Хаецкая Елена Владимировна. Человек по имени Беда

   Бэда подскочил, вытаращив глаза. То, что он увидел, очень ему не понравилось. Два дюжих молодца, облаченные в кожаные фартуки. По случаю жары, кроме фартуков, на них больше ничего не было, поэтому Бэда мог свободно обозревать их потные мускулистые торсы, густо поросшие, где надо, черным волосом, а когда те повернулись – то и на диво упругие ягодицы, помеченные клеймом. Шифр был незнакомый. (Впоследствии умный Беренгарий растолковал глупому Бэде, что такую метку ставит Министерство Внутренних Дел, при котором, собственно, и готовят костоломов. Впрочем, в дипломе у них значилось «мозгоправы». Их можно встретить во всяком приличном учреждении. Правда, Бэда до сих пор не работал в приличных учреждениях…)
   – Да встаю я, встаю, – мрачно сказал Бэда. И когда мозгоправ огрел его вторично, рявкнул: – Одеться дай, кретин!
   Подумав, мозгоправ плетку опустил. И то правда. Как тут оденешься, когда все время лупят.
   Ворча под нос невнятное, Бэда натянул штаны.
   – Будет, – лаконично сказал мозгоправ. И подтолкнул его в спину.
   Бэда послушно пошел из комнаты – в одних штанах, босой. Беренгарий проводил его глазами и, вздохнув, постучал себя пальцем по виску.
   Когда дверь за полоумным программистом закрылась, Беренгарий вытащил кипятильник и принялся готовить себе кофе.
   – А за что его?.. – спросил кто-то из угла.
   Всецело поглощенный своим похмельем Беренгарий ответил, не оборачиваясь:
   – В бараке ночевать положено. Не вольнонаемный.
   – Подумаешь! – фыркнули в углу.
   – Гм, – сказал Беренгарий. – Так его со жрицей видели.
   В углу почтительно свистнули.
   – Рано начал, – заметили.
   – Рано кончил, – поправил Беренгарий. – В прежние времена за такие дела яйца отрезали. Очень даже запросто.
   В углу пожали плечами. На том разговор и закончился.

 
   А Бэду тычками через двор погнали. И не то, чтобы так уж упирался Бэда – вовсе и нет; напротив, смирен был и топал, куда велели, без разговоров; а просто положено так было, чтобы тычками гнать.
   Пригнали, в подвал на грузовом лифте спустили. Мрачный лифт, темный, еще деревянный. Двери за спиной хлопнули оглушительно и открылся коридор. Гнусный коридор. Да и весь флигель гнусный, а уж о подвале и говорить нечего. И запах стоял здесь неприятный. Воняло будто тухлой рыбой.
   Белобрысый на то и дураком был, чтобы головой вертеть и с любопытством по сторонам смотреть. И даже лыбиться – будто не понимал, куда его ведут.
   Привели.
   Все, как положено: по стенам разное выставлено – тут тебе и «гантели царя Хаммурапи», и «ашшурская железная дева» (с шипами), и «седалище Семирамис» (тоже с шипами, только более острыми), и «шутка Эрешкигаль» (заостренные козлы, на которые сажают верхом), и «коготочки Наны»… Словом, набор внушительный. Впечатляющий, можно сказать, набор.
   У стены, где оконце, вросшее в землю, стол с креслом. В кресле, туча тучей, – Верховный. Набычился, надулся, будто девку у него свели.
   У ног его, прямо на холодном каменном полу, маленький чернокожий писец пристроился. Глазки в полутьме поблескивают, с лица улыбка не сходит: счастлив человек. На коленях дощечка, в руке стилос, за ухом еще один. Бритоголовый, коротконогий, с одутловатыми щеками.

 
   Белобрысого программиста без худого слова за руки взяли – дался. Вложили руки в кольца, какие нарочно на цепях с потолка свисали. Ключом ловко повернули. Раз-два, замок замкнули. Только тут забеспокоился Бэда, головой задергал.
   – Вы чего, мужики? – спросил ошалело.
   Мозгоправы, разумеется, в ответ на такой глупый вопрос только промолчать могли.
   А Верховный в своем кресле поудобнее устроился. Рукой махнул: начинайте.
   Бэду и огрели по спине. Тот взвыл не своим голосом, на цепях запрыгал.
   Верховный сказал скучно:
   – Замечен в том, что ночь не в бараке провел.
   – Так я же вернулся под утро, – возразил Бэда. Сдавленно так проговорил, неудобно говорить ему, на цепях повисши.
   – Согласно внутреннему уставу Оракула, все не вольнонаемные… – начал Верховный Жрец, а завершать фразу не стал. Хоть и дурак этот новенький, а сам поймет.
   Бэда и понял.
   – Ну… виноват, – сказал он покорно.
   – Где ночью был? – спросил Верховный Жрец.
   Мозгоправ тут же снова Бэду плеткой уважил. Бэда завопил ужасно. После, слезами заливаясь, взмолился:
   – Я и так все расскажу, как было. Чего сразу драться-то?
   – Конституцию плохо читал, – сказал Верховный.
   Бэда Конституции Вавилонской вообще не читал. Поэтому только носом потянул. А мозгоправ пояснил:
   – По новой Конституции, рабов допрашивают исключительно под пыткой. Иначе показания считаются недействительными.
   – Где был ночью? – повторил вопрос Верховный.
   – Сперва на презентации, – сказал Бэда. Зажмурился. Пока не били – воздерживались. – Потом жрица ваша, Пиф, ослабела… Напилась и буянить стала. Какого-то жирного по морде съездила… Тут на нее холуи набросились. Жирный-то оказался директором какого-то банка…
   Верховный сделал знак мозгоправу, и Бэда огреб очередную плетку.
   – Так вашу!.. – возопил он. – До смерти, уроды, не забейте!
   Слезы, уже не таясь, обильно стекали по его покрасневшим щекам.
   – Ты знай рассказывай, как было, – грозно проговорил Верховный Жрец, – а нас не учи.
   – Ну вот. Холуи на Пиф эту насели, за руки ее схватили. Один давай ее по щекам бить, чтобы в чувство, значит, пришла… Она хоть и стерва, а все же… Я ее у них отобрал и очки одному расколотил… Слушай, убери свою убивалку, а то подохну ведь!
   – Не подохнешь, – сказал мозгоправ. – Нас нарочно учили, чтобы не подох. У меня и диплом медицинский есть…
   И с маху хлестнул.
   – Ма-ама! – закричал Бэда. – У меня, чую, уже и кровь по спине ползет…
   – Это моча у тебя по ногам ползет, – сказал мозгоправ. – Давай.
   – Я тебе не шлюха, чтоб давать!.. Господи, все за грехи мои… – заплакал Бэда. – В общем, унес я эту Пиф. Она по дороге два раза еще от меня выворачивалась, все плясать хотела. На стол какой-то полезла, стол своротила и канделябр… Дорогие же вещи, потом не расплатиться… Я ее на набережную снес, чтобы проблевалась…
   – Значит, ты ушел с презентации в обществе младшей пифии Оракула, именуемой Пиф?
   – Ну, – согласился Бэда.
   – А тебе известно, что Пиф дала обет безбрачия, за что получает существенную прибавку к жалованью?
   – Откуда мне чего известно? Вот на мою голову… – сказал Бэда. – Проблевал я ее, дуру малахольную, взял тачку – на ее деньги, конечно, – и домой повез. Она сперва смирная сидела, потом в драку с шофером полезла. Он едва не выбросил нас посреди города. Я пригрозил, что в Оракул нажалуюсь. Ну, довез он нас… Убери плетку, ублюдок!
   Мозгоправ задумчиво помахал плеткой у Бэды перед носом.
   – Пусть уберет, – сказал Бэда, обращаясь к Верховному Жрецу. – Он меня нервирует. Когда меня бьют, я говорить не могу.
   – Не будешь говорить – применим настоящие пытки, – сказал Верховный Жрец.

 
   Бэда беззвучно выругался и продолжил уныло:
   – Нашел я у нее какие-то деньги, шоферу этому сунул. А девицу раздел и умыл как следует. Она уже уснула к тому времени. Тяжелая, как куль. Отъелась в Оракуле.
   – Следовательно, – подытожил Верховный Жрец (маленький чернокожий писец рядом с ним старательно заскрипел палочкой по дощечке), – вы с младшей жрицей Пиф остались в ее квартире наедине в ночное время?
   – Остались, – подтвердил Бэда. – А куда я, интересно, пойду через весь город? Да и эта… Пиф… Сперва, вроде, тихо лежала, после вдруг давай рыдать, за бритву хвататься… А как заснула, так тоже все не слава Богу: то захрапит, то руки разбросает и стонет… Хуже пьяного грузчика.
   – То есть, вела себя непристойно?
   – Да.
   – А ты ее раздел, говоришь? – вдруг вспомнил Верховный еще одну подробность.
   – А что, в грязном ее на постель класть?
   – И на постель уложил.
   – Да.
   – Голую.
   – Да.
   Верховный Жрец побарабанил пальцами по колену. Маленький чернокожий писец склонил голову набок, слушая, будто прикидывая, какими письменами запечатлеть это постукиванье господских пальцев.
   – И что было дальше?
   – А ничего, – проворчал Бэда. – Что вы, в самом деле, пьяных баб не протрезвляли? Сбегал, как открылась, в лавочку, пива ей принес, чтобы очухалась…
   – А она?
   – Выжрала пиво, спасибо не сказала. Опять улеглась.
   – А ты?
   – А я сюда пошел.
   – И все? – угрожающе спросил Верховный Жрец, хотя и так было понятно: и все.
   – Ну, – сказал Бэда. Судя по его тону, он уже ни на что не надеялся.
   – Еще пять кнутов за дерзости и непристойную ругань во время дачи показаний, – сказал Верховный Жрец, поднимаясь. – Потом в барак.
   И вышел. Маленький писец на коротких ножках побежал за ним, точно собачка.

 
   Утро, как справедливо замечено, имеет своих призраков. Шел Бэда от бабы стервозной да похмельной, и утренние сумерки обступали его. Остывшие камни набережной Евфрата точно сосали тепло живого тела. Зябко было, хотя день обещался опять жаркий и душный. Вот уже и площадь Наву, вот уж рабские бараки показались. Побродил Бэда вокруг, послушал зычный храп, из-за дощатых стен доносящийся. Плюнул себе под ноги да и пошел прочь.
   И впрямь, лучше уж в Оракуле, в кабаке бесовском, чем тут, – прав был дедок-надсмотрщик, который Верховному Жрецу раба негодного всучивал.
   Раза два оборачивался. Глядел, как барак отдаляется.
   Пустой была площадь, только мусор повсюду валялся – час уборщиков еще не настал. На одном обрывке остались корявые буквы «ПОМОГИТЕ, ЛЮДИ ДОБ…»
   Обойдя же ларь, густо истыканный этикетками с надписью цены, наткнулся Бэда на того самого дедушку, которого только что с благодарностью вспоминал. Лежал дедуля-надсмотрщик в синей своей, будто бы железнодорожной, тужурке, пятками и затылком в грязную мостовую упираясь, строгий, вытянувшийся. И совершенно мертвый.
   Глядел пусто и скучно, а лицо у него было серое. Скоро уборщики придут, выметут мусор, клочки и обрывки, снесут в угол площади ящики и иное дерьмо и подожгут. И дедулю туда же, наверное, сунут, чтобы не разлагался. А может, похоронит его городская администрация, ежели он на службе числился.
   Бэде до этого дела было немного. Только странно показалось, что на животе у дедка какой-то паренек примостился. Сперва Бэда паренька этого и не заметил, а после глянул и увидел: точно, сидит.
   Босоногий, в одной только набедренной повязке, встрепанный мальчишечка лет, наверное, девяти или десяти, ясноглазенький, востроносенький. В носу ковырял задумчиво и на Бэду глазками постреливал.
   – Привет, – сказал Бэда.
   Паренек хихикнул. И видно было, что радостно ему.
   – Ты чего здесь сидишь? – спросил Бэда.
   Паренек огляделся.
   – А что? – сказал он наконец. – Нельзя?
   – Да нет, можно… – Бэда был растерян. – Только странно это.
   – А чего странного?
   – Так на трупе сидишь, – пояснил Бэда.
   – А…
   Мальчик поглядел на мертвого дедка и вдруг фыркнул, да так заразительно, что Бэда тоже улыбнулся. Хотя чему тут улыбаться? Ну, лежит за пивными ларями жмур. Положим, бывший знакомец. Мясо из рабской похлебки пальцами вылавливал и ел, это Бэда про него доподлинно знал. Ну, что еще? В купчих цену писал меньше, чем платили на самом деле. Так ведь кто этим не занимался? Все, почитай, занимались. Был, в общем, падлой средней руки этот жмур.
   И все-таки что-то нехорошее было в том, что этот мальчик так на нем сидел. Бесцеремонно это.
   Бэда так и сказал.
   – Тебя как звать? – спросил мальчик, щурясь. – Я тебя, вроде бы, видел прежде.
   – Бэда, – сказал белобрысый программист.
   – Беда, – поправил мальчик. И зашелся хохотом. Едва не повалился, пятками задергал в воздухе, попкой сверкнул.
   – Повязку намотай по-человечески, – строго сказал Бэда. Ему не понравилось, что мальчишка потешается.
   – Иди ты со своей повязкой… Этот вот, – мальчик по жмуру постучал кулачком, – он же тебя Оракулу продал, да?
   – Да…
   – Говорил я ему, чтобы не делал этого. Ты ведь христианин, Бэда, верно?
   – Ну. – Бэда заранее надулся. Ему немало пришлось уже выслушать по этому поводу. Бэда не был усердным христианином, как не был он усердным студентом, а теперь и сотрудником Оракула. Но переходить в иную веру не собирался.
   – Так этот гад тоже христианином был, – сказал мальчик. – Представляешь?
   – Не может быть! – Бэда даже рот приоткрыл.
   – Точно тебе говорю.
   – А откуда ты его знаешь? – спохватился Бэда. – Внучок, что ли?
   На этот раз ему пришлось своего странного собеседника ловить, чтобы мальчик не стукнулся головой об угол ларька, так тот разбуянился от сугубого веселья.
   – Я? Я-то? – наконец выговорил мальчик. – Да я же его душа!
   Бэда сел рядом на ящик. Пошарив в карманах, вытащил украденный на презентации и так и позабытый мятый бутерброд с икрой. Поделил пополам. И вместе с душой покойного надсмотрщика из рабских бараков съел липкую булку с размазанными по ней икринками. Показалось вкусно.
   Душа чавкала рядом. Поев, встала и с неожиданной злостью пнула покойника босой ногой.
   – У, падла… – со слезой произнес мальчик. – Затаскал меня всего, замусолил… Дерьмом каким-то заляпал… Разве меня таким Господь сотворял? – Он развел в стороны тонкие свои руки, будто собираясь взлететь. – Меня Господь вот каким сотворял! Он меня воздушным сотворял! Мне в детстве видения были чистые и добрые! Я стихи слагал и… – Он всхлипнул без слез, горлом. – Я чистый был, светлый я был, да! Не смотри так! – напустился он на Бэду. – Что уставился?
   – Тебя Господь красивым сотворил, – сказал Бэда без улыбки.

 
   – Вот именно, – сердито подтвердил мальчик. Ресницами хлопнул. – А что со мной этот сделал? Во что он себя превратил? В церкви когда последний раз был?
   – Я тоже давно не был, – сказал Бэда.
   – О душе бы подумал, – укоризненно произнесла душа надсмотрщика.
   – Вот я о ней сейчас и думаю, – сказал Бэда.
   Он действительно о своей душе задумался. Но ничего пока что утешительного на ум не шло. Наконец Бэда сказал:
   – Знаешь, что. Давай ты исповедуешься мне, а я – тебе. Я потом в храм пойду и за этого твоего вознесу…
   – Что вознесешь? – спросила душа с подозрением.
   – Ну… чего положено. Я у батюшки спрошу.
   Душа призадумалась. А потом созналась, почти со слезами:
   – Он меня в черном теле держал. Я почти и не знаю про него ничего. Иной раз вякнешь, совет дать попытаешься, так он, сволочь, сразу за бутылку – и пить. Я оттого и не…
   Тут Бэда понял, что душа ужасно боится. Потому и врет.
   Он так и сказал.
   – Чего боишься-то? – добавил Бэда.
   Душа передернула плечами, обернулась, будто боялась увидеть кого-то.
   – Ну… Сперва-то мне радостно было, что избавился от него. А теперь действительно страшновато стало, – сознался мальчик. – Как я с Ним увижусь… что скажу…
   – Все вы Господа Бога боитесь, точно сборщика налогов, – сказал Бэда. – Он же тебя вон каким сотворил.
   – Сам не знаю… Боязно все-таки. Ты там вознеси за меня, что положено.
   – Ладно уж, вознесу, – сказал Бэда. – Ты не бойся. Вот слушай лучше…
   Обнял мальчишку (тот теплым оказался, даже горячим, как маленькое животное), к себе прижал.
   Начал рассказывать. Сперва честно пытался о грехах своих говорить; только грехи у Бэды выходили какие-то совершенно несерьезные. Много врал – но только начальству и больше от безнадежности. Много крал, но опять же, преимущественно еду и от голода. Остальное по мелочи. Что учился плохо, так это не грех. Вот только в Оракул попал и теперь служит богам Орфея… с этим непонятно что делать. Нарочно служить как можно хуже? Бежать? А если бежать, то куда? Некуда Бэде бежать, разве что в Ашшур податься, так ашшурцы его в два счета снова в рабство продадут.
   Потом просто про разное говорить начал. Про Оракул рассказывал, про тетку Кандиду, про старшего программиста – ушлого Беренгария, про дуру бесноватую – жрицу Пиф.
   Душа слушала, будто сказку. Вздыхала тихонечко. Наконец Бэда замолчал, отодвинул мальчика от себя, в лицо ему заглянул.
   – Ну что? – спросил он. – Не страшно тебе больше?
   – Ага, – сказала душа надсмотрщика.
   – Пойдем, что ли? – сказал Бэда.
   Они с мальчиком встали и пошли дальше по площади. А дедок остался лежать за пивными ларями.
   За Евфратом, перейдя мост Нейтокрис, Бэда с душой надсмотрщиковой простился и отправился в Оракул. Душа же побрела вниз по течению Великой Реки и скоро скрылась из виду.

 
   Поскольку сегодня дежурства у Пиф не было, то она явилась в Оракул поздно – около часа дня. И в цивильном: легкие джинсы, полупрозрачная кружевная блузка (кружева настоящие, шелковые, цены немалой). Темные волосы тщательно вымыты и блестят, схваченные лентой.
   Постукивая легкими каблучками по мраморным ступеням, взбегает по парадной лестнице – помилуйте, разве эту девицу, вдребезги пьяную, несколько часов назад тащили вниз, опрокидывая по дороге лакеев и канделябры? Слабый горьковатый аромат духов, уверенные движения. И во всех зеркалах, справа и слева и на потолке – Пиф Трезвейшая, Пиф Чистейшая, Пиф Неотразимая…
   Она хотела заглянуть в библиотеку, взять заказанные Аксицией книги. Заодно сделать кое-какой левый заказик для Гедды – лучшей подруги еще со школьных лет. Гедда приторговывала какими-то снадобьями для повышения мужской и прочей потенции, интересовалась тенденциями.
   Но все эти планы разбились почти мгновенно. Едва лишь Пиф успела протиснуться в тесный офис-пенал младших жриц и поздороваться с Аксицией, едва только принялась взахлеб рассказывать о своих вчерашних подвигах, как взревел телефон внутренней связи. Аксиция, извинившись перед подругой, прервала ее бурное словоизвержение и сняла трубку.
   Голос Верховной Жрицы отчетливо прозвучал на весь офис:
   – Пиф явилась?
   – Да.
   – Пусть зайдет ко мне.
   Аксиция положила трубку и сказала задумчиво:
   – Третий раз звонит.
   Пиф дернула углом рта.
   – Дура климактерическая.
   И вышла, задев плечом перегородку.

 
   Пиф любила Оракул. Ей нравилось это роскошное старинное здание. Нравились жрицы. Нравилось быть одной из них. Она как будто значила больше, чем другие люди. Пифия. Та, которая открывает будущее, пусть не всегда внятно, словно вглядываясь в пыльное зеркало. Которая видит обратную сторону вещей, вечно отвернутое от человека лицо тайны.
   Она попала сюда на работу, можно сказать, случайно. Пришла по объявлению. Образование у нее было гуманитарное, оценки в дипломе хорошие; обет безбрачия дала с легкостью (все равно ей с мужчинами не везло и в любви она была разочарована). Тестирование прошла на удивление удачно. И вообще – человек нашел себя.
   Работа в Оракуле приносила удовольствие. И деньги. Большего и ждать было нечего.
   С Верховной она почти не встречалась. Верховная была наверху, руководила общим процессом, поддерживая в учреждении специфическую, только ему присущую атмосферу, где странным образом сосуществовали и сочетались – непонятно как, но весьма органично – иррациональная одержимость пифий и строгий мир компьютерного информационного обеспечения.
   Верховная Жрица ждала Пиф в своем кабинете. Просторном, полутемном. На большом, еще прежних времен, столе тускло светится орфическое яйцо, обвитое змеей. Яйцо алебастровое, змея золотая. Все остальное тонет, растворяется в благоуханной полутьме.
   У стола высокая спинка кресла. Черный коленкор, массивные золотые шляпки гвоздей. Две кобры со знаками Буто и Нехебт на головах, глядящие друг на друга, образуют навершие.
   Прямо между змеиных морд – женское лицо. Когда-то очень красивое, холодное, с правильными, уже расплывающимися, но все еще изящными чертами. Верховная Жрица – египтянка, и поговаривают, будто некогда ее прикупил прежний еще Верховный Жрец. Поначалу будто бы полы мыла, после же путем хитрых интриг, подкупа и неразборчивости в средствах достигла положения жрицы. А там, шагая по головам, вознеслась в это кресло, нарочно для нее выписанное из страны Мицраим. Впрочем, это про любую Верховную Жрицу говорят.
   Пиф вошла, склонила, как положено, голову.
   Верховная Жрица не шевельнулась. Только на скулах красные пятна проступили – от гнева.
   – Потаскуха! – прошипела Верховная Жрица.
   Пиф молчала.
   Дальнейший диалог очень напоминал разговор Беренгария с Бэдой, о чем, естественно, жрицы не подозревали.
   – Где ты была ночью?
   – Дома, госпожа.
   – Дома? Ты была дома одна?
   – Да, госпожа.
   – Сука!
   – Вряд ли, госпожа.
   – Ма-алчать! – взвизгнула Верховная Жрица таким голосом, будто всю жизнь только и делала, что торговала репой.
   Пиф брови подняла. Но из-под очков это было не слишком заметно.
   Верховная спросила:
   – Ты ушла с презентации одна?
   – Не помню, госпожа.
   – Пьяная?
   – Разумеется, госпожа. Нам это предписано. – Пиф цитировала Устав: – Неистовство, странное, подчас шокирующее поведение…
   – Приступы ярости, способность легко входить в состояние аффекта, – почти мечтательным тоном добавила Верховная Жрица.
   – И оргиастический секс, – заключила Пиф.
   – Смотря для кого, – сухо сказала Верховная Жрица. И поморщилась.
   Пиф неподвижно смотрела на нее, не понимая, к чему клонит начальство. Начальство же пребывало в ледяном осатанении.
   – Ты, девочка моя, кажется, получаешь безбрачные, – начала она.
   Пиф кивнула.
   – И давно?
   – С самого начала работы, госпожа.
   – Тебя это устраивает?
   – Конечно.
   – Так вот что я тебе скажу, подруга, – проговорила Верховная, слегка приподнимаясь в своем высоком кресле. – Вчера с презентации тебя унес какой-то раб из низшей касты программистов…
   – Да? Я не заметила, – искренне сказала Пиф. Она и в самом деле почти не обратила внимания на человека, которым помыкала до самого утра.
   – Да, – повторила Верховная Жрица. – От него до сих пор керосином разит, такой завшивевший…
   У Пиф тут же зачесалось за ухом. Она украдкой поскреблась пальцем, хотя никаких вшей у нее, естественно, отродясь не было.
   – Так и что с того? – спросила Пиф, все еще недоумевая.
   – Что с того?! Да то, девочка моя, что плакали твои безбрачные!
   Пиф поперхнулась:
   – Неужели вы… вы что, думаете, что я?.. С программистом?..
   – Он во всем сознался, – сказала Верховная Жрица. – Под пыткой он сознался во всем.
   – В чем он мог сознаться?
   – Тебе видней, – сказала Верховная и сжала губы.
   – Он не мог ни в чем…
   Пиф замолчала. Во-первых, она и сама не помнила событий вчерашней ночи. А во-вторых, если эта белобрысая образина (теперь она вспомнила, кто с ней был) наболтала… конечно, хвастался дружкам… Боги Орфея!..
   – Ты лишаешься безбрачных, – сказала Верховная Жрица. – Я уже подала докладную. В бухгалтерии произведут отчисления. А как же иначе? Качество предсказаний может пострадать. И надлежит пресекать… Иначе же как?
   – Да, – подавленно сказала Пиф. – Иначе никак. – И закричала прямо в лицо Верховной: – Сука!
   Верховная слегка улыбнулась.
   – Пшла вон, – проговорила она тихо, с невыразимым наслаждением. – Пшла… девочка моя.

 
   Ворвалась, хлопнула дверью так, что чахлая традесканция пошатнулась на шкафу – едва подхватили ее чьи-то руки.
   Растревоженным бульдогом, едва не вцепившись ей в ногу, повисла тетка Кандида.
   – Куда? Барышня… Милая, родная… меня же прибьют за вас… Нельзя туда, нельзя! Ба-арышня!..
   Дергаясь, острым локтем будто клюя тетку Кандиду в мягкую грудь:
   – Отстань! Дура старая!
   – Барышня… – позабыв с перепугу, где и находится, тетка Кандида взвыла (прежде прислугой была в богатом доме и на вздорных хозяйских дочек нагляделась).
   Пиф стряхнула с себя служанку, кулаки стиснула, присела аж с натуги и заверещала страшно:
   – Где он?!!
   Беренгарий, ухмыляясь, сказал очень двусмысленным тоном, будто подразумевая нечто большее:
   – Здеся…
   Отшвырнув Беренгария, туда бросилась, куда кивнул.
   – Сопляк! Дерьмо!
   И понесла…
   Программисты, кто в бараке был, с наслаждением слушали. Давно такого не бывало. Прямо роман.
   Это чтобы младшая жрица, позабыв приличия, к программистам врывалась. Это чтобы пифия прилюдно грошового раба честила… Пусть в цивильном не сразу в ней пифию признаешь, да ведь главного это не отменяет: прибежала и орет. Аж визжит.
   Нет, давненько такого не бывало. На памяти Беренгария – вообще ни разу.
   За нарами в два яруса, отгораживая их от двери, большой шкаф стоит, боком повернутый, будто еще одна стенка. Шкаф как башня крепостная – гигантский, дерева темного, массивного. В шкафу шмотки всякие, молью полупоеденные, поверх шмоток разные провода навалены – иной раз что-нибудь оттуда и сгодится. Ну и еще всякое разное барахло, несколько порнографических журналов такой древности, что сейчас их и смотреть-то смешно. А под самым низом свили гнездо мыши.
   За шкафом же «подсобка» – на шатком столике таз с мутноватой водой и синий жестяной рукомойник допотопной эпохи – ровесник законов царя Хаммурапи. После потопа мало что уцелело, такие сокровища, такие книги погибли – а вот эта ерунда, смотри ты, до сей поры людям служит…
   Бэда безответный как раз под этим рукомойником и плескался, посуду за всем бараком мыл. На него обязанность эту повесили, пока тетка Кандида хворала своей заразной хворью. Хоть и знали, конечно, что хворь у Кандиды фальшивая, но не выдавать же старуху…