Страница:
После того как вся черновая работа была сделана, я продолжил уже селекцию самостоятельно, без помощи спецсеминара. Чем ближе к разгадке, тем больше вопросов могло появиться у студентов. Поэтому я выставил им всем зачеты по практике и отпустил на ловлю безобидного туристского фольклора. Теперь мне уже пришлось взять в подручные известных вам двух молодцов из другого потока, у которых никаких вопросов ко мне возникнуть бы не могло. В принципе. Им с головой хватало изучения немецкого по методике… как ее… Ильзы Кох и под моим чутким руководством… Первый мой подход, к сожалению, результатов не дал. Я, видите ли, решил, будто среди сотни описанных в стишках эпизодов умерщвлений есть хоть один реальный, который и наведет меня на след. Допустим, трагический сюжет с октябрятами, попавшими под трамвай, имей он место в действительности, давал бы ниточку к водителю, к трамвайному депо, к кладбищу, наконец. Увы, гипотеза оказалась в конечном итоге ошибочной, и я ее отбросил… Не буду утомлять вас описаниями своих теоретических просчетов и практических ошибок, которые стоили мне времени, нервов и денег. Главное – что я все-таки пришел к выводу, первоначально казавшемуся мне слишком поверхностным и потому неверным. Разгадка коренилась в тех двух десятках стихотворных произведений, где, помимо примет антуража, содержались и конкретные фамилии. На этом пути, правда, тоже не обошлось без одной тупиковой ветви. Уму непостижимо, сколько времени и сил я потратил на разработку простенького четверостишия!… – Доктор покачал головой и с выражением прочел:
«Я спросил электрика Петрова: Ты зачем надел на шею провод? Но молчит Петров, не отвечает. Только тихо ботами качает».
Курочкин почему-то представил себя на месте несчастного Петрова, и ему в очередной раз стало не по себе. Сам он был не в ботах, а в домашних тапочках, однако это различие Дмитрия Олеговича не слишком успокоило.
– Казалось бы, перспективный вариант, – со вздохом проговорил рассказчик. – Здесь впервые исчезает привычный дактиль, впервые возникает женская рифма, меняется вся тональность стиха… И подсказок-примет было вполне достаточно: фамилия, профессия, четкое указание на служебное помещение… Почти полгода мы вместе с мальчиками, как идиоты, проверяли все мыслимые комбинации. Вы знаете, сколько в Центральной России и в Белоруссии электриков Петровых? Десять тысяч восемьсот сорок два человека! Мы с ног сбились, отыскивая наиболее вероятных претендентов. А сколько глупостей наделали мои орлы – вы не поверите. Один пожар в Камышине чего стоит! Полквартала выгорело из-за этой несчастной подсобки… И что в результате? Под конец наших поисков вдруг оказалось, что четверостишие вообще к кондратьевскому творчеству отношения не имеет. Что этот опус создал какой-то Григорьев в Ленинграде, совершенно по другому поводу, и даже опубликовал его… Эпигон, если не сказать сильнее. Какой труд пошел насмарку!…
Доктор развел руками, вновь призывая к сочувствию.
– А другие варианты? – сказал он. – Компьютерный контент-анализ строки «Умер от родов сантехник Синицын» ничего не дал, пришлось искать по старинке, что называется, методом проб и ошибок. Мы, как савраски, мотались по всей стране, на одни железнодорожные билеты я истратил целое состояние. А еще этих двух недорослей приходилось кормить за свой счет… Тридцать девять сантехников Синицыных в одном только Ростове-на-Дону! Девяносто два в Саратове! Почти полторы тысячи в северной столице!… И везде – нулевые результаты: нет, не был, не знает, не участвовал, не хранил… Ваш случай, дорогой мой геноссе Потапов, по закону подлости оказался в самом конце. Я, видите ли, имел неосторожность довериться одной из версий четверостишия, где последние два стиха звучали так: «Но у него еще все впереди, Если он вытащит лом из груди»… Теперь-то я знаю, что канонический вариант у Кондратьева выглядел по-иному, а тогда этот лом торчал из груди персонажа, словно лыко из строки, – ни туда и ни сюда. Когда я уже совсем отчаялся, помог случай. В класс, где учился мой родной внук, пришел новенький и первым делом запустил в обиход несколько текстов для моей коллекции. Не знаю уж, в какой глухомани жил прежде этот мальчик, но факт тот, что именно в этой местности каким-то чудом законсервировалось в неприкосновенности то самое кондратьевское сочинение. Вот оно!
Доктор откашлялся, принял артистическую позу и продекламировал:
«Дети в подвале играли в гестапо: Зверски замучен сантехник Потапов. Уши гвоздями прибили к затылку, Чтоб он признался, где спрятал бутылку».
У Курочкина от страха потемнело в глазах. В его воображении возникла душераздирающая сцена вбивания гвоздей в собственные уши. «Похоже, у доктора его теория не расходится с практикой, – с ужасом подумал он. – Бедные Синицыны! Бедный я!!!» Преодолевая сопротивление повязки, Дмитрий Олегович уже в который раз попытался зубами подвинуть кляп, однако победил в своем стремлении какие-то жалкие доли миллиметра. Сил хватило лишь на тихое сдавленное мычание.
– Вот вы и дозрели, драгоценнейший мой Потапов! – довольно произнес герр доктор. – Смотрите, как все замечательно вышло: я вам поведал о своих разысканиях, а вы, я чувствую, сейчас удовлетворите мое любопытство. Вни-ма-ни-е! Сни-ма-ю! – Вместо того чтобы снять повязку с кляпом, доктор лишь сдвинул ее на курочкинский подбородок.
Затхлый подвальный воздух показался Дмитрию Олеговичу прекрасным, и он принялся жадно заглатывать его ртом, не в силах остановиться.
– Не торопитесь, дышите на здоровье, – великодушно сказал доктор, как бы невзначай взяв с газеты один из маленьких скальпелей. Словно бы намеревался слегка почистить ногти. – А потом скажете мне, где бутылка. Она у вас, я знаю. Вместе с содержимым. Бриллиант класса «Ивана Сусанина» легко хранить, но незамеченным продать нельзя… Ну, говорите.
Курочкин напоследок глубоко затянулся подвальным озоном и, ни на что уже не надеясь, прошептал:
– Я в глаза не видел этой вашей бутылки. Я не знаю Кондратьева. Я – НЕ ПОТАПОВ!…
Одним движением герр доктор вернул повязку на место. Но раздраженный жест был чересчур поспешным, и теперь кляп прилегал не так плотно. При необходимости его удалось бы гораздо легче выдавить языком.
– Вы меня обманули! – сердито проговорил доктор-черепашка. – Вы нарушили наше мирное соглашение: откровенность за откровенность. Теперь не взыщите, я буду жесток. Начнем с простого, и, если вы не одумаетесь, я позволю своим мальчикам поиграть в гестапо. Молоток и гвоздики у них имеются, так и знайте, а метод Ильзы Кох как раз предполагает активные действия… Вы сами напросились, господин Потапов!…
Острие скальпеля медленно двинулось в направлении курочкинского носа.
Дмитрий Олегович обреченно закрыл глаза…
– Стойте!
Голос был знакомым, и принадлежал он определенно не герру доктору и не его немецко-фашистским подручным, изучающим язык посредством игры в гестапо.
Дмитрий Олегович открыл глаза. Сперва он заметил лишь острие скальпеля, замершее на полдороге. А потом…
– Стойте! – повторил голос. В подвальном полумраке материализовались две фигуры. Один человек прижимал к себе второго, держа у самого его горла тускло поблескивающее лезвие. – Брось нож, а то прирежу твоего фрица… Это я – Потапов.
«Мы ленивы и нелюбопытны», – мысленно укорил себя Курочкин. В этом доме он прожил не один год, однако ему как-то и в голову не приходило поинтересоваться фамилией сантехника дяди Володи.
– М-да, действительно, ваши приметы больше подходят. Юноши, как всегда, напортачили… – И почти безразлично добавил: – Если хотите, можете его прирезать, пожалуйста. Он того заслуживает, за профнепригодность…
– Цум тойфель! – только и смог простонать преданный черепашкин подручный, от волнения переходя на связный немецкий. – Эс ист унмеглих! Зи зинд гроусе шайзе! Зи зинд…
– Словарный запас уже неплох, – признал герр доктор. – Но, боже, что за чудовищное произношение!… Прикончите его, господин настоящий Потапов, горбатого могила исправит. Это будет хорошим уроком для моего второго оболтуса… Кстати, где он?
– Уполз, – со смешком ответил дядя Володя. – Но в пределах досягаемости. Я заметил направление, поэтому не надейся, что он прыгнет вдруг на меня сзади и спасет товарища. Хреновое у тебя ополчение, профессор или как тебя там…
– Увы, ополчение не первосортное, – согласился герр доктор. – Но у вас и такого нет. – Острие скальпеля мгновенно перепорхнуло вниз и замерло у горла Дмитрия Олеговича, больно его уколов. – Предупреждаю вас, мой дорогой настоящий Потапов, что я тоже не шучу. Моя позиция выигрышнее вашей. Я весьма сожалею, но сонная артерия вашего приятеля под моим контролем. Не хотелось бы лишать жизни человека, с которым мы так мило побеседовали, но… Вы меня вынудите, если не согласитесь на мои условия.
Курочкин тут же мысленно понадеялся, что Потапов – тот самый Потапов-с-бутылкой и что он согласится на черепашкины условия.
– Да делай с ним что хочешь! – внезапно хмыкнул дядя Володя. – Он мне такой же приятель, как папа римский. Не скрою, жалко мужика, но в нашем доме – двести квартир. Всех жалеть – жалелка отвалится… Тем более сам напросился. Сидел бы дома, горя бы не знал. Какого рожна его понесло сюда, в подвал?…
Под натиском курочкинского языка кляп поддался уже со второй попытки, и Дмитрий Олегович вернул себе право голоса.
– Что значит какого рожна? – с обидой воскликнул он. – Меня жена послала, велела вас позвать. Наш ЖКО вам, между прочим, жалованье платит, Владимир Иванович!
– Ну уж и жалованье, – буркнул в ответ дядя Володя и залепил оплеуху своему пленнику, который в этот момент попытался вырваться. – Милостыня, а не жалованье, курам на смех… А ты стой спокойно, пока я тебе башку не оттяпал!… Идите вон поищите другого дурака, чтобы за такие копейки чистил ваши унитазы… Что, сливной бачок у вас протек? Правильно. Я когда еще нашему ЖКО советовал венгерские ставить…
– Доннерветтер, – пискнул неудавшийся беглец. – Я больше не буду, герр докт… то есть герр сантехник…
– Болван, – зло припечатал герр доктор. – Если останешься в живых, сам будешь сессию сдавать. И историю философских учений – сам…
– Сливной бачок в порядке, – доложил Курочкин дядя Володе. – Я насчет ванны пришел к вам. Она опять засорилась, хотя мы совсем недавно пробивали вантузом. И вы еще сказали, все будет работать…
– Не надо рыбу чистить над ванной, – сурово отрезал сантехник. – Я в прошлый раз столько чешуи из трубы выгреб, что хватило бы на целую большую акулу…
– Я не сдам сессию, – панически заверещал тем временем юный фриц. – Ихь видерхоле нох айн маль: я не сдам эту философию!
Дядя Володя угомонил двоечника еще одной, уже профилактической, оплеухой. Верещание захлебнулось, перейдя в приглушенные стенания.
– Благодарю вас, – церемонно сказал герр доктор.
– Какая еще чешуя? – обиженно проговорил Курочкин. – Это не у нас рыба, это в сто тридцать третьей рыба, у соседей. А мы – в сто тридцать второй. Моя жена терпеть не может чистить рыбу, из-за запаха…
– Я не сда-а-а-ам филосо-о-о… – тихо завыл юный фриц. – Меня на экзамене заре-е-е-ежут… Лучше уж сейчас, сразу…
– Пырните его, – посоветовал сантехнику герр доктор. – Ведь не отстанет, пока не добьется своего. Только клянчить и умеют, олигофрены.
– Мы эту чешую и в глаза не видели, – сообщил сантехнику Курочкин и даже замотал бы головой, если бы не острие скальпеля у горла.
– Значит, у вас – собачья шерсть, – гнул свое дядя Володя. – Привыкли, понимаешь, своего черного пуделя в ванне купать. А он у вас лысеет, как сто чертей. Шерсть эта черная и не такую трубу может забить… Не дергайся, я тебе сказал!
– Ну, последний разо-о-о-чек, – проныл пленник. – Герр доктор, унзер лерер, унзер фюрер, бигге…
– И лысый пудель – не у нас, – восстановил истину Дмитрий Олегович. – Этот Мефчик – над нами, в сто тридцать шестой квартире, а мы – этажом ниже…
– Даже и не мечтай, – сказал юному фрицу герр доктор. – Я больше тебе не лерер, ты уже снят с довольствия. И Пауль тоже под вопросом.
– А-а! – вспомнил, наконец, сантехник. – Сто тридцать вторая, так бы и сказали. Курочкины! У которых зимой смеситель заклинило.
– Заклинило! – обрадовался Дмитрий Олегович, очень довольный возвращению в лоно собственной фамилии. – Я – Курочкин! Я…
Холодное острие скальпеля оцарапало ему шею.
– Курочкин, Уточкин, – сварливо проговорил герр доктор. – До чего туп у нас плебс, я удивляюсь. Целый час он мне морочил голову и не смог внятно объяснить, что он не сантехник Потапов, а бог знает кто с засорившейся ванной…
– Геноссе Пашка больше виноват, – простонал юный фриц, уже снятый с довольствия. – Он первый сказал, что этот Потапов – и есть Потапов, а на самом деле он ведь никакой не Пота…
– Не надо было человеку рот затыкать, – злорадно сказал Дмитрий Олегович. – Давно бы разобрались, кто здесь сантехник, а кто – фармацевт.
– А кто из нас фармацевт? – с интересом осведомился дядя Володя. – Профессор, что ли? Но он, я понял, по стишкам специалист…
– Я не фармацевт, – испуганно открестился юный фриц, так и норовя обмякнуть в руках сантехника. – Я в пединституте учусь, на четвертом ку-у-у-у-рс… – И он снова залепетал что-то об экзаменах.
– Фармацевт – я, – скромно сознался Дмитрий Олегович.
– Это хорошо, – одобрил дядя Володя. – Башка заболит, будет у кого таблетку панадола занять… Сто тридцать вторая квартира, теперь уж не забуду… Стой ты нормально, кому говорят!
– Последняя се-е-е-ессия-а-а… – тихо подвыл дяди-Володин пленник. – Я ведь ни на одной ле-е-е-екции-и-и… Ой, больно!
– Не советую, – заметил Дмитрий Олегович, пользуясь удобным случаем дать профессиональную рекомендацию. – Панадол – это тот же самый парацетамол, а все добавки…
– Майн готт, – с грустью проговорил герр доктор, окидывая своим черепашьим взглядом подвал. – Я ведь человек по природе не злой, с высшим гуманитарным образованием, с докторской степенью. Но сейчас я бы с удовольствием увидел вас всех в гробу. В общем. Старый дедуля гранату нашел, с этой гранатой к райкому пошел… – мечтательно добавил он.
– Будет тебе, профессор, – проронил дядя Володя. – Всех – это уж слишком. Но вот кого бы я своими руками сейчас шлепнул, не задумываясь, – так это Кондратьева, суку. Повезло покойничку, вовремя, говно такое, ускребся. Хоть бы намекнул, падла, про брюлики в бутылке! Из-за него я, выходит, такое богатство спустил в канализацию…
– Как – в канализацию?! – выдохнул герр доктор. Рука его дрогнула, и Курочкин получил еще одну царапину. Как во время неудачного бритья.
– Обыкновенно, – огрызнулся в ответ сантехник. – Покакал – и все дела. Сливай воду, туши свет…
И в ту же секунду, как по команде, в подвале погас свет.
– Этого… этого не может быть! – воскликнул герр доктор.
– Почему не может? – вздохнул невидимый сантехник. – Это у нас как раз часто бывает. Дом старый, выбить фазу – пара пустяков. Включит кто-нибудь неисправную электроплитку…
– Какую еще, к чертям, электроплитку?! – невежливо перебил докторский голос. – Я о бриллиантах вам говорю!
– Я тоже – не о вишневых косточках, – откликнулся дядя Володя и шумно завозился где-то в подвальной темноте.
– Не двигайтесь! – нервно предупредил герр доктор. – Если вы надеетесь меня обмануть, то напрасно: я вижу в темноте, как кошка. Мой скальпель – у сонной артерии вашего фармацевта… Где бриллианты?!
Курочкин почувствовал, как острое лезвие коснулось его уха. Очевидно, герр доктор все-таки видел в темноте похуже кошек. Либо сильно недооценивал зрение кошек.
– Больно мне нужно тебя обманывать! – фыркнул невидимый дядя Володя. – Пустую бутылку даже могу подарить, если хочешь. Хранил, дурак, на память об усопшем, и этикетка там красивая. А брюликов – давно нема, лет уж почти двадцать. Слушал я сейчас вашу ученую болтовню, чуть сам не расплакался. Три камушка по двенадцать с половиной каратов, один – по тридцать два, класса «Иван Сусанин»… – передразнил он. – Тьфу! Главный «Сусанин» – падла Кондратьев, чтоб он в гробу перевернулся. Возьми, говорит, припрячь импортный джин, а то, мол, кореша без спроса вылакают. А вернусь, говорит, из Питера – и мы его совместно употребим… Я еще подумал: чего он такой ласковый ко мне, вроде друзьями сроду не были? Ну, взял. А как не взять, если он – в авторитете был? Пообещал, что один, без него – ни-ни! Ладно, говорю. Поставил в шкафик – и слово сдержал. Пока не узнал, что Кондратьев в Крестах загнулся… Ну, тогда уж, как положено, открыл, помянул по русскому обычаю…
– И что? – жадно спросил доктор.
– Ничего особенного, – отозвался голос дяди Володи. – Нормальная была водка, можжевельником только малость попахивала.
– Я не об этом… – чуть не застонал герр доктор. Дмитрий Олегович испугался, что в волнении тот мимоходом отхватит ему ухо. – Как вы могли не заметить камушки?!
– Хрен его знает, – горестно проговорил сантехник. – Я уже тогда был слегка принямши. Помню, что хорошо пошла. За полчасика всю и осилил. Желудок у меня – дай бог любому…
– К такому желудку еще бы и голову на плечах, – злобно сказал черепашка-доктор. – Надо было смотреть, что пьете. Или хоть бы потом посмотреть… там, в клозете…
– За что уважаю профессоров, – голос сантехника преисполнился сарказма, – так это за их ум. Очень своевременный совет, ничего не скажешь…
– Эй-эй, не падай! – последние слова уже, вероятно, относились к пленному оккупанту из пединститута.
– Вы мне руку отдавили, – захныкал юный фриц. Он уже догадался, что резать его скорее всего не станут. – Эс ист кранк, больно…
– А вот не ползай в следующий раз, – произнес по-прежнему невидимый дядя Володя. – Навязались вы на мою голову, фашисты проклятые… Чего-то долго свет не дают.
– Весьма ценное соображение, – колко заметил герр доктор и после некоторых раздумий объявил: – Все равно я вам не верю. Вы могли и алкоголь выпить, и камушки спрятать. Где доказательства?
– Олух ты, а не профессор, – теперь в голосе дядя Володи засквозила горечь. – Я и есть твое главное доказательство. Думаешь, стал бы я двадцать лет сидеть в этом говнище, если бы у меня кондратьевские брюлики были? Э-эх! Лучше б мне век не слышать твоего ученого трепа, жил бы спокойно… Где, говоришь, утопился этот хрен моржовый из поезда? В Висле? А нам с тобой впору в толчке утопиться…
– Я подожду топиться, – проворчал доктор. – Кто знает, может ОНИ где-нибудь еще там… на глубине.
– Там-там, – обнадежил его голос сантехника. – Всего две тыщи коллекторов, четыреста с лишним отстойников и тонн двести слежавшегося дерьма. Могу тебе даже самые рыбные места показать… Только ты сперва отпусти-ка этого, из сто тридцать второй квартиры. Фармацевт как-никак, панадол у него можно стрельнуть, то-се…
На душе у Курочкина потеплело. У дяди Володи все-таки была совесть, хоть он и знался когда-то с типами вроде Кондратьева.
– Фармацевт многое знает, – недовольно возразил доктор, но острие от курочкинского уха все-таки убрал. – Может проболтаться.
– О чем? – хмыкнул невидимый во тьме сантехник. – О том, как ты стишки детские собирал? Большо-о-ой секрет, ничего не скажешь… Или, может, ты про камушки кондратьевские говоришь? Так это про МЕНЯ он много знает, а не про тебя. Свистнет кому-нибудь, как я брюлики те в сортир отправил, – насмерть засмеют…
– Я буду молчать, дядя Володя, – подал голос в свою защиту Дмитрий Олегович. – Могила.
– Все-таки свидетель… – раздумчиво протянул герр доктор. – Правда, мы и без него вляпались.
– Вляпались, – не стал спорить сантехник. – Каждый в свое.
Где-то в отдалении послышался шорох, и новый голос запричитал:
– О-ой! Я, кажется, вляпался во что-то…
– Вот еще один, – пробурчал дядя Володя.
– О-ой! Оно все липкое, у меня штаны приклеились! – голос доносился откуда-то со стороны входа в подвал.
– Это Пауль, – радостно признал товарища юный фриц. – Он, между прочим, самый первый во всем виноват, а его-то с довольствия не снимают… – наябедничал он уже машинально.
– Обоих сниму с довольствия, – раздраженно посулил герр доктор. – Чего ты там орешь, Пауль? Влип в дерьмо, сам и отлипай.
– Я не вижу, о-о! – тихо надрывался влипший в отдалении Пауль. – Здесь так темно!…
– Везде темно, – отрезал безжалостный доктор. – Короткое замыкание.
– Я только спичечку зажгу… – заклянчил отдаленный Пауль. – Можно, герр доктор? Я осторожненько…
– Вот так и в Камышине было, помните? – вновь поспешил нажаловаться ближайший из юных фрицев. – Это он, Пашка, тогда раухен захотел, а потом окурочек кэ-эк бросит. Теперь он спичечку бросит.
Супруга Валентина всегда упрекала Курочкина в том, что он-де соображает крайне медленно. Однако близкая опасность, как выяснилось, может и ускорить этот процесс. Вроде катализатора.
– Смола… – Дмитрий Олегович сперва прошептал это слово, а затем выкрикнул его же громко: – Смола!
– Какая еще смо… – начал было герр доктор, но слова так и не закончил. Должно быть, и он вспомнил про здоровенное смоляное пятно у самой двери.
Лучшая реакция оказалась у дяди Володи. С криком «Положь спички, козел!» невидимый сантехник протопал к двери.
Пискнул юный фриц, которому опять на что-то наступили. Впрочем, и он тут же сообразил, что при угрозе пожара правильнее всего не пищать, а драпать. Хоть в темноте, хоть на четвереньках.
– Ладно-ладно, – поспешно проговорил невидимый герр доктор и лихорадочно зашуршал во тьме газеткой, собирая свой инструмент. – Наше знакомство временно прекращается, ауфвидерзейн! – Затем Курочкин услышал, как незадачливый охотник за бриллиантами шумно устремился прочь.
«А я?!» – подумал Дмитрий Олегович и попытался сделать шаг.
Когда человек связан по рукам и ногам, то двигаться он может не по горизонтали, но лишь по вертикали и притом вниз. Первый шаг Курочкина по вертикали стал последним. Он упал и ударился затылком обо что-то твердое. И – потерял сознание.
Еще не открывая глаз, Курочкин втянул в себя горький запах и с ужасом подумал: «Пожар! Пауль устроил пожар! Я горю…»
– Дми-и-и-трий!
Голос принадлежал определенно не Паулю. А также не другому юному фрицу, не сантехнику дяде Володе и даже не черепашке со степенью доктора филологии. Это был голос супруги Валентины.
Дмитрий Олегович настолько удивился, что сумел открыть оба глаза. Было светло. Подвала вокруг не было. Сам он лежал на своей кровати, у изголовья хлопотала жена.
«Господи, это же был сон, – с облегчением понял Курочкин. – Кошмарный и бредовый сон, и ничто иное. Бывает».
– Дми-и-трий! – радостно проворковала Валентина, заметив, что муж пришел в себя. – Лежи, голубчик милый, отдыхай. Я та-ак испугалась, когда нашла тебя в подвале, в каких-то веревках… А теперь я так счастлива, так счастлива! Я тебя очень люблю, золотой мой!
Курочкин вздрогнул. Никогда, даже сразу после свадьбы, он не слышал от жены таких слов. И тем более – в таком тоне. Это было очень странно, если не сказать – подозрительно.
– А как ванна? – осторожно поинтересовался он. – У нас как будто засорилась ванна…
Улыбающаяся Валентина пожала плечами:
– Ну, засорилась, ну, и шут с ней. Подумаешь, ванна! – И она замурлыкала какую-то песенку. Никогда раньше Курочкин не видел, чтобы Валентина ТАК себя вела. Он вновь бдительно принюхался: по-прежнему пахло паленым.
«Сон продолжается, – сообразил Дмитрий Олегович. – Кошмар в кошмаре. Я, наверное, сейчас лежу в подвале, а вокруг – пожар!» Он тщательно прицелился и ущипнул себя за ногу. Стало больно, однако сон не пропал.
– Валечка, скажи, – быстро, чтобы не сгореть во сне, проговорил Курочкин. – А дядю Володю ты случайно не видела?
Валентина ласково засмеялась:
– Видела, мой родненький. И его, и приятелей его, ужасно смешных. Старичок-жучок и двое черных трубочистов… И старичок, главное, такой настырный: в рукав ему вцепился, что-то бормочет про какие-то заказники или застойники… Мимо меня прошли, даже не заметили.
«Четыреста с лишним отстойников, две тысячи коллекторов, – вспомнил Дмитрий Олегович. – Герру доктору работы хватит до конца жизни».
От этой мысли Курочкину стало гораздо легче. Однако запах паленого все равно не давал ему покоя. Он приподнялся на локте, вновь принюхался и тревожно спросил:
– Валечка, а у нас здесь ничего не подгорало?
– Не волнуйся, милый, лежи, – с ангельской улыбкой ответила ему супруга. – Было ма-а-хонькое такое короткое замыкание. И свет гас, а потом починили. Электрик сказал, из-за твоей этой штучки в чулане. Ты ушел вниз, а она без тебя зафырчала, задымилась. Все твои порошочки разлетелись. Я, конечно, все прибрала…
«Я спросил электрика Петрова: Ты зачем надел на шею провод? Но молчит Петров, не отвечает. Только тихо ботами качает».
Курочкин почему-то представил себя на месте несчастного Петрова, и ему в очередной раз стало не по себе. Сам он был не в ботах, а в домашних тапочках, однако это различие Дмитрия Олеговича не слишком успокоило.
– Казалось бы, перспективный вариант, – со вздохом проговорил рассказчик. – Здесь впервые исчезает привычный дактиль, впервые возникает женская рифма, меняется вся тональность стиха… И подсказок-примет было вполне достаточно: фамилия, профессия, четкое указание на служебное помещение… Почти полгода мы вместе с мальчиками, как идиоты, проверяли все мыслимые комбинации. Вы знаете, сколько в Центральной России и в Белоруссии электриков Петровых? Десять тысяч восемьсот сорок два человека! Мы с ног сбились, отыскивая наиболее вероятных претендентов. А сколько глупостей наделали мои орлы – вы не поверите. Один пожар в Камышине чего стоит! Полквартала выгорело из-за этой несчастной подсобки… И что в результате? Под конец наших поисков вдруг оказалось, что четверостишие вообще к кондратьевскому творчеству отношения не имеет. Что этот опус создал какой-то Григорьев в Ленинграде, совершенно по другому поводу, и даже опубликовал его… Эпигон, если не сказать сильнее. Какой труд пошел насмарку!…
Доктор развел руками, вновь призывая к сочувствию.
– А другие варианты? – сказал он. – Компьютерный контент-анализ строки «Умер от родов сантехник Синицын» ничего не дал, пришлось искать по старинке, что называется, методом проб и ошибок. Мы, как савраски, мотались по всей стране, на одни железнодорожные билеты я истратил целое состояние. А еще этих двух недорослей приходилось кормить за свой счет… Тридцать девять сантехников Синицыных в одном только Ростове-на-Дону! Девяносто два в Саратове! Почти полторы тысячи в северной столице!… И везде – нулевые результаты: нет, не был, не знает, не участвовал, не хранил… Ваш случай, дорогой мой геноссе Потапов, по закону подлости оказался в самом конце. Я, видите ли, имел неосторожность довериться одной из версий четверостишия, где последние два стиха звучали так: «Но у него еще все впереди, Если он вытащит лом из груди»… Теперь-то я знаю, что канонический вариант у Кондратьева выглядел по-иному, а тогда этот лом торчал из груди персонажа, словно лыко из строки, – ни туда и ни сюда. Когда я уже совсем отчаялся, помог случай. В класс, где учился мой родной внук, пришел новенький и первым делом запустил в обиход несколько текстов для моей коллекции. Не знаю уж, в какой глухомани жил прежде этот мальчик, но факт тот, что именно в этой местности каким-то чудом законсервировалось в неприкосновенности то самое кондратьевское сочинение. Вот оно!
Доктор откашлялся, принял артистическую позу и продекламировал:
«Дети в подвале играли в гестапо: Зверски замучен сантехник Потапов. Уши гвоздями прибили к затылку, Чтоб он признался, где спрятал бутылку».
У Курочкина от страха потемнело в глазах. В его воображении возникла душераздирающая сцена вбивания гвоздей в собственные уши. «Похоже, у доктора его теория не расходится с практикой, – с ужасом подумал он. – Бедные Синицыны! Бедный я!!!» Преодолевая сопротивление повязки, Дмитрий Олегович уже в который раз попытался зубами подвинуть кляп, однако победил в своем стремлении какие-то жалкие доли миллиметра. Сил хватило лишь на тихое сдавленное мычание.
– Вот вы и дозрели, драгоценнейший мой Потапов! – довольно произнес герр доктор. – Смотрите, как все замечательно вышло: я вам поведал о своих разысканиях, а вы, я чувствую, сейчас удовлетворите мое любопытство. Вни-ма-ни-е! Сни-ма-ю! – Вместо того чтобы снять повязку с кляпом, доктор лишь сдвинул ее на курочкинский подбородок.
Затхлый подвальный воздух показался Дмитрию Олеговичу прекрасным, и он принялся жадно заглатывать его ртом, не в силах остановиться.
– Не торопитесь, дышите на здоровье, – великодушно сказал доктор, как бы невзначай взяв с газеты один из маленьких скальпелей. Словно бы намеревался слегка почистить ногти. – А потом скажете мне, где бутылка. Она у вас, я знаю. Вместе с содержимым. Бриллиант класса «Ивана Сусанина» легко хранить, но незамеченным продать нельзя… Ну, говорите.
Курочкин напоследок глубоко затянулся подвальным озоном и, ни на что уже не надеясь, прошептал:
– Я в глаза не видел этой вашей бутылки. Я не знаю Кондратьева. Я – НЕ ПОТАПОВ!…
Одним движением герр доктор вернул повязку на место. Но раздраженный жест был чересчур поспешным, и теперь кляп прилегал не так плотно. При необходимости его удалось бы гораздо легче выдавить языком.
– Вы меня обманули! – сердито проговорил доктор-черепашка. – Вы нарушили наше мирное соглашение: откровенность за откровенность. Теперь не взыщите, я буду жесток. Начнем с простого, и, если вы не одумаетесь, я позволю своим мальчикам поиграть в гестапо. Молоток и гвоздики у них имеются, так и знайте, а метод Ильзы Кох как раз предполагает активные действия… Вы сами напросились, господин Потапов!…
Острие скальпеля медленно двинулось в направлении курочкинского носа.
Дмитрий Олегович обреченно закрыл глаза…
– Стойте!
Голос был знакомым, и принадлежал он определенно не герру доктору и не его немецко-фашистским подручным, изучающим язык посредством игры в гестапо.
Дмитрий Олегович открыл глаза. Сперва он заметил лишь острие скальпеля, замершее на полдороге. А потом…
– Стойте! – повторил голос. В подвальном полумраке материализовались две фигуры. Один человек прижимал к себе второго, держа у самого его горла тускло поблескивающее лезвие. – Брось нож, а то прирежу твоего фрица… Это я – Потапов.
«Мы ленивы и нелюбопытны», – мысленно укорил себя Курочкин. В этом доме он прожил не один год, однако ему как-то и в голову не приходило поинтересоваться фамилией сантехника дяди Володи.
10
Надо отдать должное черепашке-доктору: он не потерял самообладания. Искоса глядя на подлинного Потапова, он лишь пробормотал:– М-да, действительно, ваши приметы больше подходят. Юноши, как всегда, напортачили… – И почти безразлично добавил: – Если хотите, можете его прирезать, пожалуйста. Он того заслуживает, за профнепригодность…
– Цум тойфель! – только и смог простонать преданный черепашкин подручный, от волнения переходя на связный немецкий. – Эс ист унмеглих! Зи зинд гроусе шайзе! Зи зинд…
– Словарный запас уже неплох, – признал герр доктор. – Но, боже, что за чудовищное произношение!… Прикончите его, господин настоящий Потапов, горбатого могила исправит. Это будет хорошим уроком для моего второго оболтуса… Кстати, где он?
– Уполз, – со смешком ответил дядя Володя. – Но в пределах досягаемости. Я заметил направление, поэтому не надейся, что он прыгнет вдруг на меня сзади и спасет товарища. Хреновое у тебя ополчение, профессор или как тебя там…
– Увы, ополчение не первосортное, – согласился герр доктор. – Но у вас и такого нет. – Острие скальпеля мгновенно перепорхнуло вниз и замерло у горла Дмитрия Олеговича, больно его уколов. – Предупреждаю вас, мой дорогой настоящий Потапов, что я тоже не шучу. Моя позиция выигрышнее вашей. Я весьма сожалею, но сонная артерия вашего приятеля под моим контролем. Не хотелось бы лишать жизни человека, с которым мы так мило побеседовали, но… Вы меня вынудите, если не согласитесь на мои условия.
Курочкин тут же мысленно понадеялся, что Потапов – тот самый Потапов-с-бутылкой и что он согласится на черепашкины условия.
– Да делай с ним что хочешь! – внезапно хмыкнул дядя Володя. – Он мне такой же приятель, как папа римский. Не скрою, жалко мужика, но в нашем доме – двести квартир. Всех жалеть – жалелка отвалится… Тем более сам напросился. Сидел бы дома, горя бы не знал. Какого рожна его понесло сюда, в подвал?…
Под натиском курочкинского языка кляп поддался уже со второй попытки, и Дмитрий Олегович вернул себе право голоса.
– Что значит какого рожна? – с обидой воскликнул он. – Меня жена послала, велела вас позвать. Наш ЖКО вам, между прочим, жалованье платит, Владимир Иванович!
– Ну уж и жалованье, – буркнул в ответ дядя Володя и залепил оплеуху своему пленнику, который в этот момент попытался вырваться. – Милостыня, а не жалованье, курам на смех… А ты стой спокойно, пока я тебе башку не оттяпал!… Идите вон поищите другого дурака, чтобы за такие копейки чистил ваши унитазы… Что, сливной бачок у вас протек? Правильно. Я когда еще нашему ЖКО советовал венгерские ставить…
– Доннерветтер, – пискнул неудавшийся беглец. – Я больше не буду, герр докт… то есть герр сантехник…
– Болван, – зло припечатал герр доктор. – Если останешься в живых, сам будешь сессию сдавать. И историю философских учений – сам…
– Сливной бачок в порядке, – доложил Курочкин дядя Володе. – Я насчет ванны пришел к вам. Она опять засорилась, хотя мы совсем недавно пробивали вантузом. И вы еще сказали, все будет работать…
– Не надо рыбу чистить над ванной, – сурово отрезал сантехник. – Я в прошлый раз столько чешуи из трубы выгреб, что хватило бы на целую большую акулу…
– Я не сдам сессию, – панически заверещал тем временем юный фриц. – Ихь видерхоле нох айн маль: я не сдам эту философию!
Дядя Володя угомонил двоечника еще одной, уже профилактической, оплеухой. Верещание захлебнулось, перейдя в приглушенные стенания.
– Благодарю вас, – церемонно сказал герр доктор.
– Какая еще чешуя? – обиженно проговорил Курочкин. – Это не у нас рыба, это в сто тридцать третьей рыба, у соседей. А мы – в сто тридцать второй. Моя жена терпеть не может чистить рыбу, из-за запаха…
– Я не сда-а-а-ам филосо-о-о… – тихо завыл юный фриц. – Меня на экзамене заре-е-е-ежут… Лучше уж сейчас, сразу…
– Пырните его, – посоветовал сантехнику герр доктор. – Ведь не отстанет, пока не добьется своего. Только клянчить и умеют, олигофрены.
– Мы эту чешую и в глаза не видели, – сообщил сантехнику Курочкин и даже замотал бы головой, если бы не острие скальпеля у горла.
– Значит, у вас – собачья шерсть, – гнул свое дядя Володя. – Привыкли, понимаешь, своего черного пуделя в ванне купать. А он у вас лысеет, как сто чертей. Шерсть эта черная и не такую трубу может забить… Не дергайся, я тебе сказал!
– Ну, последний разо-о-о-чек, – проныл пленник. – Герр доктор, унзер лерер, унзер фюрер, бигге…
– И лысый пудель – не у нас, – восстановил истину Дмитрий Олегович. – Этот Мефчик – над нами, в сто тридцать шестой квартире, а мы – этажом ниже…
– Даже и не мечтай, – сказал юному фрицу герр доктор. – Я больше тебе не лерер, ты уже снят с довольствия. И Пауль тоже под вопросом.
– А-а! – вспомнил, наконец, сантехник. – Сто тридцать вторая, так бы и сказали. Курочкины! У которых зимой смеситель заклинило.
– Заклинило! – обрадовался Дмитрий Олегович, очень довольный возвращению в лоно собственной фамилии. – Я – Курочкин! Я…
Холодное острие скальпеля оцарапало ему шею.
– Курочкин, Уточкин, – сварливо проговорил герр доктор. – До чего туп у нас плебс, я удивляюсь. Целый час он мне морочил голову и не смог внятно объяснить, что он не сантехник Потапов, а бог знает кто с засорившейся ванной…
– Геноссе Пашка больше виноват, – простонал юный фриц, уже снятый с довольствия. – Он первый сказал, что этот Потапов – и есть Потапов, а на самом деле он ведь никакой не Пота…
– Не надо было человеку рот затыкать, – злорадно сказал Дмитрий Олегович. – Давно бы разобрались, кто здесь сантехник, а кто – фармацевт.
– А кто из нас фармацевт? – с интересом осведомился дядя Володя. – Профессор, что ли? Но он, я понял, по стишкам специалист…
– Я не фармацевт, – испуганно открестился юный фриц, так и норовя обмякнуть в руках сантехника. – Я в пединституте учусь, на четвертом ку-у-у-у-рс… – И он снова залепетал что-то об экзаменах.
– Фармацевт – я, – скромно сознался Дмитрий Олегович.
– Это хорошо, – одобрил дядя Володя. – Башка заболит, будет у кого таблетку панадола занять… Сто тридцать вторая квартира, теперь уж не забуду… Стой ты нормально, кому говорят!
– Последняя се-е-е-ессия-а-а… – тихо подвыл дяди-Володин пленник. – Я ведь ни на одной ле-е-е-екции-и-и… Ой, больно!
– Не советую, – заметил Дмитрий Олегович, пользуясь удобным случаем дать профессиональную рекомендацию. – Панадол – это тот же самый парацетамол, а все добавки…
– Майн готт, – с грустью проговорил герр доктор, окидывая своим черепашьим взглядом подвал. – Я ведь человек по природе не злой, с высшим гуманитарным образованием, с докторской степенью. Но сейчас я бы с удовольствием увидел вас всех в гробу. В общем. Старый дедуля гранату нашел, с этой гранатой к райкому пошел… – мечтательно добавил он.
– Будет тебе, профессор, – проронил дядя Володя. – Всех – это уж слишком. Но вот кого бы я своими руками сейчас шлепнул, не задумываясь, – так это Кондратьева, суку. Повезло покойничку, вовремя, говно такое, ускребся. Хоть бы намекнул, падла, про брюлики в бутылке! Из-за него я, выходит, такое богатство спустил в канализацию…
– Как – в канализацию?! – выдохнул герр доктор. Рука его дрогнула, и Курочкин получил еще одну царапину. Как во время неудачного бритья.
– Обыкновенно, – огрызнулся в ответ сантехник. – Покакал – и все дела. Сливай воду, туши свет…
И в ту же секунду, как по команде, в подвале погас свет.
11
– Замыкание, – сказал в темноте голос дяди Володи.– Этого… этого не может быть! – воскликнул герр доктор.
– Почему не может? – вздохнул невидимый сантехник. – Это у нас как раз часто бывает. Дом старый, выбить фазу – пара пустяков. Включит кто-нибудь неисправную электроплитку…
– Какую еще, к чертям, электроплитку?! – невежливо перебил докторский голос. – Я о бриллиантах вам говорю!
– Я тоже – не о вишневых косточках, – откликнулся дядя Володя и шумно завозился где-то в подвальной темноте.
– Не двигайтесь! – нервно предупредил герр доктор. – Если вы надеетесь меня обмануть, то напрасно: я вижу в темноте, как кошка. Мой скальпель – у сонной артерии вашего фармацевта… Где бриллианты?!
Курочкин почувствовал, как острое лезвие коснулось его уха. Очевидно, герр доктор все-таки видел в темноте похуже кошек. Либо сильно недооценивал зрение кошек.
– Больно мне нужно тебя обманывать! – фыркнул невидимый дядя Володя. – Пустую бутылку даже могу подарить, если хочешь. Хранил, дурак, на память об усопшем, и этикетка там красивая. А брюликов – давно нема, лет уж почти двадцать. Слушал я сейчас вашу ученую болтовню, чуть сам не расплакался. Три камушка по двенадцать с половиной каратов, один – по тридцать два, класса «Иван Сусанин»… – передразнил он. – Тьфу! Главный «Сусанин» – падла Кондратьев, чтоб он в гробу перевернулся. Возьми, говорит, припрячь импортный джин, а то, мол, кореша без спроса вылакают. А вернусь, говорит, из Питера – и мы его совместно употребим… Я еще подумал: чего он такой ласковый ко мне, вроде друзьями сроду не были? Ну, взял. А как не взять, если он – в авторитете был? Пообещал, что один, без него – ни-ни! Ладно, говорю. Поставил в шкафик – и слово сдержал. Пока не узнал, что Кондратьев в Крестах загнулся… Ну, тогда уж, как положено, открыл, помянул по русскому обычаю…
– И что? – жадно спросил доктор.
– Ничего особенного, – отозвался голос дяди Володи. – Нормальная была водка, можжевельником только малость попахивала.
– Я не об этом… – чуть не застонал герр доктор. Дмитрий Олегович испугался, что в волнении тот мимоходом отхватит ему ухо. – Как вы могли не заметить камушки?!
– Хрен его знает, – горестно проговорил сантехник. – Я уже тогда был слегка принямши. Помню, что хорошо пошла. За полчасика всю и осилил. Желудок у меня – дай бог любому…
– К такому желудку еще бы и голову на плечах, – злобно сказал черепашка-доктор. – Надо было смотреть, что пьете. Или хоть бы потом посмотреть… там, в клозете…
– За что уважаю профессоров, – голос сантехника преисполнился сарказма, – так это за их ум. Очень своевременный совет, ничего не скажешь…
– Эй-эй, не падай! – последние слова уже, вероятно, относились к пленному оккупанту из пединститута.
– Вы мне руку отдавили, – захныкал юный фриц. Он уже догадался, что резать его скорее всего не станут. – Эс ист кранк, больно…
– А вот не ползай в следующий раз, – произнес по-прежнему невидимый дядя Володя. – Навязались вы на мою голову, фашисты проклятые… Чего-то долго свет не дают.
– Весьма ценное соображение, – колко заметил герр доктор и после некоторых раздумий объявил: – Все равно я вам не верю. Вы могли и алкоголь выпить, и камушки спрятать. Где доказательства?
– Олух ты, а не профессор, – теперь в голосе дядя Володи засквозила горечь. – Я и есть твое главное доказательство. Думаешь, стал бы я двадцать лет сидеть в этом говнище, если бы у меня кондратьевские брюлики были? Э-эх! Лучше б мне век не слышать твоего ученого трепа, жил бы спокойно… Где, говоришь, утопился этот хрен моржовый из поезда? В Висле? А нам с тобой впору в толчке утопиться…
– Я подожду топиться, – проворчал доктор. – Кто знает, может ОНИ где-нибудь еще там… на глубине.
– Там-там, – обнадежил его голос сантехника. – Всего две тыщи коллекторов, четыреста с лишним отстойников и тонн двести слежавшегося дерьма. Могу тебе даже самые рыбные места показать… Только ты сперва отпусти-ка этого, из сто тридцать второй квартиры. Фармацевт как-никак, панадол у него можно стрельнуть, то-се…
На душе у Курочкина потеплело. У дяди Володи все-таки была совесть, хоть он и знался когда-то с типами вроде Кондратьева.
– Фармацевт многое знает, – недовольно возразил доктор, но острие от курочкинского уха все-таки убрал. – Может проболтаться.
– О чем? – хмыкнул невидимый во тьме сантехник. – О том, как ты стишки детские собирал? Большо-о-ой секрет, ничего не скажешь… Или, может, ты про камушки кондратьевские говоришь? Так это про МЕНЯ он много знает, а не про тебя. Свистнет кому-нибудь, как я брюлики те в сортир отправил, – насмерть засмеют…
– Я буду молчать, дядя Володя, – подал голос в свою защиту Дмитрий Олегович. – Могила.
– Все-таки свидетель… – раздумчиво протянул герр доктор. – Правда, мы и без него вляпались.
– Вляпались, – не стал спорить сантехник. – Каждый в свое.
Где-то в отдалении послышался шорох, и новый голос запричитал:
– О-ой! Я, кажется, вляпался во что-то…
– Вот еще один, – пробурчал дядя Володя.
– О-ой! Оно все липкое, у меня штаны приклеились! – голос доносился откуда-то со стороны входа в подвал.
– Это Пауль, – радостно признал товарища юный фриц. – Он, между прочим, самый первый во всем виноват, а его-то с довольствия не снимают… – наябедничал он уже машинально.
– Обоих сниму с довольствия, – раздраженно посулил герр доктор. – Чего ты там орешь, Пауль? Влип в дерьмо, сам и отлипай.
– Я не вижу, о-о! – тихо надрывался влипший в отдалении Пауль. – Здесь так темно!…
– Везде темно, – отрезал безжалостный доктор. – Короткое замыкание.
– Я только спичечку зажгу… – заклянчил отдаленный Пауль. – Можно, герр доктор? Я осторожненько…
– Вот так и в Камышине было, помните? – вновь поспешил нажаловаться ближайший из юных фрицев. – Это он, Пашка, тогда раухен захотел, а потом окурочек кэ-эк бросит. Теперь он спичечку бросит.
Супруга Валентина всегда упрекала Курочкина в том, что он-де соображает крайне медленно. Однако близкая опасность, как выяснилось, может и ускорить этот процесс. Вроде катализатора.
– Смола… – Дмитрий Олегович сперва прошептал это слово, а затем выкрикнул его же громко: – Смола!
– Какая еще смо… – начал было герр доктор, но слова так и не закончил. Должно быть, и он вспомнил про здоровенное смоляное пятно у самой двери.
Лучшая реакция оказалась у дяди Володи. С криком «Положь спички, козел!» невидимый сантехник протопал к двери.
Пискнул юный фриц, которому опять на что-то наступили. Впрочем, и он тут же сообразил, что при угрозе пожара правильнее всего не пищать, а драпать. Хоть в темноте, хоть на четвереньках.
– Ладно-ладно, – поспешно проговорил невидимый герр доктор и лихорадочно зашуршал во тьме газеткой, собирая свой инструмент. – Наше знакомство временно прекращается, ауфвидерзейн! – Затем Курочкин услышал, как незадачливый охотник за бриллиантами шумно устремился прочь.
«А я?!» – подумал Дмитрий Олегович и попытался сделать шаг.
Когда человек связан по рукам и ногам, то двигаться он может не по горизонтали, но лишь по вертикали и притом вниз. Первый шаг Курочкина по вертикали стал последним. Он упал и ударился затылком обо что-то твердое. И – потерял сознание.
12
Пахло паленым.Еще не открывая глаз, Курочкин втянул в себя горький запах и с ужасом подумал: «Пожар! Пауль устроил пожар! Я горю…»
– Дми-и-и-трий!
Голос принадлежал определенно не Паулю. А также не другому юному фрицу, не сантехнику дяде Володе и даже не черепашке со степенью доктора филологии. Это был голос супруги Валентины.
Дмитрий Олегович настолько удивился, что сумел открыть оба глаза. Было светло. Подвала вокруг не было. Сам он лежал на своей кровати, у изголовья хлопотала жена.
«Господи, это же был сон, – с облегчением понял Курочкин. – Кошмарный и бредовый сон, и ничто иное. Бывает».
– Дми-и-трий! – радостно проворковала Валентина, заметив, что муж пришел в себя. – Лежи, голубчик милый, отдыхай. Я та-ак испугалась, когда нашла тебя в подвале, в каких-то веревках… А теперь я так счастлива, так счастлива! Я тебя очень люблю, золотой мой!
Курочкин вздрогнул. Никогда, даже сразу после свадьбы, он не слышал от жены таких слов. И тем более – в таком тоне. Это было очень странно, если не сказать – подозрительно.
– А как ванна? – осторожно поинтересовался он. – У нас как будто засорилась ванна…
Улыбающаяся Валентина пожала плечами:
– Ну, засорилась, ну, и шут с ней. Подумаешь, ванна! – И она замурлыкала какую-то песенку. Никогда раньше Курочкин не видел, чтобы Валентина ТАК себя вела. Он вновь бдительно принюхался: по-прежнему пахло паленым.
«Сон продолжается, – сообразил Дмитрий Олегович. – Кошмар в кошмаре. Я, наверное, сейчас лежу в подвале, а вокруг – пожар!» Он тщательно прицелился и ущипнул себя за ногу. Стало больно, однако сон не пропал.
– Валечка, скажи, – быстро, чтобы не сгореть во сне, проговорил Курочкин. – А дядю Володю ты случайно не видела?
Валентина ласково засмеялась:
– Видела, мой родненький. И его, и приятелей его, ужасно смешных. Старичок-жучок и двое черных трубочистов… И старичок, главное, такой настырный: в рукав ему вцепился, что-то бормочет про какие-то заказники или застойники… Мимо меня прошли, даже не заметили.
«Четыреста с лишним отстойников, две тысячи коллекторов, – вспомнил Дмитрий Олегович. – Герру доктору работы хватит до конца жизни».
От этой мысли Курочкину стало гораздо легче. Однако запах паленого все равно не давал ему покоя. Он приподнялся на локте, вновь принюхался и тревожно спросил:
– Валечка, а у нас здесь ничего не подгорало?
– Не волнуйся, милый, лежи, – с ангельской улыбкой ответила ему супруга. – Было ма-а-хонькое такое короткое замыкание. И свет гас, а потом починили. Электрик сказал, из-за твоей этой штучки в чулане. Ты ушел вниз, а она без тебя зафырчала, задымилась. Все твои порошочки разлетелись. Я, конечно, все прибрала…