Гусев Валерий Борисович. Не стреляй первым

Валерий Гусев
Не стреляй первым

   Неприятно… Будто идешь себе вдоль глухого, но щелястого забора, а по ту сторону скользит чья-то внимательная тень, кто-то перебегает следом от столба к столбу и морозит тебе спину холодным взглядом через очередную щель. Хорошо, что пока не через прорезь прицела. Да ведь и до этого, стало быть, недалеко.
   Нет, явной угрожающей слежки еще не было – я постоянно проверялся. Но какое-то болезненное ненавязчивое внимание издалека – беспокоило. Стало неприятно подходить вечером к окну, когда в комнате горит свет. Вынимать из почтового ящика пустые конверты без адреса. Неприятно от случайного ночного телефонного звонка, когда кто-то либо ошибся номером, либо вообще молчит в трубку. Или произносит матерно и пьяно нелепую угрозу…
   Нет, нет, пора в норку забиваться, пересидеть, переждать. Чтобы шкурку оберечь от алчного охотника. А может, махнуть у него перед носом пышным хвостиком, подразнить, вызвать на действия, чтобы успеть перехватить занесенную руку с ножом, а то и броситься на землю за мгновение до выстрела, перекатиться в сторону и ответить из двух стволов.
   Впрочем, и не надо ничего – от судьбы не уйдешь, тем более если так нагло ее искушать. Но ведь не жить же теперь с оглядками да одними короткими перебежками от укрытия к укрытию?
   – Леша? – Это рыжая бестия Женька позвонила. – Шеф тебя видеть мечтает. К пузу прижать. Сегодня от двух до четырех. Между моими горячими поцелуями. Приедешь? Или у тебя опять медовый месяц?
   Сначала я тяжело вздохнул. А потом обрадовался. Иван Федорович наверняка что-нибудь придумал. Когда я, в светлую память Андрюши Ростовцева, развалил группу Руслана и сделал четыре трупа, шеф поднял на ноги все свои резервы, мобилизовал всех ветеранов сыска и розыска – и вытащил меня не только из петли, но и из дерьма. Отделался я в тот раз легко. С одной стороны (наши) лишили меня лицензии частного детектива, с другой (не наши) отчетливо пояснили, что моя песенка спета и теперь никто не даст за мою жизнь и дохлой сухой мухи. Щаз-з! – как говорит в минуты вдохновения рыжая Женька. Как же!..
   Я не стал уточнять, кого из нас она собиралась горячо целовать от двух до четырех, сунул за пояс под свитер пистолет (нищему собраться – только подпоясаться) и отправился в контору.
   В подъезде, на площадке между вторым и третьим этажами, меня уже ждали. Точнее, ждал какой-то тупой жлоб. Судя по количеству одинаковых окурков на полу, лужице в углу и смятой обертке от «Сникерса», он, бедолага, маялся здесь уже давно, И нетерпеливо сделал шаг мне навстречу: сейчас застрелит меня и побежит в сортир. Или здесь обделается.
   – Простите, вы Сергеев? Алексей Дмитриевич?
   Как говорит Женька, я и бровью не моргнул, и глазом не повел. Тем более что он, как придурок, уже тянул правую руку из кармана. Сделать его было нетрудно, например, выбросить в окно за его спиной. Но, во-первых, это недостаточно эффективно, потому что невысоко и козырек над подъездом, а во-вторых, еще рано. Федорыч давно мне наказал, чтобы я ни в коем разе первым не стрелял – нельзя мне, беречься надо.
   – Сергеев? – переспросил я, припоминая, наморщив недовольно лоб. – На шестом, по-моему. Да он вроде и выехал недавно. – И я пошел, дальше, закуривая на ходу, не оборачиваясь, не изъявляя желания врать в ответ на дальнейшие расспросы. Ведь я немножко честный. И денек-другой выгадал для себя.
 
   В родной конторе Женька так отчаянно бросилась мне на шею, будто я не вернулся, а попрощаться зашел. Стало быть, так оно и есть, уж Женьке-то все известно, наперед за месяц. Даже то известно, чего и на самом деле нет.
   – Ты так и знай, – горячо шептала она мне в ухо, когда мы в обнимку ввалились в кабинет шефа, – как только твоя прекрасная Яна наконец-то совсем тебя бросит, я первая на очереди. Я тебя сразу приму. Любого. Хоть пьяного, хоть раненого.
   – Отлепись от него, – устало сказал шеф. – Садись, Леша. А ты нам кофе сделай.
   – Я с вами посижу, – потребовала Женька.
   – Ладно, – миролюбиво согласился шеф. – Посидишь. Только за дверью. Плотно прикрытой.
   – Вы жестокий человек. – Она демонстративно, закатив в артистическом любовном экстазе свои зеленые глазищи, поцеловала меня в щеку, окутав облаком золотых волос и царапнув ресницами, и направилась к дверям. – Я ведь за ними так соскучилась.
   – Хлопнешь дверью – уволю, – успел предупредить Федорыч. – А будешь подслушивать – застрелю. Ну что, Леша? Как дела? Не совсем ли худо?
   Я рассказал ему о встрече в подъезде. Он нахмурился.
   – Рановато охота началась. Я думал, у нас еще время есть.
   – Да они давно уже примериваются. Ноосторожничают.
   – Не гордись. Просто они еще не знают, что у тебя за спиной никого уже нет. Наши тебя враз сдадут при случае. Неудобный ты теперь человек. Для многих.
   Я пожал плечами. Что тут возразишь? Вошла Женька с подносом, пяткой захлопнула дверь и восторженно пропела, как прожженная подхалимка:
   – Кофе, Иван Федорыч, получился!.. Как юная мулатка…
   – Не развивай, – оборвал ее шеф. – Опять краснеть заставишь.
   Женька подмигнула мне, расставила и наполнила чашки. Три, между прочим. По рассеянности. С легким намеком. Выудила откуда-то сигареты, щелкнула зажигалкой и сделала такой безумно утомленный вид, бессильно упав в кресло, что выгнать ее из кабинета мог теперь только безжалостный палач, закаленный кровавыми десятилетиями своего нелегкого труда. И то – со слезами на глазах из-под красной маски.
   – И не мечтай, – пресек Федорыч ее заходы. – Бери свой кофе и оставайся в приемной, на стреме. Кстати, где это ты так ловко сигареты прячешь?
   – Бесстыдники вы, – Женька потупилась, шало блеснув глазами, и так вздохнула, что у шефа поднялись дыбом остатки волос и так и стояли, волнуясь, пока не закрылась за ней дверь.
   – Вот что, Леша, – осторожно начал Федорыч. – Есть два варианта. Первый я тебе уже предлагал. Повторю, для меня он самый любезный. Ты знаешь, есть одна туристическая фирма, которой мы оказали очень крутую услугу – из таких, что не забываются. Тем более и сейчас мы у них охрану не сняли. Они сработают для тебя все: отправят хоть завтра в любую точку на глобусе, сделают билет, валюту, пансион хоть на год. Причем, имей в виду – при любых документах. Все за их счет, по их каналам. Я прорабатывал с ними этот вопрос.
   – В эмиграцию, стало быть? Не много ли чести?
   – Знал, что ты откажешься. Поэтому имею еще одну заготовку. По предложению областного управления. Не скрою, мне этот вариант не люб. Но я хочу, чтобы ты спрятался. А где надежнее всего притаиться?..
   – За спиной у того, кто тебя ищет.
   – Верно рассуждаешь… Так вот. Управление работает над одной группировкой. Давно. И пока без особого результата. Потому что…
   – Потому что в управлении есть человек, который…
   – Вот-вот, который. Ты ведь любишь в Штирлица поиграть. И это у тебя получается. Убедительное вхождение ребята тебе обеспечат, дверцу чуть приоткроют – тебе только шмыгнуть туда…
   – И она захлопнется. – Не хотел я этого говорить, само как-то выскочило. Но я не остановился и добавил: – И все довольны. Никаких хлопот.
   Шеф встал, прошелся по кабинету с чашкой в руках, помолчал. Но не обиделся. Знал, что совсем не его я имел в виду.
   – Нет, Леша, не думаю. Более того – уверен, что не так. Разрабатывает группу Светлов. Ты его знаешь…
   Я кивнул и щедро улыбнулся. Шеф поставил чашку на стол.
   – Он мужик злой. Но честный. Тебя не любит, это правда. Но никогда не подставит. Чего тебе? – Он обернулся к дверям.
   – Светлов по городскому, – доложила Женька.
   – Видишь, как кстати. – Федорыч взял трубку.
   Очень кстати. Небось еще вчера с ним этот звонок уточнял.
   – Коля, привет, родной. – Шеф сделал Женьке сигнал бровями – «на выход». – Да, он у меня. Мало ли что не нравится. Своими же ребятами ты не станешь так рисковать? И лучшей кандидатуры мы не найдем. – Он говорил так, будто в президиум общего собрания меня предлагал. – Профессионал, он им точно ко двору придется. А наша задача – дать ему возможность сразу себя показать, при внедрении и чуть позже, для закрепления и подстраховки… Вот сейчас я с ним еще кое-какие детали обговорю, и он к тебе подъедет.
   – Тут вот еще что, Леша, – продолжил шеф, с облегчением положив трубку. – В этой группировке у нас уже есть свой человек. Он будет немного играть на тебя. Но задача у него другая, и ты его не ищи. Надо будет – он сам на тебя выйдет. Твое дело только одно – вычислить, кто в управлении на них работает. Но никаких личных репрессий. Только вычислить и сообщить. Ты понял меня? И ни в коем случае не стреляй первым…
   – Кстати, ты мне патронов к «вальтеру» подбрось, девятимиллиметровых.
   – Утаил?
   – Скажи, что я, не прав?
   Шеф улыбнулся.
   – Эх, ты, немножко честный… Ладно, езжай к Светлову, ждет. Получишь у него инструкции и все необходимое.
   – Оружие, конечно, не даст?
   – А то?
   Я встал и пошел к дверям. Федорьгч смотрел мне вслед, как Тарас Бульба на Андрия.
 
   Светлов принял меня сухо, сдерживая раздражение. Ни разу не потерял делового тона, словно собирал меня на рынок, за картошкой и огурцами. Авоську взял? Ну и чего ты еще ждешь? Давай, давай, очень кушать хочется.
   Мы обговорили детали моей легенды, каналы связи. Прикинули возможные и невозможные повороты. Он передал мне документы на машину и ключи от нее. Сказал, где она сейчас находится. Назначил день и час.
   А затем традиционно:
   – Вопросы есть?
   – Есть. Жизненно важный. Для меня. Кто еще в управлении осведомлен о предстоящей операции и моем внедрении?
   – А зачем это вам?
   – Чтобы знать, с кого спросить в случае провала.
   – В случае провала вам не придется это делать, – откровенно ответил Светлов. – Но вопрос не праздный, согласен. Кроме меня и начальника управления, посвященных в нашем подразделении нет. Остальные задействованные люди – из других структур и организаций. Так что возможные неудачи списывайте только на себя. – Подстраховался.
   Светлов встал, тяжело подумал и, пересилив себя, протянул мне руку:
   – Желаю удачи.
   – А ствол? – снахальничал я.
   – Вам не положено. Из органов вы уволились, лицензии вас лишили – так на каком же основании? Да и еще после этой истории…
   – Можно подумать, что я в «этой истории» невинных старушек в богадельне положил.
   – Кроме всего прочего, – это было сказано презрительно-ледяным тоном, которого я ему никогда не прощу, – из-за вас погиб посторонний человек…
   – Еще одно слово, – тихо сказал я, – и из-за меня вот здесь, сейчас погибнет еще один… человек. – И вышел из кабинета.
   Единственное, что мне понравилось в этом задании, – место его выполнения. Это был крохотный городок в области, где я когда-то проводил беззаботное пионерское лето.
 
   Выйдя от Светлова, я пробежался по управлению (когда-то здесь я стажировался и позже достаточно тесно сотрудничал с его ребятами), кое-кого повидал, кое с кем посекретничал, «поручкался» и даже обнялся, а кое-кто отвернулся при встрече и поглядел мне вслед, укоризненно, украдкой качая головой. Попробовал бы этот «кое-кто» выразить свои чувства более определенно!
   Мимо многих дверей я прошагал не задерживаясь, а уж в комнату с загадочной для посторонних табличкой «В. В. Мышелов» не удержался погромче стукнуть.
   Фамилия, у Славы была такая странная, что ему все время приходилось поправлять невнимательное начальство: не Мышелов, а Мышелов. Впрочем, фамилия его употреблялась только в официальном обиходе, и в глаза и за глаза его называли совсем по-другому. Ничем особо не проявив себя на оперативной работе (как говорится, мышей не довил), Слава нашел свое призвание как создатель стенной печати управления и руководитель политического семинара. Он так вдохновенно, убедительно и аргументированно доказывал нам преимущества социализма, так талантливо, горячо и ярко живописая героические достижения нашей партии и государства, что на него обратили внимание в райкоме и даже пытались переманить к себе в штатные пропагандисты.
   Понятно, что иначе, как Слава-КПСС, мы его не называли. Понятно к то, что в пору «демократических» – перемен эта кликуха приобрела несколько иной оттенок – Мышелов поначалу взялся выступать в печати со статьями на тему перестройки правоохранительных органов в сторону демократии, гласности и высокого профессионализма, а позже смело расширил свое творческое поле ж стать же талантливо и убедительно, как прежде социализм, стал славить рыночные отношения, капиталистическую экономику, частную собственность. И столь же вдохновенно и аргументированно мазать густым дерьмом все то, что со слезами гордости прославлял в былые времена,
   – Слава КПСС! – громко приветствовал я Мышелова, войдя в его кабинет и подняв сжатую в кулак руку.
   – В какой-то степени, – натужно пошутил он, тревожно покосившись на телефонный аппарат.
   – Над чем трудишься? – сочувственно поинтересовался я. – Над разрушением основ марксизма-ленинизма? Ты поосторожнее с этим. До основания-то не разрушай. Вот наши придут – накажут. И опять тебе перестраиваться придется. Не запутаешься?
   – Зато ты у нас – несгибаемый большевик, – оскорбился Мышелов.
   – Как говаривал Петр Первый, тоже, кстати, великий реформатор: которому знамени единожды присягая, под оным и умереть должно. Я своих убеждений не меняю, не могу.
   – По глупости и догматическому упрямству, коммунисты разорили великую страну, уничтожили кулаков – цвет российской деревни, на вашей совести кровь миллионов невинных жертв. Мировой пожар раздули…
   – Пошел черт по бочкам, – улыбнулся я. – Тех коммунистов, что страну и народ разоряли и обманывали, я лично не знал. Не общался с ними. А знал других – деда, что с третьей своей войны на Родину не вернулся, дядей своих, что пахали и строили впереди всех, отца-милиционера, на посту погибшего, товарищей, которые и в бой, и на овощную базу безупречно ходили. Так что ты конспекты по истории партии не выбрасывай пока, побереги, может, понадобятся.
 
   Яна была уже дома, когда я, забрав машину, заскочил за вещами, – и сразу все поняла. Но вначале сдержалась. Хотя при ее характере это было очень непросто. Она вообще в последние годы не разговаривала со мной спокойно. Даже в постели ругалась, в моих объятиях. Иногда это получалось очень забавно. Она азартно предавалась любви и одновременно не менее страстно занималась моим воспитанием. Ее горячие эротико-педагогические монологи вспоминались мне в самые, как правило, неподходящие моменты.
   Подобрав свои прекрасные ноги, Яна сидела на тахте, постукивала торцом авторучки в кнопки калькулятора, делала какие-то пометки и потихоньку заводилась, поглядывая на мои нехитрые сборы.
   Я кидал в сумку носовые платки, бритву, зубную щетку, нож, отмычки. Подумал – и туда же бросил пистолет, гранату. Всыпал две горсти патронов.
   Яна пока еще добродушно, но уже сквозь зубы рассмеялась:
   – Ты будто борщ готовишь. Посолить не забудь. И помешай хорошенько.
   Я послушно встряхнул сумку, задернул «молнию», бросил между ручками ветровку.
   – И вновь продолжается бой? – не выдержала Яна. – Не надоело? Сколько человек ты уже убил?
   – Сколько надо, – буркнул я. – Но не человек.
   – Они тебе не снятся?
   – «Сколько раз ты встретишь его, столько раз и убей», – сказал любимый когда-то тобою поэт.
   – Он сказал о фашистах.
   – И я о них же. От кого мы с тобой удирали из резиденции Руслана, забыла? И что бы они с нами сделали, если бы догнали, знаешь?
   Яна вскочила – с колен густо посыпалась и разбежалась по полу вся ее канцелярия – и заорала, топнув ногой:
   – Если ты спас мне жизнь, это еще не дает тебе права распоряжаться ею! Может, хватит уже воевать? Нельзя жить одной ненавистью.
   – Отчего же? Мне такая жизнь, стало быть, по нраву: наполненная, глубокая, острая… – На всякий случай я приготовился отражать летающие объекты.
   Мне совсем не хотелось объяснять Яне, что, оставаясь дома, я снова подвергал ее опасности. После того что мы пережили, даже Яне было бы трудно это повторить. И мне не хотелось расставаться с ней добром. Если мы опять поссоримся, это будет очень кстати: пусть запомнит меня злым, глупым, упрямым и жестоким. Без сердца. Ей же будет легче, если что… Вот поэтому я безжалостно провоцировал ее на скандал. Впрочем, она в этом и не нуждалась, и я бы спокойно выслушал все, что она выдала обо мне, моих товарищах, о моей работе и принципах, но то, что она бросила под занавес… Это уже перебор.
   – Чего ты добился? Убил четырех негодяев. Но погиб Полковник. Из-за тебя…
   Удивительно, как может самый близкий и самый чужой человек безошибочно определить больное место в душе и одинаково жестоко ударить в него. Правда, с разными целями.
   Я шагнул к Яне, обнял ее – она неверно поняла меня и уткнулась мне носом в шею. Я высоко поднял ее и посадил на шкаф.
   Подхватил с пола сумку и закрыл за собой дверь, в которую грохнулась мгновением позже уродливая керамическая ваза, мирно стоявшая до того рядом с Яной на шкафу.
   Эту дверь мне уже не откроют.
 
   До отъезда мне нужно было сделать еще одно дело. Без этого я не мог уехать. Мне сегодня дважды об этом напомнили. Без излишней деликатности. И я поехал в свое «Имение», бывшую дачку моей доброй тетушки, которая отписала мне ее в своем завещании.
   Мне не очень хотелось появляться хам, где совсем недавно мы со старым Полковником дали бой людям Руслана, и этот бой стал для Полковника последним. Но это было нужно – почему, я и сам не знаю…
   Я оставил машину на шоссе и прошел до «имения» пешком. Мой домишко еще стоял – упрямый, побитый пулями. А дома Полковника уже не было. Вместо него возвышался почти готовый двухэтажный особняк под черепицей, а рядом с ним ковырялся в земле ревучий экскаватор. Копал как раз в том месте, где Полковник, готовясь к бою, по всем правилам военного искусства отрыл траншею и где упал, сбитый пулей врага. Здесь новые хозяева сооружали бассейн. Ну что же, ребята, резвитесь в голубой водичке, да не удивляйтесь, если время от времени она будет красной…
   Я беспощадно винил себя за то, что принял помощь Полковника в том бою. Но я не мог ему отказать. Он всю жизнь боролся с врагами – на войне, на партсобраниях, на митингах, он сам выбрал свою судьбу по долгу, чести и знамени – «под оным и умереть должно». Он не мог иначе. Он сам предопределил свою гибель – если не в бою с Русланом, то на митинге от руки провокатора или сапога омоновца.
   Но от этой мысли не становилось легче. Скорее – наоборот. Потому что я любил его. Потому что потерял уже слишком много своих верных людей. По разным причинам… Я постоял напротив того места, где пал мой старший товарищ по оружию. Казалось, что здесь еще пахнет сгоревшим в стволах порохом, И этот запах не может перебить даже вонь вовсю работающего экскаватора – строителя «новой жизни». Беззвучно подошла тетя Глаша, стала рядом. Она все еще была в черном – в платке, в старенькой плисовой жакетке – и держала в руке узелок, будто заранее знала о моем приезде.
   – Здравствуй, Леша, – сказала она, отерев щеки концами платка. – Приехал? На могилку проводить? Пойдем, милый, помянем светлую душу.
   По дороге Даша подробно рассказала, как хоронили Полковника, кто был и кто не был. Что говорили над гробом. И что сказать забыли. Были его однополчане, фронтовые друзья, родни не было. Полковник порвал с ними, с самыми близкими по крови, потому что верность долгу оказалась сильнее родственных уз. Сыновья и внуки Полковника уверенно врубились в рынок, успешно занимались «коммерцией», наживаясь на людской беде, глупости и растерянности. Легко и даже злорадно отказались от прежних идеалов и принципов. Он не мог этого принять. И простить. И ему его непрощения не простили тоже.
   – Леша, – жалобно попросила Глаша, когда мы подходили к кладбищу. – Забрал бы ты Поручика, пропадет бедный. Все на могилке сидит. Исхудал, облез, а не уходит, погибнет кот. Я его сколько раз к себе относила, все удирает. Ты забери его, приласкай.
   Могилу Полковника я узнал издалека, хотя до этого на ней не был: сперва меня держали, а после сидел по подписке. Даже на похороны, сволочи, не отпустили.
   Среди ветхих и свежих крестов стояла железная пирамидка с красной звездой, заваленная до портрета высохшими цветами. Среди них сидел, собрав лапки в одну точку, Поручик и смотрел на меня огромными глазами обиженного, непонимающего ребенка.
   Я присел перед ним, он взобрался мне на плечо и стал тереться головой о шею, будто шептал на ухо свои обиды.
   – Сегодня приберу цветы, – сказала Глаша, – все жалела. Да уж посохли совсем.
   Мы собрали цветы, вынесли их за ограду, и я положил свои красные гвоздики. Глаша развязала узелок, расстелила его на скамеечке. Поручик свернулся у меня на коленях.
   – Давай помянем, Леша, хорошего человека, – она приподняла стакан, – пусть знает, что мы его не забудем.
   Мы выпили, стали молча закусывать.
   – Он тебя любил, – сказала Глаша, утирая глаза, – скучал без тебя, все говорил про тебя, что… – Она не сдержалась и закрыла заплаканное лицо руками. – А какие песни мы с ним, бывало, пели. Он все больше старые любил, совецкие… с душой песни… Да ты знаешь. – Она снова наполнила стаканы. – Ты не мучай себя, Леша, не казни. Он ведь по своей воле за тобой пошел. Не мог он не пойти. Очень за страну терзался, предателей ненавидел. Мы ведь привыкли за счастье Родины жизни свои отдавать. Немало уж отдали… А счастья все нет.
   – И не было? – спросил я, смахивая со скамьи упавший с дерева лист.
   – Только сейчас и поняла, что было. Когда лишилась. А до того не задумывалась – что это такое? Да ладно, ты-то как? С женой-то замирился?
   – Ненадолго. Сегодня опять ушел. Видно, уже насовсем.
   – Вот и я думаю – не сладится у вас. Бывает, беда и тревога сдружат навек, а бывает, что и наоборот. Через все уже вы с ней прошли. Больше нечего вам вместе ждать, все пережито – и радость, и горе. Порозно вам теперь ищи. Ты уж не серчай на нее. Нет тут виноватых. Вы свою чашу общую до дна уже осушили…
   – Меня тут никто не спрашивал? – переменил я разговор.
   – А как же! Раза два уже был мужик, все вокруг дома ходил, в окошки заглядывал…
   – Какой мужик, Глаша?
   – Обычный. В пиджаке. Говорит. Сергеев-то тут бывает?
   – А ты что?
   – Говорю, бывает…
   Аи да молодец, Глаша!
   – Говорю, седьмого числа обещался приехать.
   Аи да умница!
   – Теть Глаш, я у тебя переночую, а?
   – А то! Мы еще и выпьем с тобой, Только Поручика забери. Полковника наследство. Небогато нажил – кота да медали.
   – Вы забрали их?
   – Не беспокойся, все прибрала. Им-то не надо никому. Им главное – участок. Чужие они ему хоть и родня – а чужие! Он-то совецким был, а они совсем другие, сейчас дом ставят. Да ведь ты и видал его. Старый-то уж не поправить было, весь в дырках от пуль…
   Правильно, сперва кулями разнесли, а потом бульдозером сровняли. Один процесс.
   – Да и ни к чему им такой – простой больно, без затей, стыдно им в таком дому гостей принимать. Да и медали им ни к чему. Все прибрала, тебе хотела отдать, по обычаю – память будет. И мундир с орденами, и документы.
   – А бинокль?
   – И его прибрала – опять про тебя вспомнила. При твоих делах – тебе нужная вещь. Ну, пойдем, темнеет уже. Не заметили, как и осень подобралась…
   Глаша собрала свой узелок, низко поклонилась могиле, что-то прошептала и перекрестилась, Я расстегнул куртку и сунул Поручика за пазуху. Он благодарно прижался ко мне теплым худеньким тельцем, но не мурлыкал. Теперь уж, наверное, и не будет.
 
   Утром я распихал по карманам фляжку с водой, пару бутербродов, сигареты, повесил на шею бинокль и пошел к церкви. Ее высокая колокольня стояла еще облезшая, без кровли, но колокола уже висели полным комплектом. Звонил в них, разгоняя грачей и собирая прихожан, бывший председатель бывшего колхоза «Васильки» Петька Просвирин, далеко не старый еще мужик. Звонил не худо, в лад, в тон и, как говорится, точно по теме. И дивиться тут нечему – наш человек на все горазд: что в колокол бить, что народом руководить. Как-то я спросил его, как ему удалось освоить такое забытое и непростое дело.
   – Это не задача, – ухмыльнулся Петро. – Дочка с городу пластинку привезла, «Ростовские звоны» называется. По ней и освоился. Могу и «Камаринскую» вдарить, да батюшка не велит.
   Он сидел на каменной приступочке, в щелях которой билась уже засыхающая травка, тянулась напоследок к чистому небу. Запрокинув голову, щурясь от солнца, тянул из горлышка молоко, смахивал с небритого подбородка белую струйку, никак не мог оторваться.
   – Привет, Петро!
   – Здорово, Леха. – Он поставил пустую бутылку на камень, привстал, сунул навстречу холодную ладошку. – Чего не спится-то?
   – Уезжаю сегодня.
   – Далеко ли? Небось за рубеж? Сейчас все туда повадились. Бегут. Натворили делов – и бегут. Стало быть, попрощаться заехал?
   – Стало быть, так…
   – Полковника-то навестил? Ну-ну. Глаша приходила по нем панихидку заказывать, а батюшка говорит: а то сами не знаем! Отслужил.
   – Сегодня звонить будешь?
   – Не, чего звонить…
   – Можно я на колокольню поднимусь?
   – Оглядеться пристало? Попрощаться? Да погляди, коли такой нежный, не жалко. Только взбирайся осторожно, ступени не меняли еще, дерево все погнило без кровли. Смотри не оборвись, держись к стенке поближе, на середку не ступай. Покурить-то найдется?
   Он порылся в карманах, вытащил большой ключ, отпер скрипнувшую петлями кованую дверь в сводчатом проеме. Отдал мне ключ.