Хаецкая Елена Владимировна. Поп и пришельцы

   Вера Сергеевна, глазом не моргнув, подтвердила, добавив, что отдала каталогизации фондов многие годы.
   – А данные о том, кто и когда брал книгу – не хранятся? – поинтересовался отец Герман.
   Вера Сергеевна пожала плечами:
   – Зачем?
   – Для социологических исследований, – пояснил отец Герман. – Я знаком с одним библиотечным работником из Харькова, так он на базе подобного материала защитил кандидатскую диссертацию.
   Вера Сергеевна пожевала губами и произнесла:
   – Согласно теории Франкенштейна, все в мире относительно. Кому-то интересно писать никому не нужные диссертации, а кто-то пытается удовлетворить культурные потребности народа.
   Отец Герман быстро отвернулся, как бы высматривая нечто, чтобы Вера Сергеевна не увидела выражения его лица.
   – Там что, кошка?
   – Есть одна или две… – небрежно бросила Вера Сергеевна. – Я их не прикармливаю. Если голодные – пусть ловят мышей.
   – А это вы напрасно, – заметил отец Герман. Он уже пришел в себя после «теории Франкенштейна». – Кошка-мышеловка охотится даже сытая. Это инстинкт.
   Богатой мимикой Вера Сергеевна выразила все свое отвращение ко всякого рода инстинктам. Отец Герман между тем взял библиотечный экземпляр «Опыта» и начал его перелистывать. Он и сам не знал, что именно рассчитывал найти.
   Лет сто назад бумажные книги почти полностью исчезли. Создавались только электронные версии. Проследить пользователя в те годы не составляло большого труда – сайты хранили списки запросов за несколько лет. Но зато пользователи не оставляли в текстах пометок.
   В начале XXII века от полной компьютеризации книг стали отказываться. Постоянное чтение с экрана вызывало головную боль, ухудшало зрение, поэтому многие пользователи, переписав файл, распечатывали его и переплетали. Эти работы отнимали время и обходились недешево; как следствие – страна обросла кустарными фирмочками, которые создавали бумажные книги из материала заказчика. К 2110-м годам появились крупные книгопечатающие концерны, и бумажные библиотеки восторжествовали над электронными.
   – Что вы там высматриваете? – с подозрением спросила Вера Сергеевна. – Скажу вам откровенно, я удивлена, что Гувыртовский ее не украл. Для него это нетипично.
   – Да? – переспросил отец Герман, вороша страницы. – А что для него типично?
   Вера Сергеевна принялась что-то рассказывать, но он больше не слушал. В том экземпляре, что хранился в поярковской библиотеке, были вырваны вклейки. Те самые, с портретами инопланетян. Отец Герман, увидев это, едва не задохнулся. А когда вновь обрел способность общаться, то неожиданно для себя сказал библиотекарше:
   – Не будь вы такой тупой дурой, сохранили бы записи в формулярах! Ищи теперь убийцу!..
   – Какого убийцу? – ему в спину закричала Вера Сергеевна. Она выбежала на лестницу, свесилась через перила, и ее голос разнесся по пустому холлу: – Сам тупой! Обскурант! Дрянь!
   С холма, где стоял дворец культуры, далеко было видно. Прозрачный, грустный лес – в одну сторону, буроватые луга и темная речка – в другую. И церковь хорошо различима. Отец Герман легко сбежал по трем ступенькам бетонного крыльца и зачавкал по осенней дороге.
   Матушка Анна Владимировна находилась уже дома и варила рябиновое варенье. После «Сироты» и беседы, закончившейся так бурно, отец Герман с особенной радостью увидел в окне кухни снующую матушку. Порой ему казалось – когда он смотрел на нее вот так, со стороны, пока она стряпает или занимается стиркой, – что вот-вот высунутся из-под ее платка иголочки, и она засопит, как Ухти-Тухти: тух-тух-тух!..
   Заметив супруга, Анна Владимировна вышла ему навстречу, одергивая на ходу фартук:
   – Беда, Герман Васильевич! В «стекляшке» только об этом и разговор. Я не стала слушать подробности…
   Отец Герман окоченел.
   – Кто? – спросил он глухо.
   Матушка поморгала, а потом вдруг улыбнулась.
   – Жив он, жив! Борька Манушкин, зоотехник.
   – А что такого с Манушкиным?
   – Отравился! Доктор уже был, говорит – будет жить.
   – Отравился? Прогнило что-то в датском королевстве! – сказал отец Герман. – С чего бы Манушкину травиться? С Алиной поссорился?
   Анна Владимировна немного виновато сказала:
   – Ты мне сам, батюшка, запретил слушать сплетни. Я сахар купила и ушла.
   – Запрет отменяется, – сказал отец Герман.
   – Да мне самой противно.
   – Ничего. Слушай через «противно». Сейчас любое лишнее слово ценно.
   Матушка посмотрела на своего Германа Васильевича тревожно и ласково – как в те времена, когда он прилаживал к себе кобуру и уходил «брать гада».
   – Покушай сперва, – сказала она, и он послушался.
 
   Манушкин находился у себя на квартире, в жилом комплексе хозяйства Драговозова. Для сотрудников, не имеющих собственного жилья в Пояркове, были построены четыре шестиэтажки и небольшой плоский детский сад. Между домов были высажены лиственицы и безнадзорно выросло несколько березок.
   Младший зоотехник обитал на четвертом этаже, в маленькой квартире, где почти не имелось вещей. Манушкин чувствовал себя бездомным и не решался обзаводиться скарбом до тех пор, пока не появится уверенность в том, что не придется опять куда-то перебираться.
   Боречка полулежал в кровати, неестественно бледный, и пусто глядел на вошедшего. Потом испустил сдавленный звук и потерся лицом о подушку.
   – Ну? – произнес отец Герман. – Что все это значит?
   Боречка вместо ответа тонко, скорбно завыл. Отец Герман взял табурет, уселся рядом с постелью.
   – Алина у тебя была? – спросил он.
   – Нет… – еле слышно пробормотал Боречка.
   – Кто за тобой присматривает, суицидник?
   – Никто… никого не надо.
   Отец Герман сходил на кухню, приготовил себе чаю покрепче и прочно утвердился в манушкинских апартаментах. Постепенно нарисовалась вся картина.
   Вернувшись после утреннего разговора с отцом Германом, Манушкин некоторое время находился у себя – переодевался, собирал кое-что по мелочи, глотнул кофе; а затем направился к клеткам. Часть кроликов еще содержалась в открытом вольере, но порученные Боречке драгоценные «бургундские маргариты» находились в клетке, под неусыпным присмотром. Там был установлен особый температурный режим – и так далее.
   А сегодня утром «маргариты» исчезли.
   Их отсутствие обнаружил злополучный Боречка. Поначалу он долго не верил своим глазам. Отбегал от клеток, жмурился, возвращался, рылся в опилках, вытряхивал, вынув из клетки, кроличий домик. Потом сел на землю перед клетками, нелепо раскорячив ноги, завыл и стал бить себя кулаком по голове.
   – В общем, тебе сказали, что ты ломаешь комедию? – спросил отец Герман.
   Боречка кивнул.
   – А потом?
   Потом…
   Трясясь и то и дело стуча по себе кулаками, Боречка на негнущихся ногах поскакал к Драговозову в тайной надежде, что все сейчас разъяснится. Еще в приемной он выпалил в лицо секретарю:
   – «Маргариты» пропали!
   По лицу Плахина он понял, что никакого недоразумения нет, что «маргаритов» никуда не забирали и не переводили. Плахин тихо вошел к Николаю Панкратовичу и о чем-то с ним разговаривал, прикрыв дверь. Боречка не помнит, как долго. Не дожидаясь возвращения Плахина, он убежал.
   – Они все так на меня смотрели… – рассказывал Боречка. – Я же говорил: нельзя снимать с клеток охрану – боязно…
   – А камеры слежения там не установлены? – поинтересовался отец Герман.
   Боречка уставился на него и замигал.
   – Зачем там камеры слежения? За ценными или неизученными постоянно наблюдает специалист. А красть кроликов… Да здесь у всех есть кролики. Любые. Они же плодятся…
   – То есть, камер нет, а охрану выставляют только в исключительных случаях? – уточнил отец Герман.
   – Именно. – Боречка вздохнул. – Но Драговозов счел, что маньяк, следивший за Катей, – более исключительное явление, чем «маргариты».
   – Что ж, Борис, он ведь прав. Какой дряни ты наглотался?
   – А? – Борис густо покраснел. – Купорос…
   – Как же тебя спасли?
   – Глупее не придумаешь… Соседка, Лада Толстикова, забежала за перчатками. Она часто их рвет, а у меня всегда есть пачка запасных. Я толком ничего не помню. Прибежал ветеринар… – Боречка болезненно поморщился. – Потом еще врач из района приезжал со специальными медикаментами.
   Отец Герман приблизительно представлял себе произошедшее. Врачи не любят самоубийц и обходятся с ними наивозможно грубым образом. Боречка пережил немало трудных минут. Теперь он лежал в своей пустой комнате на сбитой постели, кое-как прикрыв мокрую, воняющую медицинской гадостью простыню одеялом. На одеяле – тоже неприятные желтые пятна.
   – Ты прямо как подпоручик, – сказал ему отец Герман. – Чуть подозрение в бесчестии – тотчас пулю в лоб. Читал рассказ «Брегет»?
   – Нет… – вымолвил Боречка и страдальчески закричал: – А зачем они смеялись? Если для меня теперь все, конец! Ну вот зачем мне жить? Алина… и все, они ведь думают, что это я спер! В Молочном есть один кроликовод…
   – Конкурент?
   – Так… мелочь, но завистливый и с амбициями. А я ведь учился в Молочном. Практику там проходил. Они точно думают, что это я…
   – У тебя, Борис, нет для этого самой главной вещи, – сказал отец Герман.
   – Смелости? – горько вопросил Боречка, с осторожностью шевеля под одеялом ногой.
   – Мотива. Тебе совершенно не нужна эта кража.
   – Все равно. Я не досмотрел.
   – Ты ведь беспокоился о том, что охрану с «маргаритов» сняли, – напомнил отец Герман.
   – А письменную докладную не подал.
   – Борис, у тебя есть враги?
   – Какие у младшего зоотехника могут быть враги?
   – Могут, уж ты мне поверь. Люди обладают подчас весьма причудливым устройством души. А у жениха дочери босса врагов море.
   Боречка пожал плечами.
   – Алина, по-моему, до меня ни с кем не гуляла.
   – Есть интересная категория: тайные завистники.
   – Честное слово, не знаю.
   – Ну ладно, – вздохнул отец Герман. – Обещай мне, что больше такого не повторится. Никакого купороса.
   В глазах Боречки метнулся ужас.
   – Я так испугался, – признался он и заплакал.
   – У тебя есть фотографии этих кроликов?
   Борис в слезах покачал головой.
   – Хотели для рекламы снять с ними Наталью Еланину – с голыми плечами. Вообще на самом деле она до пояса раздетая, но за кроликами почти ничего не видно.
   Еланина работала в рекламном отделе и обладала исключительной внешностью: красивое славянское лицо с прозрачным голубым взором, тяжелые округлые плечи, словно нарочно созданные для меховых боа или легких, щекочущих шею шубок. Она считалась «лицом фирмы».
   – Что, не успели? – огорчился отец Герман. – А в каком-нибудь каталоге этих «маргаритов» нет?
   Боречка задумался. Видно было, что ему приходится прикладывать для этого немалые усилия.
   – Как же, – проговорил он наконец, – у меня на столе… Журнал «Новое Кролиководство». Только зачем?
   Он снова застрадал, разом вспомнив о позоре, от которого его отвлек было разговор.
   – Надо, – ответил отец Герман, разбирая журналы.
   – Все равно, там ведь не наши кролики… в журнале…
   – Скажи, Борис, как ты думаешь: много ли в шекснинском районе кроликов породы «бургундский маргарит»?
   Борис затих, вцепившись пальцами в одеяло.
   Фотография была обнаружена, и отец Герман с нею ушел, напоследок погрозив Боречке кулаком. Тот расслабленно улыбнулся – засыпал, истомленный пережитым.
   Секретарь Плахин встретил отца Германа хмуро. Драговозов был злой, не разговаривал, а больше сипел и наливался черной краской, если его не понимали с первого раза. Алина заперлась у себя и громко включила музыку, а на стук в дверь не отвечала. Катя исправно пила апельсиновый сок и смотрела музыкальные кинокомедии, но в беседы ни с кем не вступала. Супруга Драговозова находилась в круизе, поэтому семейный кризис всей тяжестью лег на плечи одного Николая Панкратовича, а он этого очень не любил.
   – У вас есть цветной факс? – спросил Плахина отец Герман, заговорив с ним как с Гувыртовским, без «здрасьте» и прочих затрат времени.
   Плахин оценил этот подход и полюбезнел.
   – Разумеется.
   – Нужно отправить материал Опарину в прокуратуру, – сказал отец Герман, протягивая развернутый журнал.
   Плахин взглянул на глянцевую страницу и позволил себе удивиться.
   – По-вашему, прокуратура заинтересуется пропавшими кроликами?
   – Я им позвоню – заинтересуются. Какой телефон у вас не местный? Отправьте немедленно.
   Плахин повиновался, а отец Герман принялся разыскивать Ивана Ильича Опарина с помощью телефона. Минут десять его мучили различными электронными мелодиями и рекламой новой спортивной обуви, пока сотрудники прокуратуры выслеживали Опарина по всему «Монстру»: из одного кабинета он вышел, до другого еще не дошел. И вдруг случилось маленькое чудо: в очередном кабинете, оборвав бодрый призыв спрашивать хлопья «Здоровая Семья» в универсамах города, трубку поднял сам Опарин.
   – Это Машуков, – сказал отец Герман. – Вам сейчас придет по факсу изображение кроликов.
   – А-аха… – зевнул Иван Ильич. – Я вас слушаю. Кроликов.
   – Таких нет больше ни в городе, ни во всей области. Уникальная порода. Голубоватый мех с золотым отливом.
   – Угу… кх-х! – отозвался Опарин. – Ясно. С отливом. Ну?
   – Сегодня их украли у Драговозова.
   – Сколько?
   – Пару.
   – Убийца?
   – Вряд ли… но какая-то связь, возможно, есть. Иван Ильич, раздайте снимки дежурным, пусть поглядят на птичьем рынке.
   – Умирающий верблюд хватается за соломинку, – высказался Опарин. – Сделаю.
   И положил трубку.
 
   Шекснинский птичий рынок представлял собою крайне усеченную копию вологодского. Он находился позади средней школы номер семь, вмещаясь как раз во внутренность спортивной площадки. По странному капризу природы, любители футбола собирались на пустыре неподалеку от консервного завода, а волейболисты натягивали сетку на пляже, между деревьями, так что торговля курами, морскими свинками и одной грустной канарейкой беспрепятственно развивалась в зонах защитников и полузащитников. Бывали здесь с товаром и драговозовские работники, поэтому появление человека с кроликом никого не удивило. Только продавцы морских свинок немного напряглись: выбирая «пушистика», дети обычно предпочитают свинкам кроликов. А эти были еще и забавные, с укороченными ушками, кругленькие, с густым голубоватым мехом.
   Он стоял почти у самых штанг, обозначающих ворота, и неприязненно поглядывал на веселое мельтешение торговли. Несколько раз к нему подходили дети, деловито запускали руки в корзинку и гладили шелковистую шерстку, а потом справлялись о цене. Хозяин не отвечал, водил по толпе беспокойными глазами, и дети отходили, шепотом ворча.
   Высокий подросток со смешливыми глазами жулика наблюдал это некоторое время, а затем тоже приблизился и пощупал в корзине мех и уши.
   – А что это, дядя? – поинтересовался он. – Хомяк у тебя?
   Хозяин не отвечал.
   – Да я тебя спрашиваю, дядя! – развязно напирал подросток.
   – Иди, мальчик, – процедил хозяин.
   – Ну и дурак ты, дядя! – подросток чуть отошел и крикнул: – Да я и не собирался покупать! Больно надо!
   Так продолжалось с полчаса, а потом появился наконец покупатель. Он глянул в корзину, поворошил там, коротко спросил:
   – Кролики?
   – Да.
   – Оригинальная расцветка, – заметил покупатель.
   – Импортные, – сквозь зубы проговорил хозяин.
   – Да? – удивился покупатель. – Не драговозовские?
   – Этой дешевки не держу.
   – И почем? – осведомился покупатель. Услышав цену, присвистнул, но как-то очень быстро достал из пиджака деньги. И тотчас, едва только купюры оказались в руке продававшего, отвратительный казенный голос сзади произнес:
   – Пройдемте, господа.
   И в воздухе возникло, а затем исчезло милицейское удостоверение.
   Покупатель гадко улыбнулся, взял корзину и сказал:
   – Кроликов я приму, ладно? Это ведь «маргариты»?
   Отупевший от внезапного горя, продавец молча посмотрел на двух господ в штатском, а потом, сжимая челюсти, вдруг рванулся бежать. Жуликоватый подросток, наблюдавший все эти метаморфозы с неподдельным восторгом, подставил бегущему ногу, и тот упал головой между штангами футбольных ворот.
   – Гол, – сказал оперативник и лязгнул наручниками.
   Задержанного доставили Опарину. По пути его ни о чем не спрашивали. Один оперативник вел машину, второй щекотал кроликам уши. «Бургундские маргариты» ошеломленно жмурились.
   Опарин увидел, как некий человек, споткнувшись на пороге, входит в его кабинет; следом появился сотрудник с корзиной. Положив телефонную трубку со словом «потом», Опарин стал наблюдать. Над краем корзины вдруг выскочила мордочка зверька. Подвижный темно-серый нос нервно затрясся, янтарный глаз сверкнул и скрылся под веком. Потом кролик нырнул обратно.
   – Сядь, – велел Опарин задержанному. Кроликов водрузили на стол возле компьютера.
   – Пойду поищу им капусты, – сказал один из оперативников. – В столовой есть?
   – Откуда мне знать? – заорал Опарин и погладил кролика. – Что там вообще есть?
   – Котлеты, – сказал второй оперативник.
   Задержанный сидел на жестком стуле и хмуро смотрел на кроликов. Даже – с ненавистью.
   И тут Опарин занялся им всерьез.
   – Имя, фамилия, где работаешь, – приказал он.
   Задержанный молчал.
   Иван Ильич рассматривал его несколько секунд, а потом сказал:
   – Слушай, сука, мне некогда.
   Встретившись с ужасным опаринским взором, задержанный надломился и выговорил:
   – Влад Стафеев.
   – Работаешь у Драговозова?
   Стафеев кивнул.
   – Дальше.
   – Ну… – сказал Стафеев. – Я их спер. Утром.
   – Зачем? Говори, говори! Давай, быстро!
   – Спер, – повторил Стафеев и горько сжал губы.
   – Насолить Драговозову?
   – Манушкину, – выговорил Стафеев. С трудом, поскольку речь шла о глубоко личном, о том, что пестовалось в груди не один месяц.
   – Кто такой Манушкин?
   – Младший зоотехник. Мелкая пакость!
   – Выскочка, – подсказал Опарин. – Да?
   Стафеев помолчал, а потом от души добавил:
   – Сглупил я тогда, что на Алевтинке женился. Я ведь как думал? Я думал, Драговозов для дочки на стороне подберет, богатого! А этот Борька…
   – Манушкин? – уточнил Опарин быстро.
   – С первого дня выслуживался и выпендривался. Ну конечно, он у нас глиста с образованием…
   – А что плохого… а-ах! – зевнул Опарин. – …в образовании?
   – Да то, что и лезет, и лезет: то не по-научному, здесь не по-научному… И Алина: «Боречка, Боречка…»
   Опарин быстро набросал на листке несколько строк и перебросил Стафееву:
   – Прочти. Читать-то умеешь?
   Стафеев обиделся, но промолчал.
   На листке крупными прямоугольными буквами было написано:
   «16 сентября 2240 года я, Стафеев Владислав, совершил кражу двух кроликов породы «бургундские маргариты» из хозяйства г.Драговозова, сделав это из личной неприязни к зоотехнику Манушкину Борису. С моих слов записано верно».
   – Все правильно? – спросил Опарин. – Тогда подпиши.
   – Дурак я, – с сердцем произнес Стафеев. – Надо было им шею свернуть – и всего дел.
   – Ну, ты ведь не живодер, Влад, – сказал Опарин. – Как такую прелесть убить? Они ведь совсем беззащитные.
   Словно отвечая на эти слова, кролики заворочались в корзине, тяжело перемещая в тесноте задние лапы.
   – А если б я их убил, – спросил Стафеев, – меня бы нашли? Вот честно сказать – нашли бы?
   – Честно… – протянул Опарин. – Кого-нибудь другого, может быть, и нет, но ведь ты наделал бы ошибок, похвастаться бы захотел, намекнуть… Машуков бы тебя быстро вычислил. А я бы посадил. Года на три.
   – Тут людей режут, – брякнул Стафеев, – а вы за кроликов сажаете.
   – Кстати, раз уж с кроликами все ясно, – сказал Иван Ильич, – скажи мне вот что: когда ты шел от Драговозова по лесу, кого ты встретил?
   – Никого… – удивился Стафеев.
   Опарин сделался сонным. Он поглядел в потолок, потом на пыльные шторы и молвил:
   – Могильник-то существует… – И вдруг гаркнул: – Одиннадцать тел! Еще одиннадцать! Лет десять пропадают люди. Кого ты видел в лесу?
   Стафеев зашевелил пальцами скованных рук, подвигал кожей лба, напрягся, но после обмяк и повторил:
   – Никого.
   – Ладно, – погас Опарин и вызвал охрану. – Посиди денек в КПЗ. Если что-нибудь на ум придет, расскажи.
   Недоумевающего и угнетенного Стафеева увели.
   – Надо бы, наверное, кроликов пустить погулять, – сказал оперативник.
   Опарин перевернул корзину набок. Зверьки выбрались, настороженно огляделись, потом один прижал уши и превратился в комочек, а второй совершил неожиданно длинный прыжок и повалил опаринский органайзер. Огрызки карандашей, авторучки с засохшим стержнем и два подаренных сослуживцами на день рождения паркера рассыпались по полу. Опарин встал, ногой отгреб их под стол, снова сел.
   – Никого… – повторил он задумчиво. – Нет, он кого-то видел, этот болван. Он кого-то видел, на кого не обратил внимания.
 
   Стасик Мрыхов смущенно вздыхал, крестился негнущейся рукой и неловко кланялся, помещенный в теплое пальто, принадлежавшее некогда отцу Герману, – где надо, заштопанное и заново подбитое, трудами матушки, ватином. Все эти меры, предпринятые благодетелями Стасика, были необходимы ввиду наступающей зимы и того обстоятельства, что блаженненького брали зимним сторожем на склад при «стекляшке». Отец Герман благословил Стасику идти работать, тем более что должность оставляла много времени для чтения. Справили теперь вот теплое пальто. Стасик, как он не замедлил сообщить, чувствовал себя в этом пальто как в раю.
   Отец Герман взял его с собою прогуляться перед сном. Расставаться с пальто Стасик не захотел и, шагая, делился ощущениями:
   – Как будто внутри печки, горячо и совсем пота нет.
   На небе постепенно умножались звезды, и вместе с ними в мир изливалась тишина. Она была больше человеческого страдания, больше сует уходящего дня, она покрывала весь житейский мусор, словно уводила в иное измерение – о котором намекает золотой фон иконы. И вдруг, непонятно для чего, отец Герман вторгся в эту тишину вопросом:
   – А как ты думаешь, Стас, там, на звездах, могут жить какие-нибудь разумные существа?
   Стасик поднял голову. При свете звезд и чахлого уличного фонаря видна была его тоненькая шея в окружении тяжелого воротника в потертых тугих каракульках. Стасик помолчал и молвил убежденно:
   – У Бога все возможно. Даже помыслить дивно – живут в небесной дали, при свете другого солнца, какие-нибудь люди, и у них там сейчас, скажем, утро, идет Литургия – так хорошо…
   – Литургия? – От неожиданности отец Герман остановился и почувствовал, что хочет курить. Дальше они шли некоторое время молча, и спустя недолго время отец Герман понял, что Стасик, пожалуй, прав: Христос ведь один на всю Вселенную. От этой мысли сделалось на душе уютно, как будто весь беспредельный, неизведанный мир оказался совершенно знакомым и обитаемым. Близкое наступление космической эры ровным счетом ничего не меняло для человечества, потому что Христос везде один и тот же. И скоро можно будет сесть в звездолет, оказаться за пределами Галактики, на чужой планете, и встретить там Христа.
   Они прошли уже весь проселок и теперь, не спеша, одолевали подъем перед выходом на шоссе. Впереди чернела автобусная остановка. Заветный красный куст, который так нравился Стасику, скрывался в темноте.
   Стасик тоже думал об этом, потому что сказал:
   – Красные листья – они прочнее. Облетают после желтых. А иные так и держатся, становятся бурыми и засыхают, но все равно держатся. Всю зиму. Я об этом много размышлял, батюшка. Есть же в этом смысл, правда?
   Отец Герман молча шагнул на шоссе. Призрачная беловатая лента дороги, струясь, уходила прямо в небо, касаясь горизонта в том месте, где черные сгустки материи, земные деревья, расступались, словно открытые ворота. Небо над Поярковым чуть светилось от редких фонарей – их погасят около двух часов ночи – а дальше, над лесами, простиралась девственная синева. Думалось несвязно и неспешно, о красивых вещах. Представлялось, например, что хорошо поставить на этом месте высокий крест в память явления святых. И заказать в Вологодской иконописной мастерской икону – воины Корнилий и Анатолий. Рассказать изографу все в подробностях. И про красный куст – тоже. Русских святых любили писать с березой или рябиной, палестинских – с фиговым деревом, ирландских – с вереском, американских – с кленом, сербских – с ивой. Деревья представляются наиболее чистым обозначением райских обителей. И если Стасик прав и на других планетах тоже живут люди, то есть в раю и те святые – инопланетные. И ради них райская земля извела странные инопланетные деревья и цветы.
   Внезапно отец Герман замер – ему показалось, что некто недобро следит за ними из густого мрака на остановке.
   – Погоди-ка… – Он взял Мрыхова за руку, останавливая его. Стасик послушно замер. – Никого не видишь?
   – Нет, – подумав, сказал Стасик.
   Отец Герман вытащил из кармана маленький фонарик, черкнул лучом по воздуху. Из ничего вдруг выскочило белое лицо с распахнутыми темными глазами – и исчезло. Стасик обеими ладонями закрыл себе рот и из-под ладоней сдавленно ахнул. Фонарик скользнул по беспокойной листве и не торопясь вернулся обратно. Вызвал из небытия сперва закрытый ларек с выгоревшей пальной пачкой дешевых папирос «Не кашляй!», затем хитрую морду мозаичного кролика и вышивку на груди его косоворотки, а после опять возникло то самое лицо. Оно не исчезло и не изменилось – все так же таращилось.