Страница:
— Рано, рано размечтался, остолоп! Делом надо заниматься, делом! Гони любовь из головы. Других забот нет, что ли?
Забот было полно, в самом деле. Все складывалось сложно, гораздо сложнее, чем рисовалось на Йийит, до старта.
Я представляю себе, что изобретатель воздушного шара, простегивая полотнища своего корабля, воображал себе такую картину:
“Вот сошью я шар, надую газом, и поднимет он меня выше колоколен, выше холмов и самых высоких гор, все выше и выше, пока я не долечу до Луны, осмотрю её…” И не ведал, что его ожидает холод леденящих высот, разреженный воздух, горная болезнь, азот, закипающий в крови, потеря сознания, а в финале — безвоздушное пространство, где любой газ окажется тяжелее вытесненного им объёма. И шар перестанет подниматься, хорошо ещё, если не лопнет.
Мы пустились в путь, рисуя себе примерно такие же благополучные картины. Нас благословляла формула, где все получалось так гладко и славно: скорость будет расти, масса тоже, а время укоротится, пять световых лет превратятся в каких-нибудь полтора года. Глядь, перед нами пещера Фей, исполнение желаний, победоносное возвращение.
Возможно, так оно и получилось бы, будь мы не живыми йийитами, а какими-нибудь маятниками, лучше бы даже электрическими, а не механическими. Маятник стал бы массивнее, качался бы медлен-яее, качаний меньше…
Действительно, масса возрастала. Но мы это замечали, мы ощущали массу как прибавку к весу, как добавочную перегрузку. Мы и до сих пор перегружали себя двойным ускорением. Теперь к двойному ускорению прибавлялся избыток массы; перегрузка стала невыносимой. Ускорение пришлось снизить. К счастью, на “Паломнике” тоже снизили — до 0,8 g, потом до 0,6 g. Возросшая масса затрудняла нам все движения. Труднее стало перемещать предметы, медленнее перемещались мы сами. Мы двигались медлительнее, но не воспринимали это как укорочение времени. И начали понимать, что до пещеры Фей не приведённых полтора года пути, а полновесных шесть в один конец и столько же на возвращение. Возможно, скоропалительная свадьба Сэтты и объяснялась этим разочарованием. На двенадцать лет Сэтта не могла отложить семейную жизнь.
Почему получилось так непросто? Не знаю. Думаю, что виновата сложность нашего организма, он у нас не чисто механический, а механо-термо-хемо-электро-радио-нервно-психологический. И все составляющие этого длинного слова изменяются по разным законам. При том же играет роль прерывистость, этакая ступенчатость, свойственная природе.
Математика любит плавные кривые, природа предпочитает ступени: пороги при переходе жидкого в твёрдое, дня в ночь, жизни в смерть. Так вот эти пороги перемещались вразнобой. На один из них мы наткнулись, когда у нас замёрзла вода при плюс восемнадцати. В дальнейшем могла замёрзнуть и кровь. Спасибо Джэтте, она предупредила своевременно. Но теперь предупреждать было некому. Сам я ломал голову, стараясь угадать, какой порог следующий.
Масса крови растёт, движение замедляется, но запас энергии неизменен. Значит, с теплом благополучно, мы не закоченеем ни в коем случае.
Но вот что изменяется: количество крови, притекающей в клетки. Кровь движется медленнее и меньше переносит кислорода. Нам угрожает подобие горной болезни: вялость, головокружение, тошнота, потеря сознания, в конце концов.
Допустим, мы справимся с этим, постепенно заменяя нормальную атмосферу чисто кислородной. Только не забыть бы о пожарной опасности. Что ещё?
Кровяное давление. Массивная кровь сильнее давит на стенки сосудов. Мы все постепенно становимся гипертониками. В перспективе разрывы капилляров, подкожные кровоизлияния, кровоизлияния во внутренние органы, в сердце и в мозг. Инфаркты! Инсульты!
Чем предупреждать? Невесомостью. Но невесомость — это отказ от приращения скорости, от борьбы с ускользающим “Паломником”. Есть ли другой выход? Сон. Временное прекращение жизни. Но кто будет управлять ракетой, пока мы будем спать?
В одиночку терзался я этими страхами. Слушать меня не хотел никто.
— Что ты пугаешь сам себя? — говорили ребята. — Посмотри на “Паломник”. Идёт себе благополучно. А у них ведь скорость выше нашей.
И напрасно твердил я, что мы их обгоним когда-нибудь. Тогда станем впереди идущими, невольными испытателями. На себе будем опыты ставить, пробовать, никто не предупредит нас о неожиданностях.
— Когда обгоним, там будет видно, — отвечали мне. — Пока что просвет растёт.
Не с кем было посоветоваться. Молодожёны, обе пары, были заняты друг другом. Сэй Большой стал почти невменяемым после свадьбы, сходил с ума от ревности, просто опасались мы, что он в припадке ярости пришибёт брата или новобрачную. Впрочем, Сзй Нижний никогда не был мыслителем, я на него и не рассчитывал. Гэтта почему-то избегала меня после того разговора о твёрдых характерах. И остался у меня один Пэй, мой верный друг и оруженосец со школьной скамьи.
Но у Пэя — даже у Пэя — свои недостатки, те самые, которые являются продолжением достоинств.
Пэй идеальный помощник. Он исполнителен, точен, трудолюбив, вынослив и бескорыстен. Положиться на него можно всецело, если знаешь, что положить. Но Пэй по натуре религиозен, а это недопустимо для конструктора.
Нет, в бога он не верит, конечно. Пэй религиозен по натуре, а не по взглядам. Он не верит в бога, но верит в гениев. Верит, что есть на свете умные люди, которые по-мудрому выбирают самых умных — докторов наук, а те выдвигают из своей среды мудрецов в академики, что самые сверхмудрые из всех пишут монографии, а наше скромное дело — читать, запоминать и повторять, в лучшем случае — дополнять по мелочам. Поэтому, когда беседуешь с Пэем, кажется, будто ты сидишь в библиотеке и перелистываешь справочник.
В тех же редких случаях, житейских преимущественно, когда в памяти Пэя нет руководящей цитаты, он верит в меня. И это ещё хуже. Это уже не библиография, а мистика какая-то, беседа с зеркалом наедине.
— Разве ты думаешь, что на “Паломнике” готовят погружение в сон? — Вот первый вопрос, который я услышал от Пэя.
— А ты разве думаешь, что мы во всем должны подражать “Паломнику”? Как же мы обгоним, если будем подражать?
— Но Джэй собрал у себя лучших учёных планеты. Если они не планируют сон, значит, сон и не нужен.
— Они планируют сон, — заявил я с деланной уверенностью. — История с Джэттой — прямое доказательство. Ведь вся эта автоматика не создавалась же срочно, специально для Джэтты, чтобы наказать её за тайную связь с нами. Видимо, технология усыпления была разработана на “Паломнике”, подготовлена и при случае её испытали на Джэтте. Возможно, сейчас все паломники уже погрузились в сон, мы только не узнали ещё. И нам нужно готовиться тоже. Как? Скопировать хотя бы стеклянный гроб Джэтты.
Мы с Пэем распределили обязанности. Он разбирается в схемах, я привязываю эти схемы к возможностям наших мастерских, и оба мы изготовляем копии стеклянных саркофагов для гипотермического сна.
Прошло не так много времени, одно из моих предположений оправдалось. “Паломник” исчез из виду. Что это могло означать? Только одно: снова кризис, двигатель включён, скорость невозможно прибавлять, наткнулись на некий порог.
Но через несколько часов радиозвезда “Паломника” снова замигала. Мы получили радиограмму такого содержания:
“Капитану Рэю от капитана Джэя.
Дорогой зять! Поздравляю со свадьбой, желаю счастья тебе и дочери. Я проверил и оценил твою храбрость, а теперь хотел бы проверить и разум. Ты должен понять, что у вас нет ни единого шанса обойти мой корабль. Нет смысла истощать обе команды напряжённой гонкой, и потому мы предлагаем мирное соглашение: нам, как первооткрывателям, три четверти пещеры, вам — одна четверть, и можете делать с ней что хотите, использовать или выламывать и вывозить. Лягу в дрейф, как только увижу, что вы легли в дрейф. Выключение двигателя считаю согласием”.
Мы обнимались, крича: “Ура! Они струсили”. Мы изощрялись, придумывая едкий ответ, например: “Охотно возьмём вас на буксир”. Или: “Арестуйте Джэя и поворачивайте домой!” Или: “Встретим в пещере подарками”. Однако в конечном итоге склонились к суровой простоте, ответили: “Нет! Нет! Нет!”
Вероятно, Джэй догадался, как мы ответим, потому что, не дожидаясь нашей радиограммы, сутки спустя “Паломник” замигал снова:
“Дорогой зять! Возможно, наше мирное предложение ты счёл признаком слабости. Но не обманывай себя пустыми надеждами. Ты же видишь, что двигатель работает снова и мы набираем скорость. Наш учёный совет обеспечил наращивание скорости вплоть до третьей девятки (то есть до 0,999 с). Вы никогда не обгоните нас…”
Ещё несколько передач было в том же духе. Мы регулярно отвечали: “Нет, нет, нет!” И в стандартных радиосигналах невозможно было почувствовать — даже я понял не сразу, — что в наших “нет” было все меньше уверенности. Чтобы заметить это, нужно бы наблюдать нас со стороны изо дня в день.
Вот сидим мы за ужином — семь замученных, отяжелевших от усталости существ в одинаковых сизо-голубых комбинезонах и одна элегантная дама в белом атласе с гипюром — Джэтта. Мы вымотаны, тяжко дышим, лениво ворочаем челюстями. Разговор ведёт Джэтта.
— Вам нравится моё платье, девочки? К сожалению, я не успела спороть кружева. Кружева выходят из моды, последний шик — это отделка натуральным мехом. Гарнитур в одной тональности: чёрный бархат с чернобуркой, белый атлас с горностаем. Сдержанность — признак утончённого вкуса. Я обязательно закажу феям отделку из горностая.
Я смотрю на Рэя выжидательно. По-моему, он, а не я должен воспитывать свою принцессу, внушать ей, что мы летим не за нарядами для наших жён.
И тут Слово берет Сэтта:
— Ах, миленькая, у каждой свой стиль. Я брюнетка, мне к лицу яркое. Лично я возьму что-нибудь броское: скажем, терракота с отделкой из рыжей лисы. Два хвостика крестом на груди.
Кто же кого перевоспитывает в нашем корабле?
— “Не думать о себе, не учиться, не любить… Для всех, для всех, не для себя…” — напоминаю я слова клятвы.
И ожидаю, что меня поддержат мужчины. Но они принуждённо молчат. Прячут глаза. Всем неловко, как будто я сказал какую-то банальную пошлость. После долгой паузы Гэтта открывает рот:
— Гэй, нельзя быть таким ортодоксальным, таким неуклонно правильным двадцать четыре часа в сутки. Женщина несчастна, если хотя бы полчасика в день она не проводит перед зеркалом.
Я молчу потрясённый. Не слова Гэтты поражают меня, а тон: не дружески-насмешливый, не шутливо-кокетливый, а раздражённый. Гэтта сердится на меня. За что?
За что Гэтта сердится? Невольно я думал об этом, ворочаясь, и думал днём во время работы, монтируя очередной гипотермический саркофаг, четвёртый по счёту.
— Почему ты не возражал Гэтте? — сказал я Пэю. — Что это за фигура умолчания? Разве я единственный помню цель полёта?
Друг мой тяжко вздохнул, набрал полную грудь воздуха, как будто собрался нырнуть:
— Гэй, мне надо поговорить с тобой.
— Здрасте! А чем мы занимаемся сейчас?
— Нет, поговорить принципиально. Есть обстоятельства, Гэй, когда трудно сохранить объективность… Впрочем, я надеюсь, ты поймёшь меня… и это не помешает нам в дальнейшем… как и в прошлом, сохранить, одним словом… Понимаешь, что, живя столько времени рядом, не мог же я остаться равнодушным… Тем более что ты обращал моё внимание на достоинства и сам виноват отчасти, поскольку я не мог не прислушиваться и не согласиться в конце концов…
— Остановись, Пэй, тебя что-то заносит на обочину. Ты запутался во вводных предложениях. Вздохни ещё раз, соберись с мыслями. Вспомни суть. Теперь излагай. Суть в том, что…
— Суть в том, что я полюбил Гэтту и сделал ей предложение.
— Ишь ты какой храбрый! — Не принимал я всерьёз моё зеркало. — А она что?
— Она согласна. Завтра свадьба. Все уже знают, кроме тебя.
— Что? Что-о-о?
Я без стука ворвался в комнату девушек. Кто-то, взвизгнув, скрылся под одеялом…
— Гэтта! — заорал я. — Это недоразумение! Ты же знаешь, что я люблю тебя, мы любим оба, всегда любили. Не делай глупости со зла, от нетерпения, от дурости. Опомнись, Гэтта, нельзя быть женой кого попало: тени, зеркала, библиографического справочника. Гэтта, одумайся!
И вдруг я захлебнулся, увидев её глаза, такие усталые, такие грустные и… спокойные.
— Не кричи, Гэй, не кипятись, — сказала она. — Нет никакого недоразумения, все продумано и прочувствовано. Верно, я любила тебя прежде, но очень устала любить. Ты трудный товарищ, Гэй, неприятный даже со своей рациональной одержимостью. Ты смотришь поверх головы, в далёкие дали, озабочен делами всех народов планеты и не замечаешь живущих рядом, для близких тебе не хватает тепла. Тебе в жены нужна какая-то сверхгероиня, полная самоотречения, готовая любить, ничего не получая взамен, такая, чтобы взвалила себе на плечи все заботы обоих, стояла бы на страже при твоей персоне, грудью прикрывала бы тебя от мелкой житейской ряби. А я? Я обыкновенная девушка, хочу внимания и ласки, не согласна быть третьестепенным придатком мужа, хозяйственной деталью его славной биографии. И не согласна ждать десять лет, пока он соизволит заметить, что я уже увяла, старею, пока соблаговолит жениться на мне из жалости и чувства долга.
— Гэтта, все это ерунда! Ты устала, у тебя минутная слабость. Опомнись! Если только есть любовь…
— В том-то и дело, что любви нет, Гэй. Была, а теперь нет. И прошу тебя, не устраивай сцен. Посторонись, дай дорогу моему будущему мужу. Пэй, не надо сжимать кулаки, меня не придётся защищать. Вот Гэй уже успокоился. Ты слышал, Гэй? Выйди за дверь, я тебе сказала.
Подлая, подлая, подлая! Изменница! Джэй в юбке! Хаффат!
А Пэй-то хорош! Верный друг, опора и зеркало! Ну почему, почему он влез между нами со своей любовью? Собственного мнения нет, собственного вкуса нет, мой позаимствовал. Этакий подсознательный комплекс: подражатель завидует своему образцу; отбить у образца невесту — значит превзойти, отомстить за превосходство. Старинная сказка: тень побеждает и губит своего хозяина.
Ерунда, ерунда, литературщина! Гэтта права: сам виноват, виноват сам. Верхоглядствовал, глаза уставил в бинокль и споткнулся на первой жизненной кочке. Дали видел, души ближнего не принимал во внимание. Сам виноват, сам, сам, сам!
Ну вот и будь сам собой: личностью без личной жизни. Кажется, ты проверял блок управления термостата? И проверяй, будь добренький, проверяй со вниманием, пожалуйста! Омметрик к зажимчикам? Ещё раз. Вот так, теперь наоборот. Сними показания, запиши в журнал для порядка. А что там сейчас в комнате Гэтты? Цыц, не смей скрежетать зубами! Там личность с личной жизнью, а ты безличная. Твоё дело — цифры в журнале испытаний. Не в ту графу, идиот!
Слишком занятый собственными переживаниями, я избегал товарищей, не слышал их бесед и не замечал, как идёт в умах брожение. И был поражён, когда однажды за ужином до меня донеслось воркование Джэтты:
— Мы с Рэем очень любим цветы, на всем участке у нас будут клумбы. Никаких ягодников и яблонь, ведь феи и так доставляют свежие ягоды в любое время года. В центре сада — куртина с крупными цветами: астры, георгины, гладиолусы и яркий бордюрчик — конечно, настурции или анютины глазки. Даже незабудки хороши на бордюре, они такие простенькие, непритязательные, стыдливо-наивные. Конечно, двадцать соток на семью — скромненький участок, особенно не развернёшься. Но думаю, что папа не будет упрямиться, уступит нам не четвёртую долю, а треть или даже половину.
Я был настолько взбешён, что орать не стал.
— Прошу объяснить мне, капитан Рэй, что происходит на вашем корабле, — начал я ледяным тоном. — Мне помнится, что мы радировали “Паломнику” совершенно решительно: “Нет, нет, нет!” Когда же было послано “Да, да, да!”? И на какой стадии находятся наши дружеские переговоры с преступниками?
Уставив глаза в стол, Рэй мрачно ответил:
— Никто не ведёт переговоров, Гэй, и не будет вести без твоего согласия. Мы просто обменивались мнениями, трезво оценивая реальную обстановку. Ты, Гэй, немножечко фанатик по натуре, ты склонен игнорировать реальные факты. А факты есть факты, хотя бы и неприятные. Мы гонимся за “Паломником” уже полгода. Мы перенапрягаемся, замучили себя, потеряли здоровье, а разрыв все увеличивается, и скорость у них всё-таки выше… Увеличить же перегрузку мы не можем, мы йог нашей перегрузки больны.
— Вот именно, — подхватил Сэй Маленький, Сэй-молодожён. — Мы нуждаемся в отдыхе. Мы заслужили отдых в конце концов.
— И ради отдыха хотите признать поражение, сдаться? — напирал я.
— Никто не говорит о сдаче, не передёргивай, Гэй. Просто логика вещей ведёт нас к какому-то компромиссу, хотя бы для того, чтобы сэкономить силы для решающего броска. Так поступают велосипедисты на дальних дистанциях. Идут кучно, колесо в колесо, а на последнем километре делают рывок. Там уже выясняется, кто победит. Победитель диктует, второму волей-неволей приходится вступать в переговоры. И может быть, лучше договориться заранее о цене первого приза и второго.
— Вот именно, — сказал Сэй Маленький. — Важно проникнуть в пещеру, каким путём — не имеет значения. И нет греха, если мы поживём там полгодика в своё удовольствие. Разве мы не заслужили награду в конце концов? Йийиты швырнули нас в космос, заставили отдуваться за всех и занялись собственными делами — вероятно, забыли давным-давно. Вернёмся мы через двенадцать лет или через двенадцать с половиной — не составляет разницы.
— И ты решил вступить в переговоры, Рэй?
— Нет, не решил… Но похоже, что мы вынуждены. Логика вещей…
— Вступить в переговоры и поверить на слово Джэю, который обманул всех, помогавших ему, увёл чужие деньги и чужие материалы, чужой труд оплатил дутыми акциями, пустыми обещаниями, он даже не собирался их выполнять. Поверить Джэю, который не остановился перед тем, чтобы собственную дочку выбросить в космос, почти на верную гибель. Да он пообещает вам что угодно: треть пещеры, половину, три четверти, а прибывши первым, закажет феям тысячу солдат, только вы и видели эту пещеру…
Кажется, в тот раз я переубедил товарищей, но ненадолго. На Джэя работала физиология. Мы устали, телу хотелось отдохнуть от перегрузок, и мозг, мнимый владыка тела, подыскивал подходящие оправдания для отдыха. Снова и снова слышал я все те же доводы: “Логика вещей… Трезвая оценка фактов… Цифры показывают… Вынуждены считаться…”
— У них собран цвет науки, лучшие учёные мира. У них обеспечены идеи для трех девяток.
— Разрыв все увеличивается. Полгода гонимся, не можем догнать.
— Хорошо, допустим, прибыв раньше, Джэй выставит у входа тысячу солдат. Ну а если мы прибудем раньше? На “Паломнике” двигатель на килограмм лучей в секунду. Джэй направит его на пещеру и пришлёт ультиматум: “Сдавайтесь — или сожгу с феями вместе”.
— И вы согласны капитулировать?
— Нет, но логика вещей…
Однажды к нам в аппаратную, где мы с моим счастливым соперником, не глядя друг другу в глаза, мрачно монтировали саркофаги, зашёл капитан Рэй…
— Хочу познакомить тебя с одной тетрадкой, — сказал он, покусывая губы. — Мне кажется, что твоё… наше упрямство отчасти связано с недостатком информации. Вот тут Джэтта записала по памяти подробные рассказы Тэя. Ты прочти, как складывалось на самом деле пребывание в райской пещере.
Я прочёл. Поскольку это был пересказ рассказов, я и не стараюсь сохранить стиль Джэтты, её претензии на литературное изящество. Излагаю суть…
После третьего пира, когда еда чуть ли не из глаз сочилась, Тэй и его спутники занялись благоустройством. Палатку заменили сборным домиком, сначала двухкомнатным, потом пятикомнатным. Подвесили к своду пещеры сотню люстр. Заказали растительность: клумбы, ягодник, фруктовый сад и десять соток дикого запущенного леса. Выспались, нагулялись, налюбовались и заскучали.
Что бы придумать ещё?
Ничего!
В самом деле: что хочется сытому, отоспавшемуся, одетому, обеспеченному, избавленному от всех житейских хлопот?
Видимо, нужны блага духовные, во всяком случае — невещественные: любовь, дружба, почёт, слава, сила, талант…
А как выразить словами заказ на талант? “Феи, заверните мне, пожалуйста, полкило таланта”.
Феи таких приказов не выполняли. Не понимали.
Врач, старший из четырех, естественно, раньше всего подумал о здоровье. С удовольствием он потребовал бы у фей молодость, но как объяснить им, что это такое, как овеществить, перевести на килограммы? Доктор попробовал заказать себе молодое сердце, но, видимо, не все слабости организма знал, не все учёл; вероятно, нельзя было менять только сердце. У доктора начались головокружения, спазмы, обмороки. И он не понимал отчего. С трудом спас себе жизнь, потребовав прежнее сердце. Очевидно, оно было записано каким-то образом в архиве у фей, старое сердце вернулось со всеми своими невротическими болями, но доктор был рад, стал чувствовать себя привычно. А вот Тэя удалось излечить. В пути ему оторвало палец при мелкой аварии, теперь он потребовал новый. И получил палец, приехал с новым пальцем на Йийит, демонстрировал его медицинским светилам. Светила не нашли ничего патологического, но и доказательством не признали. Ведь не было свидетелей, видевших Тэя без пальца.
Любовь захотел материализовать молодой астроном. Вернее, не любовь, а наслаждение. Уединившись в дальнем углу пещеры, он завёл себе целый гарем из разноцветных и разнокалиберных одалисок. Но темпераментные любовницы отравили ему жизнь. Скучая, они ссорились друг с другом, требовали, чтобы султан беспрерывно обнимал их или придумывал и заказывал у фей подарки; всем одинаковые и каждой — самый лучший. Юный многоженец решил (как жестокий шах из “Тысячи и одной ночи”. — Примеч. перев.) после ночи страстных объятий избавляться от возлюбленных, командовал феям: “Убрать!” — и те демонтировали очередную красавицу. На следующий же вечер, распаляя воображение, астроном придумывал красавицу другого типа. Придумывал и разочаровывался, придумывал и пресыщался. Пробовал он вызвать и ту единственную, о которой мечтал до отлёта. Но та девушка отвергла астронома на планете Йийит, отвергла и в пещере копия, созданная феями, явилась равнодушная, холодная, насмешливая. Какой помнилась, такой и явилась.
Хуже всего получилось у того, кому не хватало в жизни почёта.
Это был кладовщик экспедиции: император продовольствия, запасных частей и горюче-смазочных материалов. Правда, в пути он носил громкий титул заместителя командира по общим вопросам, и, поскольку капитан погиб, заместитель требовал теперь, чтобы его признали начальником. Требовал, хотя не способен был командовать. Исполнительный аккуратист, мелочно-заботливый, педантичный в отчётности, лишённый инициативы и воображения, он совершенно не годился для роли руководителя. Кладовщиком был великолепным, а командиром оказался тупым, упрямым и заносчивым. Его высмеяли и разжаловали, по предложению доктора объявили в феерическом раю республику четверых равноправных. Тогда мрачный кладовщик потребовал самоопределения, получил в своё распоряжение четверть пещеры и заселил её покорными, раболепными слугами. Самыми раболепными были копии доктора, астронома и Тэя.
Но даже до ограниченного сознания честолюбца вскоре дошло, что он получает не почёт, а суррогат почёта. Созданные им псевдосущества повторяют его же слова, в сущности он сам себя хвалит перед зеркалом. Так что через несколько дней, разогнав сонм рабов, кладовщик вернулся в общий дом, вернулся злой, непримиримый, оскорблённый, вынашивая планы мести этим зазнайкам, узурпаторам пещеры, которой владеть и распоряжаться должен только он, законный заместитель командира экспедиции по общим вопросам.
Фантазия у него оказалась изощрённая, времени на хитроумные выдумки хватало.
К сожалению, в мире фей завхоз обладал ещё и могуществом. Он мог сказать: “Провалитесь вы все!” И ножки стульев, на которых сидели его недруги, начинали погружаться в землю. Он мог сказать: “Пусть колбаса прирастает к носу мальчишки Тэя!” И у Тэя на носу оказывался ломтик колбасы, розовый, с сальными глазками. “Пусть колбаса отвалится и прирастает к его носу!” — отбивался Тэй. Так началась дуэль каверз. Жители райской обители отравляли друг другу жизнь, пугая невиданными чудовищами. Среди ночи в спальнях появлялись гремящие скелеты, позеленевшие мертвецы садились на подушки, по кущам разгуливали вампиры, великаны и драконы, не только страшные на вид, но и опасные. И в этой дуэли каверз порядочные терпели поражение, они не позволяли себе вредоносных выдумок, тогда как хитрец изводил их живыми кошмарами, лишил покоя и сна, заставил нести круглосуточное дежурство, всегда быть наготове с обезоруживающим “сгинь!”. К тому же по правилам фей “сгинь” не всегда действовало. Феи отказывались разрушать, если в этот момент они сооружали что-нибудь. Как бы отвечали: “Мы заняты, обратитесь в другое время”. Хитрый завхоз вскоре распознал это правило, научился загружать фей на много часов вперёд, заказывая им сразу целое семейство драконов. В результате однажды, увидев страшную морду с раздвоенным языком, астроном (тот, что пробовал стать султаном) произнёс спасительное “сгинь”, но дракон не сгинул, потому что феи в это время творили ему подругу. И несчастный султан был проглочен чудовищем. А Тэй и доктор, захватив скафандры, бежали из рая, превращённого хулиганом в ад.
Забот было полно, в самом деле. Все складывалось сложно, гораздо сложнее, чем рисовалось на Йийит, до старта.
Я представляю себе, что изобретатель воздушного шара, простегивая полотнища своего корабля, воображал себе такую картину:
“Вот сошью я шар, надую газом, и поднимет он меня выше колоколен, выше холмов и самых высоких гор, все выше и выше, пока я не долечу до Луны, осмотрю её…” И не ведал, что его ожидает холод леденящих высот, разреженный воздух, горная болезнь, азот, закипающий в крови, потеря сознания, а в финале — безвоздушное пространство, где любой газ окажется тяжелее вытесненного им объёма. И шар перестанет подниматься, хорошо ещё, если не лопнет.
Мы пустились в путь, рисуя себе примерно такие же благополучные картины. Нас благословляла формула, где все получалось так гладко и славно: скорость будет расти, масса тоже, а время укоротится, пять световых лет превратятся в каких-нибудь полтора года. Глядь, перед нами пещера Фей, исполнение желаний, победоносное возвращение.
Возможно, так оно и получилось бы, будь мы не живыми йийитами, а какими-нибудь маятниками, лучше бы даже электрическими, а не механическими. Маятник стал бы массивнее, качался бы медлен-яее, качаний меньше…
Действительно, масса возрастала. Но мы это замечали, мы ощущали массу как прибавку к весу, как добавочную перегрузку. Мы и до сих пор перегружали себя двойным ускорением. Теперь к двойному ускорению прибавлялся избыток массы; перегрузка стала невыносимой. Ускорение пришлось снизить. К счастью, на “Паломнике” тоже снизили — до 0,8 g, потом до 0,6 g. Возросшая масса затрудняла нам все движения. Труднее стало перемещать предметы, медленнее перемещались мы сами. Мы двигались медлительнее, но не воспринимали это как укорочение времени. И начали понимать, что до пещеры Фей не приведённых полтора года пути, а полновесных шесть в один конец и столько же на возвращение. Возможно, скоропалительная свадьба Сэтты и объяснялась этим разочарованием. На двенадцать лет Сэтта не могла отложить семейную жизнь.
Почему получилось так непросто? Не знаю. Думаю, что виновата сложность нашего организма, он у нас не чисто механический, а механо-термо-хемо-электро-радио-нервно-психологический. И все составляющие этого длинного слова изменяются по разным законам. При том же играет роль прерывистость, этакая ступенчатость, свойственная природе.
Математика любит плавные кривые, природа предпочитает ступени: пороги при переходе жидкого в твёрдое, дня в ночь, жизни в смерть. Так вот эти пороги перемещались вразнобой. На один из них мы наткнулись, когда у нас замёрзла вода при плюс восемнадцати. В дальнейшем могла замёрзнуть и кровь. Спасибо Джэтте, она предупредила своевременно. Но теперь предупреждать было некому. Сам я ломал голову, стараясь угадать, какой порог следующий.
Масса крови растёт, движение замедляется, но запас энергии неизменен. Значит, с теплом благополучно, мы не закоченеем ни в коем случае.
Но вот что изменяется: количество крови, притекающей в клетки. Кровь движется медленнее и меньше переносит кислорода. Нам угрожает подобие горной болезни: вялость, головокружение, тошнота, потеря сознания, в конце концов.
Допустим, мы справимся с этим, постепенно заменяя нормальную атмосферу чисто кислородной. Только не забыть бы о пожарной опасности. Что ещё?
Кровяное давление. Массивная кровь сильнее давит на стенки сосудов. Мы все постепенно становимся гипертониками. В перспективе разрывы капилляров, подкожные кровоизлияния, кровоизлияния во внутренние органы, в сердце и в мозг. Инфаркты! Инсульты!
Чем предупреждать? Невесомостью. Но невесомость — это отказ от приращения скорости, от борьбы с ускользающим “Паломником”. Есть ли другой выход? Сон. Временное прекращение жизни. Но кто будет управлять ракетой, пока мы будем спать?
В одиночку терзался я этими страхами. Слушать меня не хотел никто.
— Что ты пугаешь сам себя? — говорили ребята. — Посмотри на “Паломник”. Идёт себе благополучно. А у них ведь скорость выше нашей.
И напрасно твердил я, что мы их обгоним когда-нибудь. Тогда станем впереди идущими, невольными испытателями. На себе будем опыты ставить, пробовать, никто не предупредит нас о неожиданностях.
— Когда обгоним, там будет видно, — отвечали мне. — Пока что просвет растёт.
Не с кем было посоветоваться. Молодожёны, обе пары, были заняты друг другом. Сэй Большой стал почти невменяемым после свадьбы, сходил с ума от ревности, просто опасались мы, что он в припадке ярости пришибёт брата или новобрачную. Впрочем, Сзй Нижний никогда не был мыслителем, я на него и не рассчитывал. Гэтта почему-то избегала меня после того разговора о твёрдых характерах. И остался у меня один Пэй, мой верный друг и оруженосец со школьной скамьи.
Но у Пэя — даже у Пэя — свои недостатки, те самые, которые являются продолжением достоинств.
Пэй идеальный помощник. Он исполнителен, точен, трудолюбив, вынослив и бескорыстен. Положиться на него можно всецело, если знаешь, что положить. Но Пэй по натуре религиозен, а это недопустимо для конструктора.
Нет, в бога он не верит, конечно. Пэй религиозен по натуре, а не по взглядам. Он не верит в бога, но верит в гениев. Верит, что есть на свете умные люди, которые по-мудрому выбирают самых умных — докторов наук, а те выдвигают из своей среды мудрецов в академики, что самые сверхмудрые из всех пишут монографии, а наше скромное дело — читать, запоминать и повторять, в лучшем случае — дополнять по мелочам. Поэтому, когда беседуешь с Пэем, кажется, будто ты сидишь в библиотеке и перелистываешь справочник.
В тех же редких случаях, житейских преимущественно, когда в памяти Пэя нет руководящей цитаты, он верит в меня. И это ещё хуже. Это уже не библиография, а мистика какая-то, беседа с зеркалом наедине.
— Разве ты думаешь, что на “Паломнике” готовят погружение в сон? — Вот первый вопрос, который я услышал от Пэя.
— А ты разве думаешь, что мы во всем должны подражать “Паломнику”? Как же мы обгоним, если будем подражать?
— Но Джэй собрал у себя лучших учёных планеты. Если они не планируют сон, значит, сон и не нужен.
— Они планируют сон, — заявил я с деланной уверенностью. — История с Джэттой — прямое доказательство. Ведь вся эта автоматика не создавалась же срочно, специально для Джэтты, чтобы наказать её за тайную связь с нами. Видимо, технология усыпления была разработана на “Паломнике”, подготовлена и при случае её испытали на Джэтте. Возможно, сейчас все паломники уже погрузились в сон, мы только не узнали ещё. И нам нужно готовиться тоже. Как? Скопировать хотя бы стеклянный гроб Джэтты.
Мы с Пэем распределили обязанности. Он разбирается в схемах, я привязываю эти схемы к возможностям наших мастерских, и оба мы изготовляем копии стеклянных саркофагов для гипотермического сна.
Прошло не так много времени, одно из моих предположений оправдалось. “Паломник” исчез из виду. Что это могло означать? Только одно: снова кризис, двигатель включён, скорость невозможно прибавлять, наткнулись на некий порог.
Но через несколько часов радиозвезда “Паломника” снова замигала. Мы получили радиограмму такого содержания:
“Капитану Рэю от капитана Джэя.
Дорогой зять! Поздравляю со свадьбой, желаю счастья тебе и дочери. Я проверил и оценил твою храбрость, а теперь хотел бы проверить и разум. Ты должен понять, что у вас нет ни единого шанса обойти мой корабль. Нет смысла истощать обе команды напряжённой гонкой, и потому мы предлагаем мирное соглашение: нам, как первооткрывателям, три четверти пещеры, вам — одна четверть, и можете делать с ней что хотите, использовать или выламывать и вывозить. Лягу в дрейф, как только увижу, что вы легли в дрейф. Выключение двигателя считаю согласием”.
Мы обнимались, крича: “Ура! Они струсили”. Мы изощрялись, придумывая едкий ответ, например: “Охотно возьмём вас на буксир”. Или: “Арестуйте Джэя и поворачивайте домой!” Или: “Встретим в пещере подарками”. Однако в конечном итоге склонились к суровой простоте, ответили: “Нет! Нет! Нет!”
Вероятно, Джэй догадался, как мы ответим, потому что, не дожидаясь нашей радиограммы, сутки спустя “Паломник” замигал снова:
“Дорогой зять! Возможно, наше мирное предложение ты счёл признаком слабости. Но не обманывай себя пустыми надеждами. Ты же видишь, что двигатель работает снова и мы набираем скорость. Наш учёный совет обеспечил наращивание скорости вплоть до третьей девятки (то есть до 0,999 с). Вы никогда не обгоните нас…”
Ещё несколько передач было в том же духе. Мы регулярно отвечали: “Нет, нет, нет!” И в стандартных радиосигналах невозможно было почувствовать — даже я понял не сразу, — что в наших “нет” было все меньше уверенности. Чтобы заметить это, нужно бы наблюдать нас со стороны изо дня в день.
Вот сидим мы за ужином — семь замученных, отяжелевших от усталости существ в одинаковых сизо-голубых комбинезонах и одна элегантная дама в белом атласе с гипюром — Джэтта. Мы вымотаны, тяжко дышим, лениво ворочаем челюстями. Разговор ведёт Джэтта.
— Вам нравится моё платье, девочки? К сожалению, я не успела спороть кружева. Кружева выходят из моды, последний шик — это отделка натуральным мехом. Гарнитур в одной тональности: чёрный бархат с чернобуркой, белый атлас с горностаем. Сдержанность — признак утончённого вкуса. Я обязательно закажу феям отделку из горностая.
Я смотрю на Рэя выжидательно. По-моему, он, а не я должен воспитывать свою принцессу, внушать ей, что мы летим не за нарядами для наших жён.
И тут Слово берет Сэтта:
— Ах, миленькая, у каждой свой стиль. Я брюнетка, мне к лицу яркое. Лично я возьму что-нибудь броское: скажем, терракота с отделкой из рыжей лисы. Два хвостика крестом на груди.
Кто же кого перевоспитывает в нашем корабле?
— “Не думать о себе, не учиться, не любить… Для всех, для всех, не для себя…” — напоминаю я слова клятвы.
И ожидаю, что меня поддержат мужчины. Но они принуждённо молчат. Прячут глаза. Всем неловко, как будто я сказал какую-то банальную пошлость. После долгой паузы Гэтта открывает рот:
— Гэй, нельзя быть таким ортодоксальным, таким неуклонно правильным двадцать четыре часа в сутки. Женщина несчастна, если хотя бы полчасика в день она не проводит перед зеркалом.
Я молчу потрясённый. Не слова Гэтты поражают меня, а тон: не дружески-насмешливый, не шутливо-кокетливый, а раздражённый. Гэтта сердится на меня. За что?
За что Гэтта сердится? Невольно я думал об этом, ворочаясь, и думал днём во время работы, монтируя очередной гипотермический саркофаг, четвёртый по счёту.
— Почему ты не возражал Гэтте? — сказал я Пэю. — Что это за фигура умолчания? Разве я единственный помню цель полёта?
Друг мой тяжко вздохнул, набрал полную грудь воздуха, как будто собрался нырнуть:
— Гэй, мне надо поговорить с тобой.
— Здрасте! А чем мы занимаемся сейчас?
— Нет, поговорить принципиально. Есть обстоятельства, Гэй, когда трудно сохранить объективность… Впрочем, я надеюсь, ты поймёшь меня… и это не помешает нам в дальнейшем… как и в прошлом, сохранить, одним словом… Понимаешь, что, живя столько времени рядом, не мог же я остаться равнодушным… Тем более что ты обращал моё внимание на достоинства и сам виноват отчасти, поскольку я не мог не прислушиваться и не согласиться в конце концов…
— Остановись, Пэй, тебя что-то заносит на обочину. Ты запутался во вводных предложениях. Вздохни ещё раз, соберись с мыслями. Вспомни суть. Теперь излагай. Суть в том, что…
— Суть в том, что я полюбил Гэтту и сделал ей предложение.
— Ишь ты какой храбрый! — Не принимал я всерьёз моё зеркало. — А она что?
— Она согласна. Завтра свадьба. Все уже знают, кроме тебя.
— Что? Что-о-о?
Я без стука ворвался в комнату девушек. Кто-то, взвизгнув, скрылся под одеялом…
— Гэтта! — заорал я. — Это недоразумение! Ты же знаешь, что я люблю тебя, мы любим оба, всегда любили. Не делай глупости со зла, от нетерпения, от дурости. Опомнись, Гэтта, нельзя быть женой кого попало: тени, зеркала, библиографического справочника. Гэтта, одумайся!
И вдруг я захлебнулся, увидев её глаза, такие усталые, такие грустные и… спокойные.
— Не кричи, Гэй, не кипятись, — сказала она. — Нет никакого недоразумения, все продумано и прочувствовано. Верно, я любила тебя прежде, но очень устала любить. Ты трудный товарищ, Гэй, неприятный даже со своей рациональной одержимостью. Ты смотришь поверх головы, в далёкие дали, озабочен делами всех народов планеты и не замечаешь живущих рядом, для близких тебе не хватает тепла. Тебе в жены нужна какая-то сверхгероиня, полная самоотречения, готовая любить, ничего не получая взамен, такая, чтобы взвалила себе на плечи все заботы обоих, стояла бы на страже при твоей персоне, грудью прикрывала бы тебя от мелкой житейской ряби. А я? Я обыкновенная девушка, хочу внимания и ласки, не согласна быть третьестепенным придатком мужа, хозяйственной деталью его славной биографии. И не согласна ждать десять лет, пока он соизволит заметить, что я уже увяла, старею, пока соблаговолит жениться на мне из жалости и чувства долга.
— Гэтта, все это ерунда! Ты устала, у тебя минутная слабость. Опомнись! Если только есть любовь…
— В том-то и дело, что любви нет, Гэй. Была, а теперь нет. И прошу тебя, не устраивай сцен. Посторонись, дай дорогу моему будущему мужу. Пэй, не надо сжимать кулаки, меня не придётся защищать. Вот Гэй уже успокоился. Ты слышал, Гэй? Выйди за дверь, я тебе сказала.
Подлая, подлая, подлая! Изменница! Джэй в юбке! Хаффат!
А Пэй-то хорош! Верный друг, опора и зеркало! Ну почему, почему он влез между нами со своей любовью? Собственного мнения нет, собственного вкуса нет, мой позаимствовал. Этакий подсознательный комплекс: подражатель завидует своему образцу; отбить у образца невесту — значит превзойти, отомстить за превосходство. Старинная сказка: тень побеждает и губит своего хозяина.
Ерунда, ерунда, литературщина! Гэтта права: сам виноват, виноват сам. Верхоглядствовал, глаза уставил в бинокль и споткнулся на первой жизненной кочке. Дали видел, души ближнего не принимал во внимание. Сам виноват, сам, сам, сам!
Ну вот и будь сам собой: личностью без личной жизни. Кажется, ты проверял блок управления термостата? И проверяй, будь добренький, проверяй со вниманием, пожалуйста! Омметрик к зажимчикам? Ещё раз. Вот так, теперь наоборот. Сними показания, запиши в журнал для порядка. А что там сейчас в комнате Гэтты? Цыц, не смей скрежетать зубами! Там личность с личной жизнью, а ты безличная. Твоё дело — цифры в журнале испытаний. Не в ту графу, идиот!
Слишком занятый собственными переживаниями, я избегал товарищей, не слышал их бесед и не замечал, как идёт в умах брожение. И был поражён, когда однажды за ужином до меня донеслось воркование Джэтты:
— Мы с Рэем очень любим цветы, на всем участке у нас будут клумбы. Никаких ягодников и яблонь, ведь феи и так доставляют свежие ягоды в любое время года. В центре сада — куртина с крупными цветами: астры, георгины, гладиолусы и яркий бордюрчик — конечно, настурции или анютины глазки. Даже незабудки хороши на бордюре, они такие простенькие, непритязательные, стыдливо-наивные. Конечно, двадцать соток на семью — скромненький участок, особенно не развернёшься. Но думаю, что папа не будет упрямиться, уступит нам не четвёртую долю, а треть или даже половину.
Я был настолько взбешён, что орать не стал.
— Прошу объяснить мне, капитан Рэй, что происходит на вашем корабле, — начал я ледяным тоном. — Мне помнится, что мы радировали “Паломнику” совершенно решительно: “Нет, нет, нет!” Когда же было послано “Да, да, да!”? И на какой стадии находятся наши дружеские переговоры с преступниками?
Уставив глаза в стол, Рэй мрачно ответил:
— Никто не ведёт переговоров, Гэй, и не будет вести без твоего согласия. Мы просто обменивались мнениями, трезво оценивая реальную обстановку. Ты, Гэй, немножечко фанатик по натуре, ты склонен игнорировать реальные факты. А факты есть факты, хотя бы и неприятные. Мы гонимся за “Паломником” уже полгода. Мы перенапрягаемся, замучили себя, потеряли здоровье, а разрыв все увеличивается, и скорость у них всё-таки выше… Увеличить же перегрузку мы не можем, мы йог нашей перегрузки больны.
— Вот именно, — подхватил Сэй Маленький, Сэй-молодожён. — Мы нуждаемся в отдыхе. Мы заслужили отдых в конце концов.
— И ради отдыха хотите признать поражение, сдаться? — напирал я.
— Никто не говорит о сдаче, не передёргивай, Гэй. Просто логика вещей ведёт нас к какому-то компромиссу, хотя бы для того, чтобы сэкономить силы для решающего броска. Так поступают велосипедисты на дальних дистанциях. Идут кучно, колесо в колесо, а на последнем километре делают рывок. Там уже выясняется, кто победит. Победитель диктует, второму волей-неволей приходится вступать в переговоры. И может быть, лучше договориться заранее о цене первого приза и второго.
— Вот именно, — сказал Сэй Маленький. — Важно проникнуть в пещеру, каким путём — не имеет значения. И нет греха, если мы поживём там полгодика в своё удовольствие. Разве мы не заслужили награду в конце концов? Йийиты швырнули нас в космос, заставили отдуваться за всех и занялись собственными делами — вероятно, забыли давным-давно. Вернёмся мы через двенадцать лет или через двенадцать с половиной — не составляет разницы.
— И ты решил вступить в переговоры, Рэй?
— Нет, не решил… Но похоже, что мы вынуждены. Логика вещей…
— Вступить в переговоры и поверить на слово Джэю, который обманул всех, помогавших ему, увёл чужие деньги и чужие материалы, чужой труд оплатил дутыми акциями, пустыми обещаниями, он даже не собирался их выполнять. Поверить Джэю, который не остановился перед тем, чтобы собственную дочку выбросить в космос, почти на верную гибель. Да он пообещает вам что угодно: треть пещеры, половину, три четверти, а прибывши первым, закажет феям тысячу солдат, только вы и видели эту пещеру…
Кажется, в тот раз я переубедил товарищей, но ненадолго. На Джэя работала физиология. Мы устали, телу хотелось отдохнуть от перегрузок, и мозг, мнимый владыка тела, подыскивал подходящие оправдания для отдыха. Снова и снова слышал я все те же доводы: “Логика вещей… Трезвая оценка фактов… Цифры показывают… Вынуждены считаться…”
— У них собран цвет науки, лучшие учёные мира. У них обеспечены идеи для трех девяток.
— Разрыв все увеличивается. Полгода гонимся, не можем догнать.
— Хорошо, допустим, прибыв раньше, Джэй выставит у входа тысячу солдат. Ну а если мы прибудем раньше? На “Паломнике” двигатель на килограмм лучей в секунду. Джэй направит его на пещеру и пришлёт ультиматум: “Сдавайтесь — или сожгу с феями вместе”.
— И вы согласны капитулировать?
— Нет, но логика вещей…
Однажды к нам в аппаратную, где мы с моим счастливым соперником, не глядя друг другу в глаза, мрачно монтировали саркофаги, зашёл капитан Рэй…
— Хочу познакомить тебя с одной тетрадкой, — сказал он, покусывая губы. — Мне кажется, что твоё… наше упрямство отчасти связано с недостатком информации. Вот тут Джэтта записала по памяти подробные рассказы Тэя. Ты прочти, как складывалось на самом деле пребывание в райской пещере.
Я прочёл. Поскольку это был пересказ рассказов, я и не стараюсь сохранить стиль Джэтты, её претензии на литературное изящество. Излагаю суть…
После третьего пира, когда еда чуть ли не из глаз сочилась, Тэй и его спутники занялись благоустройством. Палатку заменили сборным домиком, сначала двухкомнатным, потом пятикомнатным. Подвесили к своду пещеры сотню люстр. Заказали растительность: клумбы, ягодник, фруктовый сад и десять соток дикого запущенного леса. Выспались, нагулялись, налюбовались и заскучали.
Что бы придумать ещё?
Ничего!
В самом деле: что хочется сытому, отоспавшемуся, одетому, обеспеченному, избавленному от всех житейских хлопот?
Видимо, нужны блага духовные, во всяком случае — невещественные: любовь, дружба, почёт, слава, сила, талант…
А как выразить словами заказ на талант? “Феи, заверните мне, пожалуйста, полкило таланта”.
Феи таких приказов не выполняли. Не понимали.
Врач, старший из четырех, естественно, раньше всего подумал о здоровье. С удовольствием он потребовал бы у фей молодость, но как объяснить им, что это такое, как овеществить, перевести на килограммы? Доктор попробовал заказать себе молодое сердце, но, видимо, не все слабости организма знал, не все учёл; вероятно, нельзя было менять только сердце. У доктора начались головокружения, спазмы, обмороки. И он не понимал отчего. С трудом спас себе жизнь, потребовав прежнее сердце. Очевидно, оно было записано каким-то образом в архиве у фей, старое сердце вернулось со всеми своими невротическими болями, но доктор был рад, стал чувствовать себя привычно. А вот Тэя удалось излечить. В пути ему оторвало палец при мелкой аварии, теперь он потребовал новый. И получил палец, приехал с новым пальцем на Йийит, демонстрировал его медицинским светилам. Светила не нашли ничего патологического, но и доказательством не признали. Ведь не было свидетелей, видевших Тэя без пальца.
Любовь захотел материализовать молодой астроном. Вернее, не любовь, а наслаждение. Уединившись в дальнем углу пещеры, он завёл себе целый гарем из разноцветных и разнокалиберных одалисок. Но темпераментные любовницы отравили ему жизнь. Скучая, они ссорились друг с другом, требовали, чтобы султан беспрерывно обнимал их или придумывал и заказывал у фей подарки; всем одинаковые и каждой — самый лучший. Юный многоженец решил (как жестокий шах из “Тысячи и одной ночи”. — Примеч. перев.) после ночи страстных объятий избавляться от возлюбленных, командовал феям: “Убрать!” — и те демонтировали очередную красавицу. На следующий же вечер, распаляя воображение, астроном придумывал красавицу другого типа. Придумывал и разочаровывался, придумывал и пресыщался. Пробовал он вызвать и ту единственную, о которой мечтал до отлёта. Но та девушка отвергла астронома на планете Йийит, отвергла и в пещере копия, созданная феями, явилась равнодушная, холодная, насмешливая. Какой помнилась, такой и явилась.
Хуже всего получилось у того, кому не хватало в жизни почёта.
Это был кладовщик экспедиции: император продовольствия, запасных частей и горюче-смазочных материалов. Правда, в пути он носил громкий титул заместителя командира по общим вопросам, и, поскольку капитан погиб, заместитель требовал теперь, чтобы его признали начальником. Требовал, хотя не способен был командовать. Исполнительный аккуратист, мелочно-заботливый, педантичный в отчётности, лишённый инициативы и воображения, он совершенно не годился для роли руководителя. Кладовщиком был великолепным, а командиром оказался тупым, упрямым и заносчивым. Его высмеяли и разжаловали, по предложению доктора объявили в феерическом раю республику четверых равноправных. Тогда мрачный кладовщик потребовал самоопределения, получил в своё распоряжение четверть пещеры и заселил её покорными, раболепными слугами. Самыми раболепными были копии доктора, астронома и Тэя.
Но даже до ограниченного сознания честолюбца вскоре дошло, что он получает не почёт, а суррогат почёта. Созданные им псевдосущества повторяют его же слова, в сущности он сам себя хвалит перед зеркалом. Так что через несколько дней, разогнав сонм рабов, кладовщик вернулся в общий дом, вернулся злой, непримиримый, оскорблённый, вынашивая планы мести этим зазнайкам, узурпаторам пещеры, которой владеть и распоряжаться должен только он, законный заместитель командира экспедиции по общим вопросам.
Фантазия у него оказалась изощрённая, времени на хитроумные выдумки хватало.
К сожалению, в мире фей завхоз обладал ещё и могуществом. Он мог сказать: “Провалитесь вы все!” И ножки стульев, на которых сидели его недруги, начинали погружаться в землю. Он мог сказать: “Пусть колбаса прирастает к носу мальчишки Тэя!” И у Тэя на носу оказывался ломтик колбасы, розовый, с сальными глазками. “Пусть колбаса отвалится и прирастает к его носу!” — отбивался Тэй. Так началась дуэль каверз. Жители райской обители отравляли друг другу жизнь, пугая невиданными чудовищами. Среди ночи в спальнях появлялись гремящие скелеты, позеленевшие мертвецы садились на подушки, по кущам разгуливали вампиры, великаны и драконы, не только страшные на вид, но и опасные. И в этой дуэли каверз порядочные терпели поражение, они не позволяли себе вредоносных выдумок, тогда как хитрец изводил их живыми кошмарами, лишил покоя и сна, заставил нести круглосуточное дежурство, всегда быть наготове с обезоруживающим “сгинь!”. К тому же по правилам фей “сгинь” не всегда действовало. Феи отказывались разрушать, если в этот момент они сооружали что-нибудь. Как бы отвечали: “Мы заняты, обратитесь в другое время”. Хитрый завхоз вскоре распознал это правило, научился загружать фей на много часов вперёд, заказывая им сразу целое семейство драконов. В результате однажды, увидев страшную морду с раздвоенным языком, астроном (тот, что пробовал стать султаном) произнёс спасительное “сгинь”, но дракон не сгинул, потому что феи в это время творили ему подругу. И несчастный султан был проглочен чудовищем. А Тэй и доктор, захватив скафандры, бежали из рая, превращённого хулиганом в ад.