– Чрезвычайно недостаточно, – заметил он. – К счастью, Церковь есть соборный разум. Мы должны войти, так как скоро богослужений для Исус Кристос.
Он открыл маленькую дверцу, и Тэкла зашла вслед за ним в полутемное помещение, где было прохладно и пахло камнем, маслом и воском.
Узкие окна, прорубленные в стенах, впускали внутрь три пары полос света, которые скрещивались перед алтарем, в самом центре и ближе к выходу – как раз там, где у стены стояла небольшая статуя, изображавшая старого человека в длинном балахоне. Перед статуей лежала горка белых камней – некоторые были разрисованы таким образом, что выглядели похожими на черепа. Между этими камнями были вставлены очень длинные и довольно кривые свечки. Многие оплыли; «черепа» были сплошь закапаны воском.
В щитовой руке каменный старик держал деревянный посох с позолоченным навершием в форме круглого хлебца, а в мечевой – наполовину развернутый свиток. Можно было разобрать надпись:
HUZDJAIP IZWIS HUZDA IN HIMINA.
Буквы, вырезанные в камне, недавно подводили темно-синей краской.
– Надо богатствовать богатства на небе, – перевел надпись отец Юнгерикс, внимательно наблюдавший за Тэклой. – Там – негниющий богатства.
– Кто этот красивый патриций? – шепотом спросила Тэкла. Статуя очаровала ее. Впервые в жизни видела она изображение старика. Аристандр-эталон был, разумеется, не вполне молод, однако назвать его стариком все-таки невозможно. Его изображение как бы испускало из себя шум полнокровной жизни, долгой и свирепой, с обилием удачно зачатых детей и хорошей пищи. То же касалось и изображений патрициев – они всегда выглядели полнокровными людьми в наилучшем возрасте. А от этой статуи истекала тишина.
– Вот и святой Ульфила-от-Тервинги, – торжественно произнес отец Юнгерикс.
Тэкла сделала изображению книксен.
Старик священник отвел ее к местам для прихожан и усадил на деревянную скамью, холодную, как крышка гроба. Тэкла уселась, недоумевая, однако перечить не решилась. Все здесь было ей удивительно – так удивительно, что и сказать нельзя. Ей хотелось бы взлететь к потолку и рассмотреть, точно ли наверху есть какие-то узоры или даже, может быть, картины? Но и этого она сделать не осмелилась.
Вскоре в церковь пришли еще мутанты – человек тридцать или сорок. Они все время пересаживались с места на место, то подходили к статуе святого и целовали «черепа», то возвращались на скамьи. Из-за алтарной перегородки иногда показывался отец Юнгерикс и что-то провозглашал. А иногда все вставали и довольно стройно пели. Тэкла не понимала ни слова, но честно вставала и даже пела вместе с остальными. Правда, только «а-а-а», но старательно и от всей души.
Потом старичок священник заговорил. Он обращался к собравшимся с речью, в которой Тэкла, не на шутку разволновавшись, несколько раз уловила имена Метробиуса, Антонина и свое собственное.
Девушка ожидала, что вот сейчас к ней подойдут все эти мутанты, познакомятся, начнут расспрашивать; однако ничего подобного не произошло. Выслушав речь старичка, все, мирно болтая, направились к выходу.
Тэкла уже готова была расплакаться, но тут ее позвали, и она увидела рядом с отцом Юнгериксом еще одного мутанта, закутанного в длинный просторный плащ с капюшоном, закрывающим лицо. Но даже это одеяние не могло сделать полностью незаметными горб и разные плечи.
– Это брат Тимрия, – представил его отец Юнгерикс. – Он проводит тебя до штаб-квартир братства. Там ты еще раз с полный доверий и полнота факт расскажешь абсолютно все.
Тэкла склонила голову и прижалась на миг щекой к плечу отца Юнгерикса, а затем приветливо кивнула кривобокому брату Тимрии и вместе с ним покинула базилику.
Брат Тимрия хорошо знал ромарикское наречие, однако поначалу вовсе не спешил воспользоваться этим знанием, а просто шел себе да шел – или, лучше сказать, ковылял себе да ковылял, подпрыгивая при каждом третьем шаге, – по длинным скучным улицам Августы Винделиков, пока наконец они с Тэклой не оказались перед высоким домом из огромных черных бревен. На фасад выходили четыре окна, а над входной дверью висело большое тележное колесо. Что колесо было настоящее, а не декоративное, бросалось в глаза сразу. Оно выглядело так, что каждая преодоленная им миля словно бы вопияла ко входящему: «Вот – старое, заслуженное, много потрудившееся колесо; а ты кто такой? Бездельный мутант? Оно и видно!».
Входя, Тэкла совершенно не представляла себе, чего ожидать. После того, как девушка покинула свою родную деревню, ей уже столько всего невероятного повстречалось! Однако ничего необычного она на этот раз не увидела. Перед ней оказалась большая комната с каменным полом – как будто мостовая, не желая более оставаться без крыши над головой, перебралась сюда, под защиту братства. Посреди находился круглый каменный стол; вокруг – длинные скамьи, поставленные относительно окружности стола как касательные отрезки. На столе в полном беспорядке валялись палочки для письма, обрывки белой коры, исчирканные значками, чистые восковые таблички и вороха толстой бумаги, сделанной из болотных растений.
Брат Тимрия усадил Тэклу на одну из скамей и принес ей в глиняной плошке корнеплодовую кашу с остро пахнущим маслом. Пока девушка с благодарностью отпивала через край маленькими глоточками, в комнате один за другим появлялись мутанты. Все они, как и брат Тимрия, носили длинные просторные плащи, позволяющие скрыть плачевное несовершенство их плоти.
Наконец места за столом заполнились, а плошка с кашей опустела. Внесли горящие свечи, которые придали просторному залу довольно нарядный вид, и все началось. Брат Тимрия поведал всем прочим членам братства о поручении многочтимого отца Юнгерикса – оказывать всяческое покровительство этой прекрасной чужеземке. Затем он обратился к Тэкле и в кратких, но сильных выражениях описал причину возникновения и цели деятельности братства.
На протяжении столетий летальные мутанты составляли наименее социально защищенную часть населения. Проще говоря, их считали отбросами общества. Кое-где – например, в Арке Кесарийской – общий референдум признал летальных мутантов существами, которые не являются людьми в полном смысле этого слова и приравниваются к домашним животным. В других местах религиозные фанатики объявили их отторгнутыми от цельного мира Творения и безжалостно истребляли. Однако Кафолическая Церковь Готфского Обряда взяла этих несчастных под свое покровительство и освятила братство во имя святых короля Боадуэна Прокаженного и чистейшей девы Евангелины Бастарды Комниной (впоследствии они сочетались браком и претерпели еще немало скорбей – особенно она). Имея таких небесных предстателей, орден объединяет летальных мутантов обоего пола.
Поскольку же сии несчастные лишены отрады иметь детей, потомство заменяют им добрые и славные дела. Следовательно, появление девицы Тэклы Аврелии Долабеллы с ее мольбою о помощи принимается братством как великое благодеяние святых короля и королевы, которые не хотят оставить своих почитателей без награды.
Когда Тэкла узнала все, что надлежало ей узнать об этой чудесной чете прокаженных супругов и о братстве, она перешла к сути своего дела. Ее рассказ чрезвычайно воодушевил братию. Изловить банду Метробиуса – такое деяние заменит рождение десятка детей, а то и полутора десятков!
Тэкла охотно нарисовала план латифундии, пометив крестиком здание, где, как ей думалось, содержат Антонина.
Сулле удалось вовлечь Альбина в разговор. Тот чересчур соскучился глядеть на сатиресс, хоть и голых, да голографических (ха-ха-ха!); а кроме того невовремя вспомнилась проклятая политкорректность; вот и позволил клону запросто сидеть рядом и болтать. Кроме того, Альбин допустил это потому, что понадеялся разузнать что-нибудь важное о латифундии и, главное, о судьбе своих карликов.
О карликах Сулла охотно сообщил, что все четверо («Четверо!» – Альбин вздрогнул от радости) содержатся под стражей в соседнем доме – через перистиль. И если Альбин проявит благоразумие и добрую волю, это благотворным образом скажется и на судьбе его рабов.
Альбина, кроме всего прочего, раздражала необходимость разговаривать с посетителем, сидя на том самом ложе, где он только что спал. Да и гость устроился там же, поскольку никакой другой приличной для сидения мебели в комнате не имелось.
Сулла вкрадчиво тянул:
– Представьте себе только, дорогой Антонин, каковы могут оказаться плоды скрещения наших генов!
При этом он многозначительным жестом накрыл руку Альбина своей. Альбин залился томатным румянцем и выдернул руку.
– На что вы изволите намекать? – спросил он, стараясь говорить спокойно. Ему постоянно казалось, что его оскорбляют, только он никак не мог уловить – каким именно образом.
Сулла тихонько и, как послышалось Альбину, зловеще рассмеялся.
– Да это и не намеки вовсе! Слушайте, Антонин, скажите честно, вы… – Он сделал долгую паузу и завершил: – Хотите сладких груш в сиропе? – Сулла открыто расхохотался, видя, какое лицо сделалось у пленного: злое и растерянное. – Я серьезно, – заверил он. – Обожаю сладкие груши… – Он выждал еще немного и, поскольку Альбин по-прежнему сердито молчал, надулся совершенно как женщина. – Как угодно.
Альбин уселся на смятой постели поудобнее, подложил под спину подушку и уставился в потолок. Собственное отражение висело над ним, как будто Альбин, подобно Тэкле, вдруг начал летать. Только летал не настоящий Альбин. Да еще в компании с этим Суллой.
Хорошо же. К Долихену политкорректность!
– А скажите, Сулла, – заговорил Альбин, как ему представлялось, развязно, а на самом деле нервно, – что вы чувствуете?
Сулла встрепенулся. Наконец-то! Разговоры по душам – это истинные сладкие груши для эмоциональной составляющей его натуры. Копнуть тайное желание, ковырнуть давнее страдание, вывернуть срамным наружу что-нибудь постыдное…
– По отношению к кому? – спросил Сулла, придвигаясь ближе.
Антонин встал и принялся расхаживать по комнате.
– Вот вы – клон, – начал он. – Я хотел бы понять эмоциональную жизнь клона. Искусственного человека. Каково это – появиться на свет без матери, не знать полноценного детства? Должна же быть какая-то психологическая компенсация!
Он остановился и устремил на Гнея Корнелия вопросительный взгляд.
Сулла развалился на постели Антонина, понюхал зачем-то подушку, а затем заговорил, разглядывая ногти у себя на ноге:
– Разумеется, такая компенсация есть. Я знаю, что создан из наилучших, тщательно отобранных генов в их оптимальной комбинации. Мое тело прекрасно для глаз и на ощупь. Оно превосходно мне служит. Кстати, совершенно напрасно считается, будто ваше хваленое детство – лучшая, якобы розовая пора человеческой жизни. Чушь! Детство – это кошмар. Ребенок живет хуже раба, ему все приказывают, его наказывают, он опутан целым сводом правил и запретов, ему недоступны никакие радости. И при этом он всегда одинок и страдает тайно. О, эти детские трагедии, о которых никто не догадывается! А потом наступает пора взросления, тайны становятся стыдными… А разочарование в родителях! Сколько подростков покончили с собой, когда им открылось, что их мать, сия богиня, развратна, а отец, сие божество, – ничтожен!
Альбин слушал эту тираду, и ему казалось, что он находится где-то очень далеко от клона Суллы, может быть даже в другом измерении.
Мир детства со всеми его запретами, строгостями и бедами представлялся Альбину – теперь, когда он вырос, – миром абсолютной чистоты и истинных ценностей. Красное было там красным, а не пурпурным и вследствие этого очень дорогостоящим; к большому горю от смерти Шестилапого не примешивалось намерение выглядеть искренним или твердым в испытаниях. И прародительское грехопадение не проступало еще некрасивыми пятнами на теле и душе, хотя болезнь таилась где-то глубоко внутри и ждала часа, чтобы заявить о себе.
А когда это пришло, Альбин ощутил скорбь и смирение. И вместе с тем он знал, что отныне всю жизнь ему предстоит возвращаться к детской незапятнанной чистоте. Такая жизнь называется целомудренной.
Родители. Пленный Антонин едва не улыбнулся, вспомнив отца и мать. Флавия Сервилия Антонина была строгой, чуть грустной женщиной; с годами она становилась как будто мягче и вместе с тем веселее, и теперь иногда, глядя на мать, повзрослевший Альбин без труда представлял ее себе маленькой девочкой. Отец Альбина – глава большой юридической фирмы Аркадий Антонин, неподкупный и трудолюбивый, образец патрицианской честности во всем. Он любил густое сладкое вино из мутированной сливы и сладкие пирожки. Требовал от стряпухи, плосконосой Нэб, чтобы та сыпала ваниль, корицу и мускат щедрыми горстями, а не тощими перстами – так обыкновенно он говаривал, внезапно возникая на кухне в иссиня-черном фраке и дерзкой крахмальной рубашке, окутанный густейшим ароматным облаком из огромной трубки. Несмотря на монументальность, Аркадий Антонин был ловок и грациозен. Они с Нэб обожали друг друга – два истинных ценителя сладких булочек в людском море тупиц и профанов. При появлениях отца мальчик Альбин прятался к Нэб под юбки. Он до сих пор помнил лабиринтовые волны пропахших ванилью плотных кружев и тихое поскрипывание колесиков – у Нэб не было ног, и хозяева поставили ей удобный автоматизированный монопротез. Лишь много лет спустя Альбин понял, что отец прекрасно знал о визитах сына на кухню и что это его смешило.
– Знаете, Сулла, – сказал вдруг Альбин, – а вы тип… Вы, клоны, все такие?
Сулла пожал плечами.
– Мы – как сорта чая, – ответил он. – Терпкие и сладковатые, с фруктовым привкусом или горькие… В конце концов каждый находит себе чай по нраву.
– Или как сорта яда, – сказал Альбин. – С удушьем, с пеной изо рта, с резью в животе или судорогой в ногах – кому что глянется.
Сулла громко, демонстративно обнажая зубы, расхохотался.
– С вами исключительно приятно болтать вот так запросто, – заявил он, поймав Альбина за руку и притянув к себе. – Хотел бы я оказаться ядом в вашем вкусе.
– А если я вообще не люблю отравы? – возразил Альбин.
Глаза Суллы оказались совсем близко – белесо-голубые, с еле заметными желтыми точками вокруг крохотных зрачков. Не звериные, не человеческие, не мутантские… глаза маленького злого языческого бога – Фавна, Тритона, Эола.
– Не любите отравы? – переспросили мертвые, тщательно вылепленные губы. – Что, и чая не пьете?
Альбин попытался вырвать руку, но Сулла держал его крепко. Патриций смотрел на губы клона с отвращением, как будто ожидал вот-вот увидеть сползающую с них змею.
– Не вашего сорта, – сказал Альбин Антонин грубо. – Я хочу видеть моих мутантов! Ясно вам? Немедленно!
Сулла выпустил его руку, раскинулся на постели и, любовно глядя на свое отражение в потолке, потянулся, изогнул тело, напряг шею.
– Как хорошо жить… – молвил он. – Как жаль, что скоро этому наступит конец… Я хотел бы, чтобы вы полюбили меня, Антонин. Вот таким, каков я есть, – жалким испорченным клоном, чье время истекает. Разве я не красив, не нежен, не умен? Посмотрите только, какое тело!
– Я уже сказал вам, на что посмотрел бы с охотой, – повторил Альбин.
– Эти ваши мутанты… – Сулла наморщил нос и искривил рот брезгливо. – Маленькие грязнули… Слушайте, Антонин, они ведь злобные. Они просто гаденыши – и к тому же уроды. Что вам в них?
– Они мои, – сказал Альбин. – А вам что, завидно? Я желаю их видеть, и все тут!
– Капризы! – Сулла облизнулся и неожиданно вскочил с постели, как ужаленный. – Ладно, идемте. Удивлены?
– Нет, – проворчал Альбин.
Сулла метнул на него косой взгляд, схватил опять за руку и потащил из комнаты. Как Альбин ни старался, он не уследил, где находятся скрытые панели управления и каким именно образом Сулла находил нужные кнопки. Сулла, конечно, приметил, что Альбин пытается их высмотреть, и заметил фамильярным тоном:
– Лучше и не старайтесь, дорогой Антонин. Они все равно реагируют только на определенную температуру тела. У клонов она в среднем на три градуса выше, чем у естественного индивида и тем более – у патриция. Это, кстати, – одна из причин нашей более короткой жизни. Все процессы ускорены, протекают, так сказать, более интенсивно. Так что вам и пытаться не стоит.
– А если у меня будет жар? – спросил Альбин.
– До этого не дойдет, – заверил его Сулла. – У нас превосходные медикаменты.
Они оказались в коридоре, освещенном круглыми стеклянными масляными лампами. Здесь было тихо, как под землей, – ни голосов, ни шума деревьев. Потом что-то разбилось совсем рядом и кто-то громко вскрикнул – и снова настала мертвенная тишина.
Сулла провел пленника через весь коридор, затем по лестнице наверх – и вот они оказались на плоской крыше двухэтажного дома. Отсюда были видны лишь стены соседних строений и часть ограды – больше ничего, так что Альбин не смог, сколько ни старался, даже приблизительно оценить надежность своей тюрьмы. На крыше находилось ложе, без одеял и валиков, голое и какое-то с виду костлявое. Имелся вазон с неприятным на вид мясистым растением, которое источало едва приметный гнилостный запах. Даже небо над головой не радовало здесь Альбина – оно выглядело плоским и серым, точно было еще одной крышей, неотъемлемой часть всего комплекса латифундии Метробиуса.
Альбин, конечно, знал, что этот Сулла за ним внимательно наблюдает и уж наверняка от души потешается, но ему было это безразлично. Он приблизился к краю и заглянул в ближайший перистиль. Карлики находились там. Они сидели на корточках среди причудливых низкорослых статуй и фонтанчиков с толстой, короткой струей, – сами похожие на скульптуры, такие же неподвижные и непропорциональные, с большими головами и короткими туловищами. Их лица были очень мрачны, однако следов дурного обращения Альбин не заметил. Как и говорил Сулла, карликов было четверо – двое оставались на свободе и, несомненно, поддерживали со своими братьями телепатическую связь. А Тэкла? Альбину страшно было и помыслить о том, что Летающая Тэкла могла оказаться в плену. Неизвестность мучила его, а спросить у Суллы он не решался.
Недолго думая, Альбин вложил пальцы в рот и свистнул. Резкий звук почти сразу утонул в ватной тишине, но карлики его услышали. Забавно было видеть, как в перистиле ожили четыре фигуры – подскочили на месте, закрутили головами во все стороны, а после задрали бороды и одинаково уставились наверх, на крышу. На прочие фигуры – раскормленных амуров и дриад – свист Альбина не произвел никакого впечатления. Они по-прежнему стояли, оттопырив каменные зады или выставив серый от пыли живот.
– Это патрон! – завопили карлики и стали подскакивать на месте, размахивая руками и дрыгая в воздухе ногами. – Патрон! Вас не оскорбляют? Вас хорошо кормят? Патрон, вы целы?
Альбин скорчил гримасу – таинственную, по его мнению, – и взмахнул руками, как будто собирался взлететь. Поначалу карлики совершенно не поняли намека.
– Патрон! – завопили оруженосцы, заметавшись внизу, как перепуганные мыши. – Не делайте этого! Вы убьетесь!
– Дураки! – в сердцах сказал Альбин и еще раз повторил взмах.
На бородатых лицах вдруг появилось понимание, сразу на всех, и братья энергично и многозначительно замотали головами. Альбин вздохнул с облегчением. Он даже взялся за грудь, чтобы показать, как отлегло у него от сердца.
– Скажите им, патрон, – крикнул один из братьев, – пусть перестанут давать нам одни овощи!
– Да, – поддержал его второй, – пусть кормят мясом!
– Можно крольчатину, – добавил третий. – Тут держат кроликов, мы видели.
– Ладно, – обещал Альбин, – спрошу.
И он отошел от края. Сулла все это время внимательно наблюдал за ним, и Альбину вовсе не хотелось давать ему лишний материал для размышлений. Сулла и без того узнал о пленнике слишком много. Сейчас в душу полезет.
И точно.
– И почему это вы так привязаны к этим уродцам, дорогой Антонин? – спросил Сулла сиропно. – Почему я, такой горячий и совершенный, не способен растопить ваше сердце, а некрасивые бородатые фавны столь вам милы, что вы готовы позабыть о себе и прыгнуть к ним с крыши?
Альбин чуть улыбнулся – хвала Ангелам, Сулла не понял!
– Потому, – ответил пленник, – что у меня с этими карликами было общее детство и они – мои оруженосцы. Кстати, нечего называть их фавнами. Они добрые христиане и не раз видели Спасителя.
– А как увидеть Спасителя? – Сулла глядел на Альбина так, что тому и впрямь захотелось сигануть в соседний перистиль. – Видите, я готов на все, лишь бы стать к вам чуточку ближе!
– Чтобы увидеть Спасителя, нужно обладать душой и иметь своего Ангела… – Едва Альбин выговорил эти слова, как ощутил всю неуместность их здесь, посреди кощунственной латифундии. – Отвяжитесь, Сулла, это не вашего ума дело, – сказал он.
– А вы жестоки. Это возбуждает, – выдохнул Сулла.
Альбин поглядел на него мутно. Сулла больше не был ему ни страшен, ни жалок – он сделался скучен. Странно, подумал Альбин, много лет не вспоминал детства, а тут хлынуло потоком: и как всемером с близнецами лазили на крышу пускать хлопушки, и как делали воздушного змея с длинным хвостом в виде десяти нанизанных на нитку бумажных рыбок, и как их воспитывал Шестилапый и как потом – уже на исходе детства – они погребали его и плакали, не скрываясь и не стыдясь. Эти годы представлялись Альбину некоей несокрушимой цитаделью, залогом его человечности; они объединяли патриция с карликами-оруженосцами и представляли собою неиссякаемый источник силы для внутреннего сопротивления всем этим Суллам, сколько бы их ни было, и их синтетическому властелину с ядовитым умом и душой, где гнездятся жирные белые черви.
Эту песню Тэкла сочла очень трогательной. Братья и сестры из ордена воинствующего милосердия летальных мутантов во имя прокаженных королей (так полностью называлась организация, покровительству которой отдала себя Тэкла) пели ее сурово, на монотонную, но вместе с тем завораживающую мелодию. У многих были атрофированы голосовые связки, и они могли лишь сипло подтягивать; другие, напротив, обладали прекрасными, сильными и высокими голосами, и все они сливались в таинственный, суровый хор. В песне говорилось о болезнях, о верности, о смерти, о соединении возлюбленных, о добрых делах, жестокости, вероломстве, семи доблестных пасынках и младшем сыне, о злосчастном верном графе, которого обвинили в измене, о святом городе – словом, обо всем, что только может растрогать сердце, склонное к возвышенному. Когда песня закончилась, Тэкла разрыдалась. Она не помнила, когда с нею в последний раз случалось такое.
Летальные мутанты переглянулись, поворачивая головы в капюшонах.
– Ты умягчилась, – объявил Тэкле брат Тимрия. – Ты способна теперь быть с нами. Твое сердце – как пористая губка, могущая впитывать хорошее.
А Тэкла вздыхала сквозь слезы и улыбалась, ощущая себя переполненной сильными и добрыми чувствами. Более всего ее растрогала готовность этих несчастных, несомненно, очень больных мутантов спешить на помощь патрицию, с которым они даже никогда не встречались.
Тэклу препоручили заботам сестры Бригиты, и та отвела ее в гостевые покои орденского дома.
Все братья и сестры жили в этом же здании. Несмотря на покровительство Готфской Церкви – преимущественной Церкви Германарики – летальные мутанты ни в коем случае не являлись желанными членами общества, и многие обыватели, в том числе в Августе Винделиков, посматривали на них неприязненно, а то и со страхом. Наиболее невежественные (таковых, признаем, было большинство) в глубине души полагали, что такое уродство может все-таки оказаться заразным. Несмотря на санитарные тесты, научные доказательства и многократные публичные демонстрации экспериментов, произведенные на главной площади города выдающимися медицинскими светилами. А мало ли что. Вот вы согласитесь пить из стакана после летального мутанта? И неизвестно еще, хорошо ли моют в ресторациях ложки. Вы уверены, что они хорошо их моют? Вот и никто не уверен. Словом, появляться в публичных местах летальные мутанты все-таки избегали.
Они были в тягость своим родственникам и особенно – близким. Родители преимущественно смотрели на таких детей как на Божью кару и стыдились их. Ведь Божья кара на пустое место не посылается, так что соседи и сослуживцы немедленно начинали подозревать за такой семьей большое количество тайных и очень скверных грехов. «А казались такими приличными мутантами! Нет, никому нельзя верить».
Он открыл маленькую дверцу, и Тэкла зашла вслед за ним в полутемное помещение, где было прохладно и пахло камнем, маслом и воском.
Узкие окна, прорубленные в стенах, впускали внутрь три пары полос света, которые скрещивались перед алтарем, в самом центре и ближе к выходу – как раз там, где у стены стояла небольшая статуя, изображавшая старого человека в длинном балахоне. Перед статуей лежала горка белых камней – некоторые были разрисованы таким образом, что выглядели похожими на черепа. Между этими камнями были вставлены очень длинные и довольно кривые свечки. Многие оплыли; «черепа» были сплошь закапаны воском.
В щитовой руке каменный старик держал деревянный посох с позолоченным навершием в форме круглого хлебца, а в мечевой – наполовину развернутый свиток. Можно было разобрать надпись:
HUZDJAIP IZWIS HUZDA IN HIMINA.
Буквы, вырезанные в камне, недавно подводили темно-синей краской.
– Надо богатствовать богатства на небе, – перевел надпись отец Юнгерикс, внимательно наблюдавший за Тэклой. – Там – негниющий богатства.
– Кто этот красивый патриций? – шепотом спросила Тэкла. Статуя очаровала ее. Впервые в жизни видела она изображение старика. Аристандр-эталон был, разумеется, не вполне молод, однако назвать его стариком все-таки невозможно. Его изображение как бы испускало из себя шум полнокровной жизни, долгой и свирепой, с обилием удачно зачатых детей и хорошей пищи. То же касалось и изображений патрициев – они всегда выглядели полнокровными людьми в наилучшем возрасте. А от этой статуи истекала тишина.
– Вот и святой Ульфила-от-Тервинги, – торжественно произнес отец Юнгерикс.
Тэкла сделала изображению книксен.
Старик священник отвел ее к местам для прихожан и усадил на деревянную скамью, холодную, как крышка гроба. Тэкла уселась, недоумевая, однако перечить не решилась. Все здесь было ей удивительно – так удивительно, что и сказать нельзя. Ей хотелось бы взлететь к потолку и рассмотреть, точно ли наверху есть какие-то узоры или даже, может быть, картины? Но и этого она сделать не осмелилась.
Вскоре в церковь пришли еще мутанты – человек тридцать или сорок. Они все время пересаживались с места на место, то подходили к статуе святого и целовали «черепа», то возвращались на скамьи. Из-за алтарной перегородки иногда показывался отец Юнгерикс и что-то провозглашал. А иногда все вставали и довольно стройно пели. Тэкла не понимала ни слова, но честно вставала и даже пела вместе с остальными. Правда, только «а-а-а», но старательно и от всей души.
Потом старичок священник заговорил. Он обращался к собравшимся с речью, в которой Тэкла, не на шутку разволновавшись, несколько раз уловила имена Метробиуса, Антонина и свое собственное.
Девушка ожидала, что вот сейчас к ней подойдут все эти мутанты, познакомятся, начнут расспрашивать; однако ничего подобного не произошло. Выслушав речь старичка, все, мирно болтая, направились к выходу.
Тэкла уже готова была расплакаться, но тут ее позвали, и она увидела рядом с отцом Юнгериксом еще одного мутанта, закутанного в длинный просторный плащ с капюшоном, закрывающим лицо. Но даже это одеяние не могло сделать полностью незаметными горб и разные плечи.
– Это брат Тимрия, – представил его отец Юнгерикс. – Он проводит тебя до штаб-квартир братства. Там ты еще раз с полный доверий и полнота факт расскажешь абсолютно все.
Тэкла склонила голову и прижалась на миг щекой к плечу отца Юнгерикса, а затем приветливо кивнула кривобокому брату Тимрии и вместе с ним покинула базилику.
Брат Тимрия хорошо знал ромарикское наречие, однако поначалу вовсе не спешил воспользоваться этим знанием, а просто шел себе да шел – или, лучше сказать, ковылял себе да ковылял, подпрыгивая при каждом третьем шаге, – по длинным скучным улицам Августы Винделиков, пока наконец они с Тэклой не оказались перед высоким домом из огромных черных бревен. На фасад выходили четыре окна, а над входной дверью висело большое тележное колесо. Что колесо было настоящее, а не декоративное, бросалось в глаза сразу. Оно выглядело так, что каждая преодоленная им миля словно бы вопияла ко входящему: «Вот – старое, заслуженное, много потрудившееся колесо; а ты кто такой? Бездельный мутант? Оно и видно!».
Входя, Тэкла совершенно не представляла себе, чего ожидать. После того, как девушка покинула свою родную деревню, ей уже столько всего невероятного повстречалось! Однако ничего необычного она на этот раз не увидела. Перед ней оказалась большая комната с каменным полом – как будто мостовая, не желая более оставаться без крыши над головой, перебралась сюда, под защиту братства. Посреди находился круглый каменный стол; вокруг – длинные скамьи, поставленные относительно окружности стола как касательные отрезки. На столе в полном беспорядке валялись палочки для письма, обрывки белой коры, исчирканные значками, чистые восковые таблички и вороха толстой бумаги, сделанной из болотных растений.
Брат Тимрия усадил Тэклу на одну из скамей и принес ей в глиняной плошке корнеплодовую кашу с остро пахнущим маслом. Пока девушка с благодарностью отпивала через край маленькими глоточками, в комнате один за другим появлялись мутанты. Все они, как и брат Тимрия, носили длинные просторные плащи, позволяющие скрыть плачевное несовершенство их плоти.
Наконец места за столом заполнились, а плошка с кашей опустела. Внесли горящие свечи, которые придали просторному залу довольно нарядный вид, и все началось. Брат Тимрия поведал всем прочим членам братства о поручении многочтимого отца Юнгерикса – оказывать всяческое покровительство этой прекрасной чужеземке. Затем он обратился к Тэкле и в кратких, но сильных выражениях описал причину возникновения и цели деятельности братства.
На протяжении столетий летальные мутанты составляли наименее социально защищенную часть населения. Проще говоря, их считали отбросами общества. Кое-где – например, в Арке Кесарийской – общий референдум признал летальных мутантов существами, которые не являются людьми в полном смысле этого слова и приравниваются к домашним животным. В других местах религиозные фанатики объявили их отторгнутыми от цельного мира Творения и безжалостно истребляли. Однако Кафолическая Церковь Готфского Обряда взяла этих несчастных под свое покровительство и освятила братство во имя святых короля Боадуэна Прокаженного и чистейшей девы Евангелины Бастарды Комниной (впоследствии они сочетались браком и претерпели еще немало скорбей – особенно она). Имея таких небесных предстателей, орден объединяет летальных мутантов обоего пола.
Поскольку же сии несчастные лишены отрады иметь детей, потомство заменяют им добрые и славные дела. Следовательно, появление девицы Тэклы Аврелии Долабеллы с ее мольбою о помощи принимается братством как великое благодеяние святых короля и королевы, которые не хотят оставить своих почитателей без награды.
Когда Тэкла узнала все, что надлежало ей узнать об этой чудесной чете прокаженных супругов и о братстве, она перешла к сути своего дела. Ее рассказ чрезвычайно воодушевил братию. Изловить банду Метробиуса – такое деяние заменит рождение десятка детей, а то и полутора десятков!
Тэкла охотно нарисовала план латифундии, пометив крестиком здание, где, как ей думалось, содержат Антонина.
* * *
В послеобеденный, располагающий к философствованию час зеркало в потолке отражало две макушки – Альбина Антонина и Гнея Корнелия Суллы. Макушки были обе светлые, только у Суллы – золотая, а у Альбина – тускло-серая. (А локоны, а помада для укладки волос! Нет, никакого сравнения даже быть не может.)Сулле удалось вовлечь Альбина в разговор. Тот чересчур соскучился глядеть на сатиресс, хоть и голых, да голографических (ха-ха-ха!); а кроме того невовремя вспомнилась проклятая политкорректность; вот и позволил клону запросто сидеть рядом и болтать. Кроме того, Альбин допустил это потому, что понадеялся разузнать что-нибудь важное о латифундии и, главное, о судьбе своих карликов.
О карликах Сулла охотно сообщил, что все четверо («Четверо!» – Альбин вздрогнул от радости) содержатся под стражей в соседнем доме – через перистиль. И если Альбин проявит благоразумие и добрую волю, это благотворным образом скажется и на судьбе его рабов.
Альбина, кроме всего прочего, раздражала необходимость разговаривать с посетителем, сидя на том самом ложе, где он только что спал. Да и гость устроился там же, поскольку никакой другой приличной для сидения мебели в комнате не имелось.
Сулла вкрадчиво тянул:
– Представьте себе только, дорогой Антонин, каковы могут оказаться плоды скрещения наших генов!
При этом он многозначительным жестом накрыл руку Альбина своей. Альбин залился томатным румянцем и выдернул руку.
– На что вы изволите намекать? – спросил он, стараясь говорить спокойно. Ему постоянно казалось, что его оскорбляют, только он никак не мог уловить – каким именно образом.
Сулла тихонько и, как послышалось Альбину, зловеще рассмеялся.
– Да это и не намеки вовсе! Слушайте, Антонин, скажите честно, вы… – Он сделал долгую паузу и завершил: – Хотите сладких груш в сиропе? – Сулла открыто расхохотался, видя, какое лицо сделалось у пленного: злое и растерянное. – Я серьезно, – заверил он. – Обожаю сладкие груши… – Он выждал еще немного и, поскольку Альбин по-прежнему сердито молчал, надулся совершенно как женщина. – Как угодно.
Альбин уселся на смятой постели поудобнее, подложил под спину подушку и уставился в потолок. Собственное отражение висело над ним, как будто Альбин, подобно Тэкле, вдруг начал летать. Только летал не настоящий Альбин. Да еще в компании с этим Суллой.
Хорошо же. К Долихену политкорректность!
– А скажите, Сулла, – заговорил Альбин, как ему представлялось, развязно, а на самом деле нервно, – что вы чувствуете?
Сулла встрепенулся. Наконец-то! Разговоры по душам – это истинные сладкие груши для эмоциональной составляющей его натуры. Копнуть тайное желание, ковырнуть давнее страдание, вывернуть срамным наружу что-нибудь постыдное…
– По отношению к кому? – спросил Сулла, придвигаясь ближе.
Антонин встал и принялся расхаживать по комнате.
– Вот вы – клон, – начал он. – Я хотел бы понять эмоциональную жизнь клона. Искусственного человека. Каково это – появиться на свет без матери, не знать полноценного детства? Должна же быть какая-то психологическая компенсация!
Он остановился и устремил на Гнея Корнелия вопросительный взгляд.
Сулла развалился на постели Антонина, понюхал зачем-то подушку, а затем заговорил, разглядывая ногти у себя на ноге:
– Разумеется, такая компенсация есть. Я знаю, что создан из наилучших, тщательно отобранных генов в их оптимальной комбинации. Мое тело прекрасно для глаз и на ощупь. Оно превосходно мне служит. Кстати, совершенно напрасно считается, будто ваше хваленое детство – лучшая, якобы розовая пора человеческой жизни. Чушь! Детство – это кошмар. Ребенок живет хуже раба, ему все приказывают, его наказывают, он опутан целым сводом правил и запретов, ему недоступны никакие радости. И при этом он всегда одинок и страдает тайно. О, эти детские трагедии, о которых никто не догадывается! А потом наступает пора взросления, тайны становятся стыдными… А разочарование в родителях! Сколько подростков покончили с собой, когда им открылось, что их мать, сия богиня, развратна, а отец, сие божество, – ничтожен!
Альбин слушал эту тираду, и ему казалось, что он находится где-то очень далеко от клона Суллы, может быть даже в другом измерении.
Мир детства со всеми его запретами, строгостями и бедами представлялся Альбину – теперь, когда он вырос, – миром абсолютной чистоты и истинных ценностей. Красное было там красным, а не пурпурным и вследствие этого очень дорогостоящим; к большому горю от смерти Шестилапого не примешивалось намерение выглядеть искренним или твердым в испытаниях. И прародительское грехопадение не проступало еще некрасивыми пятнами на теле и душе, хотя болезнь таилась где-то глубоко внутри и ждала часа, чтобы заявить о себе.
А когда это пришло, Альбин ощутил скорбь и смирение. И вместе с тем он знал, что отныне всю жизнь ему предстоит возвращаться к детской незапятнанной чистоте. Такая жизнь называется целомудренной.
Родители. Пленный Антонин едва не улыбнулся, вспомнив отца и мать. Флавия Сервилия Антонина была строгой, чуть грустной женщиной; с годами она становилась как будто мягче и вместе с тем веселее, и теперь иногда, глядя на мать, повзрослевший Альбин без труда представлял ее себе маленькой девочкой. Отец Альбина – глава большой юридической фирмы Аркадий Антонин, неподкупный и трудолюбивый, образец патрицианской честности во всем. Он любил густое сладкое вино из мутированной сливы и сладкие пирожки. Требовал от стряпухи, плосконосой Нэб, чтобы та сыпала ваниль, корицу и мускат щедрыми горстями, а не тощими перстами – так обыкновенно он говаривал, внезапно возникая на кухне в иссиня-черном фраке и дерзкой крахмальной рубашке, окутанный густейшим ароматным облаком из огромной трубки. Несмотря на монументальность, Аркадий Антонин был ловок и грациозен. Они с Нэб обожали друг друга – два истинных ценителя сладких булочек в людском море тупиц и профанов. При появлениях отца мальчик Альбин прятался к Нэб под юбки. Он до сих пор помнил лабиринтовые волны пропахших ванилью плотных кружев и тихое поскрипывание колесиков – у Нэб не было ног, и хозяева поставили ей удобный автоматизированный монопротез. Лишь много лет спустя Альбин понял, что отец прекрасно знал о визитах сына на кухню и что это его смешило.
– Знаете, Сулла, – сказал вдруг Альбин, – а вы тип… Вы, клоны, все такие?
Сулла пожал плечами.
– Мы – как сорта чая, – ответил он. – Терпкие и сладковатые, с фруктовым привкусом или горькие… В конце концов каждый находит себе чай по нраву.
– Или как сорта яда, – сказал Альбин. – С удушьем, с пеной изо рта, с резью в животе или судорогой в ногах – кому что глянется.
Сулла громко, демонстративно обнажая зубы, расхохотался.
– С вами исключительно приятно болтать вот так запросто, – заявил он, поймав Альбина за руку и притянув к себе. – Хотел бы я оказаться ядом в вашем вкусе.
– А если я вообще не люблю отравы? – возразил Альбин.
Глаза Суллы оказались совсем близко – белесо-голубые, с еле заметными желтыми точками вокруг крохотных зрачков. Не звериные, не человеческие, не мутантские… глаза маленького злого языческого бога – Фавна, Тритона, Эола.
– Не любите отравы? – переспросили мертвые, тщательно вылепленные губы. – Что, и чая не пьете?
Альбин попытался вырвать руку, но Сулла держал его крепко. Патриций смотрел на губы клона с отвращением, как будто ожидал вот-вот увидеть сползающую с них змею.
– Не вашего сорта, – сказал Альбин Антонин грубо. – Я хочу видеть моих мутантов! Ясно вам? Немедленно!
Сулла выпустил его руку, раскинулся на постели и, любовно глядя на свое отражение в потолке, потянулся, изогнул тело, напряг шею.
– Как хорошо жить… – молвил он. – Как жаль, что скоро этому наступит конец… Я хотел бы, чтобы вы полюбили меня, Антонин. Вот таким, каков я есть, – жалким испорченным клоном, чье время истекает. Разве я не красив, не нежен, не умен? Посмотрите только, какое тело!
– Я уже сказал вам, на что посмотрел бы с охотой, – повторил Альбин.
– Эти ваши мутанты… – Сулла наморщил нос и искривил рот брезгливо. – Маленькие грязнули… Слушайте, Антонин, они ведь злобные. Они просто гаденыши – и к тому же уроды. Что вам в них?
– Они мои, – сказал Альбин. – А вам что, завидно? Я желаю их видеть, и все тут!
– Капризы! – Сулла облизнулся и неожиданно вскочил с постели, как ужаленный. – Ладно, идемте. Удивлены?
– Нет, – проворчал Альбин.
Сулла метнул на него косой взгляд, схватил опять за руку и потащил из комнаты. Как Альбин ни старался, он не уследил, где находятся скрытые панели управления и каким именно образом Сулла находил нужные кнопки. Сулла, конечно, приметил, что Альбин пытается их высмотреть, и заметил фамильярным тоном:
– Лучше и не старайтесь, дорогой Антонин. Они все равно реагируют только на определенную температуру тела. У клонов она в среднем на три градуса выше, чем у естественного индивида и тем более – у патриция. Это, кстати, – одна из причин нашей более короткой жизни. Все процессы ускорены, протекают, так сказать, более интенсивно. Так что вам и пытаться не стоит.
– А если у меня будет жар? – спросил Альбин.
– До этого не дойдет, – заверил его Сулла. – У нас превосходные медикаменты.
Они оказались в коридоре, освещенном круглыми стеклянными масляными лампами. Здесь было тихо, как под землей, – ни голосов, ни шума деревьев. Потом что-то разбилось совсем рядом и кто-то громко вскрикнул – и снова настала мертвенная тишина.
Сулла провел пленника через весь коридор, затем по лестнице наверх – и вот они оказались на плоской крыше двухэтажного дома. Отсюда были видны лишь стены соседних строений и часть ограды – больше ничего, так что Альбин не смог, сколько ни старался, даже приблизительно оценить надежность своей тюрьмы. На крыше находилось ложе, без одеял и валиков, голое и какое-то с виду костлявое. Имелся вазон с неприятным на вид мясистым растением, которое источало едва приметный гнилостный запах. Даже небо над головой не радовало здесь Альбина – оно выглядело плоским и серым, точно было еще одной крышей, неотъемлемой часть всего комплекса латифундии Метробиуса.
Альбин, конечно, знал, что этот Сулла за ним внимательно наблюдает и уж наверняка от души потешается, но ему было это безразлично. Он приблизился к краю и заглянул в ближайший перистиль. Карлики находились там. Они сидели на корточках среди причудливых низкорослых статуй и фонтанчиков с толстой, короткой струей, – сами похожие на скульптуры, такие же неподвижные и непропорциональные, с большими головами и короткими туловищами. Их лица были очень мрачны, однако следов дурного обращения Альбин не заметил. Как и говорил Сулла, карликов было четверо – двое оставались на свободе и, несомненно, поддерживали со своими братьями телепатическую связь. А Тэкла? Альбину страшно было и помыслить о том, что Летающая Тэкла могла оказаться в плену. Неизвестность мучила его, а спросить у Суллы он не решался.
Недолго думая, Альбин вложил пальцы в рот и свистнул. Резкий звук почти сразу утонул в ватной тишине, но карлики его услышали. Забавно было видеть, как в перистиле ожили четыре фигуры – подскочили на месте, закрутили головами во все стороны, а после задрали бороды и одинаково уставились наверх, на крышу. На прочие фигуры – раскормленных амуров и дриад – свист Альбина не произвел никакого впечатления. Они по-прежнему стояли, оттопырив каменные зады или выставив серый от пыли живот.
– Это патрон! – завопили карлики и стали подскакивать на месте, размахивая руками и дрыгая в воздухе ногами. – Патрон! Вас не оскорбляют? Вас хорошо кормят? Патрон, вы целы?
Альбин скорчил гримасу – таинственную, по его мнению, – и взмахнул руками, как будто собирался взлететь. Поначалу карлики совершенно не поняли намека.
– Патрон! – завопили оруженосцы, заметавшись внизу, как перепуганные мыши. – Не делайте этого! Вы убьетесь!
– Дураки! – в сердцах сказал Альбин и еще раз повторил взмах.
На бородатых лицах вдруг появилось понимание, сразу на всех, и братья энергично и многозначительно замотали головами. Альбин вздохнул с облегчением. Он даже взялся за грудь, чтобы показать, как отлегло у него от сердца.
– Скажите им, патрон, – крикнул один из братьев, – пусть перестанут давать нам одни овощи!
– Да, – поддержал его второй, – пусть кормят мясом!
– Можно крольчатину, – добавил третий. – Тут держат кроликов, мы видели.
– Ладно, – обещал Альбин, – спрошу.
И он отошел от края. Сулла все это время внимательно наблюдал за ним, и Альбину вовсе не хотелось давать ему лишний материал для размышлений. Сулла и без того узнал о пленнике слишком много. Сейчас в душу полезет.
И точно.
– И почему это вы так привязаны к этим уродцам, дорогой Антонин? – спросил Сулла сиропно. – Почему я, такой горячий и совершенный, не способен растопить ваше сердце, а некрасивые бородатые фавны столь вам милы, что вы готовы позабыть о себе и прыгнуть к ним с крыши?
Альбин чуть улыбнулся – хвала Ангелам, Сулла не понял!
– Потому, – ответил пленник, – что у меня с этими карликами было общее детство и они – мои оруженосцы. Кстати, нечего называть их фавнами. Они добрые христиане и не раз видели Спасителя.
– А как увидеть Спасителя? – Сулла глядел на Альбина так, что тому и впрямь захотелось сигануть в соседний перистиль. – Видите, я готов на все, лишь бы стать к вам чуточку ближе!
– Чтобы увидеть Спасителя, нужно обладать душой и иметь своего Ангела… – Едва Альбин выговорил эти слова, как ощутил всю неуместность их здесь, посреди кощунственной латифундии. – Отвяжитесь, Сулла, это не вашего ума дело, – сказал он.
– А вы жестоки. Это возбуждает, – выдохнул Сулла.
Альбин поглядел на него мутно. Сулла больше не был ему ни страшен, ни жалок – он сделался скучен. Странно, подумал Альбин, много лет не вспоминал детства, а тут хлынуло потоком: и как всемером с близнецами лазили на крышу пускать хлопушки, и как делали воздушного змея с длинным хвостом в виде десяти нанизанных на нитку бумажных рыбок, и как их воспитывал Шестилапый и как потом – уже на исходе детства – они погребали его и плакали, не скрываясь и не стыдясь. Эти годы представлялись Альбину некоей несокрушимой цитаделью, залогом его человечности; они объединяли патриция с карликами-оруженосцами и представляли собою неиссякаемый источник силы для внутреннего сопротивления всем этим Суллам, сколько бы их ни было, и их синтетическому властелину с ядовитым умом и душой, где гнездятся жирные белые черви.
* * *
И так далее – еще десять или двенадцать куплетов, то от лица страдающего проказой короля Боадуэна, то от лица его нежной супруги, самоотверженной Комниной.
В сердце – ров львиный.
Спаси меня, Евангелина!
Мой Ангел в белых шелках,
Со взглядом невинным,
Бастарда Комнина
С молитвой на нежных устах.
Какая отрада
Рук белых прохлада,
В слепой, бессловесной мольбе
Стремлюсь я из ада,
Влекомый лишь взглядом
К тебе, золотая, к тебе.
Эту песню Тэкла сочла очень трогательной. Братья и сестры из ордена воинствующего милосердия летальных мутантов во имя прокаженных королей (так полностью называлась организация, покровительству которой отдала себя Тэкла) пели ее сурово, на монотонную, но вместе с тем завораживающую мелодию. У многих были атрофированы голосовые связки, и они могли лишь сипло подтягивать; другие, напротив, обладали прекрасными, сильными и высокими голосами, и все они сливались в таинственный, суровый хор. В песне говорилось о болезнях, о верности, о смерти, о соединении возлюбленных, о добрых делах, жестокости, вероломстве, семи доблестных пасынках и младшем сыне, о злосчастном верном графе, которого обвинили в измене, о святом городе – словом, обо всем, что только может растрогать сердце, склонное к возвышенному. Когда песня закончилась, Тэкла разрыдалась. Она не помнила, когда с нею в последний раз случалось такое.
Летальные мутанты переглянулись, поворачивая головы в капюшонах.
– Ты умягчилась, – объявил Тэкле брат Тимрия. – Ты способна теперь быть с нами. Твое сердце – как пористая губка, могущая впитывать хорошее.
А Тэкла вздыхала сквозь слезы и улыбалась, ощущая себя переполненной сильными и добрыми чувствами. Более всего ее растрогала готовность этих несчастных, несомненно, очень больных мутантов спешить на помощь патрицию, с которым они даже никогда не встречались.
Тэклу препоручили заботам сестры Бригиты, и та отвела ее в гостевые покои орденского дома.
Все братья и сестры жили в этом же здании. Несмотря на покровительство Готфской Церкви – преимущественной Церкви Германарики – летальные мутанты ни в коем случае не являлись желанными членами общества, и многие обыватели, в том числе в Августе Винделиков, посматривали на них неприязненно, а то и со страхом. Наиболее невежественные (таковых, признаем, было большинство) в глубине души полагали, что такое уродство может все-таки оказаться заразным. Несмотря на санитарные тесты, научные доказательства и многократные публичные демонстрации экспериментов, произведенные на главной площади города выдающимися медицинскими светилами. А мало ли что. Вот вы согласитесь пить из стакана после летального мутанта? И неизвестно еще, хорошо ли моют в ресторациях ложки. Вы уверены, что они хорошо их моют? Вот и никто не уверен. Словом, появляться в публичных местах летальные мутанты все-таки избегали.
Они были в тягость своим родственникам и особенно – близким. Родители преимущественно смотрели на таких детей как на Божью кару и стыдились их. Ведь Божья кара на пустое место не посылается, так что соседи и сослуживцы немедленно начинали подозревать за такой семьей большое количество тайных и очень скверных грехов. «А казались такими приличными мутантами! Нет, никому нельзя верить».