения, и после запятых одни нули.
   Помню последнюю неделю перед стартом — семь суток бессонного безумия. Мы на базе. Перед глазами какой-то абстрактный пейзаж: треугольники и квадраты, пересечённые диагоналями на чёрном фоне. Как будто решается задача по геометрии на классной доске. Так выглядят фермы космического монтажного дока, обходящего Йийит по дальней орбите. К сквозным клеткам ферм прилепилась металлическая акула, жадно распахнувшая пасть. И сплошным потоком плывут в её чрево баллоны, мешки, бутыли, тюки, ящики, ящики, ящики. Не кантовать, не бросать, не переворачивать! Почему не кантовать, что внутри — разбираться некогда. Ладно, в пути рассортируем, время будет. Лишь бы отчалить поскорей!
   Я в скафандре с двумя наушниками, как полагается. Правый — мой личный, для персонального вызова; левый настроен на общую волну, и в нём сплошной гул: “Куда смотришь, черт?”, “Вира помалу!”, “Осторожно, ногу!”, “Внимание, радиограмма из центра!” Срок назначен, названы часы и минуты, но ещё ничего не готово, не погружено, не разобрано… Где лекарства, где инструмент, где навигационные приборы? Ладно, потом, в пути будет время, разберёмся как-нибудь. Отказался лететь врач? Что с ним? Заболел или струсил? Ладно, обойдёмся. Народ молодой, авось болеть не будем. Нет автоматов обслуживания? Обойдёмся, народ крепкий, неизбалованный, обслужим сами себя, руки не отвалятся. Нет памяти для вычислительной машины? Обойдёмся, сами смонтируем, запомним, запишем результат на бумажке. Лишь бы отчалить скорее, лишь бы набирать километры, догонять наконец, догонять!
   Доходит до слуха, что наши противники в сенате не успокоились. Отменить старт нельзя, народ не допустит. Но возникла идея заменить экипаж. Дескать, мы молодые, неопытные, горячие, нам нельзя доверить звездолёт. Но нет веры людям доверенным, угодным сенату, поводят-поводят корабль по космосу и вернутся под предлогом аварии. Всегда же можно найти предлог. Вопрос о новом капитане уже внесён в сенат. Надо спешить, пока они не отменили старт. Скорей, скорей, скорей! Что там ещё не погружено? Запасной локатор? Обойдёмся без запасного. Юэй, старший, ты уже заготовил прощальную речь?
   Юэй заготовил… но только для троих слушателей: для круглолицей жены и круглолицых дочурок с круглыми от любопытства глазами.
   — Трудно тебе придётся, Юя, — говорил он, держа жену за руку. — Но ты уж потерпи, ради такого дела всем надо терпеть.
   — Потерплю, — отвечает она, — деваться-то некуда. Вот у меня два якоря-анкерка, два залога терпения и верности.
   А “залоги” только глаза таращат. Всё им удивительно, всё непонятно, и страшновато, и привлекательно. Очень уж много грохота и мелькания вокруг.
   Передо мной тоже глаза, голубовато-серые глаза Гэтты. Куда ни повернёшься, её глаза. В них напряжённое ожидание, немой вопрос: “А ты мне что скажешь, прощаясь?”
   “Гэтта, родная моя, ты же знаешь, что я люблю тебя, люблю так, что в груди жарко”.
   — Да-да, сюда кладите и крышкой кверху обязательно…
   “Гэтта, сказать тебе о любви вслух, всеми словами, а потом что? Ведь расстанемся-то на двенадцать лет. Юя будет ждать, вынуждена ждать, у неё два якоря в юбочках…”
   — Да-да, и седьмой, и восьмой номер кладите. Десятый? А где же девятый? Опять некомплект!
   “О чем это я? Да, Юя обязана ждать, но ты же девушка. Имею ли я право сказать девушке: “Жди меня двенадцать лет и, если я вернусь живой…” Все равно ты забудешь меня. Наверное, без этих слов легче забыть”.
   Но серые глаза настаивают, серые глаза просят и требуют. Они считают, что Гэтта сама решит, что легче.
   — Послушай, Гэтта…
   Что это? Вспышки! Скачущие лучи! Похоже на лазерную перестрелку. В наушниках слышу: “Именем закона!” Чей-то надрывный крик: “Справедливые”, отчаливайте, вас хотят арестовать!” И сразу же: “Братцы-монтажники, не допустим полицию! Да здравствует справедливость!”
   Юэй соскакивает с трибуны, отталкивая испуганную жену. Кидается ко мне:
   — Гэй, где оружие? Никого не подпускай, стартуем немедля!
   Откуда я знаю, где лучеметы? В отсеках, в ящиках, на стеллажах? В пути хотели разобраться. А вспышки все ближе, ближе, в нашем распоряжении минуты. Отцеплять конвейер некогда, я отсекаю его лучом и сбрасываю ближайшие ящики в пространство. Медлительно сдвигаются тяжёлые створки грузового зева. А Гэтта, а Сэтта — провожающие, — они же на корабле! Ну и пусть летят с нами, не гнать же их под лучеметы.
   — Сэиты, вы уже внутри оба? Рэй, заходи.
   И тут полиция пускает в ход большой луч. Это мгновение, и в памяти остаётся только один кадр, неподвижный. Я вижу ферму, рассечённую наискось, — так режут колбасу. Алые, как бы облившиеся кровью, оплавленные обрубки балок, несколько скорченных опалённых фигур монтажников, их общий вопль в моем левом наушнике, Юя с протянутыми руками, руки протянуты, но девчушек держат крепко, а в двух шагах от неё Юэй, рассечённый лучом надвое, мёртвый. И мёртвой рукой он мне показывает на шлюз.
   Всего одно мгновение… Я рассказываю куда дольше. Даже движения не запечатлелись в памяти, осталась как бы фотография. Я вскочил в шлюз. Не кинулся к нашему капитану, не мог ему помочь. Ведь мы же были в безвоздушном пространстве, где даже маленькая дырочка в скафандре означает смерть.
   Палец Рэя на кнопке:
   — Все готовы? Даю старт!
   Конечно, герметичность не проверена, но мы же в скафандрах, герметичность можно проверить потом.
   Зал наполняется дрожью и шелестящим свистом. На обзорном экране тотчас же гаснут вспышки. Преследователи в панике, знают: сто граммов фотонов — не шутка. Бушует снаружи испепеляющий радиоураган. И наши враги, и наши защитники наперегонки спешат в укрытия. Наклоняются обрубленные балки на экране. Это док отводят в сторону, подальше от нашего лучевого потока. Рэй ведёт ручку по реостату, дрожь становится мельче, ровнее, свист превращается в монотонный гул…
   — Летим, ребята!
   — Неужели летим?
   Обзорные экраны ничего не могут сказать, на экранах звезды и звезды. А вот на табло видно, как самые последние нули, те, что после запятых, дрогнув, сползают вниз, на их место просовываются единички.
   Признаюсь, даже гибель товарища, даже сочувствие его вдове не могли угасить всю торжественность этой минуты.
   По-моему, это была лучшая минута в моей жизни.
   Старая поговорка гласит: “Нет хуже — ждать и догонять”. Увы, мы были поставлены в это неприятное положение. Целый месяц добивались разрешения снаряжаться, три месяца снаряжались, ждали и ждали старта. А преступный “Паломник” все это время уходил, набирая фору, успел оторваться от нас на 20 световых суток, развил скорость около 0,3 с — девяносто тысяч километров в секунду. И пока мы ликовали, глядя, как выползают на табло самые первые километры — первый, второй, третий, “Паломник” все удалялся, прибавляя по 90 тысяч километров ежесекундно. Он превосходил нас в пройденном пути, превосходил и в темпе, увеличивая разрыв почти на треть световых суток каждые сутки. И единственная наша надежда была на темп увеличения темпа — на вторую производную, говоря математическим языком; на то, что капелюшечная наша скорость растёт быстрее, чем у удирающего гиганта.
   Но темп увеличения темпа, вторая производная пути, если вам так понятнее, диктует вес путника… Взявшись догонять, мы навалили на себя добавочный груз, двойной, сразу же со старта.
   Казалось, велик ли подвиг — двойной вес. До четырехкратной перегрузки — до 4 g, говоря языком физики, — дотягивают любые самые нетренированные люди. Сильные, опытные лётчики управляют пикирующим самолётом при 8 и 10 g. На центрифугах чемпионы выносливости выдерживают 12 gи более. Но ведь там испытание продолжается секунды, минуты, а мы перегружались на месяцы. Удвоенный вес. Наши юные подруги стали матронами по семь-восемь пудов каждая. Девять и десять пудов тянули мужчины. Сэй Большой таскал тринадцать. У каждого как бы ещё один человек на плечах. Мы приобрели одышку и отёчные ноги, не бегали, а переступали, не вскакивали со стула, а выпрямлялись, кряхтя принимали вертикальное положение. И невольно оглядывались все время, нет ли рядом кресла, нет ли койки, чтобы свалить на неё свои пуды.
   — Мужайтесь, ребята! Потерпите ради справедливости!
   К сожалению, нужно было не только терпеть, но и работать: разбирать и размещать по местам все эти ящики, мешки, пакеты, сваленные кое-как, где попало в суматошные часы предотъездной спешки. Но сейчас ящики, мешки, пакеты, баллоны, бутылки и все прочее весили в два раза больше. Подавленные собственными пудами, мы таскали отяжелевшие вещи. И кляли “этих идиотов” (самих себя), которые пришивают пуговицы к шубе на морозе. Столько раз мы твердили перед вылетом: “В пути будет время, разберёмся”. Да, времени здесь хватало, но сил мы тратили втрое, вчетверо больше.
   Впрочем, сие не от нас зависело. Мы с радостью пришили бы пуговицы заблаговременно — обстоятельства не позволили.
   — Рэй, а на “Паломнике” тоже таскают грузы вручную?
   — Там, ребята, роботы-грузчики с лапами-домкратами.
   — Эх, нам бы хоть один!
   — Веселее, братва, улыбочки на лицо! Планета смотрит на нас в телескопы. Гэй, у тебя уныло-длинный нос. Подрежем ножичком? Все легче, вес поубавится.
   Только вечером мы давали себе передышку — от ужина до полуночи, чтобы дух перевести, лечь в кровать — и заснуть при нормальной тяжести. Собираемся за столом и первым долгом глядим на табло. Сколько прошли? Два световых часа, все ещё в пределах родной планетной системы. Ну а “Паломник”? Двадцать три светодня отмахал, ещё трое суток отыграл у нас. И со скоростью тоже: у нас — две сотых скорости света, у них — 0,34 с, в семнадцать раз больше. Ничего, ребята, ничего, нос вешать незачем: ускорение выше у нас, вторая производная в нашем кармане.
   На самом деле все это на табло читалось косвенно. Ведь прямые данные мы получали с опозданием. Свет от “Паломника” шёл со скоростью света, попадал в наши приборы через двадцать три дня. Но я не буду всякий раз упоминать: “По расчётам, по расчётам…”
   Вторая производная у нас в кармане, когда-нибудь мы обгоним. И тут же, победив “Паломника” мысленно, мы начинаем спор о методах изучения пещеры Тэя, о природе фей. Существа или вещества? Есть у нас сторонники феодальной теории, есть и сторонники феерической. Первые изучают линкос, психологию, философию истории; вторые увлечены анализом, возятся с призмами, вымеряют спектральные линии, обжигают пальцы кислотами, изучают оттенки цвета.
   — Надо доказать наглядно, что мы существа с развитой нравственностью, — говорит Гэтта, главная феидистка.
   А мы с Пэем убеждённые фееристы, мы придумываем опыты, которые сумеют выявить границы чудотворных возможностей пещеры. Ведь границы возможностей дают намёк на механизмы волшебства. Допустим, перед глазами возникает текст. Если в минуту появляется сотня знаков, видимо, печатание идёт вручную, если тысяча знаков — вероятно, работает диктофон, если миллион знаков — идёт лента с записью.
   — Сколько подарков изготовляли феи в секунду, ты не слыхал, Рэй?
   Рэй у нас главный авторитет, к нему чаще всего обращаются за справками. Ведь он частенько бывал на “Паломнике”, немало слышал от Джэтты, больше, чем хотелось бы её хитрому отцу. Оказывается, у фей действительно была своего рода норма: около трех килограммов в секунду. Гости не замечали ограничений, пока требовали мелкие предметы: воду, пищу, одежду. А когда заказали дом, он появился не сразу. Стены как бы вылезали из грунта, пухли, вздувались опарой, и от них, словно ветки, вырастали лаги, половые доски, балки перекрытия, стропила, кровля. Все это продолжалось несколько минут. Временами конструкция получалась явно несообразной, должна была обвалиться, но не рушилась. Должно быть, на самом деле феи строили не из досок, а из чего-то более прочного, только по виду похожего на доски. И особенно неприятна была медлительность, когда космонавты начали восстанавливать ракету. Тут им требовались многотонные детали, а феи возились с каждой по полчаса.
   — Ну конечно, фееризм, — говорю я. — Чувствительный слой определённого размера, определённой мощности. Феи сказочные выполняют все желания в мгновение ока: махнула палочкой — и готово! И отсчёт примитивный — весовой, на килограммы. Что-то механическое.
   — Все равно это существа, феи, — горячится Гэтта. — У сказочных фей тоже свои ограничения. Эта выполняет три желания на выбор, но только три категорически, а другая — любое количество желаний, но не разрешает пользоваться дарами, пока не скажешь: “Довольно мне”, скромность проявишь. Феи — женщины, а у всякой женщины свои причуды.
   — И ты веришь в каждое слово сказки, девочка?
   — Нет, не верю, конечно. Но в какой-то мере сказки отражают действительность. Возможно, наши предки изредка встречались с феидами
   Рэй вспоминает ещё одну причуду. Феи принимали заказ любого размера, но только по очереди: пока не выполнят одно, за другое не принимаются. Когда любители дикой природы заказали нетронутый лес, им пришлось сутки сидеть не евши. Феи делали трухлявые стволы, кору, источенную личинками, муравейники, тину и не слушали просьб о бифштексах.