Хаецкая Елена Владимировна. Симон-отступник

   – Что вы нашли, мессир?
   Симон показал ему. Ангерран молча стиснул плечо Симона и ничего больше не сказал. А у Симона вдруг заныло в груди. Болело почти нестерпимо, как будто к его коже приложили раскаленное тавро. Симон даже провел пальцами по рубахе, однако ничего не почувствовал – все было холодным.
   И он забыл о боли, привыкнув к ней, – как часто делал и раньше, и впоследствии.
   Они вошли в горящую Зару. Рыцари успели передраться с венецианцами, не поделив добычу, и на горящих, разоренных улицах шла всеобщая свалка: все против всех. Несколько раз разъяренные дракой люди бросались на Симона; брезгливо кривя губы, Симон отбрасывал их, не прикасаясь к мечу, голыми руками.
   Втроем они прошли весь город. Большая улица, охваченная смятением, вывела их к храму. На площади перед церковью уже лежали несколько убитых, однако сама церковь не была тронута ни пожаром, ни грабежом.
   – С них станется, – проворчал Гюи де Монфор.
   Они поднялись по ступеням и постучали в запертую дверь. Им не хотели отворять, сердито кричали что-то на непонятном языке. Симон сказал:
   – Во имя Господа нашего Иисуса Христа.
   Дверь приоткрылась. На Симона уставились перепуганные глаза: монах.
   – Почему ты здесь? – спросил его Симон. – Ты должен быть там, с ними, когда их убивают!
   И подал ему найденный у стен образок.
   Монах все так же испуганно выхватил образок из пальцев Симона и тут же с лязгом захлопнул дверь.
   Тут жар от невидимого тавра стал нестерпим. Симон вдруг побелел, пошатнулся. Боль не хотела, чтобы о ней забывали.
   – Что с вами? – спросил Гюи де Монфор.
   – Не знаю, – сказал Симон. – Идемте же дальше.
   Они прошли весь город, от ворот до ворот, и всюду видели одно и то же: опустошение, вывороченные камни, разваленные или горящие дома, каких-то растрепанных людей, волочащих за собой тюки с барахлом.
   – Уйдем отсюда, – сказал, наконец, Симон, когда его сердце насытилось страданием.
   В своей палатке, сняв рубаху, он увидел, что крест на его груди раскалился и выжег на коже, над самым сердцем, большую рану, которая потом долго еще болела и никак не хотела заживать.
 

Новые планы дюка Дандоля

ноябрь – декабрь 1202 года

   К ночи Зара сдалась, а с наступлением темноты всякие стычки на ее улицах прекратились. Утомленные непрерывным пятидневным штурмом, люди заснули там, где настиг их сон.
   Наутро же Заре предстояло пробудиться лишь для того, чтобы полнее осознать свое плачевное положение. Стены и башни и прочие укрепления, какие еще уцелели после приступа, было решено срыть; многие здания были, по распоряжению дюка, разрушены (это распоряжение считали весьма разумным, и Симон, будь он, подобно дюку Дандолю, врагом Зары, поступил бы точно так же).
   Дабы довершить разорение города, дюк предложил победоносному воинству провести в нем всю зиму. Ибо любому ясно, что прокормив в течение целой зимы такое многочисленное и прожорливое войско, как наше, по весне Зара умрет голодной смертью, уподобившись пеликану, который выкармливает детенышей собственной кровью, отчего и умирает, едва лишь те подрастут. Так и мы предполагали высосать все жизненные соки из захваченного нами города, чтобы нам жить, а ему – проститься с жизнью.
   Было также решено поделить город пополам, чтобы одна из этих половин принадлежала латинскому рыцарству, а другая – венецианцам, и я не могу сказать, которой из двух половин пришлось хуже.
   Симон и Гюи заняли большой красивый – до разграбления – дом недалеко от церкви, той самой, куда они стучали в день падения Зары. Аббат Сернейский был с ними, ибо Симон опасался за его жизнь. Хозяин того дома, где встал на постой Монфор, был убит на второй день штурма; его семья, оглушенная потерями, в безмолвии и покорности взирала на то поругание, которому неизбежно подверглось их жилище. Для начала мы забили и съели у них птицу, оставив хозяевам лишь кости. Симон сказал этим людям, что им придется перейти в помещения, где прежде обитала прислуга, а прислугу либо выгнать долой, либо переместить в загоны для скота, ибо скот все равно скоро будет съеден. Больше Симон с этими людьми не разговаривал; те же старались не попадаться ему на глаза.
   Мы отъелись и отоспались за те три спокойных дня, что прожили в Заре. Город стенал и плакал, выплачивая назначенную победителями контрибуцию, однако жизнь граждан пощадили и никого из тех, кто остался в живых после штурма, больше не тронули.
   В ночь на четвертый день после падения Зары мы были разбужены страшным шумом. На церкви, бывшей совсем неподалеку от занятого нами дома, громко, не в лад, забили колокола. Треск и крики то проносились под самыми окнами, то стихали в отдалении, чтобы тотчас же зародиться где-нибудь в другом месте.
   Симон оделся, взял оружие и спустился в комнаты для прислуги. Хозяйка в голос плакала и причитала, ломая руки. Старший сын, подросток лет тринадцати, пытался ее утешать. Симон велел мальчику идти с ним, ибо наш граф плохо знал город и не хотел попасть впросак из-за своего незнания. Хозяйка кинулась было ему в ноги, умоляя пощадить ее дитя, но Симон уже повернулся к ней спиной.
   Улицы были полны разъяренных, окровавленных людей. У многих были в руках горящие факелы. Поначалу Симон даже подумал, что в Зару ворвались венгры короля Имрэ, чтобы отомстить за разорение подвластного им города, но вскоре убедился в своей ошибке.
   – Нет, это ваши передрались, – сказал ему мальчик.
   Дрались венецианцы с французами. На улицах, частью пострадавших от недавнего пожара, стучали мечи; в любом доме мог скрываться арбалетчик, так что требовалась осторожность при хождении мимо окон. Город был зажиточным и окон здесь имелось много. Недавние союзники сцепились в яростной битве, будто бы охваченные безумным стермлением извести друг друга во что бы то ни стало. Зара сочилась ненавистью.
   Мальчишка проговорил презрительно:
   – Награбленного не поделили.
   Симон ощутил стыд и горечь, ибо паренек был прав. Алчность венецианцев возмущала многих уже открыто, особенно же это касалась небогатых и совсем бедных рыцарей, которые отправились в поход отчасти ради того, чтобы поправить свое бедственное положение. Симон в дележе добычи не участвовал, потому что не хотел, чтобы его отлучили от Церкви за разбойное нападение на христианский город.
   Симон велел пареньку, чтобы тот отвел его кратчайшим путем в дом, где остановился Бодуэн Фландрский. Дважды путь им преграждала орда грызущихся между собою людей, и Симон совсем было отчаялся попасть туда, куда намеревался, однако на третий раз им повезло, и окольными переулками они выбрались к богатому и совершенно не пострадавшему дому. Симон наказал мальчику сидеть на кухне, покуда не позовут, и не ходить на улицу, а сам ворвался в покои, где почивал граф Бодуэн.
   Впрочем, тот уже не почивал, как и многие собравшиеся у него не на шутку встревоженные бароны и рыцари и десяток венецианцев из самых знатных родов. И многие сходились на мнении, что нужно разнять смутьянов, покуда те не нанесли еще более великого ущерба нашей армии и всему тому благочестивому делу, ради которого мы отправились в наш долгий и опасный путь.
   Симон сказал, перебивая многословные споры, что привел с собой паренька из числа местных жителей, который может рассказать о расположении улиц и домов с убежищами и других наиболее опасных местах, где могут укрываться мятежники, и тогда собравшиеся владетели, рыцари и бароны сумеют лучше преградить дорогу мятежу и погасить пожар взаимного недовольства, покуда пламя не охватило все войско и не уничтожило его.
   Все, даже те, кто ненавидел Симона (а таких было немало), признали его совет разумным и послали на кухню за мальчиком.
   Тот сперва растерялся и оробел при виде столь большого числа знатных латинских баронов, так что не мог вымолвить ни слова и этим весьма прогневал графа Фландрского и маркиза Монферратского, а также двух венецианцев. Один из них даже начал кричать на мальчика, как на слугу, но тут Симон вмешался и довольно резко оборвал венецианца.
   – Довели до кровопролития, – молвил он с угрюмым видом, – так попридержали бы хоть язык.
   Венецианец вспыхнул, потянулся к своему кинжалу. Граф Бодуэн остановил его, тронув за плечо, и обратился к Симону с кроткой укоризной.
   – Почему, – сказал он, – почему, граф Симон, вы с такой легкостью наживаете себе врагов, где бы вы ни оказались?
   – На все Божья воля, – спокойно сказал Симон. – Незачем орать на мальчика, если вы хотите, чтобы он ясно отвечал вам.
   – Понадобится – вытрясу из щенка все, что нужно, – выговорил венецианец, дрожа от ярости, однако убирая при том руку с кинжала.
   – Этот человек мой, – заметил Симон и взял мальчика за плечо. После такого заявления никто уже не обращался к мальчику с угрозами, и тот, постепенно оправившись, довольно толково объяснил все, что от него хотели. Вскоре был уже составлен план, как лучше, пользуясь расположением улиц, разделить враждующие стороны, разбить их на отдельные очаги и разнять. Паренек назвал также несколько домов с тайными укрытиями, о которых латиняне еще не знали. Бодуэн Фландрский остался доволен и подарил парнишке из награбленного пять марок. Мальчик, взяв деньги, опасливо покосился на Симона, боясь, как бы тот не отобрал, но Симон только покривил губы и выпроводил паренька обратно на кухню – пересиживать неспокойное время.
   И вот с рассветом многие из тех, кто желал мира в завоеванной Заре, бросились с оружием в руках на улицы и принялись разнимать дерущихся, разрезав город, как и было задумано, на несколько участков. Поначалу ничего не получалось, поскольку миротворцы старались не убивать мятежников, и таким образом, разогнанные в одном месте, они, точно влюбленные, следующие зову запретной любви, тотчас сходились в другом.
   Симон со своим небольшим отрядом переходил с одной улицы на другую, собственноручно выбил более десятка зубов, а синяков наставил без счета. Отнятое оружие он передавал одному слуге, который под конец стал напоминать возвращающегося из леса дровосека с дровами, столько на него нагружено было мечей, копий и дротиков.
   Латинских рыцарей Симон только обезоруживал и стыдил, иногда после коротких поединков; что до венецианцев, то их Симон, обезоруживая, непременно бил, чаще всего по лицу, а иногда и сопровождал пинком под зад в силу своего великого презрения к ростовщикам.
   Только к вечеру мир и покой был восстановлен. Собрали убитых – их оказалось около пятидесяти человек с обеих сторон (однако венецианцы пострадали больше, к тайному удовлетворению многих франков).
   Симон вернулся домой на рассвете следующего дня, когда уже погребально звонили колокола. Аббат Сернейский ушел в церковь, поскольку все клирики должны были отпевать убитых. Надлежало сделать это как можно быстрее, пока из Рима не настигло нас отлучение от Церкви. А в том, что эта беда скоро грядет, никто не сомневался.
   Паренек, который уходил вместе с Симоном, был уже дома. Он и встретил нашего графа, когда тот возвратился, и взял из его рук теплый плащ и шлем. Симон добрался до кровати, повалился на нее, как был, в кольчуге, и заснул.
   После этого мятежа с последующим перераспределением добычи (дюку пришлось кое-что выпустить из рук) и торжественным замирением обеих сторон, другие заботы стали одолевать крестоносное воинство.
   Во-первых, отправили нескольких посланников к папе римскому, дабы те вымолили нам прощение. К мольбам присовокупили часть добычи, взятой в Заре, – для нужд папского престола.
   Во-вторых, дюк Дандоль потребовал погашения долга. Его справедливое требование было удовлетворено, после чего латинские рыцари в очередной раз с изумлением обнаружили себя нищими, обобранными почти до нитки.
   Справили Рождество.
   Симон почти не показывался из дома. Целыми днями валялся на кровати, рассеянно тиская желтоволосую девицу, наливался вином, будто торопился выпить впрок все, чем запасся, а выходил только в церковь.
   Так минул 1202 год от воплощения; в самом же начале следующего дюк Дандоль, подобно ярмарочному фигляру, вытащил из рукава новое диво.
 
   Диво звалось Алексеем и выглядело прыщавым юнцом, исключительно нервным и вертлявым, будто его дергали за веревочки, привязанные к локтям, коленям, щиколоткам, запястьям, затылку и пояснице.
   Этот Алексей был грек и схизматик, что никак не увеличивало симпатий к нему со стороны графа Симона; однако ж дюк представил этого молодого человека латинскому рыцарству самым торжественным образом.
   Для начала поведал нам дюк увлекательный роман и рассказывал, пересказывал и повторял его, покуда не убедился в том, что в нашем войске все, до последнего неотесанного пехотинца и вечно вшивого конюха, выучили на память эту превосходную историю и могут при случае связно пересказать ее.
   Итак, был в Константинополе владыка могущественный и исполненный всяческих добродетелей; имя ему было Сюрсак. У него был брат, коварный и недостойный, который за грехи свои попал в плен к неверным. И вот Сюрсак, человек весьма благородный, вызволил своего брата из плена, заплатив за него большой выкуп, и на беду приблизил его к себе.
   Тогда же неблагодарный тот брат ослепил Сюрсака и стал угрожать жизни его сына и наследника Алексея (того самого, что прибыл к нам вскоре после нового года и разбил палатку – весьма роскошную и просторную – возле палатки маркиза Монферратского, нашего предводителя). Алексею удалось бежать к своей сестре, супруге германского императора, где он и нашел прибежище, а узурпатор тем временем воссел на трон в Константинополе.
   И вот, находясь в доме и под покровительством мессира германского императора, этот несчастный, лишенный законного наследства Алексей прослышал вскоре о том, что в Венеции собирается крестоносное воинство – лучшие во всем латинском мире рыцари, преданные любви и справедливости. И потому, следуя совету своего родича императора, прибыл он в Венецию, а затем, на двух галерах, по нашим следам – в Зару, дабы припасть к стопам предводителей этого славного войска и умолять их сжалиться над ним и помочь ему возвратить свое наследие.
   Эту историю повторяли и перетолковывали у нас на все лады, пока, наконец, слеза умиления не прошибла даже самых черствых.
   Доводов за то, чтобы, оставив первоначальные наши намерения касательно Александрии и Вавилона, отправиться помогать Алексею, дюк изыскивал все больше и больше, и порой чудилось, что колодцы его изобретательной алчности не кажут сухого дна даже в самую лютую жару.
   …Ибо тот ослепленный своим братом-злодеем Сюрсак более своих схизматиков-единограждан любил всегда рыцарей, живущих по латинскому закону, а они и прежде выказывали ему немалую преданность. Кстати, буде мы восстановим на престоле Сюрсака и сына его Алексея, это поможет возвратить Константинополь Римской церкви…
   На это Симон спросил негромко:
   – А что говорит по этому поводу его святейшество папа?
   Поскольку папа ничего по этому поводу еще не говорил, то внятного ответа Симону никто не дал.
   А дюк, выждав, покуда его сообщение касательно всегдашней любви Сюсака к латинянам внедрится в умы и пустит там прочные корни, перешел к последнему, наиболее сокрушительному доводу.
   – Мессиры! – молвил дюк.
   Мессиры заранее раскрыли рты в ожидании, покуда туда польется сладкий мед.
   – Дабы лучше воевать с сарацинами и уж наверняка одержать над ними победу во славу Господа, нам нужно сначала восстановить и подкрепить наши силы и запастись съестным и всем необходимым, дабы впредь не испытывать ни в чем недостатка.
   Ангерран де Бов переглянулся с Симоном, Гюи бросил взгляд на своего тезку Сернейского аббата, и все четверо встали поближе друг к другу, чтобы ловчее было орать, когда дюк завершит свою превосходную речь.
   Мовуазена и Симона де Нофля в соборе, где все слушали новый роман мессира дюка Венецианского, не было, поскольку дюк собрал здесь наиболее знатных баронов, чтобы те уже, приняв решение, уговорили своих вассалов следовать за собою. Крессонессар был ранен в стычке с венецианцами и до сих пор еще не оправился.
   – И вот, мессиры, – продолжал дюк, – зная ваши нужды, могу сказать, что Константинополь – земля весьма богатая и исполненная всякого разного добра, которое нам столь необходимо для успешной войны с неверными. И если мы сумеем залучить к себе Алексея, несчастного достойного престолонаследника, если мы решим взяться за доброе дело восстановления его прав на престол, то ничто не помешает нам двинуться в землю Константинопольскую и взять там съестные припасы для себя и наших лошадей и все остальное, в чем только есть у нас надобность.
   Бароны разрумянились, разволновались. Только что проглотили жирный вкусный кусок – Зару, а дюк, благослови его Господи, предлагает новый, еще жирнее, еще вкуснее, да еще под ароматным соусом любви и справедливости!..
   Все эти речи велись в самом центре разоренной Зары, которую Христово воинство ограбило самым беспощадным образом и продолжало грабить, покуда оставалось здесь на зимних квартирах. В раскрытые двери храма видны были в конце улицы крепостные стены, которые развалили по окончании штурма.
   Не успел дюк завершить свою сладкоголосую песнь, как закаркали четыре угрюмых вороны: Симон, его брат Гюи, Ангерран де Бов и аббат Сернейский.
   – Пусть мессир дюк объяснит, за каким хреном мы попремся к Константинополь? – заревел Симон.
   – Мы шли в Сирию! – кричал Ангерран петушиным голосом. – Мы шли в паломничество, а не в пиратский набег!
   – Отступники! Лучше уж схизматики, чем католики, замаранные кровью христиан! – хрипел аббат.
   А Гюи вторил им своим звучным, красивым, почти певческим голосом:
   – Хватит с нас и Зары!
   Дюк, разумеется, предвидел такое выступление, и в ответ на этот хор выставил своих кричальщиков.
   – Что мы будем делать в Сирии нищие, без припасов?
   – На пустой желудок много не навоюешь!
   – Граф Симон корчит из себя святого!
   Тут Симон заорал:
   – Я сейчас тебе скорчу святого!
   И стал высматривать – кто посмел его оскорбить.
   – Мы идем в Сирию воевать, – завопил кто-то совсем рядом с Симоном, – а не подыхать там от голода!
   Алексей, совсем еще молодой человек, стоял рядом с дюком, бледный, растерянный, и его большие глаза раскрывались все шире и шире – испуганные и пустые. Дюк же выглядел уверенным и совершенно спокойным.
   Когда все вволю накричались, дюк подтолкнул Алексея, и тот заговорил.
   – Мессиры…
   И смолк в смущении, потому что все замолчали и уставились на него – десятки грубых обветренных лиц. Неотесанные латинские бароны. Алексей не переставал ужасаться им с тех пор, как оставил Византию.
   Дюк еще раз подтолкнул его. Алексей чуть кашлянул и сказал громче:
   – Мессиры, я умоляю вас о помощи и восстановлении справедливости в моем отечестве. А за оказанное мне милосердие я обещаю и клянусь, в свою очередь, неустанно оказывать помощь вашему паломничеству. И вот что я обещаю. – Он глубоко вздохнул и произнес ясно и звонко: – Я выдам вашему войску двести тысяч серебряных марок и еще в течение целого года буду содержать флот. Я сам отправлюсь с вами в Святую землю за море и вместе со мною будут мои рыцари числом не менее сорока человек. И до конца своих дней в благодарность за явленное мне чудо и помощь, оказанную Богом руками франков, я буду содержать за свой счет тысячу полностью вооруженных ратников. И я клянусь в том перед вами в присутствии Господа Бога.
   И судорожно перевел дыхание. Видно было, что эта речь далась ему нелегко.
   Бароны разволновались пуще прежнего. И многие уже не хотели слышать никаких возражений, поскольку им обещали такую весомую поддержку в их благочестивом предприятии, что отказаться от нее выглядело сущим грехом.
   Итак, все галдели, смеялись, многие обнимались от радости, и на щеках Алексея, поросших мягкой, реденькой бородкой, выступил слабый румянец. Глядя на ликующее латинское воинство, он взял руку дюка и поднес ее к губам, а маркиз Монферратский дружески ударил Алексея по плечу.
   Перекрывая все голоса, закричал Гюи де Монфор:
   – Радуйтесь, мессиры! Отныне вы больше не бароны и владетели! Вы – сброд, армия наемников!..
   Несколько человек потянулись к оружию, которое носили на поясе, и угрожающе надвинулись на Гюи де Монфора, однако Симон и Ангерран тотчас же встали по левую и правую руку от Гюи, неприятно улыбаясь во весь рот.
   А Гюи произнес на всю церковь:
   – Благодарю вас, брат, и вас, мессир Ангерран, однако не стоит так тревожиться за меня. Я не стану биться с этими людьми, ибо не к лицу рыцарю обнажать оружие против наемников беглого схизматика.
   После этих слов желающих убить братьев из Монфора стало значительно больше, однако никто не посмел поднять на них руки, и они беспрепятственно оставили собрание.
 
   Я не хочу вспоминать о том, как мы покидали Зару в середине зимы, как по холоду, слякоти и снегу уходили в глубь страны, в Венгрию, к королю Имрэ, чтобы просить его о гостеприимстве. Скажу только, что по дороге мы едва не умерли от голода. Весной мы переправились за море и еще больше года воевали с сарацинами, как и намеревались сделать с самого начала.
   Тем временем латинское рыцарство, ведомое маркизом Монферратским, Бодуэном Фландрским, дюком Дандолем (этот столетний старец не ведал устали), вместо того, чтобы вызволять Гроб Господень, разграбили и разорили Византию, выказав при том немалую доблесть. Их так увлекло это занятие, что они предавались ему с упоением больше года.
 
   Вот все, что я помню о «предательстве» и «дезертирстве» Симона де Монфора из армии четвертого крестового похода.
   Хочу добавить, что этот человек обладал исключительной способностью наживать себе врагов. Впоследствии мне доводилось много слышать о нем, и никто не молвил о Симоне де Монфоре доброго слова. Пусть же мое будет единственным.