– Мертвец, – сказал отец Герман, опуская фонарик.
Стасик медленно перекрестился и забормотал:
– Упокой, Господи, душу…
Они подошли поближе.
– Осторожно. – Отец Герман снова зажег фонарик и посветил под ноги. Жирно блеснула кровь. Мертвец сидел на лавке, в углу, привалившись к стене. Кровь натекла из длинного разреза у него на горле, начиная от уха.
– Бритва, – сказал отец Герман. Он внимательно поглядел убитому в лицо. – Не узнаешь? – спросил он Мрыхова.
Синевато-бледное, в неестественных, все время меняющихся тенях от фонарика, лицо выглядело знакомым. Но только не для Стасика. Смерть разрушила ту цельность, которой был этот человек, и Мрыхов ничего не узнавал в оскверненной, порванной оболочке.
– Это Стафеев! – уверенно сказал отец Герман.
Стасик замотал головой.
– Посмотри же, – настаивал отец Герман. – Это он.
Стасик помолчал немного, а потом сказал еле слышно:
– Да. Сапоги его. И ремень. Мы вместе покупали.
Они отошли чуть в сторону. Случившееся накатило, как локомотив, в голове все смялось в кашу.
Влад Стафеев, сознавшийся в краже кроликов из стремления навредить Манушкину, провел у Опарина полтора дня с целью самопознания, но ничего полезного в себе так и не познал и был сегодня утром выпущен на свободу. Днем его видели в «стекляшке», где он покупал водку, а к вечеру из поселка он ушел – предположительно, к супруге, в хозяйство Драговозова. У Драговозова, конечно, уже заготовлен приказ об увольнении. И Алевтина Стафеева, надо полагать, припасла для мужа некоторое количество ядовитых дротиков. Однако ничего такого, из-за чего человек мог бы взять бритву и полоснуть себя по горлу. Хотя, конечно, ситуации бывают различные.
От торопливых мыслей отца Германа отвлек Стасик – он вдруг захрипел и забился внутри большого твердого пальто. Пришлось хватать его и тащить прочь, сперва к проселку, а затем к храму. Отец Герман сам не знал, почему пошел не домой, а в свою церковь. Отпер в темноте дверь, затеплил две свечки. Стасик, погрузившись в знакомый воздух, поуспокоился.
– Здесь переночуешь, – сказал отец Герман. – Заложи изнутри засов и спи. Я завтра разбужу.
Стасик послушно добрался вместе с отцом Германом до двери, выпустил его и долго, терпеливо возился с засовом, который заржавел и не хотел сдвигаться с места. Наконец все угомонилось и стихло.
Отец Герман зашел домой – матушка, привыкшая к его долгим вечерним прогулкам, безмятежно спала – взял из сеней большой фонарь, моток веревки, ветошку и снова отправился к автобусной остановке.
Не хотелось, чтобы утром первый автобус, приходящий из Шексны в семь сорок пять, обнаружил Стафеева. Поэтому отец Герман положил себе, по здравом размышлении, сделать две вещи: огородить остановку веревкой с тряпицами, а поутру, часов с пяти, усадить подле нее дядю Мотяха. Дядя Мотях обладал замечательной охотничьей винтовкой и умел, как никто, говорить: «Куды?!». Да и вообще человек надежный. А отец Герман тем временем добудет как-нибудь Опарина.
Фонари на улице уже погасили. В такие часы иногда казалось, что можно разглядеть чужие сновидения. Они бродят из дома в дом, сплетаются, втягиваются друг в друга, размазываются, делаются мутными и тяжелыми, и воздух от них как будто густеет.
Отец Герман чуть улыбнулся, посылая добрую мысль одной городской знакомой – приятельнице Анны Владимировне. Она была художницей. Впрочем, почему «была» – она и до сих пор рисует кошек в платьицах и говорящие конфеты. Услышав, что Герман Васильевич теперь стал священником, художница вцепилась в его рукав и принялась рассказывать, как ее одолевают демоны. Особенно во сне. «Даже синяки остаются», – пожаловалась она, показывая худую загорелую руку, действительно, с синяком.
– Темные силы, значит, вас злобно гнетут, – задумчиво сказал отец Герман. – А молитвы на ночь читать пробовали?
Художница изменилась в лице.
– Ну, это же… раньше действовало, – выговорила она. – Теперь времена другие.
– Те же самые, – сказал отец Герман. – Вы одну-две читайте, только внимательно, не отвлекаясь.
– Все равно, я же ничего не чувствую, – пожаловалась художница.
– Чувствовать не надо. Просто читайте, можно по книжке. И сразу после этого – спать. Снотворного не пейте.
Спустя месяц художница неожиданно приехала в Поярково на рейсовом автобусе. Едва показавшись на пороге машуковского дома, объявила, что безусловно верит теперь в Бога, поскольку рекомендованное отцом Германом средство исцелило ее от невроза, когда все прочее, включая медикаментозные препараты, совершенно не помогало.
Несколько детских книжек с ее картинками увез Алеша, когда покидал родительское гнездо, а одна сохранилась у отца Германа с матушкой.
Фонарь снова явил зарезанного Стафеева. На остановке все осталось по-прежнему. Отец Герман положил зажженный фонарь на землю и обвел место преступления веревкой. Затем разорвал на полосы ветошку и привязал тряпицы.
Стафеева убили бритвой. Как Ольгу Пестрову и остальных. Но, в отличие от прочих, не изувечили, ничего не отрезали. Если это сделал тот же самый человек, то почему он отступился от обычного для него образа действий? Не успел, спугнули? А если кто-то другой – то, спрашивается, кому настолько досадил Влад Стафеев?
Кроме того, подумал отец Герман, Стафеев не подходит под определение типичной жертвы. Он не субтилен, как Стасик. Не девушка, не подросток.
Следовательно, Стафеев видел что-то лишнее.
Отец Герман вдруг услышал приближающийся рев автомобиля. Это было странно. Ехали от Шексны. В такое время суток разве что дальнобойщик мог показаться на шоссе. А тут… да, джип.
Джип несся, вихляя, яростный свет его фар скакал в темноте, и вместе с ним кривлялась ночь: то справа, то слева выпрыгивали кусты, стволы деревьев, дорожные указатели, почивший в кювете ржавый трактор. Затем настал черед драговозовского кролика, и тут джип с хрипеньем затормозил. Желтый свет облил отца Германа с головы до ног. В джипе активно завозились. Мотор заглох. Дверца стала биться, как будто об нее со всей дури стукалось запертое внутри мощное животное. Наконец на дорогу выбрался, матерясь, Иван Ильич Опарин. Он выпрямился, встряхнулся, как пес, и уставился на отца Германа бешеными, совершенно белыми глазами.
– Что тут у вас еще? – заорал он, во всю ширь разевая пасть. От Опарина устало несло перегаром, свежевыпитой водкой и потными носками.
– Доброй ночи, Иван Ильич, – сказал отец Герман.
– Какого черта вы тут делаете, ваше высокопреосвященство? – осведомился Опарин и громко, отчетливо икнул.
– А вы, ваше высокопревосходительство? – спросил отец Герман. – За каким бесом вы посреди ночи заложили карету?
Опарин покачался с носка на пятку, усмехаясь пьяно и дико, затем вытащил из кармана початую бутылку водки и жадно отхлебнул.
– Занимался идентификацией тел, – сказал он. – Генетический материал как раз прислали из лаборатории, а паспортная служба – тоже… Вы уверены, что не хотите выпить? В основном молодые девчонки. Племянка Игорька… Игорька-то помнишь? А, ты из другой школы. Да?
– Да, – сказал отец Герман.
– Ну, и что тут у нас? – снова сказал Опарин, с трудом поднимая брови на пьяном лбу. – А?
– Труп, – ответил отец Герман.
– Труп, – протянул Опарин. – Скучно живете… труп.
– Нет, это интересный труп, – сказал отец Герман.
Опарин хотел нырнуть под веревку, но шея у него плохо гнулась, и он едва не упал. Отец Герман посветил ему фонарем.
– Стафеев? – удивился Опарин. – Да? Влад, это ты?
– Да, – сказал отец Герман.
– А я не вас… спрашиваю, – огрызнулся Опарин. – Или нет. Именно вас. Кто это?
– Стафеев.
– А, – сказал Опарин. – То-то гляжу, рожа знакомая. Ха-ха.
– Иван Ильич, у вас есть с собой мобильный телефон? Надо вызвать бригаду. Незачем оставлять его до утра.
– Умный! – похвалил Опарин. Он полез в джип, долго там шарил, выбрался весь облитый водкой и наконец обнаружил телефон у себя в кармане. Долго тыкал, плохо попадая пальцем в крошечные кнопочки, затем неожиданно трезвым голосом закричал:
– Дежурный! Зеленчук, это ты? Бригаду в Поярково! Нет, срочно! Давай. Черт. – После чего вручил телефончик отцу Герману и с непонятной иронией изрек: – Едут.
Он побродил немного вокруг остановки, засунув руки в карманы и бормоча под нос. Потом возник из-за угла, в свете фар желтый и плоский.
– Вы верите в сны? – осведомился он у отца Германа.
– Нет.
– Странно.
– Почему?
– Я думал, вы верите в сны.
– Церковные люди не суеверны, если вы это имели в виду.
– Странно, – еще раз сказал Опарин и допил ту водку, которая не разлилась из бутылки. – А если сон от этого вашего ангела?
– Ангел не обидится.
– Это точно?
– Абсолютно.
Опарин помолчал и вдруг заорал, взмахивая руками:
– Я сойду с ума!
Бутылка сверкнула в свете фар, метнула тонкую струю – последние капли – и улетела на обочину, в мягкие объятия кустов.
– Я все это видел! – надрывался Опарин. – Понимаете вы? Я заснул в кабинете и увидел! Все! Вас, остановку, кролика, веревку! Я только не знал, кто там, внутри! Понимаете? Вы понимаете, что я все это видел?
– Да, – сказал отец Герман.
– Он понимает! – воззвал Опарин. – Он у нас все понимает!
Иван Ильич пошатнулся, нелепо скакнул, пытаясь удержать равновесие, и рухнул на траву. В то же мгновение раздался злой, громкий храп.
Стафеева забрали в город около пяти утра, а кровь засыпали листьями, так что пассажиры первого автобуса из Шексны только и заметили, что на остановке «намело». Около восьми Опарин очнулся, как-то разом и без всякой посторонней инициативы, покрякал, обтерся ладонями и поехал в хозяйство Драговозова – беседовать с женой убитого.
Алевтина Стафеева обнаружилась у себя дома, в термобигудях и халате с шелковыми драконами на спине. Зевая во весь рот, распахнула дверь – и вдруг замерла, увидев огромного, пугающего Опарина.
– Тебе чего? – спросила она.
– Стафеева Алевтина Викторовна? – осведомился Опарин. – Я к вам.
Еще на пороге он сунул Алевтине удостоверение, но в руки ей не дал и вдавил ее обратно в комнаты. Алевтина, сперва присмиревшая, быстро опомнилась.
– Если насчет Влада, то его нет, – сказала она неприязненно. – Сама второй день не дождусь.
– Вы его после освобождения видели?
– Какое! Сразу за водку – до меня и не добирался. Драговозов, конечно, в большом гневе. А кто знал, что Манушкин такой дурак?
– Следовательно, – уточнил Опарин, рассеянно любуясь прикнопленной к стене певицей с голой грудью и синим, с перламутровым отливом, лицом, – в последний раз вы видели своего мужа в день похищения им двух кроликов породы «маргарит»?
Алевтина кивнула и добавила в сердцах:
– Дурак!
Тут Опарин заглянул ей в глаза и молвил тихо:
– Что-то у вас, Алевтина Викторовна, все дураки.
Алевтина принялась сердито выдергивать из волос бигуди. «Все равно теперь утро всмятку», – пояснила она при этом.
– Что же вы, Алевтина Викторовна, не поинтересуетесь, где господин Стафеев?
– Пьяный где-нибудь спит, – сказала Алевтина Викторовна. – Учтите, я про этих кроликов ничего не знала. Он со мной мыслями не делился. А вы что там будете записывать? Запишите, что не знала. Или у вас микрофон есть?
– Стафеев мертв, – скучно выговорил Иван Ильич.
Алевтина опять замерла, а затем усмехнулась, тускло блеснув железным зубом.
– Ну вот зачем ты врешь? Как это он мертв? За кроликов, что ли?
– На самом деле мертв, – сказал Опарин без всякого сочувствия ко вдове с шелковыми драконами. Он полез в нагрудный карман и безошибочно обнаружил там полароидное фото – догадались ребята, сунули, когда забирали бедного Влада. Алевтина вгляделась, лицо у нее сразу обмякло и поблекло, из упругого стало как вчерашний воздушный шарик.
– Вот, и детей не прижили, – сказала она.
– Какие ваши годы, – произнес Опарин, отбирая у нее фото. На это Алевтина возражать не стала, а только еще больше погрустнела и посерьезнела.
Опарин вынул блокнот и подступился к главному.
– С кем у вашего мужа были отношения?
– В каком смысле? – насторожилась Алевтина.
Опарин на мгновение прикрыл блокнот.
– Его убили не просто так. Кому-то он изрядно насолил.
– Может, это Драговозов нанял? – предположила Алевтина.
– Кого? – не понял Опарин.
– Киллера! Или Манушкин? Его спрашивали?
– Кто-нибудь еще на ум не приходит?
Алевтина наморщила лоб – принялась думать. И тут, по некоторым мельчайшим признакам, Опарин понял, что она врет. Что она и его, Ивана Ильича Опарина, считает дураком. Он дал ей время составить приблизительный план действий, а потом, точно уловив момент, когда она собралась заговорить, надвинулся всем своим огромным телом и заревел:
– Умная? Умнее всех? Хочешь, чтоб и тебя бритвой? С кем у вас обоих были дела?
Алевтина отпрянула. Поспешно стала сооружать возмущенное выражение лица, но Опарин не оставил ей больше ни секунды. Вместе со стулом он подпрыгнул на месте и начал бесноваться – холодно и расчетливо:
– Дура! Хитрунья! Воровка! Подвела мужика под бритву! Для кого воровала? Говори!
– Я не воровала! – закричала вдруг Алевтина пронзительно. – Мы квартиру хотели купить в городе!
– Так. – Опарин придвинулся еще ближе.
Жизнь вокруг Алевтины неостановимо рухнула.
– Влад скупал консервы… – сказала она тихо.
– У кого?
– У Адусьева! Хрен собачий… – всхлипнула Алевтина. – Он ведь выболтал, да? Дурак! Адусьев продавал Владику просроченные банки, совсем просроченные – два, три месяца, понимаешь?
– Почем?
– По осьмушке цены.
– И куда их?
– А, не догадался… В столовую. Без меня они бы ничего не смогли. В суповой кастрюле кто разберет, каким месяцем на банке помечено… А они еще не тухлые, кстати.
– Стало быть, Алевтина Викторовна, вы брали на складе господина Драговозова свежие консервы, а при приготовлении пищи в столовой заменяли их просроченными, которые ваш муж приобретал у Адусьева по бросовой цене?
– Да, – сказала Алевтина.
– Ловко. И куда вы сбывали добытое?
– Обратно Адусьеву, но за полцены.
– А он реализовывал их у себя в магазине за полную стоимость?
Алевтина кивнула.
– Ловко, – сказал Опарин снова. – Вы задержаны за мошенничество, Алевтина Викторовна.
На шоссе, чуть в стороне от остановки, возле указателя «Поярково 0,5 км» стоял отец Герман. Опарин затормозил. Алевтина безвольно мотнулась на заднем сиденье джипа.
– Подвезите до города, – сказал отец Герман, бесцеремонно забираясь на сиденье рядом с водительским.
Опарин покосился на него, не поворачивая головы, но ничего не сказал. Поехали.
Когда миновали первый подъем, отец Герман спросил:
– А что Стафеев – он ведь был жадный?
– Чрезвычайно, – подтвердил Опарин.
– Я так думаю, он видел в лесу убийцу.
– Ага, – сказал Опарин.
– И стал трясти с него деньги за молчание.
– Именно, – сказал Опарин. – Поэтому его и убили привычным орудием, но не ради потребности, а из необходимости. Орудие типичное, а жертва – нет.
– Стойте! – ожила вдруг Алевтина, о которой они забыли. – Стало быть, консервы тут не при чем?
– Ага, – сказал Опарин с удовольствием. – Что консервы – это мы так, попутно установили. Для полноты картины морального облика погибшего.
В наступившем молчании было слышно, как Алевтина на заднем сиденье зашипела: «Х-хи-и-и…»
– Куда вас подросить в городе, Герман Васильевич? – любезно осведомился Опарин. Похмелье совершенно не мучило его, и вообще он находился в добром расположении духа.
– К районной больнице. Знаете, Иван Ильич, я много размышлял над теорией Гувыртовского – насчет инопланетян. Я вам еще не рассказывал?
– Кто это – Гувыртовский?
– Школьный учитель. Он считает, что поярковские убийства – признак вторжения инопланетного разума.
– Очень интересно.
– Напрасно смеетесь. По его мнению, пришельцы нарочно увечат тела, придавая им сходство с внешностью…
– …маленьких зеленых человечков, – заключил Опарин. – Для прокуратуры – в самый раз.
– А если все наоборот? – продолжал отец Герман. – Если наш маньяк – контактер?
– То есть?
– Если его похищали инопланетяне – может быть, в детстве – и с тех пор он их повсюду ищет? Пытается разоблачить?
– Вы что, верите, будто представители инопланетной цивилизации посещали Поярково со специальной целью выкрасть оттуда подростка и надругаться над ним? – спросил Опарин.
– Я – нет, но человек с поврежденной психикой вполне может в это верить.
Опарин с подозрением поглядел на отца Германа и вдруг резко затормозил – на дорогу неспешно выступил лось. Опарин несколько раз надавил гудок. Лось повернул важную голову и поглядел на джип. Алевтина вдруг отчаянно заерзала, перемещаясь к дверце.
– Далеко не убежишь, – предупредил Опарин. Она замерла и опять издала шипение.
Лось наконец принял решение, пересек дорогу и скрылся в лесу. Джип тотчас рванулся с места.
– Нет, в инопланетян я не верю, – задумчиво повторил отец Герман. – Я уже говорил вам, что церковные люди не суеверны. Нам следует поискать среди тех, кто состоял на учете в психоневрологическом отделении. Наверняка наш похищенный наблюдался врачами, хотя бы недолго. Они хранят такие данные?
– Да, – сказал Опарин. – Но почему вы так уверены, что он местный?
– Потому что он вырвал рисунки с изображениями инопланетян из книги, бывшей в поярковской библиотеке.
– Хм, – сказал Иван Ильич.
Пока Опарин оформлял Алевтину, что заняло у нее менее получаса, отец Герман находился в церкви Рождества Пресвятой Богородицы, которая стояла на площади напротив «Монстра». Церковка была старая и чрезвычайно обжитая. Она казалась многолюдной даже тогда, когда никого, кроме женщины в бесформенном черном платке, с кислым видом протирающей свечник, там не было. Отец Герман взял листок «Голос Церкви», время от времени выпускаемый приходом, и в полумраке прочитал следующий поучительный случай про смерть колдуна.
Как известно, колдун не может умереть, не передав свою силу, и перед смертью очень мучается. И вот умирает один такой колдун, а внук, бывший при нем, не хочет принимать в себя чародейскую силу. Второй день не может отойти дед, третий… Наконец внук решился. Тайно взял маленькую иконку Пресвятой Богородицы, приложил к груди под рубашкой, а другой рукой взялся за руку деда. Тут старый колдун сразу помер. Икона же вошла в тело внука и приросла к нему – как родимое пятно, так что удалить ее невозможно. И главное – она стала совершенно темная, но водой не отмывалась.
Благоразумный внук колдуна провел всю жизнь в покаянии, и на тридцатый год такой жизни икона у него на груди начала светлеть, а к сороковому сделалась совершенно чистой, после чего сей раб Божий отошел ко Господу. «Это было в 2007 году», – лаконически завершалась заметка.
Отец Герман нашел заметку интересной и заплатил за листок два рубля.
Тут с площади донесся бодрый гудок – Опарин избавился наконец от Алевтины и готов был к визиту в больницу. Конечно, можно просто послать запрос по электронной почте, но ответ на него мог прийти и через неделю, если не позднее. Кроме того, медики не любили делиться данными, которые считались конфиденциальными. Опарин по-прежнему оставался в приподнятом настроении, был по-злому весел и готов ко всему.
Джип ворвался во двор новой районной больницы – примерно того же года постройки, что и «Монстр», и сходной архитектуры. Несколько больных в халатах и тапках бродили среди скамеечек и подстриженных почти под ноль кустов. Одна скамейка была опрокинута и лежала на буром газоне, как будто в обмороке. Из окон выплывала тяжкая вонь больничной кухни.
– Как думаете действовать? – осведомился Опарин у отца Германа, пока они поднимались по пандусу, а затем путешествовали в лифте до главврача.
– Имеет смысл смотреть у них в базе данных графу «место рождения». Выберем всех из Пояркова, кто состоял на учете.
– Угу, – сказал Опарин и потер руки. На одной была свежая царапина, оставленная острыми женскими ногтями. – Вот так просто?
– Именно, – подтвердил отец Герман.
Когда они снова садились в джип, над Шексной висела черная туча, из которой вырывались яростные молнии. Ветер гнал по стареньким мостовым райцентра сор и листья, где-то совсем неподалеку отчаянно бился ставень, с каждым ударом все звонче – рассыпаясь на щепки. Перекрикивая грозу, завелся мотор, и почти сразу с небес хлынуло. Потоки воды падали на город отвесно, в лобовое стекло как будто плескали из полного ведра. Джип медленно двинулся по улице, возмущая воду. Город преобразился – обезлюдел, его очертания размылись, стерлись, словно мироздание начало сворачиваться, уходить к истокам, к пятому, четвертому, третьему дню Творения. Но потом, когда Шексна осталась позади и растянулось шоссе между кулисами лесов, гроза пошла на убыль, и мир сделался темным, прозрачным и гневным.
– Адусьев! – вымолвил наконец отец Герман.
Иван Ильич сильно фыркнул носом и полез в карман за носовым платком.
– Адусьев. Очень просто. Он объявлял в магазине, что уезжает в город за товаром, – заговорил Опарин медленно. – На самом деле товар доставлял ему Влад Стафеев. Адусьев садился на автобус в Поярково, ехал в любую произвольную точку и там высаживался. Не очень далеко. На остановке дожидался очередного автобуса и из числа выходящих пассажиров выбирал себе жертву.
Совершив убийство, он выходил на шоссе и добирался с попуткой до следующего населенного пункта. И уж оттуда возвращался домой, кружным путем, с пересадкой. Иначе его давно бы заподозрили.
– Люди не наблюдательны, – сказал отец Герман. – Особенно здесь.
В архиве больницы им, хоть и неохотно, но все же сообщили о том, что Адусьев Игнатий Федорович был «похищен инопланетянами» в возрасте тринадцати лет. Его доставили с острым неврозом, он требовал компьютер и пытался нарисовать головастых, глазастых уродцев, вроде тех, что с рекламы сыра «Чеддер – он и на Марсе Чеддер». Тогдашний невропатолог, старый материалист Валерьян Аркадьевич Котомкин, писал в отчете, что над мальчиком было совершено насилие, которое оказало разрушительное воздействие на его психику.
Котомкина Иван Ильич помнил. Лет десять назад он упал под поезд с пригородной платформы. Тогда предполагали несчастный случай – доктор был уже немолод и жаловался на головокружения. Лесные убийства начались примерно в это же время.
Иван Ильич гнал машину по зеркальному шоссе, пригибаясь к рулю. Отец Герман слышал, как он скрипит зубами.
Ближе к Пояркову воздух утратил кристальную прозрачность, там было серо, и в небе проглядывало уже голубенькое. Грозой сорвало остатки листьев. Мокрые деревья выглядели смущенно и как будто подслеповато жмурились.
Бросив джип у въезда на проселок, Опарин выскочил из машины, поднял фонтан из глубокой лужи и, не разбирая пути, побежал по раскисшей дороге в сторону «стекляшки». Отец Герман зашлепал за ним.
Продавщица красавица Жанна взглянула на заляпанного Опарина только мельком и приказала:
– В таком виде – выйдите, гражданин!
– Где хозяин? – грозовым голосом осведомился Опарин.
– Здесь продукты! – вскричала Жанна. – Немедленно выйдите!
– Адусьев где? – повторил Опарин.
– Не знаю… В подсобке, может быть… Туда нельзя! – всполошилась она окончательно и выскочила из-за прилавка.
Опарин посмотрел на Жанну, широко разинул рот, заревел и затопал ногами, роняя с брюк комья жидкой глины. Жанна попятилась, побелела и с визгом выскочила вон. Опарин сразу успокоился, обтер лицо платком, бросил платок на пол и деловито полез в подсобку.
Там было темно и тесно от ящиков. Мерцали бутылки, консервы стояли в ряд, как солдаты в своей бумажной униформе, и наводили на мысли о войне. На ум легко приходили слова: эшелон, пополнение, доппаек. Вдалеке тускло горела засиженная мухами лампочка. Там, под лампочкой, находилось что-то живое. Там дышали, немного шевелились – Опарин ощущал близкую притаившуюся жизнь, как Баба-Яга, безошибочно чуявшая русский дух.
– Эй! – крикнул он. – Господин Адусьев? Выходите!
– Он не может! – отозвался смешливый голос.
Опарин ничуть не удивился.
– Это почему еще?
– А я его, супчика, под прицелом держу, – пояснил голос. – Супчик, супчик мой без мяса, – замурлыкал он, а потом строго прикрикнул: – Куды? Сидеть! Отстрелю!
Опарин пробрался наконец к лампочке, и перед ним открылась такая картина. Владелец магазина, господин Адусьев, желтовато-бледный, безмолвный и неподвижный, сидел на перевернутом ящике, уткнув локти в колени. А перед ним на старом табурете вертелся и кобенился дядя Мотях с охотничьей винтовкой, направляемой Адусьеву то в голову, то в грудь.
– Явился! – приветствовал Опарина дядя Мотях, не поворачивая к нему головы. – А ты долго соображал… Я вот этого гада быстро раскусил. Давай наручники. Одевай на него.
Опарин вдруг понял, что наручников при нем нет. Дядя Мотях это тоже понял.
– Что, забыл? – выговорил он с видом величайшего презрения. – Тьфу ты! У меня веревка есть. Давай, вяжи его, а я посторожу. Он, сволочь, опасный.
Опарин взял веревку из кармана дяди Мотяха и приблизился к Адусьеву. Тот поглядел тускло, но даже не пошевелился.
– Руки, – приказал Опарин.
Адусьев молча протянул к нему обе руки. Они были очень красными даже при подслеповатой лампочке. На полу что-то тихо звякнуло.
– Бритва, – пояснил дядя Мотях, который тоже слышал этот звук. – Он ее в пальцах тискал. Весь раскровянился.
Опарин стянул запястья веревкой, отыскал тряпку среди хлама на полках и обмотал окровавленные кисти, чтобы кровь не пачкала вокруг. Адусьев все так же молчал. Иван Ильич забрал бритву, обернул ее бумагой. Дядя Мотях наблюдал за происходящим, кивая сразу головой и винтовкой.
– Ну что, пошли? – обратился к нему Опарин.
Адусьев встал, побрел к выходу в торговый зал. Дядя Мотях браво пошел следом. В дверях Адусьев вдруг метнулся в сторону. Выстрелом из винтовки разбило витрину. Адусьев, стремительный, как крыса, вилял по магазину, всякий раз выскальзывая из хватающих его рук. Битое стекло шумно хрустело под ботинками Опарина.
Адусьев выскочил на улицу, и тут сильный удар стоявшего возле дверей отца Германа сбил его с ног. Опарин, красный, с тяжелым дыханием, вывалился из магазина почти сразу же, а затем высунулся и дядя Мотях. Лежа на земле, Адусьев водил белыми глазами из стороны в сторону и хрипел. Жидкая грязь облепила его волосы, сомкнулась поверх тощего тела, так что в послегрозовом сумраке казалось, будто его засасывает обратно, в недра первобытной материи.
Дядя Мотях весело сказал:
– А я его по следам высмотрел. Это ведь он бедного Владьку… До чего жадность доводит! Владик – он, конечно, себе на уме был, но дурак… Этот – умный. Он хитрый. Следы вон как путал, а дядя Мотях все-таки распутал.
Опарин, безмолвно пыхтя, нагнулся над Адусьевым и связал ему ноги собственным шелковым галстуком. Выпрямился, перевел дух.
– А я, значит, поставил эксперимент, – продолжал дядя Мотях. – И под винтовочку его… Сидим, значит. Он, кстати, совсем не удивился. Ожидал чего-то подобного. Сидим, он бритву вертит. Я-то вижу, я ему говорю: «Ты даже не думай – отстрелю!». Он с досады в кулаке ее сжал и ну тискать. Сам себя терзал. А я сижу с винтовочкой и думаю: когда же умники из города додумаются…
Адусьев перевернулся набок и несколько раз сильно дернулся, как гусеница. Опарин поглядел на него, потер шею, словно без галстука ему было холодно, а потом поднял связанного и на руках понес к джипу.
– Я останусь, посторожу, – сказал дядя Мотях как ни в чем не бывало. – Вот ведь бес попутал – как я витрину-то ему разнес!
Иван Ильич Опарин тем временем дотащил Адусьева до машины и повернулся к отцу Герману.
– Возьмите у меня в левом кармане ключ и откройте багажник.
Ни о чем не спрашивая, отец Герман повиновался.
Сбросив в багажное отделение хозяина «стекляшки», Опарин произнес:
– Гражданин Адусьев, вы арестованы.
После чего захлопнул крышку и запер ее на замок.
В начале октября отец Герман обвенчал Алину с Боречкой. Гувыртовский написал рассказ о явлении святых воинов в Пояркове и снес его в районную газету и «Голос Церкви». Стасик Мрыхов поступил в распоряжение дяди Мотяха, который охотно взялся обучать его сторожевому ремеслу. Из Шексны приехал какой-то родственник Адусьева и ликвидировал магазин, который тотчас был куплен Драговозовым, в рекордные сроки отремонтирован и вновь открыт. Жизнь по обыкновению наладилась, и на Пасху Гувыртовский, в чисто постиранной, но чрезвычайно мятой рубахе преподнес глубокоуважаемой матушке Анне Владимировне следующие стихи собственного сочинения:
Стасик медленно перекрестился и забормотал:
– Упокой, Господи, душу…
Они подошли поближе.
– Осторожно. – Отец Герман снова зажег фонарик и посветил под ноги. Жирно блеснула кровь. Мертвец сидел на лавке, в углу, привалившись к стене. Кровь натекла из длинного разреза у него на горле, начиная от уха.
– Бритва, – сказал отец Герман. Он внимательно поглядел убитому в лицо. – Не узнаешь? – спросил он Мрыхова.
Синевато-бледное, в неестественных, все время меняющихся тенях от фонарика, лицо выглядело знакомым. Но только не для Стасика. Смерть разрушила ту цельность, которой был этот человек, и Мрыхов ничего не узнавал в оскверненной, порванной оболочке.
– Это Стафеев! – уверенно сказал отец Герман.
Стасик замотал головой.
– Посмотри же, – настаивал отец Герман. – Это он.
Стасик помолчал немного, а потом сказал еле слышно:
– Да. Сапоги его. И ремень. Мы вместе покупали.
Они отошли чуть в сторону. Случившееся накатило, как локомотив, в голове все смялось в кашу.
Влад Стафеев, сознавшийся в краже кроликов из стремления навредить Манушкину, провел у Опарина полтора дня с целью самопознания, но ничего полезного в себе так и не познал и был сегодня утром выпущен на свободу. Днем его видели в «стекляшке», где он покупал водку, а к вечеру из поселка он ушел – предположительно, к супруге, в хозяйство Драговозова. У Драговозова, конечно, уже заготовлен приказ об увольнении. И Алевтина Стафеева, надо полагать, припасла для мужа некоторое количество ядовитых дротиков. Однако ничего такого, из-за чего человек мог бы взять бритву и полоснуть себя по горлу. Хотя, конечно, ситуации бывают различные.
От торопливых мыслей отца Германа отвлек Стасик – он вдруг захрипел и забился внутри большого твердого пальто. Пришлось хватать его и тащить прочь, сперва к проселку, а затем к храму. Отец Герман сам не знал, почему пошел не домой, а в свою церковь. Отпер в темноте дверь, затеплил две свечки. Стасик, погрузившись в знакомый воздух, поуспокоился.
– Здесь переночуешь, – сказал отец Герман. – Заложи изнутри засов и спи. Я завтра разбужу.
Стасик послушно добрался вместе с отцом Германом до двери, выпустил его и долго, терпеливо возился с засовом, который заржавел и не хотел сдвигаться с места. Наконец все угомонилось и стихло.
Отец Герман зашел домой – матушка, привыкшая к его долгим вечерним прогулкам, безмятежно спала – взял из сеней большой фонарь, моток веревки, ветошку и снова отправился к автобусной остановке.
Не хотелось, чтобы утром первый автобус, приходящий из Шексны в семь сорок пять, обнаружил Стафеева. Поэтому отец Герман положил себе, по здравом размышлении, сделать две вещи: огородить остановку веревкой с тряпицами, а поутру, часов с пяти, усадить подле нее дядю Мотяха. Дядя Мотях обладал замечательной охотничьей винтовкой и умел, как никто, говорить: «Куды?!». Да и вообще человек надежный. А отец Герман тем временем добудет как-нибудь Опарина.
Фонари на улице уже погасили. В такие часы иногда казалось, что можно разглядеть чужие сновидения. Они бродят из дома в дом, сплетаются, втягиваются друг в друга, размазываются, делаются мутными и тяжелыми, и воздух от них как будто густеет.
Отец Герман чуть улыбнулся, посылая добрую мысль одной городской знакомой – приятельнице Анны Владимировне. Она была художницей. Впрочем, почему «была» – она и до сих пор рисует кошек в платьицах и говорящие конфеты. Услышав, что Герман Васильевич теперь стал священником, художница вцепилась в его рукав и принялась рассказывать, как ее одолевают демоны. Особенно во сне. «Даже синяки остаются», – пожаловалась она, показывая худую загорелую руку, действительно, с синяком.
– Темные силы, значит, вас злобно гнетут, – задумчиво сказал отец Герман. – А молитвы на ночь читать пробовали?
Художница изменилась в лице.
– Ну, это же… раньше действовало, – выговорила она. – Теперь времена другие.
– Те же самые, – сказал отец Герман. – Вы одну-две читайте, только внимательно, не отвлекаясь.
– Все равно, я же ничего не чувствую, – пожаловалась художница.
– Чувствовать не надо. Просто читайте, можно по книжке. И сразу после этого – спать. Снотворного не пейте.
Спустя месяц художница неожиданно приехала в Поярково на рейсовом автобусе. Едва показавшись на пороге машуковского дома, объявила, что безусловно верит теперь в Бога, поскольку рекомендованное отцом Германом средство исцелило ее от невроза, когда все прочее, включая медикаментозные препараты, совершенно не помогало.
Несколько детских книжек с ее картинками увез Алеша, когда покидал родительское гнездо, а одна сохранилась у отца Германа с матушкой.
Фонарь снова явил зарезанного Стафеева. На остановке все осталось по-прежнему. Отец Герман положил зажженный фонарь на землю и обвел место преступления веревкой. Затем разорвал на полосы ветошку и привязал тряпицы.
Стафеева убили бритвой. Как Ольгу Пестрову и остальных. Но, в отличие от прочих, не изувечили, ничего не отрезали. Если это сделал тот же самый человек, то почему он отступился от обычного для него образа действий? Не успел, спугнули? А если кто-то другой – то, спрашивается, кому настолько досадил Влад Стафеев?
Кроме того, подумал отец Герман, Стафеев не подходит под определение типичной жертвы. Он не субтилен, как Стасик. Не девушка, не подросток.
Следовательно, Стафеев видел что-то лишнее.
Отец Герман вдруг услышал приближающийся рев автомобиля. Это было странно. Ехали от Шексны. В такое время суток разве что дальнобойщик мог показаться на шоссе. А тут… да, джип.
Джип несся, вихляя, яростный свет его фар скакал в темноте, и вместе с ним кривлялась ночь: то справа, то слева выпрыгивали кусты, стволы деревьев, дорожные указатели, почивший в кювете ржавый трактор. Затем настал черед драговозовского кролика, и тут джип с хрипеньем затормозил. Желтый свет облил отца Германа с головы до ног. В джипе активно завозились. Мотор заглох. Дверца стала биться, как будто об нее со всей дури стукалось запертое внутри мощное животное. Наконец на дорогу выбрался, матерясь, Иван Ильич Опарин. Он выпрямился, встряхнулся, как пес, и уставился на отца Германа бешеными, совершенно белыми глазами.
– Что тут у вас еще? – заорал он, во всю ширь разевая пасть. От Опарина устало несло перегаром, свежевыпитой водкой и потными носками.
– Доброй ночи, Иван Ильич, – сказал отец Герман.
– Какого черта вы тут делаете, ваше высокопреосвященство? – осведомился Опарин и громко, отчетливо икнул.
– А вы, ваше высокопревосходительство? – спросил отец Герман. – За каким бесом вы посреди ночи заложили карету?
Опарин покачался с носка на пятку, усмехаясь пьяно и дико, затем вытащил из кармана початую бутылку водки и жадно отхлебнул.
– Занимался идентификацией тел, – сказал он. – Генетический материал как раз прислали из лаборатории, а паспортная служба – тоже… Вы уверены, что не хотите выпить? В основном молодые девчонки. Племянка Игорька… Игорька-то помнишь? А, ты из другой школы. Да?
– Да, – сказал отец Герман.
– Ну, и что тут у нас? – снова сказал Опарин, с трудом поднимая брови на пьяном лбу. – А?
– Труп, – ответил отец Герман.
– Труп, – протянул Опарин. – Скучно живете… труп.
– Нет, это интересный труп, – сказал отец Герман.
Опарин хотел нырнуть под веревку, но шея у него плохо гнулась, и он едва не упал. Отец Герман посветил ему фонарем.
– Стафеев? – удивился Опарин. – Да? Влад, это ты?
– Да, – сказал отец Герман.
– А я не вас… спрашиваю, – огрызнулся Опарин. – Или нет. Именно вас. Кто это?
– Стафеев.
– А, – сказал Опарин. – То-то гляжу, рожа знакомая. Ха-ха.
– Иван Ильич, у вас есть с собой мобильный телефон? Надо вызвать бригаду. Незачем оставлять его до утра.
– Умный! – похвалил Опарин. Он полез в джип, долго там шарил, выбрался весь облитый водкой и наконец обнаружил телефон у себя в кармане. Долго тыкал, плохо попадая пальцем в крошечные кнопочки, затем неожиданно трезвым голосом закричал:
– Дежурный! Зеленчук, это ты? Бригаду в Поярково! Нет, срочно! Давай. Черт. – После чего вручил телефончик отцу Герману и с непонятной иронией изрек: – Едут.
Он побродил немного вокруг остановки, засунув руки в карманы и бормоча под нос. Потом возник из-за угла, в свете фар желтый и плоский.
– Вы верите в сны? – осведомился он у отца Германа.
– Нет.
– Странно.
– Почему?
– Я думал, вы верите в сны.
– Церковные люди не суеверны, если вы это имели в виду.
– Странно, – еще раз сказал Опарин и допил ту водку, которая не разлилась из бутылки. – А если сон от этого вашего ангела?
– Ангел не обидится.
– Это точно?
– Абсолютно.
Опарин помолчал и вдруг заорал, взмахивая руками:
– Я сойду с ума!
Бутылка сверкнула в свете фар, метнула тонкую струю – последние капли – и улетела на обочину, в мягкие объятия кустов.
– Я все это видел! – надрывался Опарин. – Понимаете вы? Я заснул в кабинете и увидел! Все! Вас, остановку, кролика, веревку! Я только не знал, кто там, внутри! Понимаете? Вы понимаете, что я все это видел?
– Да, – сказал отец Герман.
– Он понимает! – воззвал Опарин. – Он у нас все понимает!
Иван Ильич пошатнулся, нелепо скакнул, пытаясь удержать равновесие, и рухнул на траву. В то же мгновение раздался злой, громкий храп.
Стафеева забрали в город около пяти утра, а кровь засыпали листьями, так что пассажиры первого автобуса из Шексны только и заметили, что на остановке «намело». Около восьми Опарин очнулся, как-то разом и без всякой посторонней инициативы, покрякал, обтерся ладонями и поехал в хозяйство Драговозова – беседовать с женой убитого.
Алевтина Стафеева обнаружилась у себя дома, в термобигудях и халате с шелковыми драконами на спине. Зевая во весь рот, распахнула дверь – и вдруг замерла, увидев огромного, пугающего Опарина.
– Тебе чего? – спросила она.
– Стафеева Алевтина Викторовна? – осведомился Опарин. – Я к вам.
Еще на пороге он сунул Алевтине удостоверение, но в руки ей не дал и вдавил ее обратно в комнаты. Алевтина, сперва присмиревшая, быстро опомнилась.
– Если насчет Влада, то его нет, – сказала она неприязненно. – Сама второй день не дождусь.
– Вы его после освобождения видели?
– Какое! Сразу за водку – до меня и не добирался. Драговозов, конечно, в большом гневе. А кто знал, что Манушкин такой дурак?
– Следовательно, – уточнил Опарин, рассеянно любуясь прикнопленной к стене певицей с голой грудью и синим, с перламутровым отливом, лицом, – в последний раз вы видели своего мужа в день похищения им двух кроликов породы «маргарит»?
Алевтина кивнула и добавила в сердцах:
– Дурак!
Тут Опарин заглянул ей в глаза и молвил тихо:
– Что-то у вас, Алевтина Викторовна, все дураки.
Алевтина принялась сердито выдергивать из волос бигуди. «Все равно теперь утро всмятку», – пояснила она при этом.
– Что же вы, Алевтина Викторовна, не поинтересуетесь, где господин Стафеев?
– Пьяный где-нибудь спит, – сказала Алевтина Викторовна. – Учтите, я про этих кроликов ничего не знала. Он со мной мыслями не делился. А вы что там будете записывать? Запишите, что не знала. Или у вас микрофон есть?
– Стафеев мертв, – скучно выговорил Иван Ильич.
Алевтина опять замерла, а затем усмехнулась, тускло блеснув железным зубом.
– Ну вот зачем ты врешь? Как это он мертв? За кроликов, что ли?
– На самом деле мертв, – сказал Опарин без всякого сочувствия ко вдове с шелковыми драконами. Он полез в нагрудный карман и безошибочно обнаружил там полароидное фото – догадались ребята, сунули, когда забирали бедного Влада. Алевтина вгляделась, лицо у нее сразу обмякло и поблекло, из упругого стало как вчерашний воздушный шарик.
– Вот, и детей не прижили, – сказала она.
– Какие ваши годы, – произнес Опарин, отбирая у нее фото. На это Алевтина возражать не стала, а только еще больше погрустнела и посерьезнела.
Опарин вынул блокнот и подступился к главному.
– С кем у вашего мужа были отношения?
– В каком смысле? – насторожилась Алевтина.
Опарин на мгновение прикрыл блокнот.
– Его убили не просто так. Кому-то он изрядно насолил.
– Может, это Драговозов нанял? – предположила Алевтина.
– Кого? – не понял Опарин.
– Киллера! Или Манушкин? Его спрашивали?
– Кто-нибудь еще на ум не приходит?
Алевтина наморщила лоб – принялась думать. И тут, по некоторым мельчайшим признакам, Опарин понял, что она врет. Что она и его, Ивана Ильича Опарина, считает дураком. Он дал ей время составить приблизительный план действий, а потом, точно уловив момент, когда она собралась заговорить, надвинулся всем своим огромным телом и заревел:
– Умная? Умнее всех? Хочешь, чтоб и тебя бритвой? С кем у вас обоих были дела?
Алевтина отпрянула. Поспешно стала сооружать возмущенное выражение лица, но Опарин не оставил ей больше ни секунды. Вместе со стулом он подпрыгнул на месте и начал бесноваться – холодно и расчетливо:
– Дура! Хитрунья! Воровка! Подвела мужика под бритву! Для кого воровала? Говори!
– Я не воровала! – закричала вдруг Алевтина пронзительно. – Мы квартиру хотели купить в городе!
– Так. – Опарин придвинулся еще ближе.
Жизнь вокруг Алевтины неостановимо рухнула.
– Влад скупал консервы… – сказала она тихо.
– У кого?
– У Адусьева! Хрен собачий… – всхлипнула Алевтина. – Он ведь выболтал, да? Дурак! Адусьев продавал Владику просроченные банки, совсем просроченные – два, три месяца, понимаешь?
– Почем?
– По осьмушке цены.
– И куда их?
– А, не догадался… В столовую. Без меня они бы ничего не смогли. В суповой кастрюле кто разберет, каким месяцем на банке помечено… А они еще не тухлые, кстати.
– Стало быть, Алевтина Викторовна, вы брали на складе господина Драговозова свежие консервы, а при приготовлении пищи в столовой заменяли их просроченными, которые ваш муж приобретал у Адусьева по бросовой цене?
– Да, – сказала Алевтина.
– Ловко. И куда вы сбывали добытое?
– Обратно Адусьеву, но за полцены.
– А он реализовывал их у себя в магазине за полную стоимость?
Алевтина кивнула.
– Ловко, – сказал Опарин снова. – Вы задержаны за мошенничество, Алевтина Викторовна.
На шоссе, чуть в стороне от остановки, возле указателя «Поярково 0,5 км» стоял отец Герман. Опарин затормозил. Алевтина безвольно мотнулась на заднем сиденье джипа.
– Подвезите до города, – сказал отец Герман, бесцеремонно забираясь на сиденье рядом с водительским.
Опарин покосился на него, не поворачивая головы, но ничего не сказал. Поехали.
Когда миновали первый подъем, отец Герман спросил:
– А что Стафеев – он ведь был жадный?
– Чрезвычайно, – подтвердил Опарин.
– Я так думаю, он видел в лесу убийцу.
– Ага, – сказал Опарин.
– И стал трясти с него деньги за молчание.
– Именно, – сказал Опарин. – Поэтому его и убили привычным орудием, но не ради потребности, а из необходимости. Орудие типичное, а жертва – нет.
– Стойте! – ожила вдруг Алевтина, о которой они забыли. – Стало быть, консервы тут не при чем?
– Ага, – сказал Опарин с удовольствием. – Что консервы – это мы так, попутно установили. Для полноты картины морального облика погибшего.
В наступившем молчании было слышно, как Алевтина на заднем сиденье зашипела: «Х-хи-и-и…»
– Куда вас подросить в городе, Герман Васильевич? – любезно осведомился Опарин. Похмелье совершенно не мучило его, и вообще он находился в добром расположении духа.
– К районной больнице. Знаете, Иван Ильич, я много размышлял над теорией Гувыртовского – насчет инопланетян. Я вам еще не рассказывал?
– Кто это – Гувыртовский?
– Школьный учитель. Он считает, что поярковские убийства – признак вторжения инопланетного разума.
– Очень интересно.
– Напрасно смеетесь. По его мнению, пришельцы нарочно увечат тела, придавая им сходство с внешностью…
– …маленьких зеленых человечков, – заключил Опарин. – Для прокуратуры – в самый раз.
– А если все наоборот? – продолжал отец Герман. – Если наш маньяк – контактер?
– То есть?
– Если его похищали инопланетяне – может быть, в детстве – и с тех пор он их повсюду ищет? Пытается разоблачить?
– Вы что, верите, будто представители инопланетной цивилизации посещали Поярково со специальной целью выкрасть оттуда подростка и надругаться над ним? – спросил Опарин.
– Я – нет, но человек с поврежденной психикой вполне может в это верить.
Опарин с подозрением поглядел на отца Германа и вдруг резко затормозил – на дорогу неспешно выступил лось. Опарин несколько раз надавил гудок. Лось повернул важную голову и поглядел на джип. Алевтина вдруг отчаянно заерзала, перемещаясь к дверце.
– Далеко не убежишь, – предупредил Опарин. Она замерла и опять издала шипение.
Лось наконец принял решение, пересек дорогу и скрылся в лесу. Джип тотчас рванулся с места.
– Нет, в инопланетян я не верю, – задумчиво повторил отец Герман. – Я уже говорил вам, что церковные люди не суеверны. Нам следует поискать среди тех, кто состоял на учете в психоневрологическом отделении. Наверняка наш похищенный наблюдался врачами, хотя бы недолго. Они хранят такие данные?
– Да, – сказал Опарин. – Но почему вы так уверены, что он местный?
– Потому что он вырвал рисунки с изображениями инопланетян из книги, бывшей в поярковской библиотеке.
– Хм, – сказал Иван Ильич.
Пока Опарин оформлял Алевтину, что заняло у нее менее получаса, отец Герман находился в церкви Рождества Пресвятой Богородицы, которая стояла на площади напротив «Монстра». Церковка была старая и чрезвычайно обжитая. Она казалась многолюдной даже тогда, когда никого, кроме женщины в бесформенном черном платке, с кислым видом протирающей свечник, там не было. Отец Герман взял листок «Голос Церкви», время от времени выпускаемый приходом, и в полумраке прочитал следующий поучительный случай про смерть колдуна.
Как известно, колдун не может умереть, не передав свою силу, и перед смертью очень мучается. И вот умирает один такой колдун, а внук, бывший при нем, не хочет принимать в себя чародейскую силу. Второй день не может отойти дед, третий… Наконец внук решился. Тайно взял маленькую иконку Пресвятой Богородицы, приложил к груди под рубашкой, а другой рукой взялся за руку деда. Тут старый колдун сразу помер. Икона же вошла в тело внука и приросла к нему – как родимое пятно, так что удалить ее невозможно. И главное – она стала совершенно темная, но водой не отмывалась.
Благоразумный внук колдуна провел всю жизнь в покаянии, и на тридцатый год такой жизни икона у него на груди начала светлеть, а к сороковому сделалась совершенно чистой, после чего сей раб Божий отошел ко Господу. «Это было в 2007 году», – лаконически завершалась заметка.
Отец Герман нашел заметку интересной и заплатил за листок два рубля.
Тут с площади донесся бодрый гудок – Опарин избавился наконец от Алевтины и готов был к визиту в больницу. Конечно, можно просто послать запрос по электронной почте, но ответ на него мог прийти и через неделю, если не позднее. Кроме того, медики не любили делиться данными, которые считались конфиденциальными. Опарин по-прежнему оставался в приподнятом настроении, был по-злому весел и готов ко всему.
Джип ворвался во двор новой районной больницы – примерно того же года постройки, что и «Монстр», и сходной архитектуры. Несколько больных в халатах и тапках бродили среди скамеечек и подстриженных почти под ноль кустов. Одна скамейка была опрокинута и лежала на буром газоне, как будто в обмороке. Из окон выплывала тяжкая вонь больничной кухни.
– Как думаете действовать? – осведомился Опарин у отца Германа, пока они поднимались по пандусу, а затем путешествовали в лифте до главврача.
– Имеет смысл смотреть у них в базе данных графу «место рождения». Выберем всех из Пояркова, кто состоял на учете.
– Угу, – сказал Опарин и потер руки. На одной была свежая царапина, оставленная острыми женскими ногтями. – Вот так просто?
– Именно, – подтвердил отец Герман.
Когда они снова садились в джип, над Шексной висела черная туча, из которой вырывались яростные молнии. Ветер гнал по стареньким мостовым райцентра сор и листья, где-то совсем неподалеку отчаянно бился ставень, с каждым ударом все звонче – рассыпаясь на щепки. Перекрикивая грозу, завелся мотор, и почти сразу с небес хлынуло. Потоки воды падали на город отвесно, в лобовое стекло как будто плескали из полного ведра. Джип медленно двинулся по улице, возмущая воду. Город преобразился – обезлюдел, его очертания размылись, стерлись, словно мироздание начало сворачиваться, уходить к истокам, к пятому, четвертому, третьему дню Творения. Но потом, когда Шексна осталась позади и растянулось шоссе между кулисами лесов, гроза пошла на убыль, и мир сделался темным, прозрачным и гневным.
– Адусьев! – вымолвил наконец отец Герман.
Иван Ильич сильно фыркнул носом и полез в карман за носовым платком.
– Адусьев. Очень просто. Он объявлял в магазине, что уезжает в город за товаром, – заговорил Опарин медленно. – На самом деле товар доставлял ему Влад Стафеев. Адусьев садился на автобус в Поярково, ехал в любую произвольную точку и там высаживался. Не очень далеко. На остановке дожидался очередного автобуса и из числа выходящих пассажиров выбирал себе жертву.
Совершив убийство, он выходил на шоссе и добирался с попуткой до следующего населенного пункта. И уж оттуда возвращался домой, кружным путем, с пересадкой. Иначе его давно бы заподозрили.
– Люди не наблюдательны, – сказал отец Герман. – Особенно здесь.
В архиве больницы им, хоть и неохотно, но все же сообщили о том, что Адусьев Игнатий Федорович был «похищен инопланетянами» в возрасте тринадцати лет. Его доставили с острым неврозом, он требовал компьютер и пытался нарисовать головастых, глазастых уродцев, вроде тех, что с рекламы сыра «Чеддер – он и на Марсе Чеддер». Тогдашний невропатолог, старый материалист Валерьян Аркадьевич Котомкин, писал в отчете, что над мальчиком было совершено насилие, которое оказало разрушительное воздействие на его психику.
Котомкина Иван Ильич помнил. Лет десять назад он упал под поезд с пригородной платформы. Тогда предполагали несчастный случай – доктор был уже немолод и жаловался на головокружения. Лесные убийства начались примерно в это же время.
Иван Ильич гнал машину по зеркальному шоссе, пригибаясь к рулю. Отец Герман слышал, как он скрипит зубами.
Ближе к Пояркову воздух утратил кристальную прозрачность, там было серо, и в небе проглядывало уже голубенькое. Грозой сорвало остатки листьев. Мокрые деревья выглядели смущенно и как будто подслеповато жмурились.
Бросив джип у въезда на проселок, Опарин выскочил из машины, поднял фонтан из глубокой лужи и, не разбирая пути, побежал по раскисшей дороге в сторону «стекляшки». Отец Герман зашлепал за ним.
Продавщица красавица Жанна взглянула на заляпанного Опарина только мельком и приказала:
– В таком виде – выйдите, гражданин!
– Где хозяин? – грозовым голосом осведомился Опарин.
– Здесь продукты! – вскричала Жанна. – Немедленно выйдите!
– Адусьев где? – повторил Опарин.
– Не знаю… В подсобке, может быть… Туда нельзя! – всполошилась она окончательно и выскочила из-за прилавка.
Опарин посмотрел на Жанну, широко разинул рот, заревел и затопал ногами, роняя с брюк комья жидкой глины. Жанна попятилась, побелела и с визгом выскочила вон. Опарин сразу успокоился, обтер лицо платком, бросил платок на пол и деловито полез в подсобку.
Там было темно и тесно от ящиков. Мерцали бутылки, консервы стояли в ряд, как солдаты в своей бумажной униформе, и наводили на мысли о войне. На ум легко приходили слова: эшелон, пополнение, доппаек. Вдалеке тускло горела засиженная мухами лампочка. Там, под лампочкой, находилось что-то живое. Там дышали, немного шевелились – Опарин ощущал близкую притаившуюся жизнь, как Баба-Яга, безошибочно чуявшая русский дух.
– Эй! – крикнул он. – Господин Адусьев? Выходите!
– Он не может! – отозвался смешливый голос.
Опарин ничуть не удивился.
– Это почему еще?
– А я его, супчика, под прицелом держу, – пояснил голос. – Супчик, супчик мой без мяса, – замурлыкал он, а потом строго прикрикнул: – Куды? Сидеть! Отстрелю!
Опарин пробрался наконец к лампочке, и перед ним открылась такая картина. Владелец магазина, господин Адусьев, желтовато-бледный, безмолвный и неподвижный, сидел на перевернутом ящике, уткнув локти в колени. А перед ним на старом табурете вертелся и кобенился дядя Мотях с охотничьей винтовкой, направляемой Адусьеву то в голову, то в грудь.
– Явился! – приветствовал Опарина дядя Мотях, не поворачивая к нему головы. – А ты долго соображал… Я вот этого гада быстро раскусил. Давай наручники. Одевай на него.
Опарин вдруг понял, что наручников при нем нет. Дядя Мотях это тоже понял.
– Что, забыл? – выговорил он с видом величайшего презрения. – Тьфу ты! У меня веревка есть. Давай, вяжи его, а я посторожу. Он, сволочь, опасный.
Опарин взял веревку из кармана дяди Мотяха и приблизился к Адусьеву. Тот поглядел тускло, но даже не пошевелился.
– Руки, – приказал Опарин.
Адусьев молча протянул к нему обе руки. Они были очень красными даже при подслеповатой лампочке. На полу что-то тихо звякнуло.
– Бритва, – пояснил дядя Мотях, который тоже слышал этот звук. – Он ее в пальцах тискал. Весь раскровянился.
Опарин стянул запястья веревкой, отыскал тряпку среди хлама на полках и обмотал окровавленные кисти, чтобы кровь не пачкала вокруг. Адусьев все так же молчал. Иван Ильич забрал бритву, обернул ее бумагой. Дядя Мотях наблюдал за происходящим, кивая сразу головой и винтовкой.
– Ну что, пошли? – обратился к нему Опарин.
Адусьев встал, побрел к выходу в торговый зал. Дядя Мотях браво пошел следом. В дверях Адусьев вдруг метнулся в сторону. Выстрелом из винтовки разбило витрину. Адусьев, стремительный, как крыса, вилял по магазину, всякий раз выскальзывая из хватающих его рук. Битое стекло шумно хрустело под ботинками Опарина.
Адусьев выскочил на улицу, и тут сильный удар стоявшего возле дверей отца Германа сбил его с ног. Опарин, красный, с тяжелым дыханием, вывалился из магазина почти сразу же, а затем высунулся и дядя Мотях. Лежа на земле, Адусьев водил белыми глазами из стороны в сторону и хрипел. Жидкая грязь облепила его волосы, сомкнулась поверх тощего тела, так что в послегрозовом сумраке казалось, будто его засасывает обратно, в недра первобытной материи.
Дядя Мотях весело сказал:
– А я его по следам высмотрел. Это ведь он бедного Владьку… До чего жадность доводит! Владик – он, конечно, себе на уме был, но дурак… Этот – умный. Он хитрый. Следы вон как путал, а дядя Мотях все-таки распутал.
Опарин, безмолвно пыхтя, нагнулся над Адусьевым и связал ему ноги собственным шелковым галстуком. Выпрямился, перевел дух.
– А я, значит, поставил эксперимент, – продолжал дядя Мотях. – И под винтовочку его… Сидим, значит. Он, кстати, совсем не удивился. Ожидал чего-то подобного. Сидим, он бритву вертит. Я-то вижу, я ему говорю: «Ты даже не думай – отстрелю!». Он с досады в кулаке ее сжал и ну тискать. Сам себя терзал. А я сижу с винтовочкой и думаю: когда же умники из города додумаются…
Адусьев перевернулся набок и несколько раз сильно дернулся, как гусеница. Опарин поглядел на него, потер шею, словно без галстука ему было холодно, а потом поднял связанного и на руках понес к джипу.
– Я останусь, посторожу, – сказал дядя Мотях как ни в чем не бывало. – Вот ведь бес попутал – как я витрину-то ему разнес!
Иван Ильич Опарин тем временем дотащил Адусьева до машины и повернулся к отцу Герману.
– Возьмите у меня в левом кармане ключ и откройте багажник.
Ни о чем не спрашивая, отец Герман повиновался.
Сбросив в багажное отделение хозяина «стекляшки», Опарин произнес:
– Гражданин Адусьев, вы арестованы.
После чего захлопнул крышку и запер ее на замок.
В начале октября отец Герман обвенчал Алину с Боречкой. Гувыртовский написал рассказ о явлении святых воинов в Пояркове и снес его в районную газету и «Голос Церкви». Стасик Мрыхов поступил в распоряжение дяди Мотяха, который охотно взялся обучать его сторожевому ремеслу. Из Шексны приехал какой-то родственник Адусьева и ликвидировал магазин, который тотчас был куплен Драговозовым, в рекордные сроки отремонтирован и вновь открыт. Жизнь по обыкновению наладилась, и на Пасху Гувыртовский, в чисто постиранной, но чрезвычайно мятой рубахе преподнес глубокоуважаемой матушке Анне Владимировне следующие стихи собственного сочинения:
Пусть смоет Вешняя Вода
Остатки Холода и Льда,
Пусть Солнца жаркие Лучи
Прогонят войско Зимней Тьмы,
Пусть сердцем завладеют вновь
Святая Вера, Чистая Любовь!
Надежда пусть, как роза, расцветет
И Бог всегда в душе живет.
Во множестве Российских Мест
Пусть клич звенит: Христос воскрес!