Гусев Валерий. Оперативный рейд (сборник)

   Капитан у нас очень боевой был. Ему фамилия не Курочкин, а Орлов была бы кстати. Воевал беспощадно и умело. Его, как и каждого из нас, сильно война обездолила. Исчезла в ее ненасытном пламени вся семья капитана. Накануне получил он весточку от жены: вместе с детишками – десятилетним Егоркой и совсем уж малой дочкой – поехала она погостить к своему брату, что служил полковым врачом в Белоруссии, на самой границе. И с той поры никаких известий от них не было. Ни от жены с детками, ни от брата…
   Зло воевал Курочкин. Отважно, решительно. К тому же был он человеком творческим. Устав есть Устав, приказ приказом, но частенько успех в бою обеспечивало неожиданное решение, противное всем уставам и приказам.
   Курочкин одним из первых применил на подлодке надводный бой, из которого экипаж вышел победителем, а сам командир… сам командир из боя живым не вышел.
   Решение провести надводный бой было неординарным. Ведь основное оружие подлодки – торпеды и минные заграждения, но никак не орудие и пулеметы.
   В районе мыса Харбакен лодка обнаружила вражеский транспорт. Это было в первые дни войны. Немецкое командование в ту пору не было обеспокоено безопасностью транспортных караванов и не обеспечивало их конвоем. На транспортном судне устанавливалось вооружение и отчасти усиливался экипаж.
   Капитан Курочкин намеревался нанести торпедный удар, но из-за большого курсового угла торпедная атака стала невозможной. Подлодка всплыла и открыла огонь по транспорту из орудий, усиливая его действие пулеметными очередями. Обстрел был удачен, транспорт был остановлен, и затем – добит и потоплен.
   За этот бой командир орудия Одесса-папа получил свой первый орден, капитан 2-го ранга Курочкин был удостоен звания Героя Советского Союза (посмертно). Потерь экипажа лодка почти не понесла, единственной пулеметной очередью с гибнущего транспорта был смертельно ранен только ее командир. Лодка с победой вернулась в базу. На нее был назначен новый командир, тоже боевой и опытный офицер.
   «Щучку» нашу и еще две лодки из бригады соединили с торпедными катерами, поставив задачу контролировать Варенгер-фиорд, не позволять противнику доставлять морским путем на сушу подкрепления и технику для бешеной «Серебристой лисицы».
   Разные задачи мы выполняли. Ставили минные заграждения, высаживали скрытно на берег наших разведчиков, принимали разведку, возвращавшуюся с задания, подбрасывали топливо, боеприпасы, эвакуировали раненых.
   И в этих повседневных рабочих буднях войны крепчала наша спайка, росла любовь к нашему кораблю. Накапливался опыт. В том числе и тот, от которого зависела не только живучесть и боеспособность лодки, но и жизнь всего экипажа.
   Может быть, именно поэтому и удался нам тот героический поход, который «яркой страницей вошел в историю советского боевого мореплавания».
 
   Конечно, наш рейд под парусами не зря назвали героическим. Правда, сначала мы об этом не задумывались. Вернулись в базу, в общем, с победой, привели захваченное судно, предотвратили нападение на Полярный. В газете нашей «Северная вахта» сразу же о нас написали, представили к наградам.
   Но до нас как-то не доходило, что мы совершили именно подвиг. Ну какой там вдруг подвиг! Шла война. Мы делали свою военную работу. У нас был боевой корабль, сильно поврежденный, но оставшийся на плаву и вооруженный. Мы просто выполняли свой повседневный долг – боролись за живучесть лодки, за возвращение к родным берегам, чтобы продолжить битву с врагами. Какой же это подвиг? Тем более, что все наши товарищи по флоту точно так же воевали, в одном с нами строю.
   А вот позже, особенно после войны, я часто об этом вспоминал и задумывался… Подвиг… Что ж это такое? Что-то высокое, выше обычных человеческих сил. Откуда он берется? Кто его совершает? Живет себе человек, обычной жизнью живет, работает, детей растит, а потом вдруг – бац! – и совершает подвиг? И благодарное человечество ставит ему памятник?
   Не бывает так. Я думаю, к подвигу человек идет постепенно, поднимается к вершинам своего духа словно по невидимым ступеням всяких дел и поступков. Все выше и выше. Овладевает своим мастерством, закаляется духовно, помогает товарищам, укрепляется ответственностью за общее дело.
   И вот вспоминаются мне наши боевые походы на нашей «Щучке», разные события, эпизоды и ситуации, из которых нам приходилось выходить ценой огромных усилий, мужества, верности присяге. Это и есть наши ступени к главной победе.
   Чего ведь только не было до этого нашего подвига. И в сетях мы запутывались, и на минах подрывались, и на мель садились, и лежали на грунте под страшной глубинной бомбежкой, и задыхались без воздуха, и страдали без пресной воды, и падали от усталости. А потом и подвиг совершили.
   Подвиг… Слово-то простое, да уж очень многое за ним кроется. И к слову сказать, четыре года в окопах – это не подвиг? Под открытым небом и зимой, и осенью, не всегда сухо и сыто, никогда в тепле, с постоянным ожиданием смерти. Идти в атаку, когда каждая пуля, каждый осколок в тебя метит. Лежать под артобстрелом или под бомбежкой на вздрагивающей земле. Месяцами мучиться по госпиталям, не получать весточки с Родины, пережить гибель близких от злобной руки супостата. Это не подвиг?
   Четыре года на палубе боевого корабля, за штурвалом самолета, в гремящем железе танка, в ледяной воде наводя переправу – это разве не подвиг?
   А девчонки на войне? Среди мужиков, в нечистоте, всегда на глазах. Вытаскивать на себе с поля боя, под огнем, раненого, с развороченной плотью, бойца – это не подвиг?
   А женщины и дети в тылу? Сутками на заводе у станка, в поле – ради хлеба для фронта и для всей страны – это не подвиг?
   Подвиг… Каждую минуту переламывать себя, давить в себе страх, переносить тяготы и лишения, голод, усталость, тревогу.
   Кто-то мне когда-то сказал, что в других языках (кроме русского) слова «подвиг» нет вовсе. Да и слово «родина» есть только у немногих. И понимают они его совсем не так, как мы. У них родина там, где родился. У нас – та земля, ради которой живешь и жизнь отдашь, если надо…
   А подвиг – это еще и долг. Который у наших военморов был превыше всего. И совершали эти подвиги не какие-нибудь геройские киношные супермены, а простые парни и девчата. Да, кстати, и вовсе штатские. Вроде экипажа гидрографа «Шмель».
 
   Вспоминается… Крейсируем в заданном районе. Ведем наблюдение за морем, за небом, за далеким берегом. Здесь вскоре должен пройти конвой из Исландии. Наша задача обезопасить его от подлодок. Они ведь акулами рыщут, выбирая момент для нападения.
   Одесса-папа, пробравшись на корму, раз за разом бросает в кильватерную струю самодельную блесну с грузилом – рыбу ловит.
   Боцман, потирая замерзшие уши, ворчит на него:
   – Весь экипаж при деле, один одессит сачкует.
   – А если мне рыбки хочется? – удивляется Одесса. – Скучаю я без рыбных блюд. У нас, на Черном море, чтоб ты знал, самая красивая рыба водится. И самые красивые девушки. А как поют, ты не слышал?
   – Кто? – ухмыляется Боцман, – рыбки?
   – Русалки! – Одесса снова швыряет «закидушку». – Мы их сетями вылавливаем. И замуж берем. От нас у них моряки-подводники рождаются…
   – А как же вы?..
   – Отставить пошлости! – командует Штурман.
   В люке появляется голова Радиста.
   – Радио, товарищ Командир. – Протягивает радиограмму.
   – «Срочно сообщите ваше место», – читает Командир. – Штурман!
   – Есть! – Штурман ныряет в центральный пост.
   Вообще-то наше место в штабе известно, но, видать, им бо́льшая точность зачем-то срочно нужна.
   Получив «место», штаб отзывается мгновенно: «Данным воздушной разведки пятьдесят миль ЮЮВ ведет бой гидрограф «Шмель». Окажите помощь».
   Срочно меняем курс. Самым полным идем на помощь. Узкий корпус лодки ножом режет волну. Ныряет носом, раскатывая по палубе пенящуюся воду.
   – Не поспеть, – вздыхает Боцман. – Что там у этого «Шмеля»? Один пулемет – и все его вооружение. Эх, ребята…
   Флот – это большое соединение. В нем корабли, самолеты, береговая артиллерия и всякие вспомогательные службы. В том числе и гидрографическая. Очень нужная нам служба. И несут ее ребята, в основном штатские. Старательно несут. Промеры глубин, определение грунтов, сезонные течения – без этого нам никак. Наш Штурман с ними очень дружит. Да, кажется, на «Шмеле» командиром его однокашник по училищу. В общем, судно мирное, хотя во время войны мирных кораблей не бывает, каждая шлюпка свою службу несет.
   В последнее время «Шмелю» обязанностей прибавилось – дозорная служба по охране водного района. Прикомандировали к нему четырех военморов, пулемет крупнокалиберный добавили, новую радиостанцию поставили.
   И сейчас они с кем-то бьются. А мы на помощь идем. Поспеть бы…
 
   В заданном квадрате командир «Шмеля» отправил донесение о прибытии на место; настроили эхолот, начали работу.
   – По пеленгу 350 подводная лодка! – доложил сигнальщик. – В надводном положении.
   Оповещения о ней не было – значит, вражеская. Командир доложил в штаб, там подтвердили, что наших лодок в этом районе нет.
   Командир скомандовал «боевую тревогу», пошел на сближение, решив ее атаковать. Лодка чуть изменила курс и погрузилась. Шумы ее не прослушивались – то ли затаилась, то ли ушла, решив не тратить торпеды на такую незавидную мелочь. Хотя обычно немецкие подводники и такой мелочью не гнушались. Торпедируют сейнер, а в боевом журнале запишут: «противолодочный корабль».
   – Отбой тревоги! Наблюдать внимательно!
   Начали работу, вроде все спокойно. А через час в штабе получили радио: «Подлодка. Вступил в бой». Последнее радио от «Шмеля». Через полчаса сообщение об этом бое продублировал самолет-разведчик.
   Подлодка всплыла и открыла огонь почему-то из пулеметов. Видимо, торпеды уже израсходовала, а снарядов пожалела. Огонь велся жестокий. «Шмель» беспощадно отвечал, посылая трассирующие очереди, впечатывая их в корпус рубки. Запросить помощь по радио он уже не мог. Рация разбита вдребезги. На палубе вспыхнул пожар.
   Командир понимал, что немецкая лодка здесь не случайно, у нее какая-то задача и, может быть, потому она жалеет торпеды. Значит, чем дольше будет длиться этот неравный бой, тем меньше у нее шансов выполнить эту задачу.
   Командир «Шмеля» не ошибся. Некоторое время спустя курс конвоя союзников был скорректирован, немец об этом узнал, лодка «сидела в засаде». А какой-то шмель надоедный вертелся у нее перед глазами. Расстрелять его, чтоб не мешался.
   Однако не так-то это было просто. «Шмель» успешно огрызался, пылая уже сверху донизу. Ему помогала держаться его маневренность, лодка – неповоротливая – не поспевала уследить за его «виражами», он крутился, как маленькая собачка вокруг большого зверя.
   Замолк пулемет. «Шмель» вдруг резко пошел влево. Командир обернулся – рулевой безжизненно висел на штурвале. К штурвалу стал командир, пулеметчику тоже нашлась замена. Остальные люди, кстати уже не по разу раненные, тушили пожар.
   На палубу лодки выскочил орудийный расчет. Пулеметная очередь отпугнула его от орудия, но это была последняя очередь.
   Первый же снаряд перебил штуртрос рулевого управления. «Шмель» беспомощно закружил почти на месте. Он теперь не только безоружен, но и неуправляем – мишень для злорадного обстрела.
   Но судно боролось. Машинист вручную качал топливо: насос был поврежден; один из матросов налаживал рулевое. Даже тяжело раненные черпают забортную воду и заливают беспощадно бушующий огонь.
   Четверо военных, трое гражданских моряков. Боевой экипаж. «Погибаю, но не сдаюсь!»
   Немцы обнаглели, не встречая ответного огня, подошли вплотную лагом к борту «Шмеля». Сначала что-то прокричали по-немецки, а потом предложили по-русски сдаться.
   Ну и ответили им тоже по-русски. Но куда красочнее. Однако немцы поняли.
   Лодка пошла вперед, стала разворачиваться на циркуляции. Матрос доложил, что рулевое исправно. И командир, видя беззаботно подставленный лодкой борт, скомандовал:
   – Самый полный! Иду на таран!
   Отчаянье, ненависть, отвага – лучшие помощники в бою. Ударили в борт возле рубки. Затрещал форштевень, рухнула мачта, сорвался за борт бесполезный пулемет.
   Лодку качнуло, даже завалило немного. Но что дерево против стали?
   – Полный назад! Полный вперед!
   Снова удар, уже в корму – командир надеялся повредить «немке» вертикальный руль. Лодка дала ход, отошла подальше как от озверевшего пса. Мелкого, но зубастого.
   Уже три часа бились наши ребята. «Шмель» пылал от разбитого форштевня до кормы. Рухнули надстройки, провалилась носовая палуба.
   – Мы сделали все, что могли, – устало сказал командир. И подумал, что теперь он должен сделать все, чтобы спасти людей.
   Тем временем окончательно стемнело. За пределами пылающего моря была непроглядная чернота.
   Шлюпка, как ни странно, уцелела. Ее не тронули пули, пощадил огонь.
   Командир приказал покинуть судно. Спустили шлюпку, погрузили раненых, отвалили от пылающего борта, прикрывающего их от подлодки.
   – Сейчас отойдем, – тускло произнес машинист, – и они нас расстреляют.
   – Вот еще! – по-мальчишески возразил командир. Да он и был еще мальчишкой. Но мальчишкой военным. – Ты сможешь «Шмелю» ход дать?
   Вот тут и у машиниста глаза сверкнули. Точно: судно снова пошло, значит, экипаж на борту. А он тем временем – в темноту морскую.
   Машинист вскарабкался на борт, схватил шлюпочный чехол, намочил его, накинул на голову и нырнул в машинное отделение. Включил муфту, затем заклинил гаечным ключом сектор руля. Чтобы «Шмель» шел уверенно, на ходу не рыскал. Прыгнул за борт, перевалился в шлюпку.
   Экипаж провожал взглядами уходящее от них судно. Уводящее от них немцев. Разбитое, пылающее, оно деловито постукивало дизелем и оставляло их в спасительной темноте, уводя от них яростный свет огня.
   Разобрали весла. Командир навесил на борт шлюпочный компас, определил курс…
 
   Тахометр дрожащей стрелкой показывал сумасшедшие обороты. Счетчик лага – четырнадцать узлов. Наша «Щучка», наверное, даже в своей молодости не бегала так резво.
   Навстречу катила плавная тугая волна. Будто мы шли по горной реке против течения. И казалось, что вода бежит мимо, а мы стоим на месте.
   – Два часа уже бьются… – Мрачно сказал Командир.
   – Если еще бьются, – еще мрачнее добавил Штурман.
   Быстро темнело.
   Командир приказал связаться с базой. И когда Радист вышел на мостик и покачал головой, он сердито кашлянул, отвернувшись от ветра, раскурил трубку.
   – Могли бы хоть пару истребителей послать.
   – Да не могли бы, – возразил Штурман. – Сейчас все силы на охрану конвоя задействованы.
   Да, конечно, закон моря. Сотни танков, тысячи грузовиков, тонны металла, люди… Что против них деревянное суденышко и семь человек на его борту?
   На исходе второго часа хода показалось вдали зарево.
   – «Шмель» горит!
   Первый раз я услышал, что наш Штурман грубо выразился. Капитан положил ему руку на плечо, но ничего не сказал.
   Одесса-папа маячил на носу, мокрый как рыба. Вглядывался в розовое море и красное небо.
   – Давай-ка, рыбак, к орудию, – сказал Боцман.
   А Командир приказал приготовиться к торпедной атаке.
   – Может быть, мы ее еще застанем на месте, – со злой надеждой сказал он.
   Зарево росло. Близилось. Стали доноситься орудийные выстрелы.
   – Никак живы? – обрадовался Боцман. – Никак еще бьются?
   Заняли места по боевому расписанию. И тут сигнальщик доложил:
   – Прямо по курсу шлюпка!
   – Малый ход. – Командир аж весь вытянулся вперед, вглядываясь в светлеющую от близости пожара даль.
   На шлюпке нас тоже заметили. Осушили весла, дали автоматную очередь.
   – Это наши! – крикнул Боцман. – Ребята со «Шмеля»!
   Посигналили, еще сбавили ход, приняли шлюпку. Бережно перенесли раненых, осторожно спустили в люк.
   – Досталось вам, ребята. А «Шмель» все горит? А немец?
   – Немец его добивает. Он не знает, что мы оставили судно. Идет параллельно и лупит. Никак не отвяжется.
   – Это радует, – сквозь зубы произнес Командир. – Дизеля – стоп!
   Пошли под электромоторами, бесшумно. Чтобы не спугнуть немцев.
   Экипаж «Шмеля», ну те, кто был в состоянии, остались на палубе. Светло как днем. «Шмель» пылает, как деревенский дом в засуху. Но все еще упрямо идет вперед. И так же упрямо параллельным курсом, соизмеряя скорости хода, идет немецкая субмарина и долбит, и долбит его снарядами. Как жадная ворона полудохлого цыпленка.
   – Носовые товсь! – команда.
   В свете, в ярком кругу появляемся мы. Бесшумно. Как призрак мщения.
   Немцы, хоть и были увлечены добиванием судна, но надо им отдать должное – сразу же заметили нас на свету. И сразу же сделали вывод. Все, кто находился на палубе и в рубке, как по команде, задрали руки.
   – Ага! – сказал Командир. – Прямо щас! Носовые – залп!
   Расстояние было небольшое. Две торпеды шли, как две подружки, по ниточке. Кое-кто из немцев сдуру маханул за борт. А зачем?
   Рвануло дуплетом. Так рвануло, что бросило нашу «Щучку» назад. Закачало беспорядочной волной.
   «Немка» разлетелась на куски – одни вверх, другие в стороны, а третьи, надо полагать, сразу вниз.
   И тут же, будто поняв, что он до конца выполнил свой долг, зашипел, окутался паром героический «Шмель» и погрузился на вечную стоянку.
   Сколько же за эту войну приняло в себя кораблей Баренцево море. И по своей, и не по своей вине…
 
   Много я об этом думал. Особенно когда в наше время стали некоторые… очернять историю Великой Отечественной войны. И воевать-то мы не умели, и с готовностью сдавались в плен полками и армиями. И подвигов не совершали, оказывается.
   Летчик Гастелло, по-ихнему, не направлял свой горящий самолет на танковую колонну немцев, а упал на нее случайно. Саша Матросов перебрал фронтовых сто граммчиков, споткнулся и рухнул на амбразуру. Немцы юную девушку Зою зверски не пытали – ее забили русские бабы за то, что она сожгла их избы.
   Какая, простите, мерзость!
   Я так думаю: все люди по-разному к подвигу, к герою относятся и по-разному это оценивают.
   Одни – их, конечно, не так много, но они есть – восхищаются и мечтают стать такими же героями.
   Другой, он тоже восхищается, но про себя честно думает: «Нет, я на такой подвиг не способен. Я не могу лечь под танк с гранатой, я не могу выдержать жестокие пытки. Ну и ладно, буду равняться на героев своим честным трудом, выполнять свой долг перед Отечеством».
   А вот третьи – они самые страшные. Их зависть гложет. Они знают, что им до таких высот духа никогда не подняться. Значит, надо героя до своего шкурного уровня опустить: не было никаких подвигов, случайности все это, сказочки для доверчивых дураков. Им чужая слава и всенародная память не дает жить спокойно. «Сам я не герой, а значит, и никаких героев быть не может».
   Что-то тут есть такое, что сразу и не поймешь. Многое внутри себя пережить надо, во многом разобраться. Я вот уже старый человек, долгие годы прожил, а чем дольше живу (доживаю, если честно), тем больше вопросов передо мной встает.
   Вот в сорок третьем, когда мы отмечали 25 лет нашей Красной Армии, многие бывшие белогвардейские генералы (об этом в газетах писали) прислали свои поздравления. И все они говорили (может, и сквозь зубы), что нет и не будет никогда такой силы, которая смогла бы уничтожить Советскую власть, исторические завоевания Октября.
   Но нашлась такая сила. И думается, что это именно те люди, которые подвергали сомнению все великое и доброе, что делалось у нас в стране. Что ими двигало? Не мне, наверное, судить, но полагаю, что зависть к тем, кто честно отдавал свою жизнь служению Родине. Кто навсегда остался в истории своими добрыми делами. А они таких дел не делали, не могли и не хотели делать…
   Вот вспомнились мне эти ступени к подвигу. И снова ожили в памяти суровые годы войны на суровом северном море…
 
   Первая такая ступенька едва не стала для нас последней.
   Когда после гибели Курочкина на лодку был назначен новый Командир, то команда приняла его хорошо и сразу. Первым приказом он распорядился повесить в кают-компании рядом с портретом Сталина фотографию из газеты первого командира нашей «Щучки».
   Матросский телеграф безошибочно сообщил: наш новый Командир успешно до этого назначения воевал на большой лодке серии «К» (мы их «катюшами» называли. Так что не только на суше «катюши» врага громили, но и на море); на ее счету два потопленных транспорта, один боевой корабль и два сторожевика.
   Отчаянно воевал наш Командир. Но расчетливо. И лодку знал, как самого себя. Чувствовал ее. На что способна и чего от нее можно ждать. У него ведь еще до войны, на ученьях, на Черном море, приключение случилось.
   Трудное приключение, опасное. Он ведь тогда чуть не застрелился. А как было? Эскадра в полном составе имитировала морской бой. Его лодка-«малютка» должна была выйти на цель, поразить ее учебной торпедой, уйти на глубину, миновать минное заграждение, поднырнуть под противолодочную сеть и выйти на новый рубеж атаки.
   Все было сделано отлично. И цель поразили, и четко погрузились – как камень в воду упал, и минное поле прошли – ни один минреп не задели, а вот когда под сеть нырнули, вляпались в грунт. А грунт там – илистое дно, болото мрачное. Залипла лодка. Командир дает всплытие – никак! Присосалась всем днищем. И что делать? Погибать всем экипажем? Лодка – ладно, ее потом так или иначе поднимут. А люди? Которые верят в капитана, простите, как в Бога? И вот все собрались и на него смотрят. А он пистолет вынул и – к виску. Штурман его за руку – хвать!
   – Не смеешь! – говорит. – Вот как нас всех спасешь – стреляйся сколько хочешь. А раньше – не дадим, не имеешь права.
   Капитан пистолет убрал. «Слушай мою команду», – говорит. И приказал всему экипажу дружно, в лад, бегать вдоль лодки от кормы до носа – раскачивать ее. Чтобы вырвать из липкого грунта. Сперва не получилось. Тогда он стал гонять экипаж от борта к борту. Кренится лодка, переваливается. Потом опять кросс пошел, от носа к корме. От кормы к носу. И что? Раскачали! Да тут еще слышно – по корпусу скрежет. Тралить лодку начали. Всплыли.
   Надо тут объяснить, что в подводном положении лодка очень чувствительна к равновесию. Даже правило такое есть – экипажу равномерно рассредоточиваться в корпусе. Умелый командир с таким свойством не только грамотно борется, но и грамотно его использует. Вот один «щукарь» (так у нас командиров «щук» кличут) своего кока в этих целях приспособил. Тот настоящий кок был – сто килограммов весил.
   И вот как готовится торпедная атака, так и кок, по приказу командира, наготове во втором отсеке, как на старте. Дело в том, что торпеда, вылетая из аппарата, сразу же центровку лодки нарушает. И это, во-первых, может плохо повлиять на точность стрельбы, а во-вторых, лодка может высунуть нос из воды. На радость сторожевикам.
   Вот задача кока и была предупредить это вертикальное движение лодки. В момент залпа он мигом летел в первый отсек, чтобы своим весом погасить дифферент. И это не морская байка, это морская быль.
   …Да, значит, всплыли. Капитана на руках на палубу вынесли. А у него волос седеть начал. Солнце сияет, волна синяя играет, чайка круги делает. Всюду флаги на кораблях плещутся. А он стоит на мостике, рука у виска, будто с пистолетом, а волос на глазах белеет.
   Так он к нам седым и пришел. Правда, только на полголовы. Справа, где он пистолет к виску жал. А уж на вторую половину поседел, когда все его родные в Ленинграде под бомбами пали. И ничего у него в жизни не осталось, кроме ненависти.
   Он, когда в перископ цель видит, его немного трясти начинает, как в лихорадке. Потом вдруг замрет и дает команду. Первое время каждую торпеду шепотом провожал: «За Машу! За Коленьку! За Леночку!» А потом только за Родину фашиста бил.
   По тому же телеграфу мы про своего Командира еще многое узнали, да и на учениях и в походе все ближе знакомились.
   Наш Командир при всей своей жесткости где-то все еще оставался романтиком. Где-то в нем еще детство жило. Он – подводник по призванию. Как художник, артист или писатель. С детских лет, как прочитал Жюля Верна «Восемьдесят тысяч километров под водой», так и забредил, замечтал проникнуть в таинственные глубины океана. В этот безмолвный, полный загадок мир. Где творится прекрасная, неведомая, сказочная жизнь.
   Только вот он не просто мечтал. Еще школьником сделал свою подводную лодку. Приспособил обычный гребной тузик, накрыл его деревянным корытом – что-то вроде рубки получилось, куда он вмазал вместо иллюминаторов стеклышки от противогаза. Внутри установил велосипедные педали с приводом к гребным, вроде пароходных, колесам.
   Лодка вышла хорошая, по воде бегала борзо, но под воду, к счастью, ни за что погружаться не хотела.
   Как пришла ему пора призываться, попросился на флот. Потом – училище и стажировка на легендарном «Красногвардейце». Хорошую практику на нем прошел, стал грамотным и решительным командиром.
   Он был, повторюсь, подводником по призванию. Чувствовал лодку, как самого себя, свои руки и ноги, голову и сердце. Управлял ею как хороший всадник любимой лошадью. И она была в его руках послушной и надежной. Каждую его команду лодка выполняла так, будто они разговаривали на одном языке.
   Вы знаете, что после торпедной атаки самое главное – вывести лодку из-под ответных ударов сторожевых кораблей и самолетов, ударов глубинных и авиационных бомб. А то и из-под ответной торпедной атаки.